Ричард Докинз, автор книги «Эгоистичный ген», ввёл в речь термин «мем», обозначив им единицу информации, которая через обучение или подражание может распространяться в обществе так же, как предпочтительный ген распространяется при воспроизводстве. Так, мемы равенства и равного распределения ресурсов и рисков давали преимущества в доисторических условиях так же, как эгоистичный мем расцвёл в большей части постсельскохозяйственного мира. Однако не кто иной, как признанный авторитет в экономике Адам Смит, настаивал, что сочувствие и сопереживание так же естественны для человека, как и личный интерес²¹⁴.

Ошибочное допущение, что человеческий подход к спросу, предложению и перераспределению богатства по определению основан на дефицитарном экономическом мышлении, сбило с верного пути многих антропологов, философов и экономистов последних нескольких столетий.

Как объясняет экономист Джон Гоуди, «рациональное экономическое поведение необычно для рыночного капитализма; оно есть заученный набор мнений, а не объективный универсальный закон природы. Миф о человеке экономическом объясняет лишь организующий принцип современного капитализма, не больше и не меньше»²¹⁵.

Многие экономисты забыли (или никогда не знали), что их главный организующий принцип, Homo economicus (то есть человек экономический), – это миф, основанный на предположениях о человеческой природе, а не твёрдая истина, на которой можно строить устойчивую экономическую философию. Когда Джон Стюарт Милль предложил то, что он назвал «условное определение человека как существа, которое неизменно делает так, чтобы можно было достичь наибольшего количества материальных средств, удобств и роскоши с минимальными затратами труда и физического самоограничения»²¹⁶, он наверняка не думал, что затормозит экономическую мысль на столетия. Вспомните Руссо: «Если бы пришлось выбирать, где родиться, я бы выбрал страну, где все знают друг друга, чтобы ни тайные пороки, ни скромность и добродетель не ускользнули бы от общественного взгляда и суждения».

Те, кто утверждает, что жадность – это просто часть человеческой природы, часто забывают упомянуть контекст. Да, жадность есть часть человеческой натуры. Но также это и стыд. И щедрость (и не только по отношению к генетическим родственникам). Когда экономисты основывают свои модели на фантазиях о «человеке экономическом», которым движет лишь своекорыстный интерес, они забывают про общество – важнейшую сеть идей, которой опутан каждый индивид, – неизбежный контекст, внутри которого происходит всё действительно человеческое.

В теории игр есть один мысленный опыт, очень популярный. Он называется «дилемма заключённого». Её преподносят как некую модель взаимопомощи, настолько элегантную, что некоторые учёные называют её «E. coli социальной психологии» (E. coli – кишечная палочка; один из важнейших объектов генетических исследований в современной науке. – Прим. пер.). Вот как это работает. Представьте себе двух арестованных подозреваемых.

У полиции недостаточно доказательств, чтобы выдвинуть обвинения. Заключённых разделяют и каждому делают одно и то же предложение: если дадите показания против партнёра, а он ничего не скажет, вас отпустят, а он получит десять лет, на полную катушку. Если вы откажетесь, а он расколется, то вам придётся мотать срок, а он выйдет на свободу. Если будете молчать оба, получите по шесть месяцев. Если оба дадите показания друг против друга, получите по пять лет. Каждый заключённый волен выбрать – молчать или дать показания. Каждому сказали, что другой не будет знать о его решении. Что выберут заключённые?

В классическом варианте игры участники почти всегда предают друг друга, поскольку преимущества предательства налицо: расколись первым – и выйдешь на свободу. Но придите с такой теорией в любую тюрьму мира, и вам быстро объяснят, что происходит со стукачами. Теория становится ближе к реальности, если игрокам даётся возможность набраться опыта в игре и понаблюдать, изменится ли их поведение. В «Эволюции кооперации» Роберт Аксельрод описывает, что игроки вскоре начинают понимать, что им лучше молчать и надеяться, что их партнёр сделает то же самое. Если же партнёр окажется болтуном, то приобретёт дурную репутацию и будет наказан, «око за око». Со временем игроки с более альтруистическим подходом выигрывают, а те, кто думает лишь о собственном сиюминутном интересе, заканчивают очень плохо, вплоть до заточки под ребро в душевой.

Классической интерпретации игры был нанесён ещё один удар, когда физиолог Грегори С. Бернс с коллегами решили подключить участниц-женщин к магнитно-резонансному томографу. Исследователи ожидали увидеть более сильную реакцию в случаях обманов – одна пытается сотрудничать, а другая предаёт. Но вот что они обнаружили. «Результаты были неожиданными для нас», – сказал Бернс Натали Энжи из «Нью-Йорк Таймс». Реакция мозга оказалась сильнее в случаях кооперации: «Самые сильные сигналы были в сотрудничающих союзах и в тех отделах мозга, которые ответственны за реакции на сладости, картины или симпатичные лица, деньги, кокаин и другие законные и незаконные источники наслаждения»²¹⁷.

По результатам сканирования Бернс и его коллеги обнаружили, что когда женщина кооперативна, активизируются оба участка мозга, реагирующие на дофамин: и вентральный стриатум, и орбитофронтальная кора. Эти отделы ответственны за управление импульсами, маниакальное поведение и благодарные поступки. Хотя это было не то, что он ожидал, Бернс нашёл результат отрадным. «Это успокаивает. В каком-то смысле это признак того, что мы созданы сотрудничать друг с другом».

Статья биолога Гаррета Хардина «Трагедия общинных пастбищ», напечатанная впервые в престижном журнале Science в 1968 г., приближается к рекорду по частоте переизданий среди статей из научных журналов. Авторы недавних материалов для обсуждения Всемирного банка назвали её «доминантной парадигмой, внутри которой учёные-социологи оценивают всё связанное с природными ресурсами». А антрополог Г. Н. Эппель говорит, что документ «стал священным текстом для студентов и профессионалов»²¹⁸.

В начале 1800-х и позже большая часть сельской местности Англии были общинными, или общественными, землями – они принадлежали королю, но были доступны для каждого точно так же, как и пастбища западных Соединённых Штатов, пока не изобрели колючую проволоку. Используя английские общинные пастбища как модель, Хардин намеревался продемонстрировать, что случится, если ресурс находится в общественном владении. «Если пастбище открыто для всех… каждый пастух будет стремиться держать как можно больше скота». Хотя это губительно для пастбища, эгоизм пастуха имеет под собой экономическую основу, с его точки зрения. «Разумный пастух, – пишет Хардин, – [сообразит, что] если он не хочет отстать от других, то единственный курс, имеющий смысл, – увеличить поголовье своего стада». Это единственный правильный выбор, так как цена за гибель пастбища ляжет на всех, а прибыль от прироста стада будет его личная. Но поскольку каждый пастух вскоре придёт к этому же заключению, общественная земля будет неизбежно истощена. «Свобода использования общественной земли, – заключает Хардин, – губит всех».

Как и предположения Мальтуса о росте населения по отношению к возможностям сельскохозяйственного производства, аргументы Хардина имели успех, поскольку (1) они используют простую формулу типа А + В = С, которая представляется неоспоримо верной, и (2) она оправдывает явно бессердечную деятельность властей. Эссе Мальтуса, к примеру, часто цитировалось британскими бизнесменами и политиками для объяснения бездействия перед лицом массового обнищания населения в стране, включая 1840-е, когда от голода погибли несколько миллионов ирландцев (и ещё несколько миллионов эмигрировали в США). Чёткое обоснование Хардином бесперспективности коммунальной собственности лило воду на мельницу сторонников приватизации социальных услуг и защитников захвата земель у коренных народов.

Есть ещё одна общая черта элегантных аргументов Хардина и теории Мальтуса: ни то, ни другое не работает в реальности.

Как объясняет канадский автор Айан Энгус, «Хардин просто игнорирует то, что реально происходит на общинных пастбищах: саморегуляция с участием всех заинтересованных общин». Хардин не заметил, что в небольших сельских общинах с низкой плотностью населения каждый пастух знаком лично со всеми остальными (так было и с историческими английскими общественными землями, и в сообществах древних собирателей). Каждый, кто пытается обжулить систему, быстро вычисляется и наказывается. Нобелевский лауреат в области экономики Элинор Остром изучала управление общественными землями в небольших сообществах и пришла к выводу, что «все сообщества имеют какие-либо формы контроля, чтобы исключить обман и попытки использовать ресурс больше, чем полагается по справедливости»²¹⁹.

Каким бы боком экономисты и другие противники управления местными ресурсами ни поворачивали вопрос, настоящая трагедия общественного достояния происходит не от того, что его используют малые группы взаимозависимых индивидов. Забудьте про пастбища. Перед нами трагедия океанов, рек и лесов. Местный рыболовецкий промысел сворачивается по всему миру, потому что ни у кого нет власти, сил и мотивации запретить рыболовецким флотилиям разных государств хищническую эксплуатацию океанов, принадлежащих всем (и, значит, никому). Токсины из дымовых труб Китая от сжигаемого нелегально добытого в России угля оседают в лёгких корейцев, а американские автомобили на венесуэльском топливе плавят гренландские ледники.

Подобные цепные трагедии и катаклизмы возможны лишь при отсутствии местного, локального и индивидуального стыда. Из-за ложной уверенности в мальтузианской экономике, дилемме заключённых и трагедии общинных пастбищ их применяют к досельскохозяйственным сообществам, игнорируя деликатные условия жизни в маленьких группах, где никто «не ускользнул бы от общественного взгляда и суждения», как говорил Руссо. Трагедии неизбежны, лишь когда размер группы превышает способность индивидов к запоминанию всех её членов. Это число известно как число Данбара. В сообществах приматов размер определённо имеет значение.

Обращая внимание на важность взаимного ухода у социальных приматов, британский антрополог Роберт Данбар построил график зависимости размера группы от развития неокортекса мозга. Используя свои корреляции, он предположил, что человек перестаёт помнить, кто именно и что именно когда-либо кому-либо сделал, когда размер группы превышает 150 индивидов. По его словам, «граница, наложенная способностями коры головного мозга, – это число индивидуумов, с которыми возможно поддерживать стабильные межличностные взаимоотношения»²²⁰. Другие антропологи самостоятельно пришли в исследованиях к тому же числу. Замечено, что когда группа начинает превышать указанные размеры, она распадается на две мелкие группы. За несколько лет до опубликования Данбаром своего анализа в 1992 г. Мартин Гаррис заметил: «При численности группы в 50 человек или населении деревни в 150 человек все близко знают друг друга, так что связи взаимообменов могут удерживать людей вместе. Люди дают и ожидают, что смогут взять, а когда берут – ожидают, что будут давать»²²¹. Современные авторы, в том числе Малькольм Гладуэлл в своём знаменитом труде «Переломный момент», доводят до массового читателя идею, что 150 – это предел органично функционирующих групп.

Поскольку человек развивался в маленьких, тесных сообществах, где каждый знал каждого по имени, он не очень хорошо приспособлен к сомнительной свободе, которую предлагает анонимность. Когда сообщества разрастаются до такой степени, что члены не могут более поддерживать даже поверхностные знакомства с остальными, поведение меняется. Принимаются иные решения, и наши чувства дозволенного и приемлемого становятся всё более абстрактными.

То же самое трагическое недопонимание человеческой природы лежит в основе коммунизма: коллективное владение не работает в крупных сообществах, где люди действуют анонимно. В труде «Сила масштаба» антрополог Джон Бодли писал: «Размер человеческих сообществ и культур важен, поскольку более крупные группы естественным образом будут иметь больше сконцентрированной социальной силы. Чем крупнее сообщество, тем оно менее демократично, в нём будет неравное распределение рисков и вознаграждений»²²². Всё верно, поскольку чем крупнее группа, тем меньше работает стыд. Когда пала Берлинская стена, ликующие капиталисты заявили, что главный недостаток коммунизма – его неспособность соотнестись с человеческой природой. Это так – и не так. Фатальная ошибка Маркса – то, что он не учёл значимости контекста. Человеческая природа работает определённым образом в контексте тесных, взаимозависимых сообществ и идёт вразнос в условиях анонимности. Мы становимся совсем другими созданиями. Но в обоих случаях мы не менее и не более человечны.

Были ли мы действительно рождены в лучшем из возможных мест и в лучшее время? Или наше время – лишь случайный момент в бесконечном ряду моментов, со своими радостями и разочарованиями? Может, вам покажется абсурдной такая постановка вопроса, предположение, что есть другой выбор. Но он есть. В этом наша психологическая тенденция – видеть собственный опыт стандартом, а наше сообщество – Людьми с большой буквы; верить, может, подсознательно, что мы избранные, с нами Бог, и наша команда заслуживает выигрыша. Видя настоящее в таком приукрашенном свете, мы рисуем прошлое кроваво-красными тонами, полным страданий и ужаса. Гоббс продолжает расчёсывать этот психологический зуд человечества уже несколько столетий.

Предположение, что эволюция есть процесс улучшения, что эволюционирующие организмы прогрессируют к некоему конечному, идеальному состоянию, – общепринятая ошибка. Это не так – и для них, и для нас. Эволюционирующее сообщество или организм просто приспосабливается со сменой многих поколений к изменяющимся условиям. Модификации могут дать немедленные преимущества, но они на самом деле не есть улучшения, ведь внешние условия постоянно меняются.

Эта ошибка и лежит в основе предположения, что здесь и сейчас очевидно лучше, чем там и тогда. Через три с половиной столетия учёные продолжают цитировать Гоббса, рассказывая, какое это счастье для нас – жить после образования государств, избегнув страданий дикого прошлого. Так приятно думать, что мы счастливчики, но давайте зададим крамольный вопрос: действительно ли мы настолько счастливы?

Доисторический человек не имел привычки запасать еду, но это не значит, что он жил, хронически недоедая. Исследования костей и зубов доисторических людей доказывают, что для древней жизни характерны периоды как постов, так и пиршеств, но продолжительный голод был редкостью. Откуда нам известно, что наши предки не жили на грани голодной смерти?

Если дети и подростки не получают необходимого питания хотя бы в течение недели, рост длинных костей рук и ног замедляется. Когда питание восстанавливается, кости вновь ускоряют рост, и плотность костной ткани изменяется. С помощью рентгена можно определить эти красноречивые свидетельства режима питания на древних костях, именуемые линиями Гарриса²²³.

Более длительные голодовки оставляют следы на зубах, известные как гипоплазия – обесцвеченные прослойки и мелкие сколы эмали, сохраняющиеся в окаменелостях в течение многих столетий. Археологи обнаружили меньше линий Гарриса и следов дентальной гипоплазии в останках доисторических собирателей, нежели в скелетах оседлых жителей деревень, систематически обрабатывавших землю и питавшихся выращенным урожаем. Племена собирателей, будучи в высокой степени мобильными, вряд ли страдали от длительного голода; в большинстве случаев они просто переходили на другое место с лучшими условиями.

Были исследованы примерно 800 скелетов из Диксон Маундс в низовьях долины Иллинойс. Картина изменений в здоровье при переходе от собирательства к выращиванию кукурузы около 1200 г. до н. э. достаточно красноречива. Археолог Джордж Армелагос и его коллеги пишут в отчёте, что останки земледельцев по сравнению с их предшественниками-собирателями на 50 % чаще указывают на случаи хронического недоедания и в три раза чаще – на серьёзные инфекционные заболевания (проявляются в патологических изменениях костей). Более того, было обнаружено увеличение детской смертности, задержки роста костей у взрослых и четырёхкратное учащение поротического гиперостоза (разрастание костной ткани. – Прим. пер), показателя анемии, связанной с недостатком железа, более чем у половины популяции²²⁴.

Многие отмечают беспечный подход к еде среди собирателей, у которых нет никаких запасов в холодильнике. Французского иезуитского миссионера Поля де Жюна, проведшего около шести месяцев в племени монтанье на территории сегодняшнего Квебека, выводила из себя щедрость местных жителей. «Если мой хозяин ловил двух, трёх, четырёх бобров, будь на дворе день или ночь, все окрестные дикари собирались на пир. Если же те люди добывали что-то, они делали то же самое, так что, уйдя с одного обеда, вы тотчас попадали на другой, а иногда и на третий, и на четвёртый». Когда де Жюн пытался донести до них преимущества сохранения пищи, «они смеялись надо мной. Завтра, говорили они, у нас будет очередной обед, с тем, что поймаем»²²⁵. Израильский антрополог Нури Бен-Давид разъясняет: «Так же, как западное поведение объяснимо подходом с позиций дефицита, поведение собирателя понятно с точки зрения изобилия. Более того, мы анализируем и даже предсказываем поведение западных людей исходя из того, что они ведут себя как постоянно нуждающиеся люди. Поведение же собирателей мы можем анализировать, даже предсказывать, как поведение людей, имеющих в жизни всё необходимое» (выделено авторами)²²⁶.

В то время как фермер, трудясь в поте лица, выращивает рис, картошку или кукурузу, собиратель наслаждается диетой, полной разнообразной растительной и животной пищи. Но сколько ему приходится для этого трудиться? Насколько эффективно собирательство?

Археолог Дэвид Мэдсен исследовал энергетическую отдачу собирателя сверчков-мормонов (Anabrus simplex), обычного меню для аборигенов на территории современной Юты. Его группа собирала насекомых со скоростью около восьми хрустящих килограммов в час. По расчётам Мэдсена, всего за час работы собиратель может набрать калорийный эквивалент 87 хот-догов с острым соусом, 49 ломтиков пиццы или 43 биг-маков, безо всех этих закупоривающих сосуды жиров и вредных добавок²²⁷. А прежде чем фыркать на кулинарную привлекательность сверчков, хорошенько подумайте о мрачной реальности, подстерегающей вас в обычной сосиске из хотдога. Ещё одно исследование обнаружило, что бушмены кунг-сан (в пустыне Калахари, к слову) потребляют ежедневно (в хороший сезон) 2 140 ккал и 93 г белка. Марвин Гаррис выразил это просто и понятно: «Народы каменного века жили здоровее, чем большинство тех, кто пришёл позднее»²²⁸.

А возможно, и тех, кто пришёл гораздо позднее. Замки и музеи Европы полны рыцарских доспехов, которые не налезут даже на современного коротышку. Но хотя наши средневековые предки были лилипутами по современным стандартам, археолог Тимоти Тейлор считает, что люди, впервые приручившие огонь около 1,4 млн лет назад, были выше, чем средний человек сегодня. Скелеты, обнаруженные в Греции и Турции, показывают, что доземледельческий мужчина в этих областях был в среднем около 5 футов 9 дюймов (1,72 м) ростом, а женщина около 5 футов 5 дюймов (1,62 м). Но с переходом на питание злаками средний рост существенно уменьшился. Даже современные греки и турки всё ещё не догнали в росте своих доисторических предков.

По всему миру переход к сельскому хозяйству сопровождался драматическим падением качества питания большинства людей и их здоровья. Объясняя, что он понимает под словами «худшая ошибка в истории человека», Джаред Даймонд пишет: «Собиратели наслаждались самой успешной и продолжительной жизнью в человеческой истории. Мы, в противоположность этому, всё ещё никак не можем выбраться из проблем, в которые нас загнал переход к сельскому хозяйству, и непонятно, выберемся ли».

Доисторический человек любил подремать. В своём дерзком эссе «Самобытное изобильное сообщество» Салинз замечает, что среди собирателей «вопрос пропитания решается настолько успешно, что половину времени люди как будто не знают, чем себя занять»²²⁹. Даже австралийские аборигены на своей суровой и пустой земле не чувствуют проблем с тем, чтобы найти достаточно еды (и, кстати, поспать часа три после обеда в дополнение к полноценному ночному сну). Исследование Ричарда Ли бушменов кунг-сан из пустыни Калахари в Ботсване показывает, что на поиски еды они тратят лишь около 15 часов в неделю. «За день женщина собирает достаточно, чтобы кормить семью в течение трёх дней, а остальное время отдыхает в деревне, занимаясь вышиванием, навещая другие поселения, принимая гостей. Если она дома, то тратит на текущую работу на кухне (готовку, чистку орехов, сбор дров и снабжение водой) от одного до трёх часов в день. Такой ритм работы и отдыха поддерживается в течение всего года»²³⁰.

День-другой неизнуряющей работы – день-другой выходной. Нравится?

Поскольку еду можно найти в окрестностях, в сообществе собирателей никто не может контролировать доступ к жизнеобеспечению других членов. Гаррис объясняет, что в данных условиях «равноправие… твёрдо укоренено в открытости ресурсов, простоте инструментов, отсутствии недвижимой собственности и гибкой структуре связей»²³¹.

Если нельзя закрыть доступ к еде и убежищу, если каждый волен остаться или уйти, как можно им управлять? На этой простой реальности основана вездесущая политическая свобода собирателей. Если нет принуждающей силы, лидеры – это просто те, за кем идут, индивиды, заслужившие уважение товарищей. Такие «лидеры» не могут и не требуют ничьего подчинения. Тут мы не открываем Америки. Ещё Адам Смит в своих «Лекциях по юриспруденции», изданных посмертно в 1896 г., писал: «У народов-собирателей нет, в сущности, правительства. [Они] уславливаются между собой держаться друг друга для совместной безопасности, но никто ни над кем не имеет власти».

Неудивительно, что для консервативных эволюционных психологов это упорное желание собирателей делить всё поровну – самый крепкий орешек для осмысления. Учитывая, что на «Эгоистичный ген» Докинза и на популярное, всё объясняющее представление о вечной драке всех против всех за выживание молятся как на икону, щедрость собирателей доводит исследователей до белого каления. В труде «О происхождении добродетели» популяризатор науки Мэтт Ридли суммирует внутренние противоречия на этом пути: «Наше сознание сформировано эгоистичным геном, но их умы созданы генами социальными, доверяющими и кооперативными»²³². Как можно настаивать, что эгоизм есть (и всегда являлся) основным двигателем человеческой эволюции перед лицом точнейших данных, указывающих на то, что на протяжении многих тысячелетий наша социальная организация была основана на мотивах равного распределения?

Разумеется, конфликт исчезнет, если защитники теории вечного эгоизма человеческой природы признают концептуальные границы своих утверждений. Другими словами, в контексте «выигрыш за счёт проигравших» (как в современных капиталистических сообществах, где все чужие друг другу) это, может быть, и разумно – пугаться собственной тени. Но в других условиях человеческому поведению характерны инстинктивные склонности к щедрости и справедливости²³³.

Даже несмотря на то, что большинство его последователей предпочитают не замечать всех тонкостей его аргументации, сам Докинз вполне понимает суть, когда пишет: «В животной природе действительно очень много альтруистичных, кооперативных и даже доброжелательных эмоций… Альтруизм на уровне отдельного организма может быть способом, с помощью которого соответствующие гены максимизируют собственную выгоду»²³⁴. Несмотря на лихо изобретённый им «эгоистичный ген», Докинз соглашается, что кооперация в группе есть способ для достижения личных целей (и таким образом продвижения генетических целей каждого индивида). Почему же в таком случае столько поклонников его теории не желают видеть, что кооперация среди людей и других животных может быть естественна до последнего штриха и не менее эффективна, чем близорукий эгоизм?

Приматы, отличные от людей, предлагают интересные примеры «мягкой силы миролюбия», и даже не только сексуально озабоченные бонобо. Франс де Вааль и Денис Йоганович придумали эксперимент, чтобы наблюдать реакцию макак двух разных видов на их совместное содержание в течение пяти месяцев. Макака резус (Macaca mulatta) агрессивна и жестока, а макака короткохвостая (также медвежая, краснолицая) (Macaca arctoides) известна более спокойным отношением к жизни. Короткохвостые, например, после ссоры мирятся, обнимая друг друга за бедра, в то время как среди резусов примирения редки. Однако как только два вида были помещены вместе, учёные увидели, что более миролюбивое, соглашательское поведение короткохвостых стало доминировать над агрессивным поведением резусов. Постепенно резусы успокоились. Как вспоминает де Вааль, «малыши двух видов играли вместе, ухаживали за шерстью друг друга и спали большими смешанных группами. Самое важное – то, что резусы обнаружили способности миротворцев в общении с более толерантными товарищами». Даже после завершения эксперимента, когда макаки были разделены и снова поселены со своим видом, резусы были в три раза более склонны к примирению после конфликта и грумингу (уходу за шерстью. – Прим. пер.) своих бывших соперников²³⁵.

Случайность? Невролог-приматолог Роберт Сапольски десятилетиями наблюдал павианов в Кении. Он начал в 1978 г., когда ещё был студентом. В середине 1980-х значительная часть взрослых самцов внезапно пала от туберкулёза. Они заразились через пищевые отходы вблизи какого-то туристического отеля. Ценная (если можно так сказать) пища из кучи была съедена самыми агрессивными павианами, оттеснившими своих более мирных товарищей, детёнышей и самок. Вот оно, воздаяние! Теперь, когда «крутых» не стало, оставшиеся в живых остались беззащитными. Если же группу некому защитить, она быстро становится добычей «пиратов». Любой хулиган из окрестных стай быстро приберёт к рукам беспомощных самок, подростков и забитых самцов, начнёт грабежи и насилие.

Поскольку молодые самцы павианов покидают стаю с наступлением половой зрелости, в течение десяти лет после катаклизма никого из тех нетипичных мягкотелых самцов, которые пережили его, в ней не осталось. Но, как сообщает Сапольски, «уникальная культура группы была принята новыми самцами, присоединившимися к стае». В 2004 г., через два десятилетия после «трагической» эпидемии, в стае было всё ещё больше обычного самцов, которые ласкают самок и ухаживают за их шерстью, и наличествовала необычно расслабленная иерархия и психологические признаки пониженной тревожности среди самцов нижних социальных рангов. Даже в свой последний визит в 2007 г. Сапольски нашёл уникальную культуру стаи неизменной²³⁶.

В «Иерархии леса» приматолог Кристофер Боэм утверждает, что эгалитаризм в высшей степени рациональная, даже иерархическая политическая система. «Те индивидуумы, кто в противном случае оказался бы в подчинённом положении, соображают, что им лучше сформировать большую объединённую политическую коалицию с единственной целью – удерживать сильных от подчинения себе слабых». По данным Боэма, собиратели, как кошки, стараются избегать какого бы то ни было верховенства над собой. «Кочевые собиратели повсеместно – хотя не выпячивая этого, – стремятся быть свободными от чьей-либо власти»²³⁷.

Доисторическое время должно разочаровать мегаломанов. «Индивид, наделённый даром и желанием повелевать, был бы там социальным неудачником без всякого влияния»²³⁸, – пишет психолог Эрих Фромм.

Как ни сложно некоторым людям принять этот факт, но анализ ископаемых останков недвусмысленно свидетельствует, что наши предки не знали повсеместной, постоянной нехватки продовольствия до распространения земледелия. Хроническая нехватка еды и дефицитная экономика – порождение социальных систем, возникших с началом обработки земли. Во введении к книге «Ограниченные потребности, неограниченные возможности» Гоуди указывает на центральный парадокс: «Собиратели… проводят целое море свободного времени за едой, питьём, игрой, общением – в общем, делая всё то, что у нас ассоциируется с изобилием».

Хотя нет твёрдых доказательств в защиту апокалиптического взгляда на доисторическую эру, публика мало что знает об альтернативном подходе. Представление о человеческой природе, характерное для западной экономической мысли, ошибочно. Идея, что человек движим только эгоизмом, по Гоуди, есть «взгляд ничтожного меньшинства среди десятков тысяч культур, существовавших с момента появления Homo sapiens 200 тысяч лет назад». Для подавляющего большинства человеческих поколений, когда-либо живших на этой земле, было немыслимо укрыть еду, когда вокруг голодают. «Собиратели, – пишет Гоуди, – есть пример человека неэкономического»²³⁹.

Помните, что даже самые «несчастные» жители Огненной Земли, обречённые жить «на самом дне человеческого бытия», побросали мотыги и забыли про огороды, как только «Бигль» скрылся за горизонтом. Они вкусили «цивилизованной» жизни, но не имели «ни малейшего желания» возвращаться в Англию. Зачем им это? Они и так «счастливы и довольны» там, где есть «много фруктов, много рыбы и много птицы».