Поставьте себя на место тогдашнего бойца.

Вы двадцатилетний пацан, которого призвали в армию. На уме — девочки, профессия будущая, сослуживцу отомстить за щелбан в столовке… И вдруг бац — на тебя танки прут! Надо погибать за Родину. Вот прямо сейчас.

Вы готовы?!

Ой, вряд ли… Нужна полная перестройка мироощущения.

И в первые дни нередко случалось описанное К. Рокоссовским, чей корпус 22 июня двигался к границе:

«Дорога пролегала через массив буйно разросшихся хлебов, достигавших роста человека. То в одном, то в другом месте, в гуще хлебов, стали появляться в одиночку, а иногда и группами странно одетые люди, которые при виде нас быстро скрывались. Одни были в белье, другие — в нательных рубашках и брюках военного образца или в сильно поношенной крестьянской одежде и рваных соломенных шляпах. Я приказал выловить скрывавшихся.

Это были так называемые „выходцы из окружения“, принадлежавшие к различным воинским частям. Их маскарад объяснялся просто. Те, кто сумел обменять у местного населения обмундирование на штатскую одежду, облачились в нее; кому это не удалось, остались в одном нательном белье. Страх одолел здравый смысл, так как примитивная хитрость не спасала от плена, ведь белье имело на себе воинские метки. Впоследствии мы видели трупы расстрелянных именно в таком виде — в белье.

Воспевая подвиги войск, частей и отдельных лиц в боях с врагом, носившие массовый характер, нельзя обойти молчанием и имевшиеся случаи паники, дезертирства с поля боя и в пути следования к фронту, членовредительства и даже самоубийств. Весьма характерен случай самоубийства офицера одного из полков 20-й танковой дивизии. Вот слова его посмертной записки: „Чувство страха, что я могу не устоять в бою, вынудило меня к самоубийству“.

Нанесенный врагом неожиданный удар ошеломил наши войска. Даже целые части, попавшие под удар небольшой группы вражеских танков и авиации, подвергались панике… Чтобы вывести их из этого состояния, потребовалось длительное время» [325].

Цифры печальны.

С 22 июня по 10 октября было задержано 657 364 дезертиров. [326] За первые полгода войны попало в плен, осталось за линией фронта и пропало без вести 2 335 000 человек. [327] Погибло тогда же 556 000 бойцов [328] — т. е. на одного погибшего четверо сдались или «исчезли». Для сравнения, в 1943-м соотношение погибших и плененных стало 5: 1.

Стойкие армии всегда теряют убитыми больше, чем пленными. Надо объяснять, почему?

А теперь сравним с цивилизованной Европой.

В 1941 году Красная Армия теряла пленными, по разным оценкам, 390–650 тысяч человек в месяц. Много? Да.

Однако польских солдат за 20 дней боев в сентябре 1939-го сдалось 875 тысяч. А французов в 1940 году за месяц было пленено более полутора миллионов! [329] Драпали и сдавались они несравненно охотнее, чем наши!

И вернемся к соотношению убитые/пленные. У поляков оно было 1: 6. У французов — 1: 13. У нас в 1941-м — 1: 4. Так что даже в первые катастрофические месяцы мы воевали несравненно лучше европейцев.

Вот примеры.

Кроме крепости, в Бресте внезапно для немцев оборонялся железнодорожный вокзал. Утром 22-го оттуда собрались уезжать несколько десятков солдат-отпускников. Начальник милиции вокзала вскрыл оружейную комнату и роздал стволы бойцам. Они держали оборону более восьми дней. [330]

Послушаем врагов. Вспоминает немецкий генерал Г. Блюментрит: «Поведение русских войск резко отличалось от поведения поляков и западных союзников. Даже в окружении русские продолжали упорные бои» [331].

Дневник начальника генштаба сухопутных войск Ф. Гальдера:

«29 июня 1941: Русские всюду сражаются до последнего человека. При захвате артиллерийских батарей и т. п. в плен сдаются лишь немногие. Часть русских сражается, пока их не убьют, другие бегут, сбрасывают обмундирование и пытаются выйти из окружения под видом крестьян».

«1 июля: Противник отходит с исключительно упорными боями, цепляясь за каждый рубеж».

«7 июля: В районе Днепра перед Оршей значительные силы противника сдерживают наступление 2-й танковой группы. 22-я пехотная дивизия понесла тяжелые потери в результате танковых контратак противника».

«12 июля: Танковая группа Гота отражает в районе Витебска контратаки противника с севера и востока. На правом фланге противник продолжает оказывать упорное сопротивление».

13 июля командующий 3-й танковой группой Г. Гот написал: «Русский солдат борется не из страха, а из убеждения. Он против возвращения царского режима. Борется против фашизма, уничтожающего достижения русской революции» [332].

Идеологические причины (они же духовно-нравственные) поначалу нам не только помогали, но и мешали. Красноармеец 34-й танковой бригады Орехов заявил в 1939-м, перед польским походом: «Я не могу воевать. Как я буду колоть хотя бы немца, когда он такой же рабочий, как и я?» [333]

Летом 1941-го советские люди тоже не могли понять, как можно стрелять в немца: ведь все люди — братья! Русский характер таков: нам легче погибнуть, чем другого загубить.

А вот когда у тебя убили друга, когда ты увидел сожженную деревню и город разбомбленный — тут всё изменилось. Мы поняли: это НЕ ЛЮДИ. Отдельно взятого немца можно и пощадить, но в массе они — саранча. Если не отобьемся, они пожрут всё, что нам дорого.

Теперь об «отдельно взятых немцах».

За всю войну мы пленили их 2 389 560 (376 генералов, 69 469 офицеров, 2 319 715 унтер-офицеров и солдат). 356 678 из них умерли в плену, 2 032 873 вернулись домой, участь 9 человек неизвестна. То есть смертность немецких пленных в СССР — 14,9 %. Много, не спорю.

Но давайте сравним.

По немецким данным, из 5,75 миллионов советских военнопленных умерли от голода, болезней и издевательств 3,3 миллиона. [334] Смертность — 57,3 %.

Кто гуманнее относился к пленным: «культурные европейцы» или «русские варвары»? А?!

Кроме того, по нашим данным, в плен попало меньше — 4,059 миллиона. [335] Значит, процент смертности ещё выше!

— Да советские пленные гибли только потому, что Сталин не подписал Женевскую конвенцию! — повторит мне кто-то заезженный миф.

А на самом деле?

25 августа 1931-го СССР присоединился к Женевской конвенции об улучшении участи раненых и больных. [336] Под этот документ попадали бойцы, плененные уже ранеными (скажем, при захвате госпиталя).

Судьбу здоровых пленных определяла вторая Женевская конвенция — о военнопленных вообще. Вот к ней наша страна и правда не присоединилась. Почему?

А вот почему. 19 марта 1931 года мы приняли собственное «Положение о военнопленных». От Женевской конвенции оно кое-чем отличалось. В нашем:

— не было льгот для офицеров,

— пленные не эксплуатирующих классов имели политические права,

— пленные одной национальности могли помещаться вместе,

— запрещалось носить знаки различия,

— запрещалось денщичество,

— жалованье полагалось не только офицерам, но и всем военнопленным,

— пленные могли привлекаться к работам лишь с их согласия и в соответствии с общими законами об охране и условиях труда. Зарплата им должна была выдаваться не ниже существующей в данной местности для соответствующей категории трудящихся. [337]

Иными словами, Женевская конвенция не устроила нас потому, что была слишком жесткой и недемократичной!

Однако война началась, и мы узнали, как скотски истязают агрессоры наших пленных. Уже 17 июля 1941 года Наркомат иностранных дел СССР попросил Швецию сообщить Германии, что СССР признает Гаагскую конвенцию о военнопленных и готов выполнять ее на основах взаимности. Ответа не последовало.

А теперь главное.

Вот статья 82 Женевской конвенции: «Положения настоящей конвенции должны соблюдаться высокими договаривающимися сторонами при всех обстоятельствах. Если одна из воюющих сторон окажется не участвующей в конвенции, тем не менее положения таковой остаются обязательными для всех воюющих, конвенцию подписавших» [338].

Понятно? Германия обязана была соблюдать конвенцию в отношении наших пленных В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ — подписал ее Сталин или нет!