Часть II
Вожделение в раю (одинокая?)

Выходит, что райские сады на самом деле вовсе не были садами. Чем угодно, только не садами: джунглями, лесом, диким берегом, открытой саванной, продуваемой ветрами тундрой. Адама и Еву не изгнали из сада. Их загнали туда.

Задумайтесь об этом. Что есть сад? Засаженная земля. Ухоженная. Культивированная и упорядоченная. Организованная. Имеющая предназначение. Сорняки беспощадно выдраны или вытравлены. Семена отобраны и высеяны. Ничего свободного или самопроизвольного в таком месте. Случайности нежелательны. Но история говорит, что до грехопадения Адам и Ева жили беззаботными, нагими и невинными – у них было всё. Их мир давал им всё необходимое: еду, кров и компанию.

Но после грехопадения хорошие времена закончились. Еду, что была ранее подарком природы, теперь приходилось зарабатывать тяжким трудом. Женщины стали рожать в муках. И сексуальное удовольствие – ранее невинное – теперь стало источником унижения и стыда. Хотя библейская история преподносит, что первые люди были изгнаны из сада, что-то в ней, совершенно очевидно, было напутано в процессе пересказов. Проклятие, от которого страдали Адам и Ева, – это смена беспечной, полной удовольствий жизни собирателей (или бонобо) на тяжкий труд земледельца в саду от рассвета до заката. Первородный грех – это попытка объяснить, как вообще наши предки умудрились так опростоволоситься с этой сделкой⁸⁹.

История грехопадения даёт описательную структуру болезненного перехода от быта собирателей – по принципу «где нашёл, там и съел» – к трудной битве за жизнь хлебороба. Они сражаются с насекомыми, грызунами, погодой, самой землёй; они зарабатывают свой хлеб в поте лица своего вместо того, чтобы, как делали их предки, просто сорвать и съесть плод, который теперь стал запретным. Немудрено, что собиратели почти никогда не проявляли интереса к изучению земледельческих навыков европейцев. Как выразился один собиратель, «зачем мне что-то сажать, когда вокруг столько орехов монгонго?».

Но на самом деле понять человеческую природу совсем не легко. Её высаживают, пересаживают, пропалывают, удобряют, обносят забором, засевают и поливают не хуже сада или поля для гольфа. Люди культивируются дольше, чем что-либо ещё на этой планете. Мы одомашнены нашими культурами для каких-то непонятных целей; в нас воспитываются и поощряются одни аспекты поведения, а другие – те, что могут оказаться деструктивными, – отбрасываются. Можно сказать, что сельское хозяйство одомашнило человека больше, чем любое другое растение или животное⁹⁰.

Наше представление о возможностях собственной природы, как и наш рацион, постоянно сокращается. Каким бы полезным и питательным оно ни было, но если оно дикое, то вырывается с корнем, как сорняк, – хотя, как мы увидим, некоторые из этих корней уходят в глубокое прошлое. Можете пропалывать сколько угодно, но они будут прорастать снова и снова.

То, что культивируется – в почве или в сознании, – необязательно хорошо для отдельных членов сообщества. Что-то может быть полезно культуре в целом, но при этом явится личной катастрофой для большинства её членов.

Индивиды будут страдать и погибать на войне, а общество может получить от неё выгоду. Промышленное отравление воздуха и воды, глобализация торговли, генетически модифицированные продукты… Всё это принимается индивидами, которые, скорее всего, в итоге от этого проиграют.

Такой разрыв между интересами индивида и группы помогает объяснить, почему переход к сельскому хозяйству обычно представляется как огромный скачок вперёд, несмотря на то, что это было фактически катастрофой для большинства индивидов, переживших его. Останки скелетов в различных регионах мира, датированные временем перехода от собирательства к земледелию, говорят об одном и том же: вспышки голода, витаминная недостаточность, замедление роста, радикальное снижение продолжительности жизни, насилие. Мало поводов для ликования. Для большинства людей, как мы увидим, переход от собирательства к земледелию был, скорее, не громадным скачком вперёд, а головокружительным падением с благодатных вершин.

Если вы когда-нибудь сомневались, что человеческие создания, кроме всего, ещё и социальные животные, вспомните, что самым жестоким наказанием в арсенале любого общества, после казни и физических пыток, было изгнание. Сегодня, когда пустых мест для изгнания преступников больше не осталось, мы применяем изгнание прямо на месте – одиночное заключение. Сартр что-то упустил, когда писал: «L’enfer, c’est les autres’» («Ад – это другие люди»). Когда нет других людей – вот настоящий ад для нашего вида. Человеческие существа так жаждут социальных контактов, что заключённые практически всегда и везде скорее выберут компанию психов-убийц, нежели полную изоляцию. «Лучше хоть какая компания, чем никакой», сказал журналист Терри Андерсон, вспоминая свои семилетние испытания в плену в Ливане⁹¹.

Эволюционные теоретики любят искать объяснения для выдающихся черт у разных животных: откуда у лося ветвистые рога, у жирафа длинная шея, а у гепарда его скорость. Эти свойства отражают среду обитания, в которой эволюционировали те или иные виды в своей экологической нише.

А что особенного есть в нашем виде? Кроме запредельно большого размера мужских гениталий (см. часть IV), с физической точки зрения мы не сильно примечательны. Средний шимпанзе весом в полчеловека по силе даст фору четырём-пяти усатым пожарникам. Несчётное количество животных бегают быстрее, ныряют глубже, дерутся лучше, видят дальше, различают малейшие полутона там, где мы слышим лишь тишину. Так с чем же мы пришли на вечеринку? Что особенного в представителях рода человеческого?

Наши бесконечно сложные и многогранные взаимоотношения друг с другом.

Мы знаем, о чём вы подумали: большой мозг. Верно, но наш уникальный мозг – это результат нашей вербальной социализации. Хотя всё ещё ведутся споры, почему у людей так быстро и до таких размеров развился мозг, многие согласны с Терренсом В. Диконом, который пишет: «Человеческий мозг сформирован в процессе эволюции для возможности развития речи, а не просто для интеллекта в целом»⁹².

Как в классическом примере обратной связи, наш большой мозг и служит нашим потребностям в сложной, утончённой коммуникации, и является её результатом. Язык, в свою очередь, помогает нашей самой глубокой, самой человеческой черте: способности формировать и поддерживать гибкую, многомерную, саморегулируе-мую социальную сеть. Прежде и кроме всего прочего, человек – самое общественное из всех созданий.

Есть ещё одна исключительно человеческая, отличительная особенность в дополнение к непропорционально крупному мозгу и связанной с ней способности к языку. Неудивительно, что это качество интегрально вплетено в крайне важную ткань нашей общественной жизни: это наша выходящая за всякие рамки сексуальность.

Ни одно животное на Земле не озабочено сексом столько времени в своей жизни, как Homo sapiens, даже известные своей любвеобильностью бонобо. Хотя у нас с бонобо примерно одинаковое количество половых актов на одно рождение – сотни, если не тысячи; гораздо больше, чем у других приматов, – их акты гораздо скоротечнее наших. «Моногамные» животные, образующие парные семьи, почти всегда слабосексуальны. Они занимаются этим лишь так, как рекомендует Ватикан: редко, быстро и сугубо для продолжения рода. Человек же, независимо от религии, находится на другом конце сексуального спектра; он – воплощение гиперсексуальности.

Люди и бонобо используют эротизм для получения удовольствия, для упрочения дружбы и для закрепления сделок (вспомните, исторически брак – это не что иное, как декларация вечной любви, это, скорее, корпоративное слияние). Для этих двух видов (и только для двух) секс, не направленный на размножение, – «природная», определяющая характеристика⁹³.

Делает ли нас этот фривольный секс «животными»? Ничуть. Мир животных полон видов, у которых секс имеет место лишь в редкие периоды овуляции у самок. Только два вида могут заниматься им круглый год и не ради размножения: один вид – человек, другой – близкий ему человекообразный. Таким образом, секс для удовольствия с множественными партнёрами – это скорее «человечность», чем «скотство». «Животный» секс как раз строго направлен на размножение и происходит «раз в год по обещанию». То есть возбуждённая обезьяна действует «по-человечески», а люди, занимающиеся сексом раз-два в год, скорее, «ведут себя, как животные».

Хотя многие стараются изо всех сил, чтобы скрыть человеческую сексуальность и от самих себя, и от других, она, будучи мощной природной силой, всё равно прорывается наружу. Огромное число честных, добропорядочных, настоящих стопроцентных американцев были шокированы, когда Элвис начал откровенно двигать бедрами при исполнении рок-н-ролла. Но многие ли понимали, что означает сама фраза «rock and roll»? Историк культуры Майкл Вентура, исследуя корни афро-американской музыки, нашёл, что фраза пришла из южных штатов, из музыкальных трактиров самого низкого пошиба. К тому времени как появился Элвис, термин уже давно был в употреблении и, как объяснил Вентура, «не имел никакого отношения к названию музыкального стиля, а попросту означал „потрахаться“. В жаргоне тех кругов глагол to rock значил именно это как минимум с 20-х годов». К середине 50-х, когда фраза получила широкое распространение в повседневной культуре, диск-жокеи «либо не знали, что именно они говорят, либо им было слишком стыдно признаться, что знают».

Так что старый ворчливый Эд Салливан впал бы в ужас, если бы осознал, что именно он сказал, провозгласив: «Рок-н-ролл – вот от чего сходят с ума детки». Таких примеров почти неприкрытого сексуального подтекста можно найти множество, если вскрыть самый верхний пласт английского языка. Роберт Фаррис Томпсон, самый выдающийся историк афро-американского искусства, утверждает, что слово funky (фанк – род блюза; фанки – те, кто имеет отношение к фанку. – Прим. пер.) есть искажённое lu-fuki из киконго (язык группы банту, распространённый в Конго), что означает «хороший пот» – то есть тот, который выступает от танцев или секса, а не от работы. Ваше mojo (моджо – сексуальная привлекательность, харизма (сленг). – Прим. пер.) на киконго значит «душа». Boogie (буги – элемент повторяющегося ритма в блюзе. – Прим. пер) – от mbugi, что значит «чертовски хороший». Слова jazz (джаз) и jism (сленг: сперма. – Прим. пер) – вероятно, производные от dinza, что на киконго значит «эякулировать»⁹⁴.

Забудем о миллиардах доходов порноиндустрии. Забудем шоу T&A (Tits and Asses – «сиськи и попки», собирательное название для эротических передач. – Прим. пер) на телевидении, в рекламе, кино. Забудем о любовных песнях, которые мы поём при знакомствах, и о блюзах – при расставаниях. Даже без всего этого та часть нашей жизни, которая посвящена нами, людьми, сексу, – мысли, планы, действия, воспоминания, – несравненно больше, чем у любого другого существа на планете. Хотя наш репродуктивный потенциал весьма низок (очень мало женщин имеют более десятка детей), наш вид буквально отплясывает нон-стоп круглосуточный сексуальный рок-н-ролл.

Руссо суждено было родиться в неподходящем месте и в неподходящее время. Родись он за двадцать тысяч лет до этого в том же месте, среди художников, изображавших быков в полный рост на стенах европейских пещер, он был бы знаком с каждым членом своего социального окружения. Или если бы он жил в своё время, но в одном из многочисленных племён, которые ещё не знали сельского хозяйства, то нашёл бы в своём мире такую желанную тесно сотканную сеть социальных отношений. Чувство одиночества – даже в переполненном людьми мегаполисе – это несуразность человеческой жизни, являющаяся, как и многое другое, довеском к победившему земледелию.

Глядя в прошлое из своего перенаселённого мира, Томас Гоббс рисовал в воображении невыносимо одинокую жизнь доисторического человека. Мы, современные горожане, отделённые от бесчисленного множества чужих нам людей лишь тонкими стенами, крохотными наушниками и вечной занятостью, представляем себе, какое отчаянное чувство одиночества должны были испытывать наши предки, уныло бредущие по доисторическим степям, открытым всем ветрам. Но на самом деле это вроде бы естественное предположение совершенно ошибочно.

Общественной жизни собирателей присущи настолько глубокие и активные взаимоотношения, что даже трудно себе их представить (не говоря уже о том, чтобы вытерпеть). Нам, рождённым и выросшим в обществе, где всё построено на принципах индивидуальности, личного пространства и частной собственности, трудно спроецировать воображение в такую историческую даль, где группы сотканы воедино тесными связями, где почти всё пространство и собственность коммунальны, где самосознание, скорее, коллективно, нежели индивидуально. С рождения и до смерти жизнь собирателя представляет собой глубокие, постоянные взаимные связи, общение и взаимозависимость.

В этой части мы исследуем первый элемент знаменитого изречения Гоббса о жизни доисторического человека. Мы продемонстрируем, что до возникновения государств жизнь была какой угодно, но только не «одинокой».

СООБЩЕСТВА, УПОМИНАЕМЫЕ В ТЕКСТЕ