V. Женитьба Махно
1918 год принес батько Махно не только кровавую славу, но и жгучую любовь странной девушки.
Душа женщины — загадка, ее сердце — тайна. И потому не будем решать, как могла красивая, интеллигентная девушка, из богатой семьи, курсистка, прекрасная музыкантша и очаровательная собеседница, отдать невзрачному на вид бандиту — Махно — свою первую любовь, молодость и красоту. Лучше расскажем, как произошла роковая для Махно встреча с его будущей женой, как стихийно вспыхнула в их сердцах нечеловеческая любовь и как праздновал Махно свою свадьбу.
Еще дымились остатки разбитых тяжелыми снарядами домов, еще шел грабеж богатого города Екатеринослава, пьяные махновцы жадно сваливали на подводы все, что выносили из домов, еще влачила по опустошенным улицам свою черную мантилью смерть, а у всех жителей было одно желание, одно стремление, один порыв: бежать из города…
Но не так легко было уйти из города смерти и грабежа. Для этого необходимо было получить пропуск «коменданта» города, которым был назначен палач Кийко. Возле дверей дома, где помещалась его канцелярия, в громадной толпе стояла девушка, которая невольно обращала на себя внимание и невольно вызывала сочувствие всех, кто стоял в очереди. У нее было прелестное, матово-розовое с правильными тонкими чертами лицо, ласковые темносерые красивые глаза с длинными ресницами, стройная и изящная фигура. Слабая улыбка освещала ее лицо и делала его детски-милым.
С ней часто заговаривали то один, то другой из ее случайных соседей, и она охотно, с милой улыбкой, поддерживала разговор. Из ее ответов можно понять, что она едет из Киева, где стало невозможно продолжать учиться в высшем учебном заведении, и по дороге случайно задержалась в Екатеринославе, а теперь торопится домой, чтобы повидать родных.
Томительно и скучно проходят часы стояния в очереди; уже стемнело, а толпа все стоит на улице, не подвигаясь к заветной двери. Проходивший мимо молодой махновец, как и все, невольно залюбовался красивым лицом девушки и после недолгого раздумья подошел к ней, предложив провести к коменданту. Девушка, слегка смутившись, пошла за ним, — и вот она перед Кийко, которому объяснила, что хочет ехать домой к родным.
— Мне нужен пропуск.
Кийко развязно и бесцеремонно рассматривает ее и говорит с улыбкой на угрюмом лице:
— Выдача пропусков на сегодня закончена.
В это время в комнату Кийко вошел Махно, который, не снимая высокой шапки, уставился на девушку острым и недобрым взглядом. Девушка невольно, словно испугавшись, подалась назад, а Махно вдруг резко выкрикнул:
— Вы ночуете у меня — и только…
Затем повернулся и ушел, не выслушав ответа девушки. Вскоре за девушкой пришел некий Козельский, интимнейший друг Махно, и увел девушку к своему другу.
— Вы не бойтесь… он вам ничего не сделает, — ободрял ее Козельский.
Эта ночь была для Махно роковой. Вначале все шло хорошо. Девушка охотно ела, пила чай, отвечала на вопросы Махно и сама их задавала, а когда Махно в порыве откровенности, показал ей рубцы от кандалов на своих руках, — порывисто, почти рыдая, потянулась к Махно и долго рассматривала и гладила грубые рубцы своими маленькими руками, а Махно, растроганный нежной лаской, тихо рассказывал ей о своей жизни на ненавистной каторге.
Они так близко сидели друг возле друга, что, когда наступила пауза, девушка смущенно отодвинулась от него и попросила указать ей место для ночлега.
Махно моментально изменился: на миг мелькнуло в нем что-то человеческое, но снова он оказался во власти своих звериных страстей; он грубо бросился к девушке и обнял ее, но девушка была не из робких.
— Оставьте меня, — закричала она, — пустите…
Но Махно все крепче обнимал ее и тянулся к ее губам.
Девушка с силой ударила его по лицу…
Махно, взбешенный пощечиной и сопротивлением, отскакивает в сторону; его мозг с лихорадочной быстротой заработал в изобретении для нее самых невероятных мучений.
— Зажарить ее после всего я хотел, и только, — не раз сознавался потом Махно.
Но слезы девушки, стекавшие по красивым пальцам, закрывавшим ее лицо, почему-то так поразили Махно, что он, с непонятной для него нежностью, стал мягко отнимать руки от ее лица.
— Не плачьте, — говорил он, — вы любите кого-нибудь?
— Нет…
И она доверчиво рассказала ему, что она чуть было не вышла замуж за офицера-летчика, который необычайно смело летал на аэроплане и, кажется, искренно любил ее, но когда узнал, что она — еврейка, взял отпуск и уехал.
— Разве вы — еврейка? Я бы никогда этого не сказал! Как вас зовут?
— Соня…
И Махно стал горячо говорить ей об анархизме, о красоте борьбы за идеалы, которые стремишься воплотить в жизнь, о той ответственности, которая падает на таких активных борцов за счастье народа, как он.
Так беседуя, они просидели всю ночь до утра, — и эта ночь связала их сердца.
— Пора за работу, — подымаясь, сказал Махно, и приказал пустить к нему делегацию железнодорожников, которая давно ожидала его в коридоре. После соответствующего приветствия, глава делегации, по-видимому, инженер, горячо, толково старался объяснить Махно необходимость некоторых мероприятий для того, чтобы устранить прекращение движения поездов.
Махно небрежно прервал его деловую речь, встал со стула и спокойно заявил:
— Я езжу на тачанках, и мне ваших поездов не нужно — и только…
Озадаченные железнодорожники, испуганно пятясь, откланялись и вышли. Махно приказал вернуть главу делегации.
— Делайте у себя все, что хотите, — сказал он, — а для меня и моего штаба приготовьте через час поезд с двумя паровозами — и только…
Весь день Махно был занят работой. И весь день, не выходя, Соня просидела в его штабе. Невольно она заинтересовалась кипевшей вокруг нее жизнью, и ей показалось, что воистину что-то огромное и нужное совершается в этой комнате этими простыми на вид людьми. С махновцами она сошлась близко, беседуя с ними как бы со старыми знакомыми…
Махно только вечером, когда собирался уезжать на вокзал, где его давно ожидал поезд, нагруженный награбленным добром, вспомнил о своей знакомой и предложил ей ехать вместе.
Она покорно, словно это так и надо, пошла за ним. Махно усадил ее рядом с собой на тачанке, и вдвоем, без верного Лященко, поехали они на вокзал…
У подъезда вокзала Махно был встречен комендантом станции, который, показывая на стоящих вблизи под стражей восемь человек, доложил, что это — пленные петлюровские офицеры.
— Порубить их, и только, — распорядился Махно, вылезая из тачанки.
Соня быстро выпрыгнула вслед за ним и горячо, держа за руку Махно, стала просить пощадить пленных офицеров.
— Прогнать… Отпустить их, и только… — бросил Махно конвоирам, подымаясь по ступенькам крыльца вокзала.
Конвой Махно разместился в классных вагонах, для батьки был отведен служебный салон-вагон, попавший сюда с сибирской магистрали, а Соню устроили в небольшом купэ.
Когда вечером Махно зашел к девушке, то был поражен тем, как мило и уютно устроилась его спутница в купэ. На стене скромно приютились две фотографии и три открытки, а на столе, покрытом белой скатертью, кипел самовар и стояли всевозможные закуски, присланные услужливым Кийко. Соня радушно угощала батьку, смеялась и шутила, довольная отъездом из злополучного Екатеринослава.
И снова, как и вчера, они пробеседовали всю ночь напролет. И когда поутру уставшая Соня попросила его оставить купэ, он покорно вышел к себе и долго ворочался на диване пока не заснул.
Три дня пробыл Махно в Синельникове, занятый военными распоряжениями. Однако, он не забывал своей спутницы, часто заглядывал в ее уютное купэ, в котором она, видимо, чувствовала себя как дома.
Со скуки Соня завязывала знакомства с Махновскими приближенными. Вот только что она была в вагоне, где живут Гуро, а сейчас она смеется и о чем-то весело болтает с рослым красавцем Лященко, пряча от холода подбородок в меховой воротник.
Махно из окна вагона любуется ею. Но вдруг лицо его темнеет. Что это? Лященко нагибается к ней, как будто хочет заглянуть ей в глаза, а может быть, он хочет поцеловать ее. Кровь бросается в голову, темнеет в глазах…
Один миг — и Махно на площадке вагона, стремительно сбегает по нескольким ступенькам и, не спуская недобрых глаз с лица Лященко, пытается выхватить кольт. Лященко смущен, как бы пятится назад, пугливо озирается по сторонам. Вдруг раздается выстрел — из кармана брюк Махно показывается дым. Махно, на ходу вынимает из-за пояса брюк револьвер, нечаянно произвел выстрел, но так удачно, что прострелил себе лишь брюки и шубу, да ожег ногу возле паха. Лященко с испугом и недоумением бросился к озадаченному Махно, но, получив удар ногой в живот, попятился назад.
На Соню этот выстрел произвел потрясающее впечатление. Сначала она стоит, как окаменелая, не спуская с Махно спрашивающих, тревожных глаз, а потом быстро подбегает к нему, обнимает его и страстно, порывисто, со слезами на глазах, целует его.
На выстрел из вагона повыскакивали махновцы. У самых ступенек вагона стоят Кийко, Гуро и смущенный, ничего не понимающий Лященко. Все они с недоумением и любопытством смотрят то на Махно, то на Соню. Махно медленно, как бы торжественно, поднимается на площадку вагона и объявляет:
— Братва! Я женюсь, вот вам моя законная жена, и только…
В тот же день махновский поезд, нигде не останавливаясь, летел через Чаплино в Гуляй-Поле. На другой день после приезда в родное село крестили Соню и дали ей имя Нина Георгиевна. Бывший староста и жена священника стали крестными отцом и матерью Сони. А еще через день Махно справлял свою свадьбу. Это было в воскресенье.
С раннего утра от здания сельской школы, где помещался Махно, до церкви середина улицы была устлана дорогими коврами, еще недавно находившимися в екатеринославских гостиных и магазинах, а церковный хор, доставленный из Полог экстренным поездом, стоял на паперти в ожидании жених а и невесты.
Это было в высшей степени любопытное зрелище. На тачанках, покрытых дорогими коврами, по ковровой дороге ехали в церковь Махно, его невеста и почетные гости, по той же ковровой дороге возвращались они обратно, а потом ковры разобрали жители Гуляй-Поля.
Десять дней все село праздновало свадьбу Махно. Десять дней и десять ночей не было никому проезда по ровным полям, окружающим Гуляй-Поле: то махновская артиллерия без устали стреляла боевыми снарядами, возвещая всем о торжестве батьки Махно. Долго будут помнить эту свадьбу не одни жители Гуляй-Поля, ее будут вспоминать и те села, куда залетали тяжелые снаряды ни с чем не считавшихся, обалдевших от пьянства махновских артиллеристов.
Наивысшей точки свадебные торжества достигли, когда Махно, в порыве пьяного восторга, объявил «Гуляй-полевскую свободную народную анархическую республику», а себя — ее первым президентом…
Троцкий, бывший в то время в Киеве, узнав об этом, телеграфно заторопил Дыбенко ускорить свой отъезд к четвертой украинской советской армии. Махно тоже был вынужден по телеграмме Троцкого сократить свадебные и республиканские торжества и заняться завоеванием Азовского побережья и Крыма для советской власти.
