«А существует ли любовь?» – спрашивают пожарники
Он вышел из сутолоки вокзала и увидел пустынный прекрасный город. Было утро.
(А можно начать так: поезд, пробуждение под мерзкую музыку-побудку вагонного репродуктора, очередь в туалет, надвигающийся за окном город с нищими домами-коробками и унылой грязью… И лицо в заплеванном зеркале в вагонном туалете – помятое лицо. Овал лица – Обвал лица. И уже потом: «Он вышел из сутолоки вокзала и увидел пустынный прекрасный город».)
Было утро. Было раннее утро.
Он занял очередь на такси, и, радуясь, как ловко, расторопно он все сегодня делает, отправился звонить на студию. И сразу дозвонился.
– Диспетчер Андреева, – ответил голос.
– Я… писатель…
– Кто вы? Говорите, пожалуйста, громче!
Он, как обычно, бестолково объяснил, что он – автор сценария, приехал на картину «Варенька» и что ему должна быть забронирована гостиница.
– Секундочку… – сказала женщина. – Пока, к сожалению, ничего. Но этим занимается Бродецкий. Позвоните через час.
Он огорчился. Он загадал, что сегодня у него все будет ладно с самого начала. В последнее время от частых неудач он стал суеверен. Он позвонил Режиссеру домой.
– Алло! С приездом, парень! С гостиницей в порядке?
Он сразу понял, что Режиссер все знает, но ответил.
– Вот гады, – радостно сказал Режиссер. – Но вообще-то они не виноваты. Это сейчас на всех картинах такое положение с гостиницами. Конгресс какой-то.
– Я понял. Я – без гостиницы, но не потому, что не уважают твою картину.
– Парень, ты с какого года, ты с какого парохода? – засмеялся Режиссер. Эта идиотская фраза означала у него почему-то шутку.
Договорились встретиться через час. Он позавтракал и через час был на студии. В вестибюле его встречал юный брюнет с радостно-развратным лицом. Это был Второй режиссер Сережа.
– Конечно, нету?
– Но ждем его с минуты на минуту, – весело ответил Сережа.
Все было как всегда. Режиссер не спешил, да и зачем спешить? Все в порядке – автор приехал, куда теперь торопиться? Он не осуждал Режиссера – снимать картину трудно и надо экономить силы. Сейчас Режиссер завтракал дома и экономил силы.
– Гостиницу ищут, – счастливо сказал Сережа.
– И скоро найдут?
– Скоро, – веселился Сережа. – Сам Бродецкий… занимается.
И подмигнул. Самые обычные фразы он умудрялся произносить неприлично.
В вестибюль вошел еще один юный брюнет, постарше, но все с тем же хамовато-развратным лицом:
– Похудел, помолодел, зазнался!
Он с изумлением понял, что Сережин двойник обращался к нему. Откуда-то он знал этого типа… А может быть, и не знал. Может быть, просто видел в каком-то фильме. А может быть, и не видел. Может быть, даже тип его не знал… Здесь это было несущественно. Здесь была киностудия.
– Ну, как ты? – живо поинтересовался двойник.
– Я? Ничего.
– А вообще?
– Тоже ничего.
– Ну вот и хорошо.
И Сережин двойник сложил руки загончиком, поймал его голову, и они радостно расцеловались.
– Анекдот хочешь? Летят два кирпича с крыши. Один другому и говорит: «Что-то погода сегодня плохая». А другой кирпич отвечает: «Это ничего. Лишь бы человек попался хороший». Смешно… Говорят, ты что-то хорошее написал? Я не читал, но все хвалят.
– Спасибо.
– «Спасибо» в ж… не засунешь. Ты для меня когда написать думаешь? Мне нравится, как ты пишешь. Ты пишешь – с х… м. Напиши про тренера. Ты видел этот японский фильм?
– Видел, видел.
Он боялся, что брюнет начнет пересказывать японский фильм.
– Ну где же ты? Мы все тебя ждем, а ты тут ляля…
В вестибюль вошел Режиссер.
– Хорошо выглядишь, парень.
Режиссер выставил руки знакомым загончиком, поймал его голову, и они радостно расцеловались.
И тотчас перед Режиссером возник Сережа-первый.
– Сережа – мировой парень, – сказал Режиссер. – Но у него – хобби: ленив, болтлив и обожает удовольствия. Чувственен до озверения. Он у нас здесь – сектор сладкой жизни. – И добавил заботливо: – Что с его гостиницей, Сережа?
– Скоро будет. Бродецкий занимается…
Потом они помчались по бесконечному кругу-коридору… На этом чертовом круге все бежали, не забывая общаться на бегу. И Режиссер тоже общался:
– Здравствуй! Автор приехал. Вытащил в кои-то веки. Смотри, как выглядит: – красавец! Еще бы проживает сейчас на юге в городе-курорте, бары, солнце утомленное, а мы с вами в таком климате живем – того и гляди снег пойдет… – и ему… – Главное сейчас нам с тобой переделать начало и конец. Здесь ты больше всего врешь. Ха-ха, отец, не обижайся… Здравствуйте!. Знакомьтесь. Автор – вытащил в кои-то веки На юге проживает… – ему – Значит, о начале картины… Здравствуйте! А это – автор! Вытащил, живет на юге. Как Чехов, в ласковом солнце живет – вишь, какой кругленький, загорелый, а мы тут с вами на ладан дышим… Значит, о начале картины. Они у тебя знакомятся на эк… экс… на экска… латоре… Слово дурацкое. Но вообще-то красиво: ночь, поднимается абсолютно пустой эк… скалатор… и на нем двое. Только двое. И вот уже он познакомился с ней…
Он познакомился с ней, когда учился в университете.
Она шла впереди него в густой толпе к эскалатору.
Он сразу удивился, как прекрасно она шла, будто танцуя. Он обогнал ее, оглянулся и обрадовался прелести ее лица. Он заговорил. Когда он заговаривал с незнакомыми девушками, они или торопливо хихикали, или отвечали независимо-грубо. Но при том и те, и другие заботились о произведенном впечатлении. А она не заботилась… Он рассказал ей тогда какую-то историю, прекрасную историю, которую он где-то прочитал. Он тогда много читал. А она посмотрела на него круглыми зелеными глазами и сказала:
– А я этого и не знала…
Ему было с ней легко. Сразу легко. Он проводил ее домой, и она сама его спросила:
– Когда мы встретимся?
(– Я тебя пожалела тогда в метро, ты очень смешно выпячивал грудь, когда подошел ко мне. И я сразу все про тебя поняла… Мне стало тебя жалко, потому что ты был совсем один… один-один! А потом, когда ты меня проводил, уже не жалко… Потому что я подумала – ты и есть «кумир»… – она засмеялась. – Понимаешь, у девушки странная привычка кому-то поклоняться. И как раз перед тобою закончилась неудачная любовь. Как положено дуре, сначала девушка жить не захотела. Ну а потом… воспряла духом, все косточки в порядок привела и дала себе слово со всеми «кумирчиками» завязать… Ха-ха-ха… Независимость и мужественность на повестке дня у девушки! И вот некстати появился ты.)
Но это все она говорила ему потом. И смеялась каким-то глупеньким смешком.
– Особенно мне не нравится ее первая фраза на экска… латоре., – продолжал наступление режиссер. – Понимаешь, это первая ее фраза! И она должна быть на сливочном масле!
Как все просто! Не будь тогда того эскалатора, и не было бы перед ним Режиссера, Сережи, этого безумного коридора и всей его нынешней жизни.
Они дошли до двери, над которой висела табличка с названием картины – «Варенька». В комнате их встретил все тот же Сережа, все также оживленно-развратно беседовавший с молодой красавицей.
– Ты посмотри, – сказал Режиссер, – куда ни приду – всюду он! Только не в павильоне! Только не на работе!
Сережа весело хохотал.
– А это наша единственная, наша распрекрасная… Лебедь из сказки.
Девица покраснела.
– Когда я прочел сценарий, сразу сказал себе: ну, кто может сыграть ее? Только она… А это – автор. На юге живет, купается, пока мы с вами над его сценарием уродуемся.
Вошла Женщина с никаким лицом.
– Ведите ее в павильон, через пятнадцать минут начнем.
– Платье для «Длинного дня»? – спросила женщина.
– Утверждаем.
И Актрису увели.
– Платье, конечно, хреновое, – сказал Режиссер Сереже, – но лучше они все равно не сделают… Но тебе на это… Ты все время болтаешь, болтаешь… Ну чего ты с ней болтаешь, все равно тебе она не даст… Лишь бы не работать!
Сережа заливался смехом.
– Для его жены я – жуткий тиран. Сережа говорит жене, что я его все время вызываю на ночные съемки.
Сережа умирал от смеха.
– Сережа, ты, по-моему, надолго здесь расположился, а зря: мы ведь с автором работать пришли. Ра-бо-тать! Я понимаю, ты забыл, что есть такое понятие…
Сережа умирал от смеха.
– Так что, Сережа, сыграй в человека-невидимку – кино про него смотрел? Про книжку не спрашиваю – здесь не читают книжек. Здесь – киностудия.
И Сережа исчез за дверью.
– Если три процента задуманного они выполняют – считай, ты счастливчик… Значит, о начале картины…
Режиссер походил из угла в угол, что означало раздумье. Он остановился у окна и зябко потер руки над батареей, как над костром, – это означало отчаяние.
– Жить не хочется и просыпаться ни к чему.
– Почему так?
– Остроумный вопрос. Ты на солнечном пляже, а я тут уродуюсь по две смены, пытаюсь воспроизвести то, что ты написал. Может быть, в повести это все как-то звучало, но когда мы начали снимать…
Это был ораторский прием. Каждый раз, когда Режиссер хотел что-то переделать в его сценарии, он начинал с трагической ноты. Это называлось «подавить противника».
– Соловейчик прочел сценарий и сказал: «Это ниже разговора». Соловейчик – петербургский интеллигент в десятом поколении… Ну, хрен с ним, с Соловейчиком. На сколько приехал? На сутки, конечно?
Вообще – то он приехал на два дня. Режиссер об этом знал, более того, они так и договаривались. Но ему вдруг стало отчего-то неудобно, и он промолчал.
– Значит, на сутки! Задержись. Работа нам предстоит с тобой большая. Речь идет о судьбе картины. В таком виде сценарий снимать нельзя. Нечестно, – режиссер кричал: – Работа предстоит огромная! – И добавил нежно: – Что ты молчишь?
Он знал, что вся огромная работа сведется к тому, что Режиссер приведет его домой и, пылая от нетерпения, прочтет кусок текста, который сочинил сам, уже прочитал своей жене, и они с ней всласть насладились этим творением. Люди обожают заниматься не своим делом: комики пытаются быть трагиками, поэты – драматургами, драматурги – прозаиками, актрисы – играть мужские роли… Что ж тут особенного – Режиссер хотел писать.
– Что ты молчишь?
И еще он знал конец: устав от выматывающих споров, от заискивающих режиссерских глаз, от торопливых пришепетываний его жены («Умоляю, верьте ему! Он талантлив! Мне неудобно об этом говорить, я жена, но он безумно талантлив!»), он подправит самые ужасные фразы и согласится со всем, только бы уехать из этого сумасшедшего дома назад – к морю и солнцу… И Режиссер будет провожать его на поезд, они зайдут в ресторан и после на прощанья будут объясняться у поезда в творческой любви.
– Что я предлагаю… – в руках Режиссера появилась папочка. – Ну, сначала о мелочах. Мне очень понравилась такая фраза… я ее услышал в автобусе… ты ведь редко ездишь в общественном транспорте… значит, фраза: «Хоть плохонький, да свой». И еще: «Сижу одна и кукую»… И еще третья фраза… Вот черт, склероз… забыл! Но это все мелочи. Теперь главное: я не требую авторских, но то, что я придумал для финала… Когда я прочитал Вале… Ей плевать, что я муж, я слышу от нее иногда такие вещи…
– Я понял.
– Короче, мне неловко говорить, но словечко «гениально» замелькало, – режиссер засмеялся. – Итак, читаю новый финал нашей картины. Повторяю, авторских не требую.
И Режиссер замолчал.
– Ну и что же ты не читаешь?
В ход опять пошла батарея – Режиссер зябко потер руки над воображаемым костром.
– Короче: я все время думал, почему у тебя она погибла?
В комнату заглянул Сережа.
– Мы работаем! – бешено заорал Режиссер. Сережа исчез.
– Понимаешь, смерть… – это уже было доверительное шептанье. – Я пытался даже переставить эпизоды; всунуть ее гибель в начало, перед первой сценой на экска… экс-ка-ла-торе, проклятое слово… Я все делал. И тут я пришел к выводу… сейчас ты меня убьешь… – и Режиссер прокричал: – Она не погибла! Только сразу не отрицай!
Он молчал. И Режиссер, все еще не решаясь на него посмотреть, заговорил скороговоркой:
– Она осталась жива. Финал другой. Мне рассказли недавно эпизод… фамилии не называем… она изменила ему, а он ее любил, любил по-страшному… – у Режиссера в глазах были слезы, он легко возбуждался. – И когда он все узнал, ворвался к ней домой и ударил ее. И при этом любил! Смертельно! И вот во время драки у нее задирается юбка… И когда он видит… Страсть! Бешеная! На грани безумия. В этом правда! Жестокая правда! Старик, какой эпизод! Они катаются по полу и… А потом опять лупят друг друга… А потом – опять… Дерутся и еб… ся! Бац! Бац!.. Какой эпизод! Вот что такое – «на сливочном масле!».. Но я предлагаю другой финал – помнишь, они у тебя ссорятся перед финалом? И вот в результате бешеной ссоры они…
– Трахаются.
– Священная неясность, чувак! Два тела… точнее, тени-силуэты тел, и они не в постели, а в небе, они летят, как у Шагала, над домами, над миром! И только обнаженные руки, женская и мужская, тянутся друг к другу – но тщетно… В этом смысл того, что ты написал! А твоя катастрофа в финале – это по-детски банально! – режиссер развивал наступление. – И потому когда маразматик Соловейчик после читки задал вопрос: «Почему она погибла?» – я не мог ему ответить!
– Почему она погибла…
– Я не понимаю смысл этой смерти – это всего лишь сентиментальный Карамзин! А мне дай сливочное масло! Миры подавай! Не пойму – не могу снимать! Что ты молчишь?
Почему она погибла? И когда она погибла?
А тогда было только начало. Были просто солнечные дни, и ему нравилось, как она идет своей танцующей походкой, и как все оборачиваются ей вслед, и как она по-птичьи порывиста и радостно красива.
– Я не опоздала?
Она никогда не опаздывала. В крайнем случае, добиралась на микроавтобусах, на грузовичках, даже на поливальных машинах! Если в назначенный час у метро останавливалась какая-нибудь нелепая машина – это была она.
– Можешь меня чмокнуть в щечку. Нет-нет, чемоданчик не трогай. Я сама. Я потом как-нибудь нарочно устану для женственности и попрошу тебя понести… Что ты улыбаешься?
– Я не улыбаюсь.
– Нет, ты улыбаешься. У меня смешной вид, да? Просто у девушки в руках – два места: сумочка и пальтишко. Как я вышагиваю с тобой важно, ха-ха-ха! Нет-нет, чемоданчик не трогай!
Она боялась любой его помощи.
– Это не нужно девушке. Чтобы не мягчать. А то не заметишь и опять влопаешься в привязанность. А потом отвыкать трудно. Лучше подбадривать себя разными глупыми, грубыми словечками – опять же, чтобы не мягчать. А то хорошо мне – я плачу, плохо – реву, слезы у меня близко расположены, думаю я себе.
«Думаю я себе» – одно из выражений, которыми она себя «подбадривала». Другое – «ужасно».
По дороге ее посещали самые внезапные мысли, и тогда она вдруг вцеплялась в его руку и произносила, расширив зеленые глаза:
– Ужасно!
Но добиться от нее, что именно «ужасно», было невозможно. Она шла и молча шевелила губами – это она так беседовала сама с собой. А через несколько дней вдруг говорила:
– Знаешь, мне приснилось в ту ночь, что тебе стало плохо-плохо и ты остался совсем один, какой-то разорившийся, никому не нужный, «изгой», как говорит бабушка Вера Николаевна. И я тебя так жалею, ну до слез, а помочь почему-то не могу, не пускают меня к тебе… Представляешь, мы с тобой шли тогда – и я все это вдруг так отчетливо увидела!
Но все это она говорила ему потом…
В комнату весело ввалились все те же: Женщина с никаким лицом и радостный Сережа.
– Время, Федор Федорович!
Режиссер принял величественный, таинственный вид – такими должно быть бывают женщины перед родами.
– Пора в павильон! Со мной пойдешь или здесь над финалом подумаешь?
– Над финалом я думать не буду. Финал будет прежний.
– Парень, так не пойдет. Я прошу тебя о минимуме – другие вообще ничего не просят. Они просто не разговаривают с авторами, они их переделывают, – Режиссер распалял себя. – А я прошу! Я объясняю, почему меня жмет! Но ты…
Когда напечатали его повесть, некая критическая дама, существо некрасивое, естественно, умное и злое, сказала, яростно улыбаясь:
– Милая повесть. Можно, конечно, писать и получше, но нынче это необязательно. Восхитительна главная героиня – она святая. Это своего рода новаторство. Последние удачные жития святых были написаны в пятнадцатом веке.
Он горячился. Ответил что-то обидное… Зачем? Она была не виновата. Она никогда не любила. И ее не любили… И оттого она была так яростно деловита и с такой страстью занималась уймой важных и серьезных вещей, которые в конечном счете оказываются такими неважными и несерьезными…
А она – любила. И поэтому повесть имела успех. Ему повезло с ней. Ему попалась прекрасная она. Это самое важное, если ты стараешься писать правду. А он тогда старался.
– Если хочешь знать правду – надо переписать полсценария! – кричал Режиссер, уже стоя в дверях. Чтобы весь коридор слышал, как он управляется с автором. И как он несчастен. – Скажи что-нибудь! Роди!
– Пошел к черту.
– Пошел сам! Я не буду снимать! Снимай сам это дерьмо! Говенный святочный рассказ! И справедливо об этом писали!
– Зачем ты тогда взялся снимать?
– Потому что нечего было снимать! Понимаешь: не-че-го! А хочется! А нечего! А надо! «Ам-ам» делать надо!
– Федор Федорович, в павильоне заждались, – нежно сказал Сережа. Он любил скандалы.
– Я прошу тебя, парень, – сказал Режиссер покорно и тихо, – постарайся меня понять. И не надо со мной ругаться! А то тебе что – отряхнулся и пошел, а мне снимать! Посиди, подумай, чувак. И приходи.
– Мы в седьмом павильоне, – сказал Сережа.
И все они пропали за дверью.
Эту историю он считал святой для себя. Он обещал себе не разрешать никому прикасаться к ней. И когда зазвонили телефоны с киностудий (это было ему приятно, этого он ожидал), он с достоинством отказывался. Чем больше он отказывался, тем больше разжигались страсти – таков был закон. Прошло несколько лет или несколько месяцев, как ему показалось (нет, по календарю все-таки несколько лет), и он забыл свое обещание и согласился. К тому времени он многое забыл из своих обещаний.
Дверь отворилась, и вошел Сережа. А может, и не Сережа. Может, двойник или тройник.
– Ну, как вы? – спросил лже-Сережа.
– Ничего.
– Ну, а вообще?
– Тоже ничего.
– Вот и хорошо… Наш просит привести вас в павильон. Пойдем… с заднего хода.
И засмеялся.
И он понял, что это все-таки был Сережа.
В год, когда они встретились, она закончила среднюю школу и не попала в институт. Она куда-то устроилась на работу (ему так и не сказала – куда). Потом он узнал, что она занимается велосипедом, побила какой-то рекорд, ее включили в команду и все время возили на сборы и на соревнования… Но тогда она ему ничего не говорила об этом. Она почему-то стеснялась велосипеда. Он видел только, что она все время куда-то торопится, улетает, прилетает и снова улетает. Так они встречались, торопились, и рядом всегда было расставание.
В павильоне Сережа оставил его у дверей и ринулся вглубь.
Огни были погашены. Режиссер сидел у камеры и страдал.
– Привел, – сказал Сережа.
Режиссер даже не обернулся.
– Сережа, где текст? Где его замечательный текст? Найди-ка эпизод «Длинный день».
Сережа протянул ему нечто грязное, исчерканное, и Режиссер углубился в чтение, иногда бормоча текст себе под нос.
В том самом их длинном году был их самый длинный день. День, когда они были счастливы. Дай Бог один такой день в целой жизни. У него был этот день, так что ему уже ничего не страшно… Или – все страшно после такого дня.
– Я не опоздала?
В тот день она подъехала на грузовике.
– Я с аэродрома. Грузовичок подвернулся.
– Почему ты никогда не смотришь мне в глаза? Ты что, стесняешься меня? До сих пор не привыкла ко мне?
– Я, да?
– Нет, я.
– Ха-ха-ха!
– Ты знаешь, у меня завтра весь день свободный.
– Весь, да?
– А ты, конечно, занята?
– Ой, не тяни так противно слова. Занята, не занята… все в порядке.
– Нет, ну если ты…
– Все! Все! Свободна, и хватит! Представляю, как ты устаешь от моей глупости.
– Девушка сегодня очень красивая, думаю я себе.
– Ха-ха, издеваешься, ну все, буду молчать.
Режиссер (все так же, не оборачиваясь) начал читать вслух сценарий:
– «Я, да?.. Нет, я. Ха-ха-ха!.. Весь, да?.. Думаю я себе…» Боже мой, идиотизм! Идиотизм!.. Что у нас потом?
– Эпизод «Ресторан»! – веселился Сережа.
– Знаешь, я сегодня решила удивить красотой любимого мужчину – сама завилась и, чтобы не испортить прическу, просидела в кресле всю ночь. Ха-ха! Я когда в хореографический ходила, у меня был точно такой же случай… Слушай, а я ведь хорошо танцую! Сходим в ресторан какой-нибудь? Я хочу с тобой в ресторан.
– Актрису на площадку! – крикнул Режиссер.
– Актрису на площадку! – заорал Сережа.
– Репетиция со светом!
– Ставьте свет! – буйствовал Сережа.
– Столик не поменяли?! А я просил: поменяйте этот столик для ресторана! Поменяйте этот столик, похожий на гроб! Но у нас бессмысленно просить! – страдал Режиссер.
Они пошли тогда в «Прагу». Все было удачно – они выстояли очередь, заняли столик на двоих. Танцевала она божественно, и все ее приглашали, а она отказывалась.
– Давайте массовку! Танцующие пары! Массовка! – кричал Сережа.
– Не надо! Не надо массовки! Надо столик для ресторана сначала поменять! Если в следующий раз…
– Будет столик, – светло сказал Сережа.
– … я повешу тебя тогда за твою верткую задницу!
На площадке появились несколько молодых людей крайне печального вида. Женщина с никаким лицом дала знак, и «танцующие пары» начали свой танец.
– Не надо сейчас танцев! Я должен сначала решить, что нам снимать! Говенный сценарий! Говенный столик! Жизнь не удалась!
Печальные молодые люди танцевали.
Он хотел ее поцеловать, когда они танцевали, но она отвернулась.
– Я поняла, что ты делаешь это оттого, что я нравлюсь другим…
Она все всегда понимала. Они много танцевали в тот вечер, а потом перед закрытием она исчезла на десять минут, заявив, что пошла причесываться, и вернулась, сияя круглыми глазами.
– Все. Идем домой.
В кулаке у нее был скомканный счет.
– Это я для независимости, чтобы легче было потом от тебя уйти…
Потом они пришли, и наступила ночь.
– Уберите пары! Пары уберите!
– Ребята, стоп! – орал Сережа.
На площадку уже вывели Актрису – очередная женщина с никаким лицом вела ее за руку… Люди здесь опасно двоились.
– Мы начнем снимать, наконец? Я уже три часа на студии, – сказала Актриса.
– Если вы спешите – вам надо сниматься не у меня! Я не спешу! Эпизод «Ночь»! Пересъемка! Только ваш текст! Читайте текст, Сережа! У нас девушка спешит! Тишина в павильоне! Сережа! Я жду! Читаем вслух гениальный текст!
Сережа вынул очередной грязный ворох бумаги и объявил:
– Ремарка автора: «Она безумно и страшно раздевалась»…
– Как она раздевалась?
– Безумно и страшно.
– Дальше! Текст!
Сережа читал с выражением:
– «Только не засыпай! А то когда ты закрываешь глаза, я боюсь, что тебя нет, что ты умер. Я все время боюсь за тебя теперь. Нет, конечно, спи, ты устал… ну конечно, спи! У меня такая к тебе сейчас нежность, до слез, до самой боли! Она шептала бессвязно, торопливо, слова сливались, она плакала…»
– Что она?
– Плакала.
– Ага? а слова сливались… Дальше этот замечательный текст.
– «Помнишь, ты мне сказал, чтобы я за тебя молилась немножечко. Потому что у тебя какие-то важные дела происходят… Я помаливаюсь все время, чтобы дела твои были великолепны… «Молись за меня, бедный Николка…»
– Кто молись?
– Бедный Николка…
– Дальше.
– «И такая к тебе нежность! И жжет напропалую!»
– Чего жжет?
– Напропалую.
Режиссер развел руками и опустил голову на руки.
Она безумно и страшно раздевалась. И потом уже шептала ему:
– Только не засыпай! А то когда ты закрываешь глаза, я боюсь, что тебя нет, что ты умер. Я все время боюсь за тебя. Конечно, спи, ты устал… ну, конечно, спи! У меня такая к тебе сейчас нежность, до слез, до самой боли! Помнишь, ты мне сказал, чтобы я за тебя молилась немножечко, потому что у тебя какие-то важные дела сейчас происходят… Я помаливаюсь все время, чтобы дела твои были великолепны. Ха-ха! «Молись за меня, бедный Николка». Представляешь, летим мы на соревнования, высоко – и молитва девушки ближе к небу… Нет, серьезно, я все время о тебе вспоминаю. Кажется, я все-таки впаду с тобой в рабство. Но ничего, когда это случится, сама уйду, вот увидишь… Ужас! Ужас! Ужас! И такая к тебе нежность! И жжет напропалую! А утром я всегда разговариваю с тобой… Ты улыбаешься?.. Ну-ка… – она провела пальцем по уголкам его рта. – Меня не проведешь… ну не надо… А ты заметил, что я стала меньше хихикать с тобой? Потому что есть закон: если два человека связаны и один из них смеется – другой в это время плачет. Потому что они – одно целое. Поэтому теперь я на всякий случай хихикаю поменьше…
– Ну и что будем делать? – сказал Режиссер.
– Это вы мне? – спросила Актриса.
– Это я небу, – сказал Режиссер.
– Федор Федорович, а может, снимем ее голой? – веселился Сережа.
– Не надо голой! Голой не надо!
– Но у Бертолуччи…
– Не надо Бертолуччи! Бертолуччи нам не надо! Что у нас дальше?
– Эпизод «Утро понедельника».
Утром он проснулся и сразу увидел ее. Она стояла у стены, на нее падало солнце, и он подумал впервые: «А я ее люблю».
– Ты не останешься?
– Ты хочешь, чтобы я осталась?
– Ну, если тебе нельзя…
– Ой, ну при чем тут можно-нельзя…
– Да, я хочу, чтобы ты осталась.
– Хочешь, да? Ну тогда я, пожалуй, останусь…
– Я придумал! – сказал Оператор. – Грандиозный переход к утру! Значит, утром он просыпается, видит ее… так, да? – и он зашептал что-то на ухо Режиссеру: – Гениально, да? И сразу – парк…
– Главное – как можно меньше идиотского текста!
А потом был парк, жаркий весенний день, и она двигалась в этом солнечном дне… и солнце на его ладони, когда она по ней гадала, и солнце в уголочке ее рта, и ощущение радостного, длинного, уверенного счастья, потому что тогда он еще верил, что самое настоящее счастье еще только будет… а думать так – тоже счастье!
Он целовал ее, а она вырывалась и все говорила:
– Не надо! Ну что хорошего!
– Сережа, я жду! Текст!
– Но вы же сказали – текста не надо…
Режиссер сумрачно посмотрел на него, и Сережа начал читать:
– «К вечеру они остались без денег. Дело было перед стипендией. Они сдали бутылки, сосчитали всю мелочь и купили колбасы, хлеба и пива…» – здесь Сережа остановился и грозно заорал в мегафон: – Пиво-колбаса для эпизода!
– Куплено, куплено, – сказала Женщина с никаким лицом.
Сережа разочарованно продолжил читать:
– «Они пили холодное пиво. Луч заходящего солнца пробил маленькую комнату. Красный шар грозно стоял над домами, но прохлада уже спускалась на город…»
– Так, – сказал Режиссер и начал прохаживаться вдоль стены. – Так…
На стене была народная надпись: «Начальник 2-го участка 3-го блока Вася – педораз». Народную мудрость Сереже было велено закрасить еще на прошлой неделе, но сейчас Режиссер ее не увидел – его посетило вдохновенье.
– Так… – повторял он самозабвенно и обратился к Оператору: – Значит, он смотрит на нее, а она, как всегда, торопливо отвернулась. Он дотрагивается до ее щеки кончиками пальцев. Она, не оборачиваясь, медленно начинает тереться щекой о его пальцы. Потом она отодвинулась и…
– Здесь написано: «Она не отодвинулась», – радостно сказал Сережа.
Она не отодвинулась, а все продолжала касаться щекою его руки.
– Знаешь, сегодня в парке я вдруг подумала: вот когда-нибудь мы станем с тобою старичками и будем вспоминать об этом дне… Глупость! Глупость! Ни слова умного не могу с тобой сказать! Что за черт! Без тебя я с тобою так лихо разговариваю…
В тот вечер – в самый прекрасный их вечер – она много плакала. Плакала, когда он целовал ее и когда шептал ей что-то. А он никак не мог понять, почему она плачет.
– Ну что ты… ну все ведь хорошо… ну что? Что?
– Не знаю… Мне хочется почему-то, чтобы сейчас был снег… и я нырнула головою в этот снег, и только ноги мои оттуда торчат… жа-алкие…
Потом она вдруг вскочила и забегала по комнате, смешно мотая головой, смахивая слезы и приговаривая: «Надоело, надоело…»
Потом вдруг остановилась и добавила:
– Совсем сдает девушка, пора уходить от тебя.
– Прекрасно! – Режиссер торжественно обратился к Оператору: – Прекрасно! Все это фуфло, парк и все эти бутылки пива… всю эту муру…
– К черту! – догадливо сказал Оператор.
– Пива не надо! – прокричал Сережа.
А потом наступило их второе утро (утро понедельника), и самый длинный день закончился. Он не очень хотел ее провожать: ему нужно было идти в университет, и вообще… Конечно, он показал, что собирается ее проводить: снял плащ с вешалки.
– Нет-нет, не надо, я не хочу… Не хочу, чтобы ты меня провожал.
Он удивился. Он тогда еще не знал, что она чувствовала все, что происходит с ним. Потому что она его любила.
– Сережа, читай конец эпизода «Утро понедельника».
И Сережа начал читать – как обычно, с выражением – радостно издеваясь:
– «Она подошла к дверям, в дверях обернулась и засмеялась. Он так и запомнил ее – как она смеялась на фоне белой-белой в лучах солнца двери…»
– Когда ты позвонишь?
– Я не люблю звонить. По телефону все равно ничего толком не скажешь.
– Ну а как же?
– А я дам тебе сигнал. Как захочу тебя повидать, так сразу и дам…
Солнце падало ей в глаза. Она вынула темные очки, надела их и засмеялась:
– А то поймут, откуда я иду.
– Не понял: зачем у него там эти очки? – сказал Режиссер. – «Я дам тебе сигнал» – вот конец эпизода. А потом она смеется.
– И мы сразу переходим на дверь, – подхватил Оператор. – На двери солнце, она долго жмурится… И – бац! – она уже бежит по двору, как в этом японском фильме… И ее счастливый, прекрасный пробег по двору…
– Очков не надо! – объявил Сережа.
– Репетиция! – закричал Режиссер.
– Актеры, на площадку! – уже орал Сережа.
Вечером он вернулся в пустую квартиру и просто задохнулся от нежности. Он взял ее полотенце, почувствовал ее запах и понял, что сейчас заплачет. Он не представлял себе, как он мог желать утром, чтобы она скорее ушла…
Всю неделю он ждал, что она позвонит. Но она не звонила. И только через десять дней он увидел на лестничной клетке привязанный к перилам воздушный шарик.
А вечером она позвонила:
– Видишь, я не смогла не прийти. Я уже не могу делать то, что я хочу.
Они продолжали встречаться, но это были уже совсем другие, новые встречи. Он вдруг начал интересоваться, где она проводит время без него. И все время спрашивал:
– А где ты была вчера?
– Не важно, не важно…
Он узнал постепенно, что она уже не занимается велосипедом, ушла с курсов подготовки в институт и работает в Доме моделей манекенщицей.
– Хожу по язычку. Язычок – это место, где мы расхаживаем.
Он очень расстроился и начал страстно объяснять ей, какое это ужасное место – Дом моделей (хотя никогда там не был).
– Это вертеп!
– Я никогда, ничего не буду тебе рассказывать…
Он пришел в Дом моделей, уселся в заднем ряду, смотрел, как она выходила в ослепительном платье (туалет для новобрачных), и вдруг понял, что у них изменилось: пропала та счастливая легкость, та радость необязательности…
Теперь он хотел все знать о ней, и злился, и ревновал, если не знал.
Актрису опять вывели на площадку.
– Надеюсь, мне хотя бы в минуту съемки скажут, что говорить! Вы все время меняете текст!
– Милая, хорошая, добрая, забудьте, что у вас дурной характер и слушайте сюда! – кричал Режиссер. – Значит, идете, идете, идете от него! И вдруг у вас будто вырвалось: «Я тебя люблю!» И все! Поняли? Люблю! И все! И никаких его идиотских слов! Репетиция!
– Тишина! – заорал Сережа.
– Тишина, – повторили Женщины с никакими лицами.
– Мотор!
– Кадр 333, дубль 1.
– Я тебя люблю!
– Стоп! Нет! Нет! – страдал Режиссер. – Соберитесь! «Люблю» – это главное слово человечества! Это – глыба! Ради этого слова – все! Все предательства, все убийства, все подвиги! Ну! Ну, родная! Соберитесь!
– Просто я хочу знать, где ты сейчас работаешь. Это естественно.
– В Доме моделей.
– Врешь! Вчера я случайно зашел в Дом моделей…
– А я все думаю себе: кто такой знакомый в последнем ряду…
– Но вчера мне сказали, что ты совсем ушла из Дома моделей! Мне наплевать, где ты работаешь, мне неприятно, что ты мне врешь!
– Есть такая передача – «Хочу все знать». Один мой знакомый называет ее «Хочу хоть что-нибудь знать».
– Меня не интересуют твои дурацкие знакомые с кретинскими фразами! Где ты проводишь дни? Где ты была, например, сегодня?
– Сегодня я ходила с одним человеком и покупала мыло его маме ко дню рождения. Он мой старый друг… и он попросил меня.
– Меня не интересует сегодня! Где ты вообще работаешь? Где? Где?
– На меня нельзя кричать, а то я уйду.
– Перестань паясничать! И перестань врать! Раз и навсегда! Я не хочу, чтобы ты… – он хотел сказать – «шлялась», – была черт знает где! Я не хочу слышать про твоих кретинских знакомых! Ты… ты…
Она тихо-тихо ахнула и зашептала:
– Как же? Ты что?
– Тишина!
– Попробуем еще раз снять!
– Мотор!
– Кадр 333, дубль 2.
И Актриса рванулась к камере:
– Я тебя люблю!
– Стоп! Назад! Еще раз! Съемка!
– Тишина в павильоне!
– Мотор!
– Кадр 333, дубль 3.
– Ну?!
Актриса не двинулась с места.
– Ну?! Ну?! – вопил Режиссер.
И, не выдержав, Женщина с никаким лицом истерически выкрикнула:
– Я тебя люблю!
– Стоп! Стоп!
Она плакала.
– Как же ты мог… Все правильно! Это мне за все! Ну конечно, если я с тобою, значит, я… Боже мой! Как ты обо мне думаешь! Спасибо! Будь я проклята! Спасибо тебе!
Ее било. Начался взрыв, рожденный из пустяка. Все, что накопилось, молчало, распирало, – рванулось наружу. Она плакала страшно, горько, она кричала…
– Я тебя люблю! Еще раз! Начали! Съемка!
– Тишина!
– Мотор!
– Кадр 333, дубль 4.
– Я тебя люблю!
– Кадр 333, дубль 5.
– Я тебя люблю!..
– Я тебя люблю!
– Я тебя люблю!!!
Он целовал ее, просил прощения и был счастлив, потому что понимал, что она его любит.
Она долго счастливо всхлипывала, потому что она тоже понимала, что он ее любит.
– Не буду я с тобою, клянусь. Сегодня мы в последний раз. Как же ты относишься ко мне? Ну что за дела такие! Все на меня кричат – мама, ты, бабушка Вера Николаевна, хоть удавись, честное слово!
Потом они лежали в кровати, и он спросил:
– Ну и где же ты все-таки работаешь?
Она засмеялась.
– Знаешь, что я сейчас вспомнила? В детстве мама меня наказывала – ставила в угол на коленки, на горох. Сколько я там простояла! Но зато так было хорошо, когда после всех слез мама меня прощала, и мы мирились. Помнишь, ты рассказывал что кто-то очень умный сказал… «Надо возделывать свой сад»… Каждый человек должен трудиться физически, только труд физический, тяжелый дает покой душе и верную точку зрения на жизнь… А еще ты цитату мне сказал из Толстого, помнишь?
Он с ужасом вспомнил. Да, он разговаривал с ней как с собой, то есть попросту размышлял вслух, и оттого нес много бреда. Он забывал, что она ему верила, потому что думала: он знает. И еще он вспомнил, как однажды встретил ее в библиотеке Ленина с тетрадочкой под мышкой. Она попыталась спрятаться за колонну, но он извлек ее оттуда. Она все равно убежала, а потом объясняла:
– Я просто не была готова к встрече с тобой. Когда иду к тебе… мне надо немножко собраться. И вообще, я могу настраиваться только на что-нибудь одно…
Вот тогда он узнал у нее и про тетрадочку.
– Я после твоих разговоров всегда иду в библиотеку и читаю все, о чем ты рассказываешь. И записываю все это в тетрадочку… Я таких тетрадочек много исписала, я всегда их на ночь перечитываю – умнею…
– Ну и где же ты работаешь? – спросил он почти со страхом.
– Только ты не смейся, слово?.. Нет, ты скажи, скажи!
– Слово.
– Я устроилась землекопом в Ботанический сад. Там бригада, прекрасные люди, цветы сажаем. Представляешь: весна, дымок от костров… Ты посмотри, какие у меня стали руки… Хочешь, потру о щечку? Чувствуешь? Чувствуешь?
Потом она обнимала его своими новыми, шершавыми руками, и он с ужасом сказал вдруг:
– Я тебя люблю.
– Ну что, единственная и прекрасная, ты можешь сыграть простую сцену: «Я тебя люблю»? Можно или нельзя? У тебя было что-нибудь подобное в жизни?!
Актриса молча ушла из павильона.
– Нахалка! – сказала Женщина с никаким лицом.
– Отдохнем! – сказал Режиссер.
– Федор Федорович, – сказал Сережа, – по-моему, ей не нравится парик.
– Перерыв для всех! – сказал Режиссер.
Погасли юпитеры, и Режиссер подошел к нему:
– Маска, я тебя знаю. Я нашел гениального актера на роль контролера.
– Какого контролера?
– Я тебе не сказал? После первой ночи они у тебя гуляют по парку, так вот… Представь: они заходят в комнату смеха, а там контролер… Да ты не бойся, это ничего не испортит, иначе все получается, как ты любишь – нестерпимо сентиментально… Кстати, почисти язык. Ты видел Актрису. Ну можно с таким лицом произносить все твои «влопалась», бессмысленные междометия, идиотски переспрашивать и хихикать?
Она переспрашивала, потому что волновалась, потому что…
– Кстати, эпизод с Ботаническим садом мы все равно не успеем снять – ушла натура… Я его объединил с эпизодом в театральной кассе. Грандиозный эпизод! И то, что ей деньги не пришли, – это такая правда!.. И эти твои грустные грузины в кепках… Это на сливочном масле!
В Ботаническом саду окончился сезон, и она устроилась в театральную кассу продавать билеты. Она с энтузиазмом рассказывала покупателям о спектаклях, объясняла, рекомендовала – и около ее кассы толпился народ и разгуливали молодые грузины в огромных кепках, введенные в заблуждение ее общительностью. В кассе у нее случились денежные неприятности, и она вскоре уволилась. И целый ряд вещей навсегда исчез из ее гардероба.
– Как так можно? Представляешь, подходит женщина, интеллигентная, с ребенком на руках, и говорит, что ее обокрали, а ей надо лететь с больным ребенком во Владивосток. И что она мне оттуда тотчас же вышлет… Нет, как так можно… Разве ты не поверил бы?
Я ей отдала из выручки. А может быть, с ней просто случилось несчастье и она еще вышлет?
Но деньги не пришли, а так как адреса женщины она, конечно, не взяла, история эта осталась невыясненной.
– Кстати, я вспомнил ту реплику, – сказал Режиссер.
– Какую реплику?
– Ну ту, которую я хотел, чтобы ты вставил… Значит, она звучит так: «А существует ли любовь, спрашивают пожарники». Хорошо, да? Почему смешно – непонятно, но хорошо… Да, еще… Эпизод с плащом улетел… Очень сентиментально…
Да, еще с плащом… Наступила теплая осень. Она разгуливала – старое кожаное пальто через руку – в единственном оставшемся после театральной кассы туалете.
– Туалет – в нем куда хочешь: и во дворец, и на паперть.
Вся зарплата у нее уходила на бесчисленные мелкие подарки – ему, сослуживцам, маме. Она дарила ножички, торты, цветные клеенки, синтетических медведей, чай в коробках – и с трудом дотягивала до зарплаты. А в это время его важные дела наконец-то принесли результат – он получил премию за рассказ на конкурсе журнала «Огонек». Он решил сделать ей подарок. В университетском общежитии по случаю продавали белый французский плащ, и он с торжествующим видом принес плащ ей. И она заплакала.
– Как же ты мог! Неужели я такое ничтожество… неужели без французского плаща я – ничто? Я ведь с тобою без этого проклятого плаща… Не надо меня обижать, ладно? Слышишь? Не надо никогда меня обижать!
– Очень сентиментально, – сказал Режиссер. – Как ты это дело любишь… Но все это мелочи. А с главным-то я от тебя не отстану, парень.
И добавил весело:
– Почему она погибла?
– Как с гостиницей?
– Бродецкий занимается… Почему она погибла?
– Знаешь, я поступила в «Аэрофлот».
Там ее тоже очень уважали. Но она все чаще приходила печальная.
– Меня нет на свете! Что я есть, что меня нет – все равно. Я ведь абсолютно бесполезный человек. Я даже сходила в «Мосгорсправку». Я взяла о себе справку, чтобы удостовериться, что я – есть! Что ты молчишь?
В это время решались его важные дела, ему было не до нее, и он слушал все это невнимательно и вяло, давал какие-то советы… После его премии она начала читать все газеты от корки до корки, все искала статью о его рассказе. И все удивлялась и обижалась, почему не пишут о таком интересном рассказе, о таком выдающемся литературном событии – о третьей премии на конкурсе журнала «Огонек». Его рассказ она выучила наизусть и разговаривала с ним только цитатами.
– «На столе лежали два комочка – носки ребенка». Ха-ха! Комочки! Потрясающе! Комочки, комочки…
Однажды они шли по улице, она вдруг остановилась и сказала тихо и торжественно:
– Я чувствую – к тебе идут успехи!
Она и это почувствовала – в тот год у него было много успехов. Он все чаще встречался с ней днем, чтобы вечерами видеться с важными людьми. Люди эти прежде его не знали, и оттого, что теперь они его знали и даже встречались с ним, он пребывал в щенячьем восторге. Это древняя, достаточно обычная и много раз описанная история. И она со своей страшной интуицией уже все чувствовала.
– Приветик! Я на секундочку к тебе, очень спешу! Да и у тебя, наверное, тоже делишки?
Так она теперь говорила, приходя к нему на свидание. Она ждала, он молчал. Он был ей благодарен, потому что в это время он уже познакомился с другой. Другая была очень красива, умна и великолепно училась в университете. И вот это совершенство его полюбило. Он так был потрясен случившимся, что не успел хорошенько разобраться, полюбил ли он. Впрочем, это подразумевалось само собой. И это тоже древняя, достаточно обычная и много раз описанная история.
– У тебя кто-то есть. Только молчи! Ты когда ко мне прикоснулся… после нее… – она засмеялась. – Я все поняла. Сразу. Я даже могу сказать, какого она роста. И какая у нее грудь. С интуицией у девушки все в порядке, это ей вместо ума… Как осязание у слепых… Ты не грусти… я была готова к этому с первого денечка. Девушка держала себя в мобилизационной готовности. Это тебе…
Она протянула ему открытку. На открытке было написано «С Новым годом», изображен счастливо-лукавый кот, а под ним стихи о том, что этот кот – бархатный живот хотел съесть мышек в серых пальтишках, но они от него ловко убежали.
– Кот – бархатный живот – это ты… С Новым годом, удачи тебе! Я буду помаливаться за тебя…
Но и на этот раз уйти она не сумела. Он несколько раз встречал ее у своего дома – она тотчас перебегала на другую сторону. Он понимал, что она нарочно так делает, чтобы он пошел за нею. Но ему не хотелось, и он делал вид, что не замечает ее. Тогда она написала ему отчаянное письмо и попросила увидеться.
Было тридцатое декабря. Он уезжал в Крым, где они решили встретить Новый год вместе с красавицей студенткой… Когда она позвонила ему и, задыхаясь, нехорошо спросила, получил ли он ее письмо, он, неприятно мучаясь, попросил ее прийти на вокзал (только не к поезду, а к метро – за час до поезда).
У метро в назначенное время ее не оказалось, и он с облегчением тут же пошел прочь. Тогда она вышла из-за колонны в своем старом кожаном пальто. Она вдруг показалась ему совсем некрасивой, даже какой-то неряшливой.
– Я оказалась твоим рабом… так не хотела, но оказалась. Не дай Бог тебе узнать, что я пережила… ты не выдержишь. Но я надеюсь, что в мире справедливости нет – и все у тебя по-прежнему будет отлично. Потому что я хорошо отношусь к тебе! Я понимаю, ты сейчас хочешь, чтобы я побыстрее ушла… Ты – нормальный и оттого мало что можешь понять… А надо бы, ведь ты писатель… Я желаю тебе… Я желаю тебе… Я… Я…
Она говорила еще что-то ужасное, но все это показалось ему тогда ненатуральным, истерическим, потому что тогда он ее уже не любил.
У поезда он встретил студентку – красавицу и толпу провожающих университетских знакомых. Купили шампанское и сорок минут провели около поезда в празднично падавшем снеге, в шуме и разговорах. Когда поезд тронулся, он стоял у окна и рассеянно смотрел во тьму сквозь падающий снег.
И тогда он увидел ее. Она стояла на самой дальней платформе, у самого края. Стояла, видно, долго, и на голове у нее выросла огромная снежная шапка. Когда поезд проходил мимо, она подняла руку и махнула вслед.
Больше она не звонила и не писала. Встретил он ее только однажды…
В павильон вернулась вся толпа – съемочная группа.
Зажгли юпитеры, и опять осветился этот гигантский тусклый сарай с беспощадно обнаженными стенами, похожий на катакомбы. И совсем немножечко на ад.
И группа в беспощадном свете стала толпою забавных бесов…
Увидел он ее через два года на аэродроме в Сочи. Он сошел с самолета и шагал к зданию аэровокзала, когда увидел ее. Она бежала навстречу по летному полю, размахивая спортивной сумкой. Она совсем не изменилась и снова была (как в тот летний день) радостной девочкой.
– Привет! – она сказала это так, будто они виделись только вчера.
– Как ты живешь? – тупо спросил он.
– Живу. В институт поступила. Ты когда-то очень хотел, чтобы я поступила в институт. Я даже о тебе подумала, когда прочла себя в списке.
Ее окликнул мужчина у трапа самолета.
– Тренер волнуется… я вернулась в спорт.
– Помнишь, тогда ты сказала на вокзале…
– Тогда – сегодня, сказала – мазала… Какое все это имеет значение? Все правильно. За грехи все это было, за никчемность. Жила гадко, для себя… А надо по-другому, милый… Видишь, сбылось: стоим мы с тобой как два старичка и беседуем… А ты, кстати, не изменился – совсем мальчонка в этих джинсах. Они тебе очень идут.
Тренер опять позвал ее.
– Тишина в павильоне!
– Мотор!
– Кадр 333, дубль…
– Я тебя люблю! – крикнула Актриса.
– Стоп!
– Надо идти. Удачи тебе!
– Послушай… – начал он. (Он уже не был тогда с красавицей студенткой.) – Послушай…
– Не надо… Все у тебя будет хорошо! Я ведь помаливаюсь за тебя – всегда… Я побежала. Побежала!
Она взбежала по трапу и, обернувшись, махнула ему рукой. И исчезла в самолете.
– Я все понял – почему не получается! Великолепная моя, это – ошибка! Несравненная, моя, это не надо снимать абстрактно! Будем снимать в его комнате! Осветите его комнату! Это утро! Там солнце!
И юпитеры осветили темную декорацию.
– Свет! Свет на дверь!
Господи, как все было похоже… Это был угол его комнаты, так же стояли стулья, и узкая кушетка у окна, и смешная фигурка на этажерке. И такое же солнце на стене – как в то утро самого длинного дня… Страшно подглядывать из будущего на свою прошлую жизнь.
Режиссер подошел к нему:
– Парень, придумай реплику к эпизоду «Утро понедельника». А то как-то глупо: она уходит от него, машет ему рукой – и все. Это от бедности. Помучайся! Надо что-то очень простое… Подумай, родненький, пока мы тут ставим свет. Напрягись немного, а завтра уедешь, и снова у тебя будет море, а мы останемся тут вкалывать за тебя… Но главное за тобой: почему она погибла?
Почему она погибла?
Она погибла уже тогда, на эскалаторе, когда он увидел ее в первый раз. Как там сказано: «Мы все убиваем тех, кого любим. Кто трус – коварным поцелуем, кто смел – клинком в руках». Но все мы убиваем тех, кого любим… Но Режиссер был прав: ее смерть он придумал в повести. Она попросту исчезла из его жизни. Он написал ей письмо, когда ему стало совсем плохо, но она не ответила. Он очень удивился – он знал, что она не могла ему не ответить.
Он пошел к ней домой. Дверь открыл муж чина. И сказали коротко:
– Такие здесь не проживают… Они уехали в другой город.
Когда он возвращался, все вспоминал человека, отворившего дверь. Как странно был одет этот человек – в белой рубашке, перечеркнутой у горла старомодной черной бабочкой… как посмотрел на него, будто давно его ждал… как суетливо, страшно сказал про ее отъезд и как поспешно, будто боясь вопросов, захлопнул перед ним дверь.
– Такие здесь не проживают… Они уехали в другой город.
Наверное, это все ему показалось, но он никак не мог отделаться от ужаса и тоски. И еще он знал: если бы она была – она пришла бы к нему! Она почувствовала бы, что ему плохо, потому что она все всегда знала про него…
И тогда ему все чаще стало представляться шоссе в горах, пылающий день и стайка велосипедисток. И поворот…
Он видел, как она лежала, у парапета, видел луч солнца на ее виске и как кружилось колесо упавшего велосипеда…
Он даже знал, как потом пошел дождь, смывая кровь с шоссе. Он так часто все это видел, что поверил в это…
– Сейчас автор скажет нам реплику! Актриса и группа – все внимаем! Тишина в павильоне!
С тех пор он влюблялся в женщин, которые были на нее похожи (точнее, вначале были на нее похожи) – милая игра в Синюю птицу.
– Ну, автор! Давай! – орал Режиссер. – Реплику! Любую! В эпизод «Утро»! На ее уход! Реплику! Автор!
Он засмеялся и сказал:
– «А существует ли любовь?» – спрашивают пожарники.
