Годзилла против Разрушителя
«Так все тянулось три или четыре года, а фильм все не выходил. Наши студии дышали на ладан.
К тому времени я перепробовал все, что было представлено на мировом рынке наркотиков. Для меня не было ничего недоступного. Я был король. Предводитель чудовищ.
Девочки подрабатывали дефиле. Парни тоже подвизались моделями. Я снимался в короткометражках, зачастую не зная даже их рабочего названия. Я словно стоял на перроне вокзала, а жизнь проносилась мимо меня со скоростью монорельсового экспресса, и я не мог ничего с этим поделать — оставалось только стонать от безысходной боли, швырять в жизнь камнями и в бессильной ярости топать ногами на опустевшем перроне.
Никто вокруг не понимал, как я до сих пор не умер. Все возможное отвращение к этому миру клокотало в моей голове. У меня был не мозг, а сплошная злокачественная опухоль, сплошная известка.
У меня начались обмороки, меня рвало каждый день. Я перестал нормально усваивать пищу. Я ненавидел Токио. Я ненавидел людей — всех! Все — чудовища! Я ненавидел своего отца. Нежные японские ночи содрогались от издаваемых мной нечеловеческих звуков: стонов, рыка, рева и писка. Я лез на стены и выл. У меня были ломки.
Какая-то девушка забеременела от меня. Дочь студийного механика. Я не помнил даже, как ее звали. Я заставил ее сделать аборт на ее же собственные весьма скромные средства. Мне не нужно было второго Годзиллы. Я устал от того, за что не в силах был отвечать. От накопленной неизбывной вины. И девчонка бесследно исчезла из моей жизни. Потом кто-то сердобольный сообщил мне, что она покончила собой.
У меня не было любви. Я как будто не помнил, что это такое.
Продюсерская компания, на которую работал мой предок в ту пору, окончательно разорилась. Бывшие американские партнеры нашли отца в Японии и потребовали с него неустойку в пятнадцать миллионов долларов. Тогда отец первый раз в жизни пришел ко мне, чтобы занять эти деньги. Я рассмеялся ему в лицо. Он взбесился, стал метать громы и молнии.
«Да, чего тебе не хватает, ублюдок! Ты просто зажрался! Денег тебе мало, что ли?!»
Тогда я посмотрел ему прямо в глаза. Впервые в жизни. Я сделал глубокий выдох и взял себя в руки. «Ты хочешь знать, что со мной? Что, по-моему, не так? А ты посмотри на меня, полюбуйся, что ты наделал. Ты породил меня на свет, папа! Ты подарил мне жизнь. Гордись до скончания века. Только ты упустил одну маленькую деталь — ты забыл меня спросить, нужна ли мне эта ваша жизнь? Ты вышвырнул меня, как щенка, на улицу, во весь этот цирк и даже не поинтересовался, каково мне там. А я, между прочим, до сих пор не понимаю, что здесь вообще происходит: кутерьма, суета, какие-то бессмысленные бешеные скачки. Первый план, первый парашют, последний укол, секс, ломки, деньги-деньги-деньги — все пустота…»
«Чего ты бесишься с жиру, все люди так живут! Мы все через это проходим. Прекрати истерику, дерьмо для всех пахнет одинаково, — оборвал меня отец. — Хочешь жить, умей вертеться, сынок. А что ты ждал? Что я тебе скажу что-то особенное?»
Я был вне себя. Это было уже слишком.
«Для всех одинаково, говоришь? А для тебя? Кто я для тебя? О чем ты думал, когда мою мать обрюхатил? Давай, признавайся, может, тогда у тебя были другие планы? Ты не мечтал, случайно, о счастливом будущем? А может, ты надеялся хоть отчасти меня защитить, воспитать по своему образу и подобию? А потом ты говорил, что меня, наверное, подменили, перепутали с кем-то другим. И тебе было смешно. Забавно, правда? А я предпочел бы какую угодно, но только не такую жизнь! Любую другую, отец. Лишь бы я больше не был в ней твоим сыном. Чтобы играть пусть самую поганую, но только другую роль».
Он попытался тогда меня успокоить. Меня физически трясло, я не контролировал себя во всех смыслах. «Меня никто не учил вертеться, некому было учить. Меня никто никогда не любил, кроме матери. И той хватило только на пять дней. И только потому, что она поняла, что скоро сдохнет».
С этого места отец стал слушать меня поподробнее. Но его не хватило надолго.
«Неужели для того, чтобы кого-то полюбить, нужно непременно взглянуть смерти в лицо? Может, это я и пытался сделать, принимая наркоту? Чтобы почувствовать, хоть раз почувствовать то, что ты, как оказалось, не способен мне дать».
И он ушел. Просто развернулся и ушел. А я как стоял, так и остался стоять, застыв на месте как вкопанный. А потом заплакал, точно маленький.
Я никогда не был так одинок, как тогда.
К тому времени мое жилье было как две капли воды похоже на мое состояние души. То есть на помойку. На полу валялись старые кассеты с фильмами о Годзилле. Коробки с выпачканными кровью носовыми платками. Все было прожжено сигаретами. Диван за десять тысяч долларов стоял с проваленным дном. Какой-то незнакомец валялся в моей кровати. И бесконечный звук телевизора, который не выключался круглые сутки, сливался в один неразборчивый гул.
Я жил тогда на последнем этаже огромной башни-отеля, которая возвышалась, как циклоп, в самом сердце города, видная со всех сторон. Каждый день мне казался последним. Я смотрел на океанский горизонт и ждал, когда толщу воды всколыхнет цунами и я увижу монстра, идущего на город. Я ждал, когда он придет за мной и я встречусь с ним лицом к лицу. Просыпаясь в пять часов по полудни, больше всего на свете я был удивлен, что все еще жив.
Но это был еще не конец. Настоящий ад был еще впереди. И через пару дней мне довелось узнать, что это такое. Впервые за многие месяцы я проснулся рано утром, на рассвете, и поплелся в ванную, чтобы посмотреть на себя в зеркало.
У меня на шее была опухоль.
Я бездумно щупал ее несколько долгих минут, и ни одна мысль никак не приходила мне в голову. Я бросил это бессмысленное занятие, пошел и снова лег в постель. Но заснуть я не смог. Мать стояла у меня перед глазами как живая.
Я вскочил, словно ошпаренный.
Машинально сунул кассету с Годзиллой в видеомагнитофон и увидел себя. Себя и людей. Они атаковали меня со всех сторон. Наседали, как муравьи. Они сами вывели меня из временного замешательства и теперь намеревались прикончить.
Я набрал номер своего лечащего врача, японца в возрасте со взглядом старого пройдохи. Я наблюдался у него уже несколько лет. Все эти годы он пытался вытащить меня, но, как говорится, без особого успеха. Все его усилия оказались напрасны.
Пока я договаривался с секретаршей о времени консультации, Годзиллу атаковали военные истребители, они пытались сбить его с ног, опрокинуть навзничь. След от их реактивных двигателей отчетливо выписывал на безоблачном небе зловещее послание: «Сдохни! Сдохни!»
«Да, я слушаю», — неожиданно доктор сам подошел к телефону.
Я объяснил ему вкратце, в чем проблема.
Он выслушал меня не столько заинтересованно, сколько терпеливо. Когда я закончил говорить, он велел мне прийти к нему, как только я смогу, без предварительной записи. Я оделся по возможности приличнее и вышел из дому, как обычно, забыв выключить телевизор. На экране Годзилла рухнул, будто Гулливер под напором озверевших лилипутов. Монстр умирал.
Пока ехал в такси, я все время думал о маме.
И пока ждал в больничных коридорах, и когда сел на кушетку, обтянутую черной кожей, чтобы у меня взяли анализ крови, — я все время думал о ней.
«Доктор, это то, что я думаю, это оно?» — спросил я у врача.
«Поговорим, когда придут результаты анализов».
В тот же вечер анализы были готовы.
Врач пригласил меня в свой кабинет, закрыл за собой дверь и заботливо запер ее на ключ. Он не хотел, чтобы кто-нибудь нам помешал. Пока он усаживался и приводил в порядок бумаги на столе, мне показалось, что прошла целая вечность. Наконец, он открыл карту моих анализов, сложил руки под подбородком и посмотрел мне прямо в глаза.
«Ваша реакция положительная. Вы вируспозитивны», — сообщил он.
Я онемел.
«Ты понимаешь, что я сказал?»
«Что я скоро умру».
Хитрый японец улыбнулся. «Нет, не в этом дело. Мы все умрем. Рано или поздно. Вопрос только в том, как и при каких обстоятельствах. В твоем случае прогнозы, конечно, не блещут оптимизмом, но на сегодняшний день существует много достаточно эффективных методик. Есть препараты, которые могут значительно замедлить распространение вируса в организме или даже приостановить этот процесс на некоторое время. Ты лучше скажи, какие у тебя есть соображения по поводу того, как ты мог заразиться?»
Я вяло пожал плечами.
«Ты пользовался чужими шприцами?»
«Нет».
«Презервативами?»
«А зачем?!»
Врач встал, подошел к окну и открыл его.
«Они прикончили меня», — выдохнул я наконец.
«Не думаю, что здесь причастен кто-то другой. Ты уже достаточно большой мальчик, чтобы никто не мог тебя прикончить, кроме тебя самого», — сказал врач, обернувшись, и сел на свое место».
