2

После обеда мы с ребятами идем в деревню. Это недалеко. Самоподготовка сегодня будет позже. Даже Трой с нами собрался. Молча ковыляет сзади. Время от времени поворачиваюсь к нему.

— Трой, что ты делаешь?

— Ничего.

— Но ведь что-нибудь ты все-таки делаешь?

— Да ничего я не делаю.

Оставляю его в покое. Его крупная фигура позади меня, уголком глаза вижу неопрятные черные волосы. Мы останавливаемся перекурить. Курят все: Янош, толстый Феликс, тонкий Феликс, Трой и даже мелкий Флориан из седьмого класса, которого все называют девчонкой.

— Ну и как прошел твой первый учебный день? — спрашивает он, затягиваясь. У него начинают слезиться глаза, он кашляет.

— Нормально.

— Нормально в смысле хреново?

— Нормально в смысле хреново.

— У меня то же самое. Рейманталиха хочет, чтобы я трижды переписал распорядок дня.

— Перепишешь?

— За кого ты меня держишь? Я что, по-твоему, лох?

Ну уж нет, он явно не лох. У него заблестели глаза. Смотрит зло. Темно-каштановые волосы растрепались. Уставился куда-то вдаль. Морщит лоб.

А я вспоминаю про дом. Самый замечательный дом во всем Мюнхене. Отсюда до него больше часа езды. Недалеко, но недостижимо. Собственно говоря, в нашем доме нет ничего особенного. Голубая халупа из обожженного кирпича на маленькой прямой улочке. Рядом две лужайки. На них можно играть. Больше ничего нет. И тем не менее это самый замечательный дом во всем Мюнхене. Что бы я сейчас делал, будь я там, а не в этом чертовом интернате? Читал бы, писал, немного бы поспал. Может быть, помог бы маме вымыть посуду. Или оказывал бы содействие Пауле, своей сестренке-лесбиянке, в поимке новой добычи — Сильвии, дочери соседа. При этом нам бы пришлось соблюдать осторожность. Что хорошего, если об этом узнают родители. В этом смысле они очень чувствительные. Родители. Как жалко, что я не дома. Я в интернате, вернее — на какой-то деревенской лестнице.

Сижу и болтаю с Флорианом, которого все называют девчонкой. Он снова втягивает сигаретный дым. Кашляет. На этот раз сильнее. Подходит Янош. «Пай-девочка не слишком вынослива, — говорит он, — но отчаиваться не стоит. Чего еще нет, то может появиться». Ржет. Подсаживается ко мне на лестницу и открывает банку пива. Троя мы оставили на стреме. Он стоит около куста шиповника. Если появится кто-нибудь из учителей или воспитателей, то он забьет тревогу. Иначе нас ждет нехилое наказание. Могут даже выгнать на неделю. Кто знает. Обычно сильнее всего наказывают именно за курение и пьянство. Янош дотрагивается до моего плеча:

— Что опять? Очередные заморочки из-за уродства? Плюнь. Кто не урод! Посмотри на Троя! Имей в виду, ты еще легко отделался. Из-за какого-то там левостороннего пареза не стоит класть в штаны!

— Да при чем тут мой парез! Я в основном про домашних. Но все равно. Спасибо.

— Про домашних? Ну, здесь уж я ничем помочь не могу. Мы все хотим домой. Только это невозможно. Нам придется остаться здесь. Мы все тут ошметки мяса из отстойной банки «Чаппи». Все купаемся в одинаковом дерьме. А самый жирный ошметок — вон, смотри, толстый Феликс.

Я медленно поднимаюсь. Подхожу к толстому Феликсу. Он обижен.

— Плюнь. Он не то имел в виду.

— Понятно, что не то. И все равно мог бы заткнуть свой матюгальник. Ведь, в конце концов, что я могу сделать, если я такой толстый. И заодно скажу тебе, что и наш друган Трой тоже ничего не может поделать с тем, что не в состоянии выдавить из себя ни слова. Один другого лучше.

— Точно.

— Знаете, что я думаю? — тут же встревает тонкий Феликс.

— Ну и что ты там думаешь? — спрашивает Янош.

— Думаю, что все мы герои.

— Герои? — повторяет Флориан, которого все называют девчонкой. — Почему именно герои?

— Потому что на нас западают бабы, — отвечает Феликс. — На жирных, парализованных, молчаливых. Это как раз то, на что так западают бабы. Разве я не прав?

— Что-то я не заметил, — возражает толстый Феликс. — Бабы западают на высоких блондинов, которые кой на что годятся и могли бы сниматься в кино. На таких, как Маттис. Ты что, и правда думаешь, что эти курвы западают на такой кусок жира, как я?

— Маттис — это столб на ножках, — бормочет Янош, — пусть уж лучше западают на такой жиртрест, как ты. Или на Бенни. Посмотрите-ка на Бенни! Вот это тот тип, от которого тащатся все телки. Что, разве не так? Каштановые короткие волосы, голубые глаза, никакого жира. Да это прирожденный любовник.

Какое-то время я наслаждаюсь всеобщим вниманием. Говорю: «Вам виднее». Смотрю вниз. На мне все еще футболка с надписью Pink Floyd — The wall и черные джинсы. На ногах ботинки «Пума» с молнией. Когда-то они были белыми. А теперь серо-черные. Но это единственная обувь, которую я могу носить. Ведь мне не завязать шнурки. Янош считает, что из-за этого я тоже не должен класть в штаны. И все равно в этой несчастной обуви как-то неуютно. Может быть, это дело привычки. Отпиваю глоток пива.

Мы спускаемся вниз на деревенскую площадь. Мне их всех жалко. Всех пятерых. Взять, к примеру, толстого Феликса. Единственный ребенок в навороченной, как выражается Янош, семье. У него никогда не было друзей. Только сладости. От них и пострадал. Все называют его Шарик. Это прозвище он просто ненавидит, но запретить — кишка тонка. Оно преследует его с самого начала школьной карьеры и не отлипнет даже тогда, когда он вернется домой с аттестатом. А уж эту-то бумажку он когда-нибудь заработает, можно не сомневаться. Потому что, как говорят, толстый Феликс — хороший ученик. Средний балл каждый год неслабый. Янош утверждает, что он сечет даже в математике. Но как репетитора его использовать невозможно. В том смысле, что в качестве гонорара он требует сладкое. Так говорят, но сам я не знаю. Во всем остальном Феликс парень что надо. Терпеть не может разборок. Может быть, из-за того, что в любой ситуации остается в минусе.

Рядом с Феликсом идет мелкий Флориан, которого все называют девчонкой. Он ужасно нежный и чувствительный, так считает Янош. В шесть лет он потерял родителей. Автомобильная авария. С тех пор он говорит очень мало, в основном только тогда, когда его спрашивают. Он здесь уже с пятого класса, а на каникулы ездит к бабушке, которая набрасывается на него с восторженной и почти невыносимой любовью. Говорят, что он один из немногих здешних учеников, чьи родители или родственники небогаты. Сюда он попал только благодаря какому-то Управлению по делам молодежи. И несмотря на это он неплохо прижился.

О тонком Феликсе я знаю совсем мало. В интернате он такой же новенький, как и я. Появился всего три недели назад. За это время, как говорит Янош, успел более или менее прочно втесаться в компанию. Он приятный парнишка и до сих пор еще ни разу никого не обидел.

А вот и Трой, которого Янош называет ископаемым Нойзеелена. Сейчас он в двенадцатом классе. Провел в замке уже восемь лет. Живет молча. Никто не знает, что происходит у него за фасадом. Рассказывают, что у Троя есть брат и он при смерти. Более точных сведений нет. Ничего не известно о родителях. Ничего не известно о родственниках.

Остается сам Янош. Мой сокомнатник. Девятиклассник, юморной парень. Все время орет и ржет. О его семье я ничего не знаю. Толстый Феликс говорит, что отец Яноша — миллиардер, владеющий разными акциями. Но это неточно. Может быть, я еще выясню.

Мы идем по рыночной площади. Она почти пуста. Всего несколько ларьков пытаются получить прибыль. Флориан покупает пиво. При этом внимательно следит, чтобы на его пути не появилось ни одного преподавателя. По-быстрому сгружает банку в полиэтиленовый пакет. Потом несется к нам:

— Я слышал, что как раз сейчас здесь работает педагогичка по сексу. Говорят, что временно она осела у местного доктора Бирвайлера. С ней можно поговорить в любое время. Слышь, Янош, готов поспорить на свою пивную кружку, что тебе слабо сходить к ней.

— А что мне с ней делать? — бормочет тот. — Моя сексуальная жизнь была дерьмом, дерьмом и останется. И никакая тетка по траханью не сможет ничего изменить.

— Да тебе и говорить много не придется, — отвечает Флориан, — скажи просто, что ты голубой, а твоему воспитателю это не нравится.

— Да ему и не понравилось бы, — встревает толстый Феликс.

— А кроме того, — продолжает Флориан, — не забудь про выигрыш. Тебе же всегда хотелось такую пивную кружку. За это ведь можно разок побыть клоуном. Верно я говорю?

— Эй, Девчонка, зато сам ты онанист! — рычит Янош, смеясь.

— Без тебя знаю, — отвечает Флориан, — слава богу, что не голубой онанист.

Итак, мы маршируем к приемной доктора по имени Бирвайлер. Она находится аж на другом конце деревни. Нам приходится колесить по многочисленным улочкам и переулкам. Все они узенькие. Машине не пройти. Побольше места только у часовни Нойзеелена. Здесь оживленно. Парни волнуются. Верещат все разом. Сплошные советы и поучения. Янош сохраняет хладнокровие. Затягивается сигаретой. Такое впечатление, что ничто не может заставить его волноваться. Добираемся до дома, в котором находится приемная. Смешная хата. Стиль модерн. Окна закрашены. Медициной пахнет уже у двери. Справа латунная табличка с надписью:

Снизу прикреплена листовка со следующим текстом:

Рядом с текстом нарисован мальчик. Он держит в руках свой член, смеется и говорит: «Мы рады помочь также и гомосексуалистам». Флориан, которого все называют девчонкой, тычет в эти слова пальцем: «Смотрите-ка. Это же самое то для нашего Яноша». И тут же вталкивает Яноша в дверь. Мы втискиваемся следом. Принимают на первом этаже. Нам не нужно подниматься по лестнице. Это радует. Для меня подъем по лестнице всегда связан с болью. А испытывать боль сейчас как-то не хочется. Янош звонит. Дверь открывается с громким скрипом. Входим. Пол, покрытый однотонным голубым ковром, вокруг — блестящие белые стены. Пахнет медициной. Прежде чем попасть в приемную, мы должны пройти по длинному коридору. За письменным столом сидит молодая ухоженная дама в очках с серебряной оправой.

— Что вам угодно? — вопрошает она. У нее злой взгляд. Такое впечатление, что она в стрессе. Вперед выходит Янош.

— Мы… Я бы хотел попасть на консультацию «Секс и прочее».

— Вторая дверь налево, — отвечает она, повысив голос.

Она эротична. Я рад, что встретился с ней. Собираюсь зайти сюда еще раз. Теперь один. Может быть, оденусь получше. Не исключено, что заявлюсь с цветами. Может, придумаю еще что-нибудь. Но только попозже. Не сейчас. Мы подходим к коричневой двери, на которой написано «Секс и прочее». Толстый Феликс ржет. У него краснеют уши. Он нервничает.

— Может быть, у вас случайно есть что-нибудь пожрать? Я так просто спрашиваю, в том смысле, что я бы чего-нибудь съел.

— Заткни кормушку, Шарик, — раздается со всех сторон.

Янош стучится. Ему отвечает нежный голосок: «Войдите!»

Я оцениваю голос на сорок три года. Может, немного помоложе. Входим в маленькое помещение. Все как-то стиснуто. Нам едва хватает места. За красно-коричневым письменным столом (он красивой формы и неплохо бы вписался в мою интернатскую комнату) сидит блондинка. На лице несколько морщин. Наверное, ей на самом деле сорок три года. Глаза необыкновенного зеленого цвета. Они привлекают внимание. Этакое светлокожее создание. Перед письменным столом три черных стула. На стене порнокартины. Большинство из них демонстрируют позу миссионера. Или женщин, ублажающих мускулистых мужиков. Мы с Феликсом не можем оторвать взгляд. Блондинистая дамочка встает.

— Меня зовут Катарина Вестфален, — говорит она, — мы наверняка познакомимся с вами поближе. Вы из интерната Нойзеелен?

— Да, — отвечает толстый Феликс, который неотрывно таращится на банку с жевательными конфетами в форме медвежат, стоящую на одном из столов.

— Как вы считаете, могу я взять одного? — спрашивает он вежливо.

— Конечно, конечно, — отвечает Вестфален.

Мы с Яношем качаем головой.

— Так что вас сюда привело? — пытается выяснить врачиха.

Янош поворачивается к Флориану и шепчет:

— Кружка моя?

— Твоя кружка, твоя, — подтверждает тот.

— Собственно говоря, привело меня только одно, — говорит Янош, обращаясь к Вестфален. И у него тоже начался приток крови к голове.

— Как тебя зовут? — спрашивает она.

— Янош.

— Ну, так что конкретно тебя привело?

Толстый Феликс ухмыляется. Как раз в этот момент он засовывает медвежонка себе в пасть. Напряжение растет. Все уставились на Яноша.

— Так вот, — говорит он, оборачиваясь, — я голубой и хотел бы заняться сексом с Троем (тут он тычет пальцем в Троя), но я боюсь, что нас засечет воспитатель. Как он отреагирует? Или, точнее говоря, как обязан отреагировать воспитатель? Временно отстранить от занятий? Заставить дежурить по столовой целых три недели? И почему, черт подери, гомик не может быть просто гомиком? Скажи, Трой!

Без сомнения, Янош сейчас на пике своей формы. Кружку он заработал честно. Ему до фонаря, что там думает эта Вестфален. И до лампочки, позвонит ли она воспитателю. В этот момент он величествен. Он выиграл кружку, и его друзья отплатят ему за сегодняшний подвиг вечной любовью. Так что ему может быть?

— Ну а ты что скажешь, Трой? — спрашивает Вестфален.

Трой молчит.

— Он что, стесняется? — с этим вопросом она обращается к Яношу.

— Конечно, он стесняется. Посмотрите на него. Да и кто бы не стеснялся при подобных обстоятельствах?

Трой делает шаг вправо. На его лице появляется выражение безудержного гнева. Он закрывает глаза. Больше всего ему хочется заорать. По нему видно. Но он не может. Он вопит внутри. Толстый Феликс подходит к нему.

— Наплюй, — говорит он.

То же самое как-то сказал ему я. Вдруг это поможет. Трой все еще молчит. Но его лицо немного проясняется. Для начала неплохо. Янош ничего не замечает. Он с удовольствием выслушивает советы и поучения Вестфаленихи. И ухмыляется.

Через полчаса, когда всё уже позади и мы опять стоим на рыночной площади, у толстого Феликса прорезается голос:

— Можно я задам вам вопрос?

— Валяй! — отвечает Янош.

— Зачем мы всё это делали?

— Потому что Яношу захотелось поиметь мою кружку, — отвечает Флориан, — ты же сам знаешь.

— Твою кружку, — повторяет Феликс, — все это только из-за твоей долбаной кружки? Тогда нам вообще можно было ничего не делать.

— Ничего не делать скучно, — отвечает Янош. — Представь себе — вечно торчать на одном месте! Ну уж нет! Лучше я схожу к Вестфаленихе и послушаю пару лекций. Даже ради какой-то долбаной кружки. Я думаю, что именно это имел в виду Бог.

— Бог наверняка имел в виду не это, — отвечает толстый Феликс, — ты что, правда думаешь, что Бог хотел, чтобы мы пошли к сексотерапевту?

— Ну, он мог бы захотеть. Ведь мы же молоды. А молодые люди должны когда-нибудь узнать, как нужно трахаться.

— Знаешь ли, вопросами траханья Бог не занимается, — возражает Феликс.

— Ах вот как, значит, он занимается только вопросами онанизма? — интересуется другой Феликс.

— Ну да, иначе мои шутки зашли бы слишком далеко.

Он смеется. Смеются все. Даже я смеюсь. Хотя возникшая дискуссия смешной мне совсем не кажется. Видно, что Феликс серьезен и не шутит.

— Ведь на самом деле ты не веришь в бородатого мужика на небесах, так? — спрашивает Янош.

— Почему? — возражает толстый Феликс. — Я в него верю. И наверняка он намного добрее, чем ты. Он никого не считает дураками, он не ты. Для него все равны. А вот ты веселишься за чужой счет. Посмотри на нас с Троем.

— Я веселюсь за чужой счет, — повторяет Янош. На него нападают первый раз. Он вздыхает. — И почему только люди не замечают, когда я серьезен, а когда шучу!

— Следует быть внимательнее, — говорит Феликс, — правда, Трой?

Сижу на толчке и изо всех сил зажмуриваю глаза. У меня понос. Может быть, из-за еды. А может быть, как напоминание о сегодняшнем напряженном дне. Не знаю. Дверь распахивают всё чаще. Они швыряют мне туалетную бумагу.

«Дристун! Дристун!» — издевательски раздается снаружи. Они поют. До самоподготовки остается пять минут. Мне не успеть. Ладно. Ну и кипеж сейчас начнется! Но делать нечего.

Я ненавижу туалет Развратного коридора. Но он единственный, который у нас есть. Он старый, дверцы не закрываются. Почти все плитки отвалились. На полу лужи мочи. Воспитанникам Ландорфа все равно, куда ссать. Если у них есть время, то они делают это даже на потолок. Получается очень весело.

Сегодня дежурит француженка Хайде Бахман. Она бросает на меня быстрый взгляд. Я подхожу к двери. Она погружается в чтение.

— Не очень это здорово, опаздывать ко времени, отведенному для выполнения домашних заданий, да еще в свой первый учебный день, — говорит она. У нее хриплый голос. Каштановые волосы подрагивают. Глаза сверкают.

— Да, я знаю, — отвечаю я, — мне очень жаль, но…

— Сядь! — перебивает она и делает какую-то запись в классном журнале. — Стоп! Не туда. Сядь, пожалуйста, рядом с Мален.

Делаю что приказали. Иду к Мален. Мечта Яноша. Она сидит у стены. Втиснулась между двумя одинарными столами. За одним сидит Анна, подруга Мален. Она заколола свои длинные светлые волосы наверх. Лицо бледное, но приветливое. Поднимает на меня глаза и улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Второй стол свободен. Туда сажусь я. Когда я отодвигаю стул, раздается скрип. Все ученики смотрят на меня. Мален тоже. Она смеется. «Чертовски красивая девушка», — проносится у меня в голове. Я понимаю Яноша. У нее светлая, нежная кожа. Добрые глаза. Мечтательная улыбка.

— Ты, случаем, не можешь мне помочь по математике? — спрашивает она и при этом закидывает ногу на ногу. К горлу подступает комок.

— Нет, к сожалению, не могу. Я бы и сам с удовольствием в ней разобрался.

Мален кивает. И отворачивается. Я смотрю на ее грудь. Да. Это, наверное, и был мой шанс. Хлоп — сюда, хлоп — отсюда. Как всегда. Бросаю взгляд на свою тетрадь. В ней сплошные обещания грядущих маленьких радостей: математика, физика, английский, французский. И все это на завтра. А кроме того, реферат по музыке и сочинение на тему «Молодежь и алкоголь» по-немецкому. Как будто больше делать нечего! Принимаюсь за работу.

Бахманша подходит, изображая надсмотрщика. Садится за мой стол. Невольно вспоминаю свою старую школу в Мюнхене. Гимназия Гиммельштосса. Там я проучился три года. Напряженное время. Неудачи и в школе, и во всем остальном. Каждый ученик должен был много работать самостоятельно. Но там можно было уходить домой. После всего того мерзкого зловония, которое изливалось на нас в первой половине дня. Там не было отведено времени для самоподготовки. И Бахманши там тоже не было. В час можно было сматываться домой. К маме. Поплакать. Посмеяться. Можно было питать надежды. А здесь такого нет. Здесь нужно оставаться. Оставаться до тех пор, пока не сойдешь с ума. А на это требуется время. Мален встает. Она просит Бахман что-то ей начертить. Подходит к моему столу с раскрытой тетрадью. Ее не очень длинные светлые волосы зачесаны назад. Красная блузка заставляет домысливать все остальное. Так же, как и короткая юбка. Она наклоняется мне через плечо. Сногсшибательное ощущение. Будь я мужчиной, мне бы, наверное, понадобилось кое-что посерьезнее, чтобы так восхищаться. Но ведь я мальчик. А мальчику достаточно, если девушка просто наклоняется. Бахманша ставит под заданием по математике свою подпись. Мне бы хотелось поскорее получить такую же. Но у меня еще целое доказательство равенства фигур.

— Мне кажется, ты неплохо прижился, — говорит Бахманша и кусает ноготь.

— Да, прижился, и прижился неплохо.

В голове крутятся мысли о родителях. И о Яноше.

— Замечательно, — говорит она, — и все равно будет лучше, если в следующий раз ты не опоздаешь. Неприятно, если это войдет в привычку.

Конечно неприятно.

Она возвращается к своему столу, покачивая задом. Смотрю ей вслед. А потом углубляюсь в доказательство равенства.