Они заняли не только много времени, но и стали одними из самых главных для министра иностранных дел России.

Уверен, что развал Советского Союза был катастрофически негативным явлением. Не думаю, что самое продуктивное в настоящее время искать виновных в этом. Сказались, безусловно, различные и далеко не одномоментные причины.

Образование Содружества Независимых Государств (СНГ) было продиктовано скорее стремлением притупить остроту негативной внутренней реакции – внешняя в основном была противоположной – на распад великого государства. Вместе с тем Содружество не ставило задачу восстановить уже на новой рыночной основе единое масштабное поле, столь необходимое для развития производства во всех странах СНГ. Можно было многое сделать в девяностых, но и они оказались упущенными – России, к сожалению, было не до того, а другие государства СНГ не проявляли должного стремления к сближению экономик, к созданию единых рыночных инфраструктур. В результате произошла переориентация экономических связей, что еще больше отдаляло получившие суверенитет бывшие советские республики от идей сохранения единого экономического пространства. Взаимный товарооборот стран СНГ упал более чем на 60 процентов, а доля государств, не входящих в Содружество, к 1997 году достигла половины внешнеторгового оборота стран СНГ. Удельный вес России во внешнеторговых связях остальных стран СНГ снизился, составив менее 40 процентов.

Большинство стран СНГ понимает, что их экономическая ситуация была бы еще хуже без Содружества. Значительные суммы экономятся за счет сохранения единых систем транспорта, энергетики, связи, производственно-кооперативных отношений между рядом предприятий, отказа от сплошного обустройства «внутренних» границ в Содружестве. Но, как показывает практика, такого понимания явно недостаточно. Необходимо четко продуманное, динамичное, поэтапное, с определением временных границ продвижение от более простого к более сложному на пути возвращения, но уже в принципиально новых условиях, к единому экономическому полю. Однако пока всего этого нет.

Сложилась ситуация, когда одноразово уже невозможно создать единое экономическое пространство в Содружестве. Ретроспективный взгляд показывает, как много зависит от выполнения уже принятых решений и последовательности продвижения к более сложным. 15 апреля 1994 года, например, было подписано Соглашение о зоне свободной торговли. Его осуществление не просто тормозилось, а быстрыми темпами отставало от развития экономической ситуации в странах СНГ. Между тем без реализации этого соглашения мы стали принимать решения о следующих ступенях экономической интеграции.

Опыт Европейского союза, да и всех других интеграционных объединений свидетельствует о том, что наряду с регулированием интеграционных процессов на межгосударственном уровне происходит развитие межнациональных частнопредпринимательских структур в виде транснациональных компаний. Эти два взаимосвязанных потока и создают наилучшие условия для развития производительных сил в современном мире. В СНГ процесс образования транс– или межреспубликанских компаний тоже находится лишь в зачаточном состоянии.

К тому моменту, когда я перешел в высотное здание на Смоленской площади, перед МИДом стояли две главные задачи в связи с СНГ: создание условий для продвижения интеграционного процесса и урегулирование конфликтных ситуаций – грузино-абхазской, грузино-южноосетинской, вокруг Нагорного Карабаха, приднестровской проблемы, междоусобного кризиса в Таджикистане.

Что касается первой задачи, то появились кое-какие позитивные признаки, однако одновременно стали более контрастными негативные моменты. К обнадеживающим я бы отнес в первую очередь подписание Договора о союзе России и Беларуси, Российско-украинского договора, Таможенного союза четырех государств – России, Беларуси, Казахстана, Киргизии, к которым позже присоединился Таджикистан. К негативным – стремление значительного числа стран СНГ, в первую очередь Украины, Узбекистана, Туркмении, Азербайджана, Грузии, развивать отношения в рамках Содружества не на многосторонней, а на двусторонней основе.

Именно это и предопределило в конечном счете «разноскоростную» интеграцию в рамках СНГ. Само по себе такое явление не было ни отрицательным, ни чисто российским. На многие ступеньки интеграции в Западной Европе, например, поднимались не сразу все страны, участвующие в процессе. Но обязательность подняться всем на эти ступеньки оставалась бесспорной. У нас в СНГ такой бесспорности не было и нет.

Как представляется, для будущего сближения стран СНГ в наибольшей степени важно претворение в жизнь тех принципов, которые были заложены в фундамент Союза России и Белоруссии. Этот союз впервые после ликвидации СССР начал разрушать созданные при «тотальной суверенизации» преграды, мешающие свободному переливу рабочей силы, капиталов, услуг, товаров, приводить к выравниванию законодательно-правовой базы, равенству в правах населения двух стран. Что касается собственно России и Белоруссии, то заключение союза означало восстановление единства двух исторически близких народов, открывало путь к их государственному единению, положительным образом сказалось на развитии экономических связей. Был чрезвычайно важным и геополитический аспект единения – после распада СССР Россия оказалась отодвинутой от Центральной Европы.

У союза с Белоруссией были и, очевидно, будут противники, как внутренние, так и внешние. К внешним относятся те, кто считает необходимым препятствовать сближению стран, образовавшихся на пространстве бывшего Советского Союза. Внутренних противников с российской стороны я бы разделил на несколько категорий: одна из них – это те, кто принадлежит к так называемому неоизоляционистскому лагерю и исходит из того, что России не следует слишком сближаться в экономическом плане с любыми другими странами СНГ, так как это пойдет во вред ее рыночному реформированию и благосостоянию населения. Другая – это те, кто настроен против «авторитарного стиля» белорусского руководителя. Третья – те, кто думает не о государственных, а о личных интересах, по определенным причинам не совпадающих с единением двух стран. Не берусь судить об истинных мотивах противников союза с белорусской стороны. Мне кажется, что их еще меньше, чем с российской, хотя и у нас они образуют очень тонкий, можно даже сказать – тончайший слой.

Особо хотел бы сказать об отношении Ельцина к процессу единения с Беларусью. Не соответствует действительности попытка представить дело так, будто он не выказывал заинтересованности в этом или вынужденно «плыл по течению». Некоторых находившихся вблизи от Ельцина в то время, когда готовились и согласовывались документы о союзе, действительно можно было отнести если не к прямым противникам сближения, то, во всяком случае, к недоброжелателям этого процесса. Но уверен, что никто из них не осмеливался «в лоб» говорить президенту против союза. Может быть, здесь сказывался у Ельцина и «беловежский комплекс», когда в одночасье были приняты далеко не во всем продуманные решения, но так или иначе Ельцин был – у меня нет в этом никаких сомнений – за союз с Беларусью.

Во время одного из докладов Ельцину – это было незадолго до первого тура выборов в 1996 году – зашел разговор о Белоруссии. На мои слова о том, что нельзя в телевизионных передачах оскорблять главу дружественного, братского государства, тем более того, с которым мы ведем переговоры о союзе, Ельцин отреагировал бурно: сразу же подошел к селектору, нажал кнопку связи с одним из своих главных помощников и резко сказал ему: «Прекратите это вопиющее безобразие». Борис Николаевич при этом сослался на то, что сам смотрел «возмутительную передачу» про Лукашенко. Но определить, кто находился в это время в кабинете президента, было нетрудно, и в течение нескольких недель против меня велась разнузданная и лично оскорбительная кампания в субботней аналитической передаче «Время».

Противники сближения с Белоруссией вообще не сидели сложа руки. Они использовали любую оплошность белорусского лидера, но чаще даже сами создавали предлоги для того, чтобы оттолкнуть Ельцина от идеи единения. Настойчиво пытались убедить его в неподготовленности документов – Договора и Устава Союза, уговаривали отстранить от дел людей, которые были связаны с их подготовкой. Дошло до того, что Борис Николаевич позвонил В.С. Черномырдину и потребовал снятия в то время заместителя Председателя правительства В.М. Серова, а затем мне – с тем же требованием в отношении моего заместителя Б.Н. Пастухова. И Черномырдин и я не согласились. Обычно Ельцин не принимал такого рода возражений. Однако на этот раз – и я просто уверен, что это произошло из-за его стремления все-таки добиться реальных сдвигов в сближении с Минском, а не нагромождать препятствия на этом пути, – в разговоре со мной повесил трубку, но всех оставил на своих местах. Справедливости ради, не совсем всех – своего помощника, тоже заангажированного в подготовке документов, он все-таки снял с работы, но мне кажется, что к этому дело шло давно и белорусский эпизод лишь подтолкнул решение.

Перед тем как подписать договор и устав, в Минск, по указанию Б.Н. Ельцина, был направлен я – руководитель того учреждения, которое последовательно выступало за создание союза. Это тоже было весьма характерно. Предстояло снять последние препятствия. К тому моменту в предварительном заключении находились журналисты московской телевизионной компании ОРТ, которые нарушили белорусско-литовскую границу. Все понимали, что это скорее был «ответ» за ту кампанию, которую развязали против президента А.Г. Лукашенко. Но Москва жестко настаивала на изменении меры пресечения, а в дальнейшем прекращении судебного преследования журналистов.

Другим «раздражителем» в отношениях между Москвой и Минском было стремление белорусской стороны создать исполнительные органы союза на паритетных началах с обязательным исполнением их решений на территории двух государств. Противники союза эффективно использовали в этой связи такой «аргумент»: мы готовы были бы поддержать эту идею, но в условиях создания федеративного государства, а Минск, как вы видите, не готов отказаться от своего суверенитета.

Между тем Лукашенко не мог, да и не должен был ставить вопрос об отказе его страны от суверенитета и поэтому лишь неопределенно говорил о возможной эволюции союза в будущем. Мне было совершенно ясно, что он был не в состоянии поступить иначе с учетом в том числе своей борьбы с оппозицией. Но в таких условиях не следовало бы настаивать на паритетных началах руководства с обязательным исполнением принимаемых решений для двух государств.

К тому времени, когда я прилетел в Минск, у меня уже сложились очень добрые отношения с А.Г. Лукашенко. Мы часто встречались с этим безусловно одаренным, целеустремленным и искренним, пользующимся поддержкой преобладающей части населения республики, но подчас субъективно воспринимающим действительность человеком. Я понимал, что для формирования этой уникальной политической фигуры нужны время и среда. А. Лукашенко окружали – это случается со многими государственными руководителями – не только те, кто мог ему подсказать что-то или даже иногда подправить. Между тем из практики моего общения с ним сложилось впечатление, что он сам нередко тянулся к откровенным разговорам, сам искал, конечно небезропотно и не без желания оспорить, разбора своих действий. Во всяком случае – и это очень сильная черта его характера – не замыкался, был открыт для откровенного разговора.

Немалое значение имеет и импульсивность характера Александра Григорьевича. Сказали ему в марте 1998 года во время зимних Олимпийских игр в Японии, что его личное присутствие на хоккейном матче может вдохновить игроков и обеспечить бронзовую медаль белорусской команде, и он уже летит в эту страну (в Токио, где лишь создавалось белорусское посольство, российские представители, как говорится, стояли на ушах, получив совершенно неожиданно и буквально перед самым полетом указание из Москвы обеспечить все многочисленные формальности). Или не продуманные до конца действия, направленные на выдворение иностранных дипломатов из дачного местечка Дрозды.

Одновременно по-человечески импонируют некоторые его абсолютно неординарные поступки. Помню, как весной 1996 года он ненадолго прилетел в Москву и позвонил мне из машины, предложив встретиться в тот же вечер. Я, к сожалению, не мог подъехать, как он предлагал, к нему в резиденцию, так как у меня были гости. Пригласил Александра Григорьевича присоединиться к нам, если он сможет. Лукашенко приехал ко мне на квартиру прямо с аэродрома…

Несомненно, сказались и тесные связи между нашими МИДами. Можно говорить об очень высокой степени взаимопонимания и взаимной заинтересованности в том, чтобы на задний план оттолкнуть все наносное, мешающее единению России и Беларуси. Это все в полной мере относится и к личным отношениям между министрами иностранных дел. Иван Иванович Антонович – человек широкой эрудиции, умеющий схватывать главное, безусловно, с аналитическим складом ума. Частое общение с ним было не только весьма полезным, но доставляло истинное человеческое удовольствие.

Мой прилет в Минск начался с весьма продолжительной и непростой беседы с Александром Григорьевичем. Сказал, что хотя бы потому, что он намного младше по возрасту, ему первому следует позвонить Борису Николаевичу и объясниться. При мне он позвонил Ельцину. В состоявшемся разговоре спорные вопросы были сняты и путь к подписанию российско-белорусских документов открыт.

Само подписание 2 апреля 1997 года, последовавший за этим прием в Кремле вылились в великолепное, вдохновляющее торжество.

Не все шло гладко в дальнейшем. Но главное в том, что состоялся первый реальный шаг единения двух государств, что, несомненно, сказалось на судьбе их народов. Забегая вперед, скажу, что, став в сентябре 1998 года Председателем правительства России, я одновременно занял пост председателя Исполнительного комитета Союза России и Белоруссии. С интервалом в несколько недель состоялись встреча в Минске и заседание Исполкома в Москве. По общему мнению, мы в эти два приема на практике продвинулись в решении многих взаимовыгодных хозяйственных вопросов, которые оставались в подвешенном состоянии долгое время. Потенциал сближения двух государств чрезвычайно велик. И его нужно обязательно использовать в интересах двух народов.

9 декабря 1998 года я получил конфиденциальное письмо от нашего посла в Минске Валерия Васильевича Лощинина – прекрасного работника, искренне стремящегося к сближению двух стран. Посол писал, что у него состоялся почти часовой телефонный разговор с Лукашенко, во время которого президент сказал, что просит прозондировать через меня возможность встречи с Борисом Николаевичем, во время которой он готов поставить вопрос о дальнейшем продвижении процесса единения с перспективой создания общего государства. Я доложил Ельцину. Договорились никого не вводить в курс дела, дабы не нагромождать препятствий. Аналогичную просьбу довел через Лощинина и до Лукашенко.

Президент Белоруссии прибыл в Москву 17 декабря. В этот же вечер мы с ним встретились. На следующий день состоялась теплая и весьма плодотворная беседа Лукашенко с Ельциным. Через неделю, 25 декабря, Лукашенко вновь приехал в Москву, где были подписаны важнейшие документы, провозглашавшие создание равных условий субъектам хозяйственной деятельности на территориях обоих государств, предстоящий переход к единой валюте, образование наднациональных структур.

Некоторые газеты, как и предполагалось, незамедлительно взяли под обстрел эти документы и стали изощряться во всевозможных домыслах, обвинениях, прогнозах. 25 декабря я снова встретился с Александром Григорьевичем перед его отлетом в Минск. На его лице была печать и радости, и некоторой грусти одновременно. Лукашенко больно переживал нападки прессы, особенно бесстыдные обвинения в адрес белорусов в «нахлебничестве», в том, что они будут «гирей» на ногах у России. Как мог, успокоил его. Дело ведь в конечном счете в реакции народа – я был уверен, что россияне так же, как и белорусы, от всей души приветствовали новый шаг к единению.

Очень сложно складывались после распада СССР российско-украинские отношения. Искать глубинные корни взаимных обвинений Москвы и Киева, подчас проявляющейся неприязни на официальном уровне было бы недобрым занятием. Собственно, таких корней нет. Смешанные браки, русские с украинскими фамилиями и украинцы с русскими, двуязычное население обширных территорий, украинцы на высших командных постах в российской армии, на флоте и наоборот – все это свидетельство органичной близости России и Украины. Но были и остаются подпитывающие друг друга злые тенденции: шовинизм и узколобый национализм.

Оставалась и объективная причина, разделяющая два государства, – Крым, который в 50-х годах – тогда этому придавалось мало значения, так как все находились в едином Советском Союзе, – был передан по инициативе Хрущева Украинской ССР. А в Крыму, помимо всего прочего, расположен город русской славы – порт-крепость Севастополь. В сердцах преобладающей части русских, не только составляющих большинство населения этого города, но вообще русских, нахождение Севастополя вне России вызывало остро болезненную реакцию.

Что делать в таких условиях? МИД твердо выступал против любых территориальных претензий к Украине, считая, что это приведет к крайне негативным последствиям и создаст, возможно, непреодолимое препятствие на пути развития наших отношений. Вместе с тем мы не могли игнорировать и столь сильно проявившиеся настроения в российском обществе. В таких условиях единственно правильным виделось решение в виде долгосрочной аренды Севастополя в качестве главной базы российского Черноморского флота.

Очень трудно и очень долго шли переговоры. Договаривались президенты, даже обозначая те бухты, которые будут использованы для стоянки кораблей этого флота, но, как только дело опускалось хотя бы на этаж ниже, все стопорилось. Многократно по спирали достигали исходных позиций. В конце концов все-таки после нескольких лет переговоров пришли к соглашению по флоту. Это открыло путь и к большому Российско-украинскому договору, который был подписан, а затем ратифицирован – сначала на Украине, а потом, в декабре 1998 года, в России. Ратификация в Госдуме проходила непросто, но в конце концов вняли доводам хорошо и обдуманно выступившего министра иностранных дел И.С. Иванова и победил здравый смысл.

Победа здравого смысла была закреплена решением Совета Федерации ратифицировать договор. Но и это решение далось нелегко. Мне в качестве Председателя правительства пришлось выступать несколько раз. Видимо, неплохо сработал против противников договора такой аргумент: давайте его ратифицируем, а вступит он в действие после ратификации Верховной радой Украины трех соглашений по Черноморскому флоту. Так удалось преодолеть это самое большое препятствие на пути развития отношений между двумя странами.

До этого, находясь в Киеве еще в бытность министром иностранных дел, спросил президента Кучму: почему до сих пор не внесены эти соглашения на ратификацию в Раду? Кучма недоумевающе развел руками: «Без всякого умысла. Я обещаю, что сделаем это незамедлительно». Правда, прошло время после этого разговора, но он свое обещание все-таки выполнил. После ратификации Российско-украинского договора были ратифицированы и соглашения по Черноморскому флоту.

В будущем, как представляется, все будет зависеть от исполнителей. А нам всем, очевидно, нужно во многом менять психологию. Россиян не должно возмущать, что говорящие лучше по-русски, чем по-украински (пока!), киевские мидовцы пишут нам ноты на украинском языке и на этом же языке проводят пресс-конференции. Нужно привыкать к закономерности этого – они представляют самостоятельное и именно украинское, а не какое-либо другое государство. Не нужно нервно реагировать и тогда, когда наши украинские коллеги ставят вопрос о делимитации, а не демаркации (обозначение именно по карте, а не на местности) границы между двумя государствами. А вот если украинский дипломат – это в полной мере относится и к российскому – позволяет себе публичные выпады против другого государства, обвиняя его в несуществующих грехах, либо (это уже не относится к российскому), вопреки стратегическим партнерским отношениям между двумя странами, заявляет о том, что его государство держит курс на вступление в НАТО, так как опасается «могущественного соседа», то это уже из рук вон плохо, это способно лишь сеять недоверие.

Прежде всего хотел бы отметить, что нагорно-карабахский конфликт, подобно многим другим, проявившимся после окончания конфронтационного на глобальном уровне периода, возник как внутригосударственный. Это не помешало ему сразу же приобрести и межгосударственное, армяно-азербайджанское измерение.

Мир давно уже стоит перед дилеммой: либо сохранение многонациональных государств, либо их раздробление по национальному признаку. В период существования колониальных империй национальный вопрос был тесно связан с колониальным. В целом ряде многонациональных государств, особенно в XIX – первой половине XX века, национальный вопрос возник также как реакция на неравноправное положение различных нацменьшинств. В таких условиях и было провозглашено право наций на самоопределение. Это положение в дальнейшем оказалось отражено и в Уставе ООН, и в ряде других документов международного и межгосударственного характера.

Во второй половине XX века изменился контекст решения национального вопроса. Если учесть, что две тысячи различных наций и народов проживают более чем в 150 государствах, то можно прийти к универсальному выводу, что магистральным путем является обеспечение прав национальных меньшинств в многонациональных государствах. Но как, с какой степенью самостоятельности, в какой форме – все это зависит от конкретики.

Диапазон решения вопроса национальных меньшинств велик – от культурной автономии до федеративного или конфедеративного устройства общего государства.

Нужно сказать, что попытка обозначить содержание и форму самоопределения, или, иначе, точку отсчета в этом диапазоне, ссылками на историю абсолютно непродуктивна. Об этом я говорил на закрытом заседании Президиума Верховного Совета СССР 1 марта 1990 года. И действительно, если бы, например, существовал такой критерий, как принадлежность Нагорного Карабаха к Армении или к Азербайджану, скажем, в XIX или в любом другом веке и из этого делался вывод о современной его принадлежности к одному из этих государств, то все было бы проще. В жизни, однако, все сложнее. Обе стороны могут, и не без основания, использовать «исторические аргументы». Как быть в таких условиях?

Выступая на заседании Президиума Верховного Совета СССР, я предложил вести дело к созданию автономной Нагорно-Карабахской республики, повысив ее статус – она была в то время автономной областью в составе Азербайджанской ССР.

Вообще мирный процесс политического урегулирования нагорно-карабахской проблемы можно было бы разбить на три части: попытки решить вопрос до начала широкомасштабных военных действий; сложная деятельность по прекращению огня; дипломатические усилия с целью добиться стабильного всестороннего урегулирования уже с учетом последствий войны. Я в той или иной степени имел отношение к процессу урегулирования этого конфликта еще задолго до перехода на работу в МИД, так что довелось кое-что видеть и кое о чем судить не понаслышке.

Еще до моего выступления на заседании Президиума Верховного Совета СССР, весной 1989 года, в Москве встретился с двумя реальными руководителями карабахского движения – я не говорю о тех, кто выдавал себя за таковых, находясь вдали от Степанакерта, и подчас играл подстрекательскую роль, но никогда и ни при каких обстоятельствах не рисковал собой, обходя стороной пламя поджигаемого им пожара. На встречу с одним из руководителей ЦК КПСС прибыли Роберт Кочарян и Максим Мирзоян. После бесед на Старой площади они через Нами Микоян, с которой у меня и моей покойной жены была тесная дружба, попросились в частном порядке на беседу со мной, тогдашним Председателем Совета Союза Верховного Совета СССР.

Встретились у меня на квартире. Сразу спросил: готовы ли к откровенному разговору? Ответили согласием. В обстоятельном и откровенном диалоге я высказал мнение, что наилучшим выходом был бы особый автономный республиканский статус Нагорного Карабаха в границах Азербайджана. Добавил, что, по нашей информации, азербайджанское руководство, особенно после антиармянского взрыва в Сумгаите, который потряс общественность СССР, к этому готово. Подчеркнул, что новый статус даст карабахцам большие преимущества, но, что, может быть, еще важнее, с учетом развивающихся процессов на территории СССР этот республиканский статус сулит им еще больше прав в границах Азербайджана в будущем.

При разговоре присутствовали мой друг со студенческой скамьи обозреватель «Известий» Костя Гейвандов, Н. Микоян и ее сын, уже известный музыкант Стас Намин. Гостеприимной хозяйкой была моя дочь Нана, унаследовавшая эту прекрасную черту у своей матери.

Беседа была настолько непринужденной, что я сказал, не рискуя обидеть своих гостей: армяне исторически славились как ученые, негоцианты, деятели культуры и искусства, полководцы, но не политики. Может быть, поэтому были такие потери, как Западная Армения, отошедшая к Оттоманской империи. Сегодня нужно быть очень зрелыми политиками.

Максим Мирзоян склонялся к тому, что, возможно, на сегодняшний день статус автономной республики – наилучшее решение. Роберт Кочарян отпарировал: наш народ в Нагорном Карабахе этого не примет.

Между тем обстановка накалялась. Областной совет Нагорно-Карабахской автономной области (НКАО) принял постановление о выходе из состава Азербайджана и присоединении к Армении. Ереван выразил готовность принять НКАО в свой состав, ссылаясь на действовавшую Конституцию СССР. Со ссылкой на ту же Конституцию Баку выступил категорически против. В результате страсти в регионе накалились до предела.

С самого начала было ясно, что у компромиссного решения проблемы нет альтернативы. 12 января 1989 года был принят Указ Верховного Совета СССР о введении в НКАО особого управления и создании в этих целях Комитета особого управления (КОУ) во главе с многоопытным Аркадием Ивановичем Вольским, который уже в течение года находился в Степанакерте как представитель Верховного Совета СССР. На основе этого указа были распущены обком партии и областной совет НКАО. Полнота власти передавалась Комитету особого управления. Но в полулегальной обстановке продолжали действовать местные органы, контролируемые карабахскими армянами. Начинались вооруженные стычки.

А.И. Вольский призывал Центр к более масштабному вмешательству. Об этом он говорил 29 июля 1989 года на политбюро ЦК КПСС в своем докладе, который содержал конкретные рекомендации и предложения. Параллельно работала комиссия по Нагорному Карабаху, созданная Верховным Советом СССР. Но ситуация оставалась критической.

Армянское население НКАО уже выступало против административно-хозяйственного управления областью со стороны Баку. Один из высказываемых при этом мотивов заключался в том, что жилищное и промышленное строительство осуществлялось лишь в азербайджанской части Нагорного Карабаха. По мнению местных армян, это создавало предпосылки для изменения демографической ситуации в области. Выражалось открытое недовольство и тем, что ликвидация областного исполнительного комитета лишила местное население самоуправления.

Что касается азербайджанцев, то они исходили из того, что создание КОУ лишает Азербайджан его суверенитета. Враждебно воспринимались любые хозяйственные и иные контакты Нагорного Карабаха с Арменией. Особую тревогу вызывал тот факт, что Армения не пускала к себе ни одного беженца и отказывалась выплачивать, несмотря на решение Совета министров СССР, компенсацию за их имущество, что провоцировало постоянное давление на азербайджанское руководство со стороны азербайджанцев – беженцев из Армении, требовавших выселения армян из Баку, Кировабада, вообще с территории Азербайджана.

Есть основание считать, что, несмотря на крайне тяжелую обстановку, в тот момент не сработал Центр. Среди конкретных предложений, содержащих меры по нормализации положения, была и моя записка, которую я направил М.С. Горбачеву 22 августа 1989 года.

По моему глубокому убеждению, сложность и запущенность проблемы Нагорного Карабаха требовала к тому моменту уже не одноразового, а поэтапного решения. После бесед с тогдашним первым секретарем ЦК Компартии Азербайджана А. Везировым, А. Вольским, с которыми меня связывали долгие товарищеские отношения, председателем президиума Верховного Совета Армении Г. Восканяном, прибывшим по моей просьбе конфиденциально в Москву, председателем Степанакертского горисполкома М. Мирзояном, а также депутатом Верховного Совета СССР Т. Исмаиловым, трагически погибшим через два года во время вертолетной катастрофы, и некоторыми армянами и азербайджанцами-москвичами, хорошо знавшими ситуацию, я предложил в записке:

восстановить облисполком, но подчинить его КОУ, то есть непосредственно Центру;

создать в областном совете две палаты – условно говоря, армянскую и азербайджанскую – с правом вето каждой из них на принимаемые решения в отношении «своей» части населения;

установить жесткие миграционные ограничения одновременно в отношении обеих частей населения НКАО;

обеспечить деблокирование дороги в Нагорный Карабах и Нахичевань (в первом случае блокаду осуществляла азербайджанская сторона, во втором – армянская).

Все предлагаемые меры должны были быть зафиксированы в виде наделенного широчайшими автономными правами Нагорного Карабаха «в границах Азербайджана». Если после объявления этих мер экстремистские националистические элементы спровоцируют межнациональные столкновения, в записке предлагалось применить против них репрессивные действия.

Ради правды хочу признать – моя записка на имя М. Горбачева заканчивалась словами: «Вообще-то мы катастрофически упустили время».

Между тем в связи с событиями в Нагорном Карабахе летом 1989 года резко обострилась ситуация в Азербайджане. 16 июля в Баку состоялась учредительная конференция Народного фронта Азербайджана (НФА), который, умело используя недовольство масс, открыто прибирал к рукам власть и в столице, и на периферии, создавая собственные, параллельные официальным органы управления. В Баку в середине января 1990 года произошли армянские погромы. В центре города на многотысячном митинге выступал один из руководителей НФА, а в сотне метров заживо сгорел в контейнере человек, и никто даже не призвал броситься спасать несчастного.

14 января встречали Горбачева, прилетевшего из Литвы. На аэродроме Крючков доложил ему о ситуации в Баку. «Нужно направить на место заместителя председателя Совмина, – сказал Горбачев. Потом задумался и – я как чувствовал – уточнил: – Пусть поедут трое: Примаков, секретарь ЦК КПСС Гиренко и заместитель предсовмина Догужиев».

Вылетели в Баку рано утром 15 января в воскресенье, чтобы уже на следующий день вернуться и доложить обстановку на политбюро. Но пробыли вместе с Гиренко в Баку две недели. Организовывали эвакуацию армян, главным образом по Каспию до Красноводска, вели переговоры с НФА.

Должен сказал, что М. Горбачев ориентировал нас на мирные переговоры с Народным фронтом. Встречались несколько раз с А. Алиевым (будущим президентом Эльчибеем), И. Мамедовым, И. Гамбаровым, Н. Панаховым. Все уговоры разблокировать советские воинские части, отказаться от насилия ни к чему не приводили.

Между тем страсти нагнетались. У здания ЦК, где мы находились, шли ежедневные митинги. Подстрекатели призывали к насилию. Во время одного из митингов притащили несколько виселиц. Группа митингующих прорвалась и стала раскачивать железные ворота, пытаясь ворваться во двор здания. Митинги шли и на центральной площади Баку.

Ко мне в здание ЦК пришла делегация женщин-врачей с просьбой выйти и выступить. Меня отговаривали, но я согласился. Как сейчас помню, подбежал ко мне И. Мамедов и сказал: «Выступайте с балкона», – видимо, он искренне боялся эксцессов толпы. Я ответил, что буду говорить с парапета, откуда выступали все. Никогда не забуду, как передо мной стал в бронежилете азербайджанский парень. Все ребята из моей охраны тоже были рядом. Начал с того, что как востоковед могу к ним обратиться, процитировав суру Корана. Что и сделал. Но могу и просто сказать так, как мы тогда начинали свои выступления: «Дорогие товарищи!»

Слушали внимательно. Я подчеркнул, что, если будет снята блокада с казарм и аэродромов, никакой эскалации со стороны властей не будет. Именно в этот момент, очевидно опасаясь, что устанавливается связь между выступавшим и слушавшими, Казиев прокричал в мой микрофон: «Перед вами выступает член мафии!» После этого не без труда я прорвался в здание. Милые, хорошие азербайджанские женщины были обескуражены, и нам их пришлось успокаивать.

В это время уже боевики НФА ввели «чрезвычайное положение» в Баку. При въездах и выездах из города их патрули проверяли машины. Команды передавались через радиосвязь таксомоторного парка. В Баку находился один из руководителей союзного КГБ Ф.Д. Бобков. Человек с большим опытом, он понимал, что любыми путями следует избежать кровопролития.

Но напряженность росла не по дням, а по часам.

19 января с секретарем ЦК Компартии Азербайджана Везировым я был у него в кабинете, когда позвонил Горбачев. Он сообщил, что состоялось решение Президиума Верховного Совета СССР и в Баку будут введены войска. Я сказал Михаилу Сергеевичу, что военными действиями руководить не могу. Последовал ответ: через час в Баку вылетят министр обороны Язов и министр внутренних дел Бакатин.

Это были страшные дни. При вводе войск погибло сто с лишним азербайджанцев, в основном боевиков, но были жертвы и среди мирного населения – отвечали огнем по окнам, из которых стреляли. Армия, одетая в броню, тоже потеряла 38 человек убитыми. Чрезвычайное положение, комендантский час, ночной пленум ЦК, на котором А. Везирова освободили от обязанностей первого секретаря и избрали А. Муталибова, – жизнь еще долго не входила в нормальное русло.

Скажу честно, я был по-настоящему счастлив, когда позвонил Горбачев и, сославшись на необходимость того, чтобы не было видимости, будто Муталибов работает «под контролем», сказал: «Возвращайтесь с Гиренко в Москву».

События в Баку несомненно прибавили мне седых волос. Я провел в этом городе в юности два года в Военно-морском подготовительном училище. У меня там было, да и по сей день остается много друзей. Я искренне любил и люблю Азербайджан, и вне зависимости от того, кто виноват в произошедших событиях, они были настоящей трагедией и для меня.

Раздражителем, который не давал нормализовать обстановку в Азербайджане, оставалась нерешенная проблема Нагорного Карабаха. Была ли возможность ее решить?

В то время я особенно тесно сотрудничал с профессором Тофиком Исмаиловым – человеком умным, доброжелательным, с широким кругозором, горячо любящим свою Родину, но свободным от всяких предубеждений. Мы договорились о «малых шагах»: Азербайджан, например, открыл «газовую трубу» в Армению – к сожалению, это не нашло положительной реакции в ереванских средствах массовой информации. Тем не менее было принято предложение о первой встрече руководителей двух республик.

10 ноября 1990 года в Кремль в кабинет председателя Совета Союза были приглашены два главных руководителя Азербайджана и Армении – А. Муталибов и Л. Тер-Петросян. Я предложил им хотя бы вчерне согласовать документ – компромиссный «пакет» мер, которые, как представлялось на тот момент, позволяли выйти из кризиса. Сидели над этим «пакетом» с Муталибовым и Тер-Петросяном часа четыре. Предложения не раз за это время уточнялись, изменялись к обоюдному согласию и перепечатывались.

Суть «пакета» состояла в том, чтобы вначале считать утратившими силу все решения Армении, Азербайджана, НКАО и Союза, принятые по НКАО начиная с 20 февраля 1988 года, и сделать об этом совместное заявление. Вслед за этим заявлением предполагалось ликвидировать КОУ, восстановить органы власти в Нагорном Карабахе и с этой целью провести выборы.

В документе предлагалось Верховному Совету Азербайджанской ССР принять соответствующий закон (заранее согласованный) по статусу НКАО и гарантиям ее автономии. Одновременно отменялось чрезвычайное положение, введенное на территории Азербайджана, в том числе в НКАО.

«Пакет» предусматривал нормализацию отношений между Армянской ССР и Азербайджанской ССР. На первоначальной стадии по просьбе двух республик предлагалось ввести с каждой стороны пятикилометровую зону особого режима при временном нахождении в ней подразделений Советской армии и внутренних войск. Распускались все вооруженные незаконные формирования с обеих сторон. Снимались все виды блокады с республиканских артерий, включая железнодорожный, автомобильный, авиационный транспорт. В случае возобновления экономических санкций одной из сторон предлагалось незамедлительно рассмотреть этот вопрос на союзном уровне с принятием необходимых мер.

Высшие органы законодательной и исполнительной власти двух республик должны были компенсировать ущерб всем лицам, вынужденно покинувшим ее территорию, за счет средств каждой республики и начинать налаживать нормальные контакты в политической, экономической, культурной сферах.

Оба руководителя согласились с этим «пакетом», но сказали, что хотели бы заручиться поддержкой своих депутатских групп в Верховном Совете СССР. Расставаясь с моими партнерами, я был заряжен оптимизмом. Уезжая в командировку, договорился с Р.Н. Нишановым, что переговоры с депутатскими группами он возьмет на себя. С ними первоначально он тоже договорился. Но на следующее после этой договоренности утро депутаты, подогреваемые экстремистами с двух сторон, отказались поддержать предлагаемое решение.

В середине 1991 года еще предпринимались шаги с целью избежать широких военных действий. Среди этих шагов можно назвать обращение к президенту Азербайджанской Республики группы руководителей районов НКАО с призывом «перехода от конфронтации к диалогу с союзными органами и властями Азербайджана». Баку не устраивал предлагаемый формат диалога и некоторые условия его начала: переговоры между политическими силами всех уровней – союзных, республиканских (Азербайджан, Армения), Нагорного Карабаха, который должен быть представлен «лишь его государственными органами в лице утвержденной ими группы людей, что вызывает необходимость до начала переговоров восстановить полномочия областного Совета народных депутатов и его исполкома».

Несмотря на то что А. Муталибов 8 сентября 1991 года был избран президентом Азербайджанской Республики, он все в большей степени обнаруживал неспособность овладеть ситуацией. В Азербайджане установилось двоевластие с тенденцией его перехода к образовавшемуся Милли меджлису (Национальному собранию), в котором НФА уже обладал 50 процентами голосов. В марте 1992 года А. Муталибову пришлось добровольно отказаться от власти. Хотя в мае 1992 года он вернул президентскую власть, но лишь на два дня, так как был свергнут. В военном перевороте приняли участие НФА, Партия национальной независимости (ПНР) и «Серые волки» – азербайджанское отделение тюркистской одноименной партии с центром в Турции. 7 июня 1992 года состоялись новые выборы, в результате которых победил лидер НФА А. Эльчибей.

В это время уже начались масштабные боевые действия, которые выхлестнулись за пределы Нагорного Карабаха. Руководство Народного фронта оказалось полностью некомпетентным и в управлении страной, и на военном поприще, и в деле поисков политического урегулирования. Такое тяжелое наследство досталось Гейдару Алиеву, в течение долгих лет возглавлявшему Азербайджан в советский период, затем переведенному на руководящую работу в Москву (член политбюро, первый заместитель председателя Совета министров СССР), вынужденному уйти в отставку, а затем вернувшемуся в Азербайджан, но не в Баку, а на свою «малую родину» Нахичевань, где он был избран председателем Верховного Совета. В начале июля 1993 года, отвечая на многочисленные просьбы азербайджанской общественности, Г. Алиев прибыл в Баку. Сначала его избрали председателем Милли меджлиса, а 3 октября 1993 года, на досрочных выборах, – президентом Азербайджанской Республики.

С приходом Г. Алиева наметились кое-какие перспективы перемирия, хотя война продолжалась и в результате семь районов Азербайджана, население которых превратилось в беженцев, были оккупированы.

Вообще этот конфликт привел к массовому исходу и армян, и азербайджанцев. В январе 1990 года из Баку бежало более 300 тысяч армян. Опустели азербайджанские дома в Шуше в Нагорном Карабахе, на оккупированных азербайджанских землях вне его пределов, в приграничных районах Армении. Война унесла 30 тысяч человеческих жизней.

Огромные усилия понадобились для того, чтобы привести стороны к соглашению о прекращении огня, и Россия сыграла в них самую что ни на есть значительную роль. Еще в сентябре 1991 года Б. Ельцин и Н. Назарбаев совершили поездку в район карабахского конфликта, а затем в Железноводске встретились с лидерами конфликтующих сторон. Можно считать, что с этого момента акцент был сделан на безусловное прекращение огня, которое рассматривалось как отправная точка процесса политического урегулирования. Россия стремилась к этой цели, действуя по всем каналам – в СНГ, ООН, Совещании по безопасности и сотрудничеству в Европе (позже ставшем ОБСЕ), которое в середине 1992 года создало для прекращения военных действий сторон, вовлеченных в нагорно-карабахский конфликт, так называемую «минскую группу». Одновременно российские представители усилили свою собственную посредническую миссию, в результате деятельности которой, а также усилий «минской группы» и Казахстана устанавливалось несколько краткосрочных перемирий, но вооруженные действия каждый раз возобновлялись.

15 апреля 1994 года по инициативе России Совет глав государств СНГ с участием президентов Азербайджана и Армении принял решение, в котором говорилось: «Главный приоритет, императив урегулирования – незамедлительное прекращение огня, всех военных действий и вслед за этим его надежное закрепление. Без этого не перейти к ликвидации последствий трагического противоборства». С учетом упорного нежелания представителей всех стран встретиться и скрепить единый документ, подписи были получены раздельно на трех листах с идентичным текстом – 9 мая в Баку министра обороны Азербайджана, 10 мая в Ереване министра обороны Армении и 11 мая в Степанакерте командующего армией Нагорного Карабаха. Обращаясь к России как к государству-посреднику, каждый из них брал обязательства прекращения огня.

Но что же дальше?

МИД России, руководствуясь неоднократными указаниями Ельцина, пытался развязать этот тугой узел, понимая всю хрупкость в конечном счете решения о прекращении военных действий. Нам, россиянам, трудно в чем-то себя упрекнуть. Мы в МИДе исходили только из стремления найти тот выход, который устроил бы всех. И опять действовали по всем направлениям, в том числе в качестве сопредседателя «минской группы».

Продолжали активно работать и самостоятельно. В 1996 году удалось, например, провести обмен пленными, – «всех на всех», по списку Красного Креста, – которые несколько лет томились в неволе в Азербайджане, Нагорном Карабахе и Армении. «Заочно» это было сделать трудно. В Баку некоторых пленных приговорили к высшей мере наказания, в Степанакерте не отпускали нескольких человек, включенных в списки Красного Креста, так как «они были осведомлены о расположении средств ПВО». Я решил лететь на место – сначала в Баку, потом в Ереван – прямо с аэродрома вертолетом в Степанакерт, – затем уже основательно в Ереван, затем снова в Баку.

В Баку сразу же встретился с Гейдаром Алиевичем Алиевым, с которым был не просто знаком, а поддерживал теплые товарищеские отношения уже несколько десятилетий. Еще будучи руководителем Азербайджана, он выделялся необыкновенной целеустремленностью, тонким и точным видением обстановки, умением находить решения при достаточно сложных обстоятельствах, сильной волей. Судьба в последние годы Советского Союза не всегда была к нему справедливой, и не без влияния превратностей этой судьбы Г. Алиев перенес тяжелый инфаркт. Я был искренне рад тому, что в свои семьдесят с лишним лет Гейдар Алиевич выглядел отлично. Я всегда относился и буду относиться к нему с большим уважением.

Президент Алиев по моей просьбе дал указание включить в группу обмена и тех, кто находился в камере смертников. А ведь без этого обмен вообще не мог бы состояться.

Сопровождать пленных до Еревана, чтобы сдать их там по списку, назначили азербайджанского заместителя министра юстиции Чингиза Амирова. Этот приятный, судя по всему добрый, человек очень волновался – ведь летел в Ереван, где должен был оставаться один до моего возвращения из Степанакерта. Я сказал ему, что может остановиться в российском посольстве. Но армянские представители обиделись, окружили его особым вниманием, и чувствовалось, что делается это от всего сердца. На обратном пути в Баку заместитель министра был в приподнятом настроении. Мы с ним в самолете даже выпили по рюмке, хотя, как он уверял, раньше не пил водки. Я был искренне огорчен, узнав, что через несколько месяцев этот такой симпатичный человек умер.

В Степанакерте тоже удалось уговорить отпустить всех. Далось это нелегко, так как среди вернувшихся в Ереван, по словам карабахцев, было мало их земляков, в то время как основной поток пленных, воевавших на стороне Азербайджана, возвращался в Баку именно из Степанакерта. Обмениваемых пленных из Степанакерта отправляли сначала в Ереван в автобусах. Потом они сели в мой самолет, направляющийся в Баку. До этого момента все еще волновался: а вдруг вернут с полдороги?!

В результате привез в столицы Армении и Азербайджана двести с лишним человек. Страшно было смотреть на многих из этих людей – и тех и других, – оборванных, голодных, избитых. Слезы были на глазах, не смог их удержать, когда, входя в общий отсек самолета, слышал крики: «Спасибо России!»

Было среди военнопленных и несколько русских ребят. Их сразу же передали нашим посольствам в Ереване и Баку с указанием купить им авиабилеты и немедленно отправить домой, в Россию.

В 1996 году на Смоленской площади родился проект комплексного, «пакетного» урегулирования, который мы решили «челночно» доводить до всех трех сторон, погруженных в конфликт. К сожалению, одобрительно к нему отнеслись только в Ереване, посчитав, что он может служить основой для переговоров, но в Баку и в Степанакерте его категорически отвергли.

В целом этот комплексный проект, который, естественно, предлагался в качестве основы для переговоров, содержал в себе принципы урегулирования одного из самых кровавых и затянувшихся конфликтов.

Признание Арменией и Нагорным Карабахом территориальной целостности Азербайджана и нерушимости его государственных границ связывалось с самоопределением населения Нагорного Карабаха в рамках Азербайджана в качестве государственного образования с самой высокой степенью самоуправления.

Предусматривались практические меры с двух сторон: согласие Азербайджана на ликвидацию «анклавного» характера Нагорного Карабаха и установление между ним и Арменией беспрепятственного сообщения через так называемый Лачинский коридор, а также согласие Армении на свободное железнодорожное сообщение Азербайджана с Нахичеванской областью.

Предполагалось подписание между Азербайджаном и Нагорным Карабахом соглашения, по которому Нагорный Карабах будет иметь свою конституцию. Она не должна содержать положений, противоречащих основным принципам, зафиксированным в соглашении сторон (об урегулировании нагорнокарабахского конфликта); одновременно парламент Азербайджана должен внести соответствующие изменения в Основной закон государства.

В выработанной российским МИДом схеме предусматривалось, что законы Азербайджана действительны на территории Нагорного Карабаха, если они не противоречат его Конституции и законам, Нагорный Карабах самостоятельно формирует свою законодательную, исполнительную и судебную власти, будет иметь собственный флаг, герб и гимн, силы обеспечения безопасности (национальная гвардия) и полицию.

Вместе с тем население Нагорного Карабаха должно выбирать своих представителей в центральный парламент Азербайджана, а также принимать участие в выборах президента Азербайджана. Граждане Нагорного Карабаха будут иметь паспорта Азербайджана со специальной надпечаткой «Нагорный Карабах».

При этом подчеркивалось, что будут действительными только те решения центральных властей в отношении суверенных прав, безопасности, территориального деления и границ Нагорного Карабаха, которые получат одобрение нагорнокарабахского парламента и правительства.

Определялось, что на территории Нагорного Карабаха будет создана свободная экономическая зона с хождением в ней валюты других государств, Нагорный Карабах будет иметь право на осуществление непосредственных внешних связей в области экономики, культуры, спорта, политических (кроме дипломатических) отношений с иностранными государствами и международными организациями, иметь за рубежом свои соответствующие представительства.

Предусматривалось возвращение беженцев (за исключением зоны Лачинского коридора) и гарантии соглашения между Азербайджаном и Нагорным Карабахом со стороны России, США, а также других членов ОБСЕ, являющихся постоянными членами Совета Безопасности ООН.

Так как предложенный Россией комплексный проект урегулирования был отвергнут и Азербайджаном, и Нагорным Карабахом, сопредседатели «минской группы» – Россия, США и Франция совместно выступили с планом поэтапного выхода из кризиса. Сохранялись многие элементы комплексного подхода, но с учетом того, что Нагорный Карабах отвергал в качестве отправной точки формулу: «признание территориальной целостности Азербайджана при предоставлении Нагорному Карабаху самого широкого самоуправления», и была предложена поэтапность. На первом этапе предусматривалось: ликвидация анклавного характера Нагорного Карабаха путем сохранения Лачинского коридора, освобождение оккупированных семи азербайджанских районов, возвращение беженцев (но не в зону Лачинского коридора и не на территорию Нагорного Карабаха), создание зоны безопасности, контролируемой международными силами, снятие всех видов блокады с Армении, сохранение статус-кво в режиме Нагорного Карабаха. На втором этапе – определение его статуса в границах Азербайджана.

Президент Алиев и президент Тер-Петросян согласились с этим проектом. Нагорный Карабах заявил, что категорически его не приемлет даже в качестве основы для дальнейших переговоров и считает, что необходим… комплексный подход, который позволит с самого начала определить статус Нагорного Карабаха.

Президент Тер-Петросян – высокообразованный умный человек – ушел в отставку. На его место был избран бывший лидер Нагорного Карабаха, который перед президентскими выборами уже стал премьер-министром Армении, – Роберт Кочарян.

От этого, безусловно, волевого лидера, прошедшего через нелегкую войну, во многом зависит будущее развитие событий. Нельзя забывать, что существует колоссальная разница между победой в сражении и победой в войне, и, наконец, нельзя игнорировать фактор времени.

В целом не в пользу Нагорного Карабаха изменяется и международная обстановка. На одну чашу весов ложится такой весомый фактор, как поддержка влиятельной армянской диаспоры, хотя, как показывает жизнь, не всегда готовой принести себя в жертву этой поддержке. Однако на другой чаше весов – растущее недовольство неконструктивной позицией сторон в конфликте, которое постепенно приобретает несбалансированный характер. Это произошло, например, во время встречи в верхах ОБСЕ в декабре 1996 года, где армянская делегация оказалась в одиночестве, отказавшись поддержать формулу выхода из конфликта: территориальная целостность Азербайджана при самоуправлении Нагорного Карабаха. Азербайджанская делегация, возглавляемая Г. Алиевым, столкнувшись с консолидированной позицией всех (кроме Армении) стран – членов ОБСЕ и представителей международных организаций, посчитала необходимым согласиться с предложенной формулой, несмотря на то что ранее категорически выступала против термина «самоуправление», настаивая на «автономии».

Немалое значение имеет и «нефтяной фактор», который во все большей степени соприкасается с нагорно-карабахским конфликтом или, точнее, оказывает на него все большее влияние. Это и заинтересованность иностранных компаний в получении контрактов на нефтедобычу на Каспии, это и стремление прочертить карту региона линиями нефте– и газопроводов, что непосредственно зависит от стабильности во всех частях ныне конфликтной зоны. Без четкого понимания этой «нефтяной игры» не могут ныне вырабатываться позиции сторон в нагорнокарабахском конфликте.

Россию связывают с Арменией и с Азербайджаном самые тесные отношения. Я говорил о перспективах их развития и с лидерами двух стран, и с моими коллегами – министрами иностранных дел Армении и Азербайджана. Во время моего нахождения на Смоленской площади азербайджанских министров было двое – Г. Гасанов и Т. Зульфугаров; армянских – трое: В. Папазян, А. Арзуманян и В. Осканян. И со всеми я находил общий язык при обсуждении, казалось бы, самых жгучих проблем.

Один из таких откровенных разговоров состоялся 9 июля 1998 года с В. Осканяном. Этот симпатичный человек и хороший профессионал приехал в Армению из США. Большое уважение вызывало его стремление изучить русский язык, в чем он, несомненно, преуспел, предпочитая слушать своего собеседника без переводчика.

– Вы говорите о нашем стратегическом партнерстве, – сказал я, – но ведь оно подразумевает учет каждой стороной не только своих, но и интересов партнера. Разве не ясно при этом, что Ереван должен считаться со стремлением Москвы не отталкивать от себя Азербайджан, развивать добрые отношения и с ним. Но для этого нам нужно сохранить абсолютно объективную позицию в отношении конфликта. Россия, как и прежде, будет против сепаратизма, но за то, чтобы Нагорный Карабах обрел все права, гарантирующие благополучие и процветание его населения.

6 июня 1998 года мне позвонил вечером домой министр иностранных дел Грузии Ираклий Афиногенович Менагаришвили и сказал, что Э.А. Шеварднадзе поручил ему вылететь из Тбилиси и поговорить со мной «как можно быстрее». Я смотрел в это время информационный выпуск ОРТ, где показывали секретаря Исполкома СНГ Б.А. Березовского в Тбилиси, сопровождая «зрительный ряд» текстом диктора о том, что его «челночные броски» в столицу Грузии и в Сухуми подготовили встречу Шеварднадзе с Ардзинбой.

С Менагаришвили договорились увидеться в Москве на следующий день, в воскресенье, в 8 вечера, так как в понедельник, 8 июня, я должен был сопровождать президента Ельцина в его поездке в Бонн. Спросил у своего грузинского коллеги, как обстоят дела с принятием документа, над которым вот уже неделю плотно работали с представителями двух сторон на Смоленской площади, в МИДе.

Подписание очередного грузино-абхазского документа стало необходимостью после событий, произошедших в двадцатых числах мая в Гальском районе. Туда через реку Ингури проникли люди из формирований грузинского «Белого легиона», «Лесных братьев» и спецназа. Абхазы перебросили в этот район дополнительные подразделения МВД. В боевых действиях были применены стрелковое оружие, крупнокалиберные пулеметы и минометы. Тяжелую технику – танки, бронетранспортеры, артиллерию – в зону боев с двух сторон российские миротворческие силы не пропустили, что и позволило в конечном счете локализовать вооруженные столкновения.

Однако сотни домов, расположенных в зоне боевых действий, были уничтожены. Многие сожжены, в основном абхазскими «факельщиками». На другой берег Ингури бежало 25–30 тысяч мирных жителей. Тбилиси обвинил абхазскую сторону в том, что она пытается окончательно перечеркнуть то демографическое положение, которое существовало в Абхазской автономной республике: там до войны проживало около девяноста тысяч абхазов, более трехсот тысяч грузин и двести тысяч русских, украинцев, армян, греков, евреев, эстонцев и т. д.

В результате боев грузинские формирования в основном оказались вытесненными. Я не думаю, что Шеварднадзе был информирован во всех деталях об этой операции, которая с самого начала была обречена, так как, по признанию самого президента Грузии, небоеспособная армия не смогла ее поддержать. Но ведь подобные действия осложняют миротворческий процесс. Получилось так и на этот раз. Дело в том, что после окончания в 1994 году широких грузино-абхазских боевых действий в Гальский район, населенный в основном грузинами, «неорганизованно» возвратилось около 70 тысяч покинувших его во время войны. При всех трудностях они начали восстанавливать свои дома, хозяйства, но теперь, уже во второй раз, превратились в беженцев.

25 мая после переговоров в Сухуми и Гагре был подписан Протокол о прекращении огня, разведении вооруженных формирований. Абхазская сторона взяла на себя обязательство не допускать силовых действий в отношении мирного населения Гальского района. Со своей стороны, приняв на себя обязательство вывести все вооруженные формирования из Гальского района, официальный Тбилиси фактически признал то, о чем мы знали давно, – так называемые партизанские формирования «Белый легион», «Лесные братья» руководились соответствующими государственными структурами. А ведь мы неоднократно обращали внимание наших грузинских коллег на недопустимость деятельности этих формирований, тем более что на устанавливаемых ими минах подрываются мирные жители. Жертвами становились и российские миротворцы, так как мины и другие взрывные устройства устанавливались в контролируемой ими зоне безопасности.

Протокол о прекращении огня имел одноразовое значение. Нужно было срочно выходить на документ со значительно большим охватом вопросов, без которых при всем желании и искусстве «параллельных посредников» встреча президента Грузии и абхазского лидера сразу состояться не могла.

Между тем документ рождался, можно сказать, в муках. Б.Н. Пастухов делал все для того, чтобы сблизить позиции грузин и абхазов, которые вновь, в который уже раз, отвергали различные варианты компромиссной формулы. Вначале сказывалось главным образом ужесточение линии В. Ардзинбы, который стремился по максимуму использовать сложившуюся обстановку. Абхазы перенесли центр тяжести уже не на общий процесс возвращения тех, кто бежал во время войны 1994 года, а на разрешение вернуться второй, «майской волне» беженцев. Такая позиция отвергалась грузинской стороной. Мы упорно искали развязки.

8 июня проговорили с Ираклием Менагаришвили до поздней ночи. Этот обаятельный, интеллигентный человек понимал и нашу аргументацию, и, как представляется, ту роль, что играет Россия в урегулировании конфликта, от которого во многом зависит судьба Грузии. Мы оба хорошо ориентировались и в другом: российско-грузинские отношения переживали не самый лучший период в их истории, и во многом это связано с неурегулированностью Грузии с Абхазией.

У меня с этим конфликтом, как говорится, особые отношения. Вырос в Тбилиси, где окончил среднюю школу. Эдуарда Амвросиевича хорошо знаю с того времени, когда он был еще первым секретарем ЦК Компартии Грузии. Встречались часто и в то время, и позже. Когда я трижды был без его согласия направлен М. Горбачевым в Багдад во время кризиса в зоне Персидского залива, отношения натянулись, но после этого выровнялись. Он даже позвонил по телефону и спросил о моем мнении в отношении переезда из Москвы в Тбилиси, куда его усиленно звали на пост главы республики. Конечно, я поддержал, ссылаясь, будучи в то время директором СВР, на объективную информацию, которая свидетельствовала о широких прошеварднадзевских настроениях в Грузии. Понимал тогда, да и сейчас, что он единственный лидер, который смог бы вытянуть страну из «гамсахурдиевского болота».

Связывала нас и общая дружба со многими людьми, один из которых – бывший секретарь ЦК Компартии Грузии Солико Хабеишвили – в результате интриганских хитросплетений попал в тюрьму, и мы вместе – кто меньше, кто больше – боролись за его освобождение (это было при М.С. Горбачеве). Впоследствии Солико был убит в Тбилиси уже в то время, когда он вышел из тюрьмы и работал в близком окружении президента Грузии, и мы – тут уж точно одинаково – переживали эту тяжелую утрату.

Кстати, по инициативе Эдуарда Амвросиевича, в бытность его лидером Советской Грузии, я стал Почетным гражданином Тбилиси, чем очень горжусь. Я думаю, что некоторая периодическая натянутость в наших отношениях имела своей причиной, может быть, и наговоры отдельных близких к Шеварднадзе людей о том, что я хочу занять его место министра иностранных дел СССР. Так или иначе, но он говорил госсекретарю США Дж. Бейкеру, что Горбачев готовит меня ему на смену. Как-то раз, в 1990 году, отвечая на мой прямой вопрос по телефону: «Почему у нас происходит спад в отношениях, неужели вы думаете, что я хочу сесть в ваше кресло?» – Шеварднадзе сказал: «Да об этом все говорят в МИДе».

Будучи министром иностранных дел Союза, Эдуард Амвросиевич ни разу не привлекал меня к делам внешней политики – мы могли разговаривать и разговаривали на любые другие темы, – а ведь во время перехода Шеварднадзе на этот пост совсем с другой работы я возглавлял Институт мировой экономики и международных отношений, который по праву считался выдающимся центром, объединяющим сильнейших ученых-аналитиков. Между тем я всегда относился к нему как к человеку, безусловно, неординарному, талантливому.

Впрочем, один раз он меня все-таки «привлек». Шеварднадзе, Дж. Бейкер – в ту пору госсекретарь США – и я поужинали в доме у нашего общего товарища известного скульптора Зураба Церетели. Обстановка, кстати, была совершенно непринужденной. Но это было еще в 1988 году.

Судьба свела меня и с В.Г. Ардзинбой. Он был научным сотрудником в Институте востоковедения Академии наук, который я возглавлял в конце 70-х годов. С ним в то время тоже не обошлось без коллизий. Я воспрепятствовал тому, чтобы на работу в институт взяли его супругу, так как она не написала диссертации в отведенный на это аспирантский срок. Сам же Владислав Григорьевич был очень способным, эрудированным ученым, занимавшимся с успехом Древним Востоком.

От этих двоих людей – Э. Шеварднадзе и В. Ардзинбы – практически зависит, будет ли надежно ликвидирован конфликт, который уже причинил столько горя двум народам, да к тому же создал крайне нежелательную ситуацию и для России. Конечно, им нелегко. Довлеет груз прошлого, накопленный и до войны, и во время грузино-абхазских боевых действий. В советский период, особенно в то время, когда в Грузии командовал Берия, абхазы были отодвинуты со всех сколько-нибудь важных постов. На них, собственно, как и на грузин, обрушились сталинские репрессии, но абхазов было меньше, и, возможно, это сказалось на их судьбе больше. Что и говорить, автономный статус Абхазии в составе Грузии был формальным.

Что касается начала военных действий в 1993 году, то они во многом были подготовлены националистическим режимом З. Гамсахурдия, находившимся у власти в Тбилиси, хотя и начались в ту пору, когда руководителем Грузии уже стал Э. Шеварднадзе. Но справедливости ради нужно сказать, что тогда он еще не полностью владел обстановкой и, самое главное, не контролировал ее. Ввод грузинских боевиков в Абхазию возглавил позже попавший в тбилисскую тюрьму Китовани якобы для охраны железной дороги, проходящей из России в Грузию, а затем в Армению. Между тем боевики обрушились на мирное население. Потом поджоги, убийства, мародерство было повторено в отношении грузинского населения абхазскими боевиками, получившими подкрепление с Северного Кавказа, главным образом из Чечни.

И не только с Северного Кавказа. Я знаю, что российское руководство, в первую очередь президент, никогда и ни при каких обстоятельствах не санкционировали участие российских военных – прямое или косвенное – на одной из сторон конфликта. В марте 1999 года, будучи председателем правительства, я находился на борту сторожевика «Сочи», командир которого рассказывал, что во время вооруженных действий корабль обстреливался с двух сторон – и когда вывозил абхазских беженцев, и когда эвакуировал грузинских. Но ведь это факт, что грузинские позиции обстреляли с воздуха «неопознанные» самолеты – их не было у абхазов. Не исключаю, что это было делом рук преступной кучки коррумпированных российских военных, но именно отдельных отщепенцев, и конечно же не могло повлиять на исход войны.

Был момент, когда война могла быть остановлена. Бывший в ту пору министром обороны П. Грачев предложил ввести две дивизии и разоружить обе стороны. Грузинское руководство отказалось, позже признав свой отказ ошибкой. За этим последовало взятие Сухуми и отступление грузинских частей за реку Ингури. Тысячам и тысячам беженцев были отданы гостиницы, дома отдыха в Тбилиси, других городах Грузии. Большинство из беженцев лишились средств к существованию.

Так сложился далеко не благоприятный фон для урегулирования. Большие надежды возлагались и возлагаются на Россию. Она действительно делает многое для того, чтобы не размылось хрупкое перемирие и стороны пришли к взаимопониманию. Достаточно сказать, что российские миротворцы, которые находились в зоне конфликта, к моменту написания этой книги уже потеряли около 70 человек убитыми и более 150 человек ранеными. Много ли в мире стран, которые после этого незамедлительно не выведут своих солдат из такой губительной зоны? Но в Москве хорошо понимали, что неподготовленный вывод неизбежно привел бы к возобновлению масштабного грузино-абхазского вооруженного столкновения. И поэтому, именно поэтому мы соглашались все это время на саммитах СНГ (миссия российских миротворцев получила мандат стран СНГ) продлевать нахождение наших солдат в Абхазии. Причем несмотря на то, что грузинская сторона, особенно парламент и его председатель, упражнялась в обвинениях в их адрес и даже требовала их немедленного вывода, что не мешало грузинским мидовцам, да и руководству повыше, нередко тоже круто критиковавшим россиян, просить нас – но не публично – о продлении мандата миротворческих сил.

Как я уже подчеркивал, главной своей целью Россия, российский МИД считали недопущение срыва перемирия, возобновления военных действий. Здесь были достигнуты более или менее обнадеживающие результаты. Подписано несколько документов, в которых стороны подтвердили свои соответствующие обязательства. А дальше все упиралось в те позиции, которые далеки от возможного компромисса и с которых они не хотели сходить.

С большим трудом нам удалось убедить Ардзинбу принять формулу, по которой стороны согласны жить в общем государстве в границах Грузинской ССР (фактическое признание территориальной целостности Грузии). Вместе с тем абхазами отводилось все, что не укладывалось в схему равносубъектности двух сторон, составляющих это государство.

Не принимая такую равносубъектность, что мне кажется оправданным, грузинская сторона одновременно пыталась ввести в готовившийся с нашей помощью для подписания документ ряд моментов, которые могли вызвать подозрение у абхазов в стремлении вернуть дело к прежнему, довоенному положению. Например, настойчивое требование об общей конституции, не довольствуясь договором, определяющим отношения двух сторон и имеющим силу конституционного закона.

Уперлись и в проблему возвращения беженцев. Абхазы связывали с началом процесса организованного возвращения беженцев получение международной экономической помощи, обращение к России с двух сторон об открытии границы с РФ по реке Псоу (была закрыта в связи с событиями в Чечне, но осталась полузакрытой уже с учетом грузино-абхазского конфликта) и возобновление движения по железной дороге. Грузия же настаивала на том, что все это должно произойти в увязке с окончанием процесса возвращения беженцев. Не проходила и наша компромиссная формула об «увязке» с созданием механизма для возвращения и его работой, удовлетворяющей обе стороны.

Неприемлемой для России была постановка вопроса Тбилиси о том, чтобы, изменив мандат миротворцев, поручить им обеспечить силой возвращение беженцев и их охрану. Иными словами, требование превратить миссию миротворчества, основывающуюся на том, что ее принимают обе стороны в конфликте, в навязывание мира силой, то есть в полицейскую операцию. Мы на это пойти не могли и не можем по многим причинам: с учетом неизбежности серьезных потерь, настроений в России и, наконец, того, что подобный мандат на применение силы может быть выдан только Советом Безопасности ООН.

Руководство Грузии неоднократно предпринимало попытки привлечь к посредничеству в конфликте международные организации. Наша дипломатия, как и в других случаях, не противилась этому, и в результате в конфликтной зоне расположилась миссия многочисленных наблюдателей ООН. Что касается вооруженных миротворцев, то на деле никто не торопился ни заменить россиян, ни тем более повторить то, что было осуществлено НАТО в Боснии.

Тем не менее, а может быть, именно в силу всего этого начали сверху раздуваться антироссийские настроения в Грузии. На этом фоне особое раздражение у российской общественности вызывали заявления о причастности Москвы к покушениям на Э. Шеварднадзе, о «вине» России за неурегулированность конфликта. Председатель парламента Грузии З. Жвания, например, заявил 5 июля 1998 года о своей готовности «в ближайшее время сообщить на весь мир, что разведслужбы России активизировали в последнее время свою деятельность с целью свержения нынешнего руководства Грузии». Председатель парламента Грузии при этом, да и в последующем, не стал называть какие-либо конкретные факты и свидетельства для доказательства своих утверждений. А председатель одного из комитетов парламента Грузии договорился даже до того, что приказ об убийстве грузинского лидера был дан президентом России своим спецслужбам.

Такие неслыханные, беспрецедентные высказывания не находили адекватной реакции со стороны высшего грузинского руководства. Возмущение в России вызвало и заявление Министерства внутренних дел и государственной безопасности Грузии по поводу террористического акта, совершенного 12 июля 1998 года, когда направленным фугасным взрывом было убито пятеро российских военнослужащих из состава коллективных сил СНГ по поддержанию мира и несколько ранено. Руководители этих двух ведомств не нашли ничего лучшего, как использовать этот повод для обвинения российских солдат и офицеров, находящихся с миротворческой миссией в Гальском районе, в «семи смертных грехах», в том числе в потворстве (?!) расстрелам мирных жителей во время майских 1998 года событий, мародерстве и так далее и тому подобное.

Кстати, практически в момент поступившего сообщения о трагической гибели наших миротворцев в моем кабинете в МИДе находился министр иностранных дел Грузии, который в очередной раз говорил о необходимости продления их мандата, а также продолжении поисков путей выхода из кризиса с обязательным активным участием России.

Собственно, и в Москве усилились антигрузинские настроения, в том числе недостойные статьи в некоторых средствах массовой информации. И то и другое било и бьет по живому: отношения между россиянами и грузинами имеют большую историческую глубину, близость русских и грузин прочно выразилась в близости культур, взаимовлиянии интеллигенции.

Россия продолжала предпринимать усилия для урегулирования грузино-абхазского конфликта. Может быть, дополнительным стимулом для этого стало успешное продвижение с нашей помощью мирного процесса в Южной Осетии – урегулирование другого конфликта, тоже вооруженного, между грузинами и югоосетинами. Но на сухумском направлении добиться положительного результата было значительно труднее.

Мы в МИДе пришли к выводу, который нам представлялся бесспорным: лишь сами стороны смогут подойти к соглашению, а для этого нужны встречи двух лидеров. Несколько таких нерезультативных встреч уже произошли до моего перехода в МИД, но на российской территории. Мне казалось, что значительно большего прогресса можно будет достичь, если Э. Шеварднадзе и В. Ардзинба встретятся в Тбилиси, а затем в Абхазии. Эту мысль я высказал Владиславу Ардзинбе в Сочи, куда он подъехал во время моего отдыха в августе 1997 года. Вначале я не получил определенного ответа. Было очевидно, что В. Ардзинба хотел посоветоваться со своими коллегами. Через день по телефону он сказал, что готов лететь в Тбилиси.

Я тут же перезвонил Борису Николаевичу, который безоговорочно поддержал мое намерение полететь вместе с Ардзинбой. Позвонил я и Эдуарду Амвросиевичу, попросив его не вводить в курс дела никого, кроме тех, кому о приезде абхазского лидера было необходимо знать. Опасения по вопросам безопасности не были беспредметными. Тбилиси переполняли десятки тысяч беженцев из Абхазии – неустроенных, озлобленных. Были и небеженцы, кто потерял родных или близких во время войны. Самого Ардзинбу чуть ли не объявили вне закона. По телефону он меня в шутку спросил: «Не брать ли с собой теплые вещи?»

Должен сказать, что произошел курьезный случай – такая важная поездка чуть не оказалась сорвана. Когда самолет в Сочи уже вырулил на взлетную полосу, перед ним встал военный уазик. Командир самолета, специально прибывшего из Москвы, доложил, что взлететь не может, так как из машины передали: в Гудауты можно лететь только с разрешения командующего воздушной армией (штаб в Ростове), а такой команды не поступило. Задержка была абсолютно ни к чему, все было рассчитано буквально по минутам. Я, не выдержав, зашел в кабину летчиков, взял переносные наушники-микрофон и сказал… впрочем, не буду повторять дословно то, что сказал вгорячах, но смысл был таков: «Если в течение 10 секунд машина не уйдет с полосы, – я разговаривал с дежурным по штабу полковником Имярек, – то вы будете без погон». Машина ушла.

В. Ардзинба со своей «командой» в Гудаутах благополучно сел в самолет, на котором я летел в Тбилиси. Когда мы сходили по трапу в аэропорту столицы Грузии, встречавшие нас журналисты, увидев Владислава Григорьевича, были ошеломлены. По моей просьбе посадили его не в отдельную машину, а со мной рядом. Встречавший меня председатель парламента З. Жвания занял место в этой же автомашине на переднем сиденье. Кавалькада въехала в ворота загородной правительственной резиденции Крцаниси, где нас ждал Эдуард Амвросиевич. Там же начались переговоры – и один на один, и в присутствии членов двух делегаций. Переговоры шли долгие часы – я в них нарочито не участвовал. Поехал на могилу матери, потом на квартиру к родственникам моей покойной жены, где собрались мои друзья детства, затем к отцу моего зятя – академику В.И. Бахуташвили, с которым меня связывают самые теплые отношения. В общем, вернулся в Крцаниси, поднялся на второй этаж дома, где шли грузино-абхазские переговоры, только по просьбе двух лидеров. Там помог в меру своих возможностей довести до взаимоприемлемого варианта документ, подтверждающий прекращение огня и нацеливающий обе стороны на дальнейшие контакты. Это все, что удалось на тот момент «выжать». А «выжимал» я достаточно решительно, что во время позднего ужина подтвердили все участники.

Кавказ есть Кавказ. Когда даже противники сидят за одним столом, произносятся теплые тосты, и это, как правило, в тот момент делается от души. Но часто только в тот момент.

Вслед за встречей в Тбилиси последовали обнадеживающие поездки грузинских правительственных делегаций в Сухуми, абхазов – в столицу Грузии. Но постепенно этот переговорный ручеек пересыхал. Стороны опять упирались в свои «неразрешимые» проблемы.

Оставалось лишь надеяться на то, что здравый смысл в конце концов заставит стороны быть более сговорчивыми. Сложившаяся реальность такова, что стремление сохранить унитарный характер грузинского государства – непродуктивно. Представляется, что идеи федерализации Грузии все шире распространялись и в самом грузинском руководстве. Но все зависит от наполнения этих идей конкретным содержанием, которое предопределит отношения центра с субъектами федерации.

Такие отношения в Грузии, кстати, так же как и в России, не могли и не могут быть универсальными. Как тут не вспомнить, что еще в Российской империи – конечно, там и речи не было о федерализме – выстраивалась своеобразная «этажерка», на различных ступенях которой находились разные части общего государства: гораздо в большей степени самоуправляющиеся Финляндия и Польша или Грузия, которая двумя губерниями – Тифлисской и Кутаисской – непосредственно входила в Россию, как и другие русские и частично нерусские губернии. Разница в статусе была весьма большой. Так, например, известный российский террорист начала XX века Б. Савинков пишет, что съезд партии эсеров провели в конце 1905 – начале 1906 года в Финляндии, так как там «не был принят тогда закон о выдаче политических преступников и члены съезда могли, не боясь за свою безопасность, спокойно работать в течение нескольких дней».

Именно по такой схеме МИД России наращивает свою работу не только с целью разрешения грузино-абхазского, грузино-южноосетинского или нагорнокарабахского конфликтов, но и с неменьшими усилиями добивается урегулирования конфликта молдавско-приднестровского. В отношении последнего все время свербит мысль: были бы мы в Москве понастойчивее еще в 1989–1990 годах, этот конфликт давно бы ушел в историю.

В то время, когда я был председателем Совета Союза Верховного Совета СССР, пригласили в Москву председателя Президиума Верховного Совета Молдавской ССР М. Снегура и уговаривали его не вводить Закон о языке, сплошь дискриминирующий русскоговорящее население Приднестровья. Тогда с решением этого вопроса могла бы наступить разрядка. Помню, как говорил Снегуру: «Вы требуете, чтобы все руководящие лица, в том числе директора предприятий, знали молдавский язык. Но представьте себе такую ситуацию: вы пригласили руководить предприятием, допустим, англичанина, прекрасного менеджера, и он приехал с переводчиком. Что же, вы его выпроводите назад?»

М. Снегур не пошел на уговоры, а у нас не хватило настойчивости в проведении единственно возможной линии. В результате накручивался «снежный ком». Чем больше, тем дальше дело уходило в конфликтные дебри.