Часть IV
27 сентября —1 октября

– Я полагаю, ты знаешь, где находишься, – проговорил он с большой усталостью в голосе.

– Думаю, да, – ответила она в темноту.

Он закашлялся.

– Ты осознаешь, что не сможешь самостоятельно выбраться отсюда?

– Да.

– Ты в моих руках. Мы оба это понимаем, не так ли?

Она промолчала. Ее вдруг поразило – как может такая глубокая решимость в его словах сочетаться с такой необъятной скорбью?

Внезапно она осознала, что именно здесь кроется главный стержень всей этой истории.

– Мы оба это понимаем, не так ли?

– Так.

Он сделал паузу и выпрямился на стуле. Видимо, положил одну ногу на другую, но это были лишь ее догадки. Ее окружала непроглядная тьма.

– Я… – начала она.

– Нет, – произнес он без всякого выражения. – Мне не нравится, когда ты говоришь без надобности. Если я захочу знать твое мнение, я скажу об этом. У нас тут не беседа, я просто хочу рассказать одну историю. Единственное, что от тебя требуется, – это слушать… Одну историю, – повторил он после паузы.

Закурил сигарету, и на мгновение его лицо осветилось слабым красным огоньком.

– Я намерен рассказать тебе одну историю, – снова проговорил он. – Не потому, что я нуждаюсь в понимании или прощении, – я далек от этого. Просто хочу еще раз вспомнить, когда все уже позади…

– Что ты собираешься делать со мной? – спросила она.

– Не перебивай меня, – сказал он. – Пожалуйста, не пытайся испортить мой замысел. Возможно, я еще не решил…

В полной тишине и темноте она слышала только его дыхание. В трех-четырех метрах от нее, не далее. Она закрыла глаза, но ничего не изменилось.

Тьма. Запахи – старый запах земли и свежий запах дыма. И убийца.

Баусен выудил из портфеля две бутылки пива и открыл их.

– Не следует забывать и о других свидетельствах, – произнес он. – Есть еще семь-восемь человек, которые стопроцентно уверены, что видели ее совсем в других местах. Возможно, она успела заехать куда-нибудь еще. Те, кто видел ее здесь, утверждают, что это было между половиной седьмого и без четверти семь, не так ли?

Ван Вейтерен не ответил. Закурил сигарету и расставил фигуры.

– Кропке дошел до ста булавок, прежде чем отправиться домой, – продолжил полицмейстер. – Красные булавки у него уже кончаются, и он этим очень озабочен. Ну, так что ты думаешь по этому поводу?

Ван Вейтерен пожал плечами.

– Допустим все же, что она поехала сюда, – наконец сказал он. – Хотя бы простоты ради… Прошу, господин полицмейстер. Сицилийская защита, если я правильно понял?

– Разумеется, – улыбнулся Баусен и двинул пешку на поле Е. – Хорошо, договорились. Она приехала сюда. Но какого черта ей тут понадобилось?

– Не знаю, – ответил Ван Вейтерен. – Но я намерен это выяснить.

– Ах, вот оно что! – проговорил Баусен. – И каким же образом? Осмотр ее кабинета не дал никаких зацепок.

Ван Вейтерен снова пожал плечами:

– Признаю. Твой ход. Если я выиграю, то буду лидировать – ты это понимаешь?

– Само собой, – ответил Баусен. – Ты придумал какую-то самопальную комбинацию против сицилийской защиты? Хотелось бы знать.

– Скоро увидишь, – сказал Ван Вейтерен и выдавил из себя то, что должно было изображать улыбку, однако скорее навело Баусена на мысль, что у его партнера по игре болят зубы.

«Ну да, жизнь – не шахматная партия, – подумал он, глядя в окно. – В шахматной партии куда больше возможностей».

Площадь, лежавшая в темноте, была совершенно безлюдной. Близилось к двенадцати. Они договорились о часовой партии, но ведь никогда не знаешь… шахматные часы остались дома, на полке, и, если сложится какое-нибудь красивое положение, никто из них не захочет спешить. Напротив, существуют позиции, которые вообще не следовало бы развивать дальше; они уже обсуждали это ранее и пришли к трогательному единодушию – есть партии, которые следует отложить после тридцать пятого или пятидесятого хода и больше уже никогда не продолжать. (Как Линковский против Квеллера в Париже в 1907 году. Или Микоян против Андерссона в 1980-м… кажется, в Бресте. Как бы то ни было, партия была отложена после тридцать пятого или тридцать седьмого хода…) Всякое продолжение только испортило бы красоту и яркость позиции.

«Как и в жизни возникают мгновения, когда хочется, чтобы время остановилось», – подумал Буасен. Хотя ничто не говорило за то, что на этот раз сложится такая партия. Ничто.

Три дня. Через три дня он покинет этот кабинет и никогда больше не переступит его порог…

В связи с этим он испытывал, мягко говоря, странное чувство – и невольно спрашивал себя, как же пройдут эти оставшиеся дни. Он разглядывал Ван Вейтерена, который сидел по другую сторону стола, занеся руку над доской, и какой-то внутренний голос подсказывал ему, что комиссар в состоянии выполнить свое обещание и поймать Палача до пятницы. Каким образом он намеревался сделать это, трудно было представить, однако в поведении коллеги появились некоторые признаки, которых Баусен не мог не заметить. Нарастающая замкнутость, раздражительность, какой раньше не было, таинственность, видимо указывающая на то, что он взял след. Заставить его поделиться своими догадками было бесполезной затеей.

Интендент Мюнстер тоже начал замечать эти первые предвестники и пояснил, что ничего необычного в них нет. Скорее хорошо известные сигналы для того, кто уже работал с комиссаром раньше, – явные признаки, что лед тронулся и что в мозгу у Ван Вейтерена происходит интенсивная мыслительная работа. То есть все обстояло именно так, как и предполагал Баусен. Возможно, впереди прорыв, и он на самом деле нисколько не удивится, если мрачный комиссар разложит по местам все фрагменты этой трудной и запутанной мозаики.

«Да-да, – подумал Баусен. – Но всего за три дня? Хватит ли этого?»

Однако, если вдуматься, не только эти три дня оставались в запасе; это сам он выходил из игры в пятницу… тем не менее в последнюю неделю его не покидало ощущение бега наперегонки со временем. Убийца должен быть арестован не позднее первого октября. Так было ему сказано, а первое – этот как раз пятница.

В пятницу он станет пенсионером. Бывший полицмейстер Баусен… Свободный человек, имеющий полное право заполнять свое время по своему усмотрению. Он мог со спокойной душой наплевать на то, как зовут всех на свете Палачей, и заниматься чем угодно.

Или получится, что свобода ему вовсе не в радость? И это дело бросит тень на его заслуженный потом и кровью отдых? Нельзя сказать, чтобы такой вариант казался ему невероятным. Он подумал о своем винном подвале и его драгоценном содержимом.

Три дня?

Посмотрев на тяжелую фигуру Ван Вейтерена напротив себя, он подумал, что даже примерно не представляет, на что в этой ситуации можно было бы держать пари.

– Твой ход, – повторил Ван Вейтерен и поднес бутылку ко рту.

– Фамилия? – спросил Кропке и включил магнитофон.

Рослый мужчина вздохнул:

– Ты это знаешь не хуже меня. Мы с тобой восемь лет отсидели в одном классе.

– Это допрос, – пояснил Кропке. – Мы должны соблюдать все необходимые формальности. Так как ваша фамилия?

– Эрвин Ланге, – ответил великан. – Родился в тысяча девятьсот пятьдесят первом году. Владелец фотомагазина «Блиц» на Хойстрат. Магазин открывается через двадцать минут, так что буду благодарен, если все будет идти побыстрее. Женат, четверо детей. Этого достаточно?

– Да, – сказал Кропке. – Расскажите о ваших наблюдениях в пятницу вечером.

Эрвин Ланге откашлялся.

– Я видел, как инспектор Беата Мёрк выходила отсюда без десяти семь.

– Стало быть, в 18.50. Ты уверен, что именно в это время?

– На сто процентов.

– Почему?

– Я должен был встретиться с дочерью на площади без четверти семь. Как раз взглянул на часы и заметил, что опаздываю на пять минут.

– Ты уверен, что видел именно инспектора Мёрк?

– Да, конечно.

– Ты был знаком с ней ранее?

– Да.

– На каком расстоянии от нее ты находился?

– Метрах в двух.

– Хорошо, – кивнул Кропке. – Еще что-нибудь заметил?

– Что, например?

– Ну, во что она была одета…

– Спортивный костюм… красный. Кроссовки.

– В руках у нее что-нибудь было?

– Нет.

– Понятно. Спасибо, – сказал Кропке и выключил магнитофон. – Надеюсь, ты не собираешься в ближайшее время покидать город?

– А почему ты об этом спрашиваешь?

Кропке пожал плечами:

– Может быть, нам понадобится что-нибудь уточнить… никогда не знаешь…

– Вот именно, – сказал Эрвин Ланге и поднялся. – В этом ваша главная особенность. Вы никогда ничего не знаете.

– Без десяти семь? – переспросил Баусен. – Ах черт, это означает, что она могла успеть еще куда-нибудь заехать.

Кропке кивнул:

– Отсюда до коптильни – минут пять, не больше. Остается зазор в пятнадцать минут.

– Как дела с булавками? – спросил Мюнстер.

– Сто двенадцать штук, – сказал Кропке. – Но никаких новых скоплений. Никаких новых интерпретаций… и на пляже больше ни одной.

– Она могла просто посидеть в машине, прежде чем двинуться дальше, – сказал Баусен. – Внизу, у пляжа. Или здесь. Думаю, это наиболее вероятно.

– Не говори, – возразил Ван Вейтерен. – Так или иначе, она должна была успеть привлечь к себе его внимание. Или ты думаешь, что он заранее знал о ее намерении совершить пробежку?

На несколько мгновений воцарилась тишина. Мосер подавил зевок. «Когда же принесут кофе?» – подумал Мюнстер.

– Да уж, – пробормотал Баусен. – Не знаю, но вопрос, конечно, очень важный.

– Чертовски важный, – кивнул Ван Вейтерен. – Когда самый первый свидетель увидел ее у коптильни?

– Около одиннадцати – двенадцати минут восьмого, – ответил Кропке.

Ван Вейтерен снова кивнул и стал разглядывать ноготь на своем большом пальце.

– Угу, – пробормотал он себе под нос. – Ну да, каждый ход следует рассматривать в контексте других… всегда найдется другой остров.

– Чего-чего? – спросил Кропке.

«Он начал впадать в маразм, – подумал Мюнстер. – Двух мнений быть не может».

– Что ты только что сказал? – переспросил Мюнстер.

– А что? – удивился Банг.

– Повтори, пожалуйста, что ты только что сказал по поводу инспектора Мёрк и овощного магазина.

Банг оторвался от бумаг, глаза его озабоченно забегали.

– Не понимаю, что такого… я просто сказал, что тоже видел ее в пятницу, у Кауперса, который держит овощной магазин у Иммельских ворот.

– В котором часу?

– Примерно в четверть шестого… это было до того, как она поехала в «Сее Варф». Будь это позже, я бы немедленно сообщил.

– Что она там делала?

– У Кауперса? Покупала фрукты, что же еще? У него там очень дешевые фрукты… и овощи тоже. Но я все равно не понимаю, какое это имеет значение.

– Подожди-ка, – проговорил Мюнстер. – Она уехала отсюда в половине пятого… ну, допустим, без двадцати пять. Сколько надо времени, чтобы доехать до Иммельских ворот?

– На машине?

– Само собой!

– Точно не знаю… Минут двадцать, наверное.

– А ты видел ее там в четверть шестого. Значит, она вряд ли могла успеть заехать домой, да?

– Да, так, – пробормотал Банг, пытаясь наморщить лоб.

– А сколько времени занимает дорога от Кауперса до ее дома… до Врейсбакка, а?

Банг пожал плечами.

– Ну, по-разному, – проговорил он. – Минут пятнадцать. Конечно, если нет пробок… но я все равно не понимаю, почему вы так за это зацепились, господин интендент.

Мюнстер оглядел розовощекого коллегу с сочувствующей улыбкой.

– Тогда я тебе объясню, – медленно сказал он, делая ударение на каждом слове. – Если инспектор Мёрк была у Иммельских ворот в четверть шестого, то она могла попасть домой не ранее чем… допустим, без двадцати шесть. В пятнадцать минут седьмого ее видели в отеле «Сее Варф» в спортивном костюме. Вы не могли бы объяснить мне, господин ассистент полиции, успела бы она прочитать рапорт Мельника?

Некоторое время Банг размышлял.

– Тогда-то… конечно… – пробормотал он. – Значит, она его не читала, так, что ли?

– Вот именно, – кивнул Мюнстер. – Она его не читала!

Он постучал и вошел.

Комиссар перенес единственное кресло к балкону. Сидел там, курил и смотрел через распахнутую дверь на Рыночную площадь, на остроконечные силуэты домов и темнеющее небо над бухтой. Кресло было развернуто наискосок. Мюнстер видел только ноги комиссара, его правое плечо и руку. Однако и этого оказалось достаточно, чтобы он все понял.

Что-то произошло. И дело вовсе не в маразме. Скорее наоборот. «Надо научиться не рубить сплеча, – подумал Мюнстер. – И не только в делах, но и в мыслях».

– Сядь, – устало проговорил Ван Вейтерен и указал рукой.

Мюнстер переставил стул от письменного стола и уселся рядом с комиссаром так, чтобы иметь мало-мальски реальную возможность заглянуть ему в глаза, если это понадобится.

– Расскажи еще раз! – попросил Ван Вейтерен.

Мюнстер откашлялся.

– Банг встретил Мёрк возле Иммельских ворот в пять пятнадцать в пятницу вечером.

– Он уверен в своих показания?

– Да. Они поздоровались. Есть ситуации, в которых даже Банг не мог бы ошибиться.

Ван Вейтерен кивнул:

– Я не очень хорошо представляю, где это находится. По времени все складывается?

– Я перепроверил, – ответил Мюнстер. – У нее не было ни малейшей возможности прочесть рапорт. Она вышла из участка в 16.35 вместе с фрёкен де Витт. Они выходили последними. Она села в машину, поехала в этот самый овощной магазин и сделала покупки… затем поехала домой, переоделась, попыталась дозвониться до меня, но никто не ответил. Тогда она написала сообщение и заехала сюда, чтобы завести его… ну, и потом…

Комиссар поморщился и выпрямился в кресле:

– Достаточно. Ну, и какие же выводы из всего этого вы делаете, господин интендент?

Мюнстер развел руками:

– Что она обнаружила что-то, не читая самого отчета… в самом начале… может быть, на первой странице… даже не знаю…

Он замолчал и стал разглядывать комиссара, который сидел, прищурившись на вечернее небо, и медленно покачивал головой из стороны в сторону.

– Банг, – задумчиво произнес он. – Что же нам делать с этим Бангом?

– Что? – переспросил Мюнстер, однако было очевидно, что комиссар разговаривает сам с собой.

Некоторое время он продолжал бормотать что-то себе под нос, держа выкуренную сигарету совершенно вертикально между большим и указательным пальцами и разглядывая столбик пепла. Только когда налетевший порыв ветра сдул серый прах, комиссар вздрогнул и, кажется, снова вспомнил, что он не один в комнате.

– Да, так и сделаем, – проговорил он и опустил окурок в стакан, стоявший на пороге балкона. – Получится – так получится… Мюнстер!

– Да! – откликнулся Мюнстер.

– Завтра ты берешь выходной и посвящаешь себя Сюнн и детям.

– Что? – удивился Мюнстер. – Но зачем же…

– Это приказ, – сказал Ван Вейтерен. – Но вечером будь у телефона. Думаю, к тому моменту мне очень нужно будет с тобой поговорить.

– Что вы намерены предпринять, господин комиссар?

– Небольшую прогулку.

– Куда?

– Там увидим.

«Ну вот, опять, – подумал Мюнстер и, стиснув зубы, задвинул подальше желание научиться не рубить сплеча. – Опять сидит и напускает на себя таинственность, как частный детектив из кино или романа! Ужасно противно. Почему я должен потакать ему в этих дурацких играх?..»

– У меня есть весомые причины, – заявил Ван Вейтерен, словно прочтя его мысли. – Очень весомые. Надеюсь, ты меня поймешь… потом ты так или иначе все поймешь.

Мюнстер взял себя в руки.

– Хорошо, – сказал он. – Вы уже знаете, кто он, господин комиссар?

– Нет, – ответил Ван Вейтерен. – Просто у меня возникла догадка, и она такого рода, что мне совершенно не хочется ее афишировать… и лучше всего, чтобы никто о ней и не знал – вдруг она неверна?

Мюнстер поднялся.

– Я понял, – сказал он. – Завтра – выходной с семьей. Вечером – дома у телефона… что-нибудь еще?

– Вроде бы нет, – проговорил Ван Вейтерен. – Ну, еще пожелай мне удачи. Это будет кстати.

– Удачной охоты! – сказал Мюнстер и оставил комиссара наедине с его мыслями.

Еще долго он сидел и смотрел на город. Выкурил еще одну сигарету и пожалел, что нечем сполоснуть рот и горло.

«Когда все останется позади, – подумал он, – я предпочту никогда не вспоминать об этом деле. Никогда».

После этого он уселся за стол и сделал один звонок.

Задав своему собеседнику два вопроса, он получил те ответы, которых и ожидал.

– Приеду около двенадцати, – пояснил он. – Нет, не могу сказать, в чем дело. Если я ошибаюсь, то расплата будет слишком высока.

Затем он принял душ и лег в постель. Часы показывали всего одиннадцать, но чем раньше он утром отправится в путь, тем лучше.

«Завтра я получу ответ, – подумал он. – Послезавтра мы его посадим, а в субботу я уеду домой. Получится, что я провел здесь ровно месяц».

Но прежде чем он успел закрыть глаза, на него накатились мысли о Беате Мёрк, и только под утро ему удалось наконец заснуть.

– Зло, – начал он, и голос его звучал совсем глухо, едва слышно в затхлом воздухе подземелья, – это тот принцип, от которого нам не уйти, единственная прочная ось бытия. Молодому человеку это трудно представить, но для нас, кто понял эту истину, она более чем очевидна. Абсолютная данность, на которую мы можем опереться, на которую можем рассчитывать, – это зло. Оно в конечном счете всегда остается самим собой. Добро… Добро – всего лишь фон, призванный оттенять дьявольское коварство. Всего лишь фон… и ничего более…

Он закашлялся. Закурил новую сигарету – пылающая красная точка задрожала во тьме.

– Когда в конце концов приходишь к осознанию этого факта, это отчасти дает утешение. Труднее всего отделаться от своих несбывшихся надежд, былых иллюзий и воздушных замков, построенных поначалу. В нашем случае ее звали Бригитте, и в возрасте десяти лет она пообещала никогда не делать мне больно… Она бежала мне навстречу по пляжу, это было солнечным и ветреным днем в конце мая. В Гимсвейре. Она обняла меня так крепко, что у меня потом побаливала шея. «Мы будем любить друг друга всю жизнь и никогда не делать друг другу больно» – вот так она сказала мне. Никогда не делать друг другу больно… десять лет… пшеничные косички. Она была у нас единственная, и многие говорили, что никогда не встречали такого радостного ребенка. Никто не умел смеяться, как она, – случалось, она начинала смеяться во сне и сама от этого просыпалась… кто осудит нас за то, что мы лелеяли надежды?

Он снова кашлянул.

– В восемьдесят первом году она закончила школу. Уехала в Англию и год проработала там. А на следующий год поступила в университет в Арлахе. Встретила парня по имени Морис… Морис Рюме… ну вот, мы и дошли до сути. По-моему, она немного знала его и раньше, он ведь родом отсюда. Он изучал медицину. Мальчик из благородной семьи, безумно привлекательный… он научил ее употреблять кокаин… он был первым, но я оставил его напоследок…

Сигарета тлела в темноте.

– Они стали жить вместе. Прожили около года, а затем он выкинул ее на улицу. К этому моменту он уже научил ее многому – LSD, морфин-основание, которые сам не употреблял, а также тому, как молодая женщина может просто и легко заработать деньги. Возможно, она содержала его… или он был ее сутенером… точно не знаю, мы с ней никогда это не обсуждали. Или в то время дело еще не зашло так далеко.

Она оставалась в Арлахе еще полтора года. Не имея собственного жилья, жила у разных мужчин… несколько раз ее клали на лечение, а потом выпускали. Она ложилась на детоксикацию, а потом сбегала и снова переезжала от одного к другому…

Он сглотнул, и она услышала, как восстанавливается его дыхание.

– Некоторое время она жила дома, но потом снова уехала туда. Случались периоды просветления, но трясина снова засасывала ее. Потом она попала в какую-то секту, воздерживалась от наркотиков, но погрязла в другом. Складывалось впечатление, что она не выдерживает нормальной жизни, бежит от нее… или обыденность, повседневность уже не могли ее удовлетворить, точно не знаю. После двух лет такой жизни она все же согласилась покинуть Арлах и пожить с нами, но к этому времени от ее радости ничего не осталось… Бригитте… Битте. Ей было двадцать четыре. Всего лишь двадцать четыре года, но на самом деле она казалась старше меня и жены. Она знала – думаю, она знала уже тогда, – что ее жизнь пошла прахом… она по-прежнему могла заплести волосы в пшеничные косички, но будущего у нее уже не было. Она понимала это, а мы нет… Даже не знаю – может быть, тогда еще существовал луч надежды, возможность все исправить. Во всяком случае, мы себе это внушали… иллюзия тщетной надежды среди отчаяния. Мы верили в то, во что должны были верить. Пока мы не взглянем в глаза истине, мы продолжаем слепо верить. Именно так устроена эта проклятая жизнь. Мы хватаемся за то, что оказывается под рукой. Что бы это ни было…

Он замолк. Она открыла глаза и увидела его лицо, освещенное огоньком сигареты. Вздрогнув, она еще плотнее закуталась в одеяла, всем телом ощущая ту фатальную безнадежность, которой веяло от него. Безнадежность накатывала волнами и, казалось, еще больше сгущала тьму, делая ее непроницаемой для слов и мыслей.

«Я понимаю», – хотела сказать она, но слова не вырывались наружу – оставались где-то в глубине нее, застывшие и лишенные смысла.

– Я пришел к Морису Рюме в ту осень, – продолжил он после долгого молчания. – Однажды, в один из тех редких месяцев, когда она жила с нами дома, я поехал к нему. Поднялся в ту же проклятую роскошную квартиру, где она когда-то жила с ним и где он жил теперь с новой женщиной… молодой красивой женщиной, которая сохранила всю радость жизни и которая так и не поняла, зачем я приходил. Он не стал ее ни во что посвящать, и, когда я сказал, что хочу поговорить с ним о Бригитте, он увел меня в бар на соседней улице. Сидел там на идиотском старинном плюшевом диване, разводил руками и спрашивал меня, о чем, собственно, речь. Оплатил счет и спросил, не за деньгами ли я пришел… думаю, он заронил тогда в мою душу первое зерно, но только когда он вместе с другими вернулся в город, я понял, что настало время. Когда я убил его, наслаждение было острее. Глубже и интенсивнее, чем с Эггерсом и Симмелем, и меня это нисколько не удивляет. Все началось с него. Именно образ живого и довольного жизнью Мориса Рюме мучил меня долгими бессонными ночами, пока я не принял решения… Живой и улыбающийся Морис Рюме, сидящий в углу дивана и разводящий руками по поводу того, что Бригитте оказалась такой слабой. Подумать только, что она так низко пала и так больно ушиблась! Он и впрямь не представлял себе такого – богатенький сноб, привыкший выходить сухим из воды…

Он снова замолк и заерзал на стуле.

– Сейчас я вынужден покинуть тебя, – проговорил он. – О двух других я расскажу тебе потом. Если не произойдет ничего непредвиденного…

Еще минуту он сидел неподвижно, потом она услышала, как он поднялся и открыл дверь. Затем услышала звук затворяемой двери – скрип петель, поворот ключа в замке, – и только когда его шаги звучали уже где-то совсем далеко, к ней вернулся дар речи.

– А как же я? – прошептала она, и на мгновение ей показалось, что эти слова повисли в воздухе.

Крошечные, мгновенно гаснущие искорки в черной-черной ночи.

Она попыталась закрыть глаза так, чтобы ничего не ощущать.

Когда он выехал с парковки позади отеля «Сее Варф», часы показывали половину восьмого, и солнце только успело перебраться через прибрежные скалы на востоке. Все указывало на то, что день выдастся ясный, и комиссар не без удовольствия думал о том, что ему предстоит провести несколько часов за рулем.

Сидеть в машине, пролетая среди осенних ландшафтов с их пылающими красками и четкими графическими контурами…

Представлять, что он самый обычный человек, едущий по самому заурядному делу… допустим, в Боххаусен, чтобы прочесть там лекцию о роли руководителя. Или проверить уровень выброса диоксида серы на каком-нибудь химическом заводе. Или встретить родственника в аэропорту.

Или чем еще занимаются обычные нормальные люди…

В начале марта он стоял перед мучительным выбором, поменять ли ему машину или довольствоваться сменой стереосистемы. В конце концов он выбрал последнее и сейчас, пробираясь через узкие улочки Кальбрингена, хвалил себя за это мудрое решение. Роскошные, дорогущие колонки с великолепным звуком он никогда не смог бы себе позволить, если бы речь шла об одновременной покупке новой машины.

На сегодняшний день ценность стереосистемы была куда выше, чем та сумма, которую кто-либо согласился бы заплатить за его старенький «опель», и его это вполне устраивало.

Машина была для него средством передвижения. Музыка – средством достижения наслаждения. Никаких сомнений по поводу того, что более приоритетно.

В это утро он отдал предпочтение скандинавской музыке – холодной, ясной и чистой. Сибелиус и Григ. Вставив диск в дисковод и услышав первые такты «Туонельского лебедя», он почувствовал, как по коже побежали мурашки.

Ошеломляюще прекрасная музыка. Словно находишься в пещере Лямминкяйнена, где по всей горе разносится эхо от этой невероятной, гипнотической музыки. Впервые за несколько недель, собственно, впервые с тех пор, как он приехал сюда, ему удалось вытеснить из головы мысли о Палаче. Забыть о нем. Теперь он сидел, окруженный музыкой, словно куполом прозрачных звуков, а утренний туман рассеивался над широкими просторами.

Однако после остановки в скучном и заурядном придорожном кафе где-то недалеко от Урдингена он почувствовал появление новых предвестников. Понял, что удаление переходит в приближение. Отправная точка все удалялась, цель становилась все ближе и яснее… то вверх, то вниз… как всегда. Кульминация пройдена. Приближался момент прибытия к конечной станции. Дайте время, и все подтвердится.

Или рухнет. Ах, это трижды проклятое дело!

И хотя он снова пытался отдалиться от него, избегал думать о нем, оно постоянно возникало в его сознании… не в виде мыслей, размышлений и выводов, а в виде образов.

Сквозь звуки «Пещеры горного короля» и танца Анитры проносился поток четких, неретушированных фотографий. Этот поток пульсировал в ровном и настойчивом, но замедленном ритме, как старые диапозитивы на уроки истории в гимназии. Времени было достаточно, чтобы осмыслить каждый слайд… хотя содержание, конечно, было немного иным.

Голова Эрнста Симмеля, лежащая под углом к телу на мраморном столе судмедэксперта, и кончик карандаша, указывающий на что-то в рассеченном горле.

Дрожащий двойной подбородок адвоката Клингфорта, когда он разинул рот от удивления.

Пропитанный кровью ковер в холле квартиры Мориса Рюме.

Топорик мясника, происхождение которого так и не удалось установить.

Луиз Мейер – сожительница Эггерса с черным от макияжа лицом, которую он в течение нескольких часов безуспешно пытался допрашивать, однако она находилась под кайфом и вообще не понимала, о чем он говорит.

Холодные, как сталь, глаза Жан-Клода Рюме и красивые волосы инспектора Мёрк, когда она вошла в зал заседаний с рапортом Мельника в руках…

Доктор Мандрейн и его жена, ведущие под руки скрюченное существо в пансионате Селдона.

И Лауридс Рейсин. Вымышленный, но навязчивый образ человека, который не решается выйти из дому.

И Палач.

Образ самого Палача. Пока еще с размытыми очертаниями, неузнаваемый, но если он на верном пути, то всего лишь через несколько часов этот образ проступит со всей необходимой четкостью.

Небольшая проверка. Подтверждение недоброго предчувствия, и все прояснится.

Может быть.

Он сидел за своим рабочим столом, покусывая кончики усов. Худощавый, в черном костюме, он скорее напоминал похоронного агента, чем кого бы то ни было еще. Именно таким и помнил его Ван Вейтерен – за последние пятнадцать лет тот состарился на месяц, ну, самое большее, на два. Ничто не указывало на то, что всего восемь дней назад он лежал на операционном столе.

Он поприветствовал коллегу кислой улыбкой и указал на стул для посетителей, поставленный напротив него, по другую сторону от письменного стола, на котором царил идеальный порядок.

– В чем, черт побери, суть вопроса?

Ван Вейтерен вспомнил, что о его собеседнике идет слава как о человеке, который рта не может открыть, не выругавшись. Он развел руками и напустил на себя виноватый вид.

– Сожалею… – проговорил он. – Дай мне взглянуть на то, ради чего я сюда приехал. Дело исключительно деликатного свойства.

– Да уж, черт побери! – Он вытащил из ящика стола коричневую папку. – Вот. Кушайте на здоровье!

Ван Вейтерен принял папку и на мгновение подумал, что ему придется прочесть ее содержимое, не сходя с места, но, бросив взгляд через стол, он понял, что дело сделано и разговор окончен. К тому же ему пришло на ум, что его собеседник никогда не питал склонности к излишествам… типа банальных разговоров. Поэтому он поднялся, пожал ему руку и вышел из кабинета.

Весь визит занял не более двух минут.

«Тем, кто считает, что я человек мрачный, пошла бы на пользу встреча с этим весельчаком», – подумал Ван Вентерей, сбегая вниз по лестнице.

Он пересек улицу и вернулся к машине. Достал с заднего сиденья портфель и засунул в него папку. Огляделся. В пятидесяти метрах позади себя, на углу улицы, он увидел вывеску кафе.

«То, что нужно», – подумал он и направился туда.

Дождавшись, пока официантка удалится, он выложил папку на стол. Перелистал несколько страниц вперед и кивнул. Потом несколько страниц назад и снова кивнул.

Закурил и начал читать с самого начала.

Долго возиться ему не пришлось. Подтверждение последовало уже на пятой странице; возможно, не совсем то, что он ожидал, однако это, вне всяких сомнений, было то самое подтверждение. Он положил бумаги обратно и закрыл папку.

«Ах ты, дьявол!» – подумал он.

И все же мотив был пока далеко не очевиден… какое отношение ко всему этому могли иметь двое других? Какого черта?..

Ну да ладно, это прояснится само.

Он взглянул на часы. Было пять минут второго.

Четверг, тридцатое сентября. Предпоследний рабочий день полицмейстера Баусена. А дело неожиданно пошло к развязке.

Но, как он и предчувствовал в первые дни, разгадка не явилась результатом напряженной следственной работы, а буквально свалилась на него откуда-то свыше. Странно и даже где-то несправедливо, хотя такое случалось далеко не в первый раз. Он уже оказывался в таких ситуациях и давно осознал, что если есть профессия, в которой приложенные усилия никак не окупаются, так это профессия полицейского.

«Юстиция питает слабость к следователям, которые лежат на диване и думают, вместо того чтобы рвать себе задницу на оперативной работе», – как сказал однажды Рейнхарт.

Но более всего его поразила мысль о том, как тяжело будет вспоминать это дело. Его собственная роль на этот раз оказалась и вовсе незавидной. Скорее зачеркнуть все это. Зачеркнуть и выбросить из памяти.

Иными словами, все пошло не так, как обычно.

Тоска, разъедающая тебя изнутри. Или обезболивающее, медленно снимающее боль. Движение, обреченное на то, чтобы прерваться, не достигнув кульминации.

Примерно так. Так это ощущалось. В той мере, в какой она еще в состоянии была что-то ощущать.

Время можно было определить лишь по внутреннему ритму и потребностям собственного организма. В одурманивающей темноте сутки утратили свои очертания; она засыпала и просыпалась, просыпалась и снова засыпала. Невозможно было определить, сколько прошло времени… Снаружи была ночь, а может быть, и день… она проспала восемь часов… или только двадцать минут? Голод и жажда возникали как бледные сигналы чего-то, не имеющего к ней непосредственного отношения, однако она все же ела из миски с хлебом и фруктами, которую он то и дело пополнял, и пила воду из бутылки.

Когда руки и ноги связаны, подвижность сильно ограничена, и не только подвижность в пространстве; большую часть времени она лежала, свернувшись клубком, почти в позе зародыша. Вставала лишь для того, чтобы подойти к ведру и справить надобность… медленно, осторожно пробираясь к нему на ощупь. Запахи, исходящие из ведра, поначалу раздражали ее, но потом она перестала их замечать. Единственный запах, который она все время ощущала, – это насыщенный запах земли. Он проникал в сознание, едва она просыпалась, и не оставлял ее не на минуту.

Этот запах прерывал лишь приятный аромат табака, когда он сидел напротив нее и рассказывал.

Безграничный страх, который она испытывала поначалу, постепенно стерся. Нет, не исчез совсем – сжался, сменился чем-то другим: тяжелым чувством непрекращающегося летаргического сна и страдания; не полная безнадежность, но все нарастающее ощущение того, что она – нечто вегетативное, увядающее, постепенно превращающееся в вялое, невосприимчивое тело… тело, которое все настойчивее и хладнокровнее отгоняло от себя все впечатления, мысли и образы. Внешняя тьма проникала внутрь, медленно забиралась ей под кожу… однако где-то в глубине души она понимала, что это ее единственный шанс выжить, не сойти с ума. Просто лежать под одеялами и стараться сохранять тепло собственного тела, насколько это возможно. Давать мыслям и фантазиям свободу, не пытаясь анализировать их.

И ни на что не надеяться. Ничего не представлять, не размышлять над тем, что же ждет ее в конце. Просто лежать. Просто ждать, что он придет и продолжит свою историю.

О Хайнце Эггерсе и Эрнсте Симмеле.

– Даже не знаю… – проговорил он, и она услышала, как срывается целлофановая упаковка с новой пачки сигарет. – Возможно, все уже было потеряно еще тогда, когда она вернулась из Арлаха. А может, тогда еще были шансы все исправить. Разумеется, теперь, задним числом, это не имеет значения, нет никакого смысла гадать… все вышло так, как вышло…

Внезапно вспыхнувший огонек почти ослепил Беату; он закурил.

– Витте вернулась, и мы не знали, что нам делать – надеяться или отчаиваться. Конечно, мы предавались то одному, то другому; человек не может жить в отчаянии, разве что когда он достигает конечной точки осознания – но, пожалуй, даже и тогда не может. Как бы там ни было, она больше не захотела жить дома. Мы нашли ей квартиру в Дюннингене. В самом начале марта она переехала туда. Квартира состояла всего из одной комнаты и кухни, но все же довольно просторная. Светлая и чистая, на пятом этаже, с видом на море. Она по-прежнему лечилась. Сделала детоксикацию, проходила психотерапевтический курс… во всяком случае, должна была проходить… По вечерам работала на полставки в «Хенкерс». С работой она не справлялась, прогуливала, как потом выяснилось, но до поры до времени мы ничего не знали. Мы не проверяли, не хотели показывать ей своего недоверия. Все должно было происходить на ее условиях, а не на наших, как с важным видом объяснил нам шибко умный социальный работник. Так что мы скромно держались в стороне… Зачем это было нужно? Ну вот, всю весну она жила там, и все шло неплохо, как нам казалось. Ну, а деньги на то, что ей, как мы думали, уже не требуется, она получала от таких, как Эрнст Симмель. Эрнст Симмель…

Он замолчал и глубоко затянулся. Беата проследила глазами за красной горящей точкой, и ее вдруг охватило острое желание закурить. Может, он и дал бы ей сигаретку, попроси она, но она так и не решилась попросить.

– Однажды вечером, в конце апреля, я заехал туда по какому-то делу. Должно быть, я и не бывал там с тех пор, как она вселилась в новую квартиру. Не помню, какое у меня было дело, видимо какая-то мелочь, но мне тут же стало совершенно не до того, едва я переступил порог квартиры…

Снова пауза, горящий огонек сигареты… Он кашлянул пару раз. Беата прислонилась к стене, ожидая продолжения. Хотя уже знала, что последует.

– Я позвонил в дверной звонок. Видимо, он был испорчен, и тогда я нажал на ручку двери… было не заперто, и я вошел. Зашел в холл, огляделся. Дверь в комнату была приоткрыта… я услышал доносившиеся оттуда звуки и заглянул в щель. И тут я увидел его в тот момент, когда он получал то, за что заплатил.

– Симмель? – прошептала она.

– Да.

Снова повисла тишина. Он закашлялся и снова затянулся. Затем, бросив окурок на пол, растоптал огонек ботинком.

– Я замер на пороге, и тут наши глаза встретились. Она посмотрела прямо на меня поверх плеча этого отвратительного типа… он стоял, прижимая ее к стене. Будь у меня тогда при себе оружие – топор, или нож, или что угодно другое, – я убил бы его на месте. А может, и нет – я стоял как парализованный… эти глаза… глаза Бригитте, когда она позволяла ему удовлетворять свою похоть… такой взгляд я уже видел у нее однажды. Ей было тогда лет семь-восемь, и она впервые увидела голодных умирающих детей в телевизионном репортаже из Африки. То же самое было в ее глазах и сейчас. То же отчаяние… Та же беспомощность перед злом мира… Я повернулся и ушел… и потом целый месяц не мог глаз сомкнуть…

Он замолчал и достал новую сигарету.

– Это было в тот год, когда Симмель уехал в Испанию? – спросила она, отмечая с удивлением, насколько велико ее любопытство, несмотря ни на что. Она слушала его рассказ, и он задевал ее за живое, словно это были ее собственные раны… возникало чувство, что ее положение и ее собственное отчаяние – лишь отражение чего-то огромного и неохватного.

Все страдания мира?

Победа зла?

«Или все дело в этом проклятом упрямстве, о котором все говорят, – подумала она. – Упрямстве… и силе, которая подпитывается из двух источников… и мое вечное стремление отложить рождение ребенка. Может быть, это оно и есть? То же самое, если разобраться? Но даже если это и так – какая, в сущности, разница?»

Ее мысли разбрелись, она потеряла нить. Она покрепче сжала руки, но через несколько секунд уже не чувствовала их – руки отнялись, исчезли, так, как развеялись ее тщетные попытки следовать ходу собственных мыслей.

– Да, – ответил он наконец. – Это было в тот самый год… Вскоре после того случая он уехал… и вернулся весной этого года, как и все остальные. Само собой, это знак, если все трое вдруг снова появились здесь с интервалом в несколько недель. Только не говорите, что это случайность. Это был знак от Витте. От Витте и Хелены – это так очевидно, что просто невозможно этого не увидеть… Сможет ли кто-нибудь понять меня?

В его голосе снова зазвучали металлические нотки. Оскорбленное достоинство, глубокое возмущение. Как будто не он сам все это сотворил. Как будто он не несет ответственности за убийства.

Словно он был всего лишь орудием…

Внезапно она вспомнила, что сказал однажды Вундермаас, не дословно, но по сути – что-то типа того, что за каждым убийством стоит необходимость, вынужденность, которая гораздо сильнее, чем при всех других преступлениях; не будь ее, убийства никогда не совершались бы… были бы просто не нужны.

Если бы существовала альтернатива.

Необходимость. Скорбь, решимость и необходимость… да, она понимала, что именно так и обстоит дело.

Она ожидала продолжения, но его не последовало. Лишь тяжелое дыхание, разрезающее темноту, и у нее возникла мысль, что именно сейчас, в этот момент затишья, решается и ее собственная судьба.

– Что ты собираешься делать со мной? – прошептала она.

Возможно, она поторопилась. Возможно, ей просто не хотелось, чтобы он успел додумать свою мысль до конца.

Но он не ответил. Поднялся и попятился к двери.

Закрыл дверь и задвинул засовы.

Она снова осталась одна. Прислушалась к его удаляющимся шагам и скорчилась в уголке. Натянула на себя одеяла.

«Остался один, – подумала она. – Ему осталось рассказать еще об одном. А что потом? Что потом?»

Если бы он обладал способностью предвидеть будущее, хотя бы на несколько часов вперед, вполне возможно, что отказался бы от обеда.

Для того чтобы как можно скорее двинуться в сторону Кальбрингена. Но в сложившейся ситуации – когда развязка этой затянувшейся истории уже была у него почти в кармане – он решил позволить себе немного попировать в погребке Арноса – рыбном ресторане, который запомнился ему по семинару двадцатилетней давности.

К тому же ему нужны были еще парочка часов, чтобы переварить все это в спокойной обстановке… важно было продумать, как он отрежиссирует последний акт этой драмы. Палача нужно задержать как можно более безболезненным способом… и следует досконально изучить вопрос о мотивах. Оставалась еще проблема с инспектором Мёрк. Вероятно, существовало немало шансов наломать дров, если вспомнить слова Баусена: «Все давно уже летит в тартарары».

Так или иначе, лучшего сопровождения, чем хороший обед, он в эту минуту не мог себе представить.

После груши в коньяке и кофе он уже определился в некоторых вещах… выстроил стратегию, где шансы на успех казались ему хорошими, а риск навредить инспектору Мёрк – минимальным.

Конечно, если она до сих пор жива. Естественно, ему хотелось в это верить, но вероятность в данном случае могла не сработать.

«Вероятность? – подумал он. – Из этого случая мне придется сделать выводы».

Часы показывали половину четвертого. Он расплатился, покинул свой столик у окна и направился в вестибюль к телефонной кабинке.

Три звонка. Первый – Баусену, сидящему в своем гнезде, затем Мюнстеру – интендент не отвечал на телефон в дачном домике: конечно, еще не вернулся с прогулки с Сюнн и детьми. А затем Кропке в участок.

Разговор с инспектором отнял у него минут пятнадцать, тот явно не мог угнаться за новыми поворотами, но когда Ван Вейтерен наконец повесил трубку, у него возникло чувство, что все получится по плану.

Он двинулся в путь около четырех часов и где-то в паре миль от Ульминга стал замечать, что лампочка генератора мигает. Вскоре она уже светила постоянным тревожным светом, и, сколько он ни чертыхался, ни стучал кулаком по приборной панели, это не помогало… Наоборот, проклятая машина стала терять скорость, и, когда перед глазами возникла табличка «автомастерская», он понял, что выбора у него нет.

Еще раз смачно выругавшись, Ван Вейтерен включил правый поворотник и свернул с шоссе.

Нужен новый генератор, констатировал молодой автомеханик, едва взглянув под капот… трудно что-то сделать в тот же день. Он засунул руки в задние карманы джинсов и напустил на себя извиняющийся вид. Ван Вейтерен изверг такой поток брани, что небесам стало жарко.

Хорошо, раз клиент настаивает и готов платить… Пожалуй, за четыре-пять часов можно управиться, ведь еще надо съездить в город и купить новый генератор, но если дело очень срочное, то можно пока взять напрокат другую машину. Есть несколько штук свободных.

– И оставить здесь мой музыкальный центр? – проревел комиссар, гневно указывая рукой на унылое здание мастерской. – Да за кого вы меня принимаете, черт побери?

– Хорошо, – сказал автомеханик. – Тогда могу предложить вам пока подождать в кафе. В киоске есть в продаже книги и газеты.

«Черт бы вас всех подрал! – подумал Ван Вейтерен. – Проклятая развалюха! Я попаду обратно не раньше двух часов ночи».

– Телефон звонит! – крикнул Барт.

Мюнстер с семьей гуляли по пляжу, пока солнце не начало садиться за лес на западе. Они едва успели войти в дом после целого дня, наполненного играми, ничегонеделанием и сладким чувством воссоединения. Мюнстер аккуратно сгрузил спящую дочку в ее кроватку, а Сюнн подошла к телефону.

– Это комиссар, – прошептала она, прикрыв трубку рукой. – Он так вибрирует, что вот-вот взорвется, – у него что-то с машиной…

Мюнстер взял трубку и приложил к уху.

– Ну что? – спросил он.

Затем больше ничего не произносил в течение десяти минут. Стоял у окна, слушал и кивал, в то время как жена и сын ходили вокруг, все сокращая круги. Сюнн все поняла с одного взгляда, и ее догадка тут же передалась шестилетнему мальчишке, который тоже уже не раз наблюдал такое.

Ошибиться было невозможно. Разговор шел не о машине. Она слышала это по голосу его начальника в трубке, похожем на глухие раскаты приближающейся грозы. Видела по фигуре своего мужа, по его стиснутым зубам, по напрягшимся, даже чуть побелевшим наверху, у самых ушей, скулам.

Час пробил.

И тут к ней подступила тревога. Та, о которой она не могла поговорить даже с ним, но которая хорошо знакома всем женам полицейских во всем мире.

Сама возможность того, что… Вероятность того, что все-таки может случиться…

Сюнн решительно взяла сына за руку и уже не отпускала. В душе она радовалась, что, несмотря на все, решила приехать сюда.

– Около двух? – переспросил наконец Мюнстер. – Да, понимаю. Соберемся здесь, да… конечно, смогу это организовать.

Он положил трубку и некоторое время смотрел в одну точку прямо перед собой.

– Невероятная чертовщина, – пробормотал он. – Но все, похоже, именно так, как он говорит….

Тут он осознал, что жена и сын стоят и смотрят на него с одним и тем же вопросительным выражением лица.

– Завтра утром мы пойдем брать Палача, – пояснил он. – Сегодня ночью остальные придут сюда, чтобы выработать совместную тактику.

– Сюда? – удивилась Сюнн.

– Круто! – воскликнул сын. – А можно я пойду с вами?

К половине пятого основной план был составлен. Его разработка заняла чуть больше времени, чем предполагал комиссар; вопрос о мотиве обсуждался со всех сторон, но как все это было взаимосвязано, никто до конца не знал. Однако все, что можно было прояснить, прояснилось. Пока продвинуться дальше не представлялось возможным, и, хотя некоторые фрагменты мозаики пока отсутствовали, всем было ясно, что в общих чертах будет происходить.

– Ждать дальше нет смысла, – сказал Ван Вейтерен. – Каждый знает, что ему делать… Думаю, мы не сильно рискуем, однако лучше быть готовыми к неожиданностям.

Мосер похлопал себя по выпуклости на бедре.

– Мюнстер?

Мюнстер кивнул.

– Полицмейстер?

Новый кивок, и Ван Вейтерен, захлопнул свой блокнот.

– Отлично. Тогда вперед!

Мысль о смерти пришла, как случайный гость, но стоило впустить ее, и она решила остаться насовсем.

И вот она уже поселилась в мозгу. Незваная и неумолимая. Словно рука, сжимающая в тисках диафрагму. Как медленно растущая опухоль. Серая туча, набухающая и распространяющаяся внутри нее, отбрасывающая тень безнадежности на все ее мысли.

Смерть. Внезапно это слово стало единственной реальностью. «Конец», – сказала она себе, и это не стало травмой или потрясением. Она умрет… либо от его рук, либо сама по себе. Лежа здесь, на полу, свернувшись клубком среди одеял, с ноющим телом и истощенной душой, которая все же оказалась ее самым слабым местом… именно душа сдастся первой, теперь она знала это; с того момента, как она отворила дверь смерти, огонь жизни стал угасать час за часом. Возможно, осталось всего сто, или семьдесят, или двадцать вздохов – и все прервется. Она начала считать; она знала, что так поступали заключенные в тюрьмах, – читала о людях, которые сохранили ясность сознания за счет того, что беспрерывно считали. Единственная проблема заключалась в том, что ей нечего было считать. Никаких событий. Никаких звуков. Никакого времени.

Только собственное дыхание и пульс.

Как она ждала его! Словно он был ее любовником – она буквально тосковала по нему. Ее тюремщик, ее палач, ее убийца? Все что угодно. Всякое изменение, всякое событие, каждый мыслимый перерыв… только не это бесконечное общение со смертью.

Ее проницательный и требовательный гость…

В миске еще оставалась еда, но есть не хотелось. Иногда она смачивала водой язык и губы, но и жажды уже не ощущала. Добиралась до ведра, но ничего не могла из себя исторгнуть… потребности покидали ее, одна за другой. Вот так просто обстояло дело.

Почему он не приходит?

Хотя время перестало существовать, она почувствовала, что его что-то задержало. Она решила досчитать до четырех тысяч ударов пульса, и если за это время он не появится, то она…

Она еще раз досчитает до четырех тысяч ударов пульса.

Можно ли отличить тысячу ударов пульса от другой тысячи ударов пульса? В самом деле, возможно ли это? А если и возможно, то какая от этого польза?

И, пока она считала, невидимая рука сжимала ее все крепче.

Туча росла.

Смерть заполняла ее.

– Я задержался, – проговорил он, и она едва различила его голос.

– Да, – прошептала она.

Он сидел молча, и она поймала себя на том, что начала считать его вдохи. Грубые звуки в темноте, однако его звуки, не ее… хотя бы что-то, не исходящее от нее самой.

– Рассказывай, – попросила она.

Он закурил, и внезапно она почувствовала, как слабый огонек разросся и проник в нее… в следующее мгновение свет пронизал все ее тело, и она потеряла сознание.

Очнулась она среди искрящегося, ослепительно-белого мира, пульсирующего и вибрирующего сияния, столь сильного, что внутри у нее все загудело. Восходящие спирали проносились у нее в голове, она кинулась в этот свет, ее засосало туда, и она повисла в невесомости среди этой адской вращающейся белизны, потока безумно белого света…

Потом все стало меркнуть. Поток света стал приглушеннее, затем стал медленно исчезать, покачиваясь волнами, и вскоре она снова почувствовала запах земли. Земли и табачного дыма. Снова увидела тьму и дрожащую красную точку – и поняла, что что-то произошло. Она точно не могла сказать что именно, но, кажется, она побывала где-то в другом месте и вернулась назад. И туча больше не росла в ней.

Что-то произошло.

– Расскажи, – попросила она, и голос снова повиновался ей, как прежде. – Расскажи про Хайнца Эггерса.

– Хайнц Эггерс, – повторил он, как всегда слегка помедлив в начале. – Да, я расскажу и об Эггерсе тоже. Правда, я так устал… очень устал… однако я намерен довести дело до конца.

Она не успела поразмышлять о том, какой смысл он вкладывает в эти свои слова.

Он откашлялся и начал:

– Это было в Сельстадте. Она переехала туда. Вернее, ее перевезли туда. Социальная служба отправила ее на принудительное лечение в Трикберг. Ты знаешь Трикберг?

– Нет.

– Один из тех реабилитационных центров, которым удается кое-кого спасти… не из тех, где пациентов то выписывают, то берут обратно, пока они не умрут от передозировки или укола грязной иглой. Как я уже сказал, их методика дает результаты… Мы поддерживали связь, навещали ее, она была в неплохом состоянии. Снова забрезжила полоска света, но через пару месяцев мы узнали, что она сбежала… Прошло довольно много времени… слишком много времени, прежде чем мне подсказали, что она может быть в Сельстадте. Трикберг находится в паре миль от него. Я поехал в Сельстадт и стал разыскивать ее. После нескольких дней упорных поисков у меня в руках оказался один адрес, и я отправился туда. Конечно, это был наркоманский притон… я многое повидал на своем веку, но не могу припомнить, чтобы видел кого-то в худшем состоянии, чем Бригитте и вторая женщина в конюшне Хайнца Эггерса…. Он так это и называл – конюшней. Видимо, подумал, что я пришел купить дешевый секс с одной из его проституток… или обеими сразу. Допускаю, что у него были и другие…

Он замолчал.

– И что ты сделал? – спросила она после долгой паузы.

– Я ударил его. Дал ему по морде. Ничего другого я не мог сделать. Он исчез. Я вызвал «скорую» и отправил обеих в больницу… Три недели спустя она умерла. Витте умерла в больнице в Сельстадте… Прости меня, я слишком устал, чтобы вдаваться в подробности.

– Как она умерла?

Он снова сделал паузу и докурил сигарету. Бросил ее на пол и растоптал ботинком.

– Перерезала себе вены и выпрыгнула с шестого этажа… хотела быть уверенной в успехе своего предприятия. Это было тридцатого сентября. Тридцатого сентября восемьдесят восьмого года. Ей исполнилось двадцать семь лет.

На этот раз он задержался надолго. Сидел на обычном расстоянии, в трех-четырех метрах от нее, в темноте, тяжело дыша. Никто из них не проронил ни слова. Она понимала, что к сказанному нечего добавить.

Он закончил.

Месть осуществилась.

История рассказана.

Все позади.

Они сидели в темноте, и у нее мелькнула мысль, что они – как два актера, оставшиеся на сцене, хотя занавес давно опущен.

«Что будет теперь? – подумала она. – И что потом?»

Что делает Горацио после смерти Гамлета?

Живет и рассказывает историю еще раз, как ему было поручено?

Умирает по собственной воле, как ему самому хочется?

В конце концов она решилась спросить:

– Что ты собираешься делать?

Она услышала, как он вздрогнул. Наверное, он просто заснул на своем стуле. Во всяком случае, от него веяло безграничной усталостью. И она вдруг почувствовала, что ей хотелось бы дать ему совет.

Хоть какое-нибудь утешение. Но его, конечно, не могло быть.

– Не знаю, – проговорил он. – Я свое дело сделал. Мне нужен знак. Я пойду туда и буду ждать знака…

Он поднялся.

– Какой сегодня день? – спросила она, сама не зная почему.

– Сейчас не день, – ответил он. – Сейчас ночь.

И снова ушел, оставив ее одну.

«Однако я жива, – с удивлением подумала она. – А ночь всегда рождает день…»

Ван Вейтерен шел первым.

Прокладывал дорогу в темноте, которая начала чуть заметно редеть. Узкая полоса серого рассвета начала пробиваться сквозь кроны деревьев, однако пока невозможно было различить ничего, кроме грубых контуров и теней. Звук по-прежнему царил над светом, ухо – над глазом. Легкие шорохи и голоса мелких ночных животных осторожно удалялись при звуке их шагов, когда они пробирались вперед. «Жутковатое местечко», – подумал Мюнстер.

– Идем не дыша, – приказал Ван Вейтерен. – Лучше мы прибудем на место на пятнадцать минут позднее, чем выдадим свое присутствие.

Вскоре они завернули за угол и ступили на каменные плиты. Ван Вейтерен толкнул дверь. Она слабо заскрипела, и Мюнстер почувствовал, что комиссар занервничал, но всего за полминуты все вошли в дом.

Разделились. Двое – вверх по лестнице. Он сам и Мюнстер – вниз.

В сплошной темноте он включил карманный фонарик.

– Это всего лишь догадка, – прошептал он через плечо, – но ставлю сто против одного, что я прав!

Мюнстер кивнул на ходу, следуя за ним по пятам.

– Смотри! – воскликнул Ван Вейтерен и остановился, направив свет на старый кукольный домик, наполненный всякими мелочами: куклы, мишки, игрушечная утварь. – Как я сразу не догадался! Хотя, пожалуй, нельзя быть к себе столь требовательным.

Они продолжили путь вниз, Мюнстер – в полушаге за спиной комиссара. Запах земли становился все ощутимее… земли и застывшей струйки сигаретного дыма. Ход сузился, потолок стал ниже. Им пришлось съежиться, наклонить головы, пробираться на ощупь, несмотря на свет фонарика.

– Здесь! – неожиданно произнес комиссар. Остановился и осветил мощную деревянную дверь с двойными засовами и большим висячим замком. – Это здесь!

Он осторожно постучал в дверь.

Изнутри не донеслось ни звука.

Он постучал снова, на этот раз громче, и Мюнстер услышал изнутри слабый звук.

– Инспектор Мёрк? – окликнул Ван Вейтерен, прижавшись щекой к влажной древесине.

Теперь можно было различить отчетливое «да», и в ту же секунду Мюнстер почувствовал, как в нем что-то прорвалось. Из глаз потекли слезы, и не было никакой возможности сдержать их. «Мне сорок два года, я полицейский, и вот стою тут и реву, – подумал он. – Что за черт!»

Но ему было все равно. Он стоял за спиной у комиссара и плакал под прикрытием темноты. «Благодарю!» – подумал он, даже не задумываясь над тем, кого именно он благодарит.

Ван Вейтерен достал ломик, и после двух неудачных попыток ему удалось сбить замок. Он отодвинул засовы и распахнул дверь…

– Уберите свет! – прошептала Беата Мёрк, и единственное, что Мюнстер успел разглядеть, были кандалы, ее спутанные волосы и ладони, которыми она закрывала глаза.

Прежде чем выполнить ее просьбу, комиссар на несколько мгновений осветил лучом фонарика стены подземелья.

Затем пробормотал себе под нос нечто неразборчивое и погасил свет.

Мюнстер на ощупь подошел к ней, поднял ее на ноги. Беата тяжело повисла на нем, и он понял, что ему придется нести ее. Осторожно подняв ее, он заметил, что слезы все еще текут по щекам.

– Как ты себя чувствуешь? – выговорил он, когда она положила голову ему на плечо, и голос его звучал на удивление твердо.

– Не очень, – прошептала она. – Спасибо за то, что вы пришли.

– Не стоит благодарности, – ответил Ван Вейтерен. – Просто жаль, что я не догадался обо всем раньше… боюсь, вам придется побыть в кандалах еще какое-то время. У нас нет с собой нужного инструмента.

– Ничего страшного, – сказала Беата Мёрк. – Но когда их с меня снимут, я желаю три часа отмокать в ванной.

– Само собой, – сказал Ван Вейтерен. – Вы столько отработали сверхурочно, инспектор, что заслужили отгул.

Затем он повел их обратно.

На террасе их уже поджидали Кропке и Мосер.

– Его нет дома, – сказал Кропке.

– Черт побери! – буркнул Ван Вейтерен.

– Ты можешь поставить меня на землю, если тебе тяжело, – сказал Беата Мёрк. – Возможно, я в состоянии идти сама.

– Даже не обсуждается, – ответил Мюнстер.

– Где же он? – насупился комиссар. – Полшестого утра… где ему быть, как не в своей постели?

Беата по-прежнему прикрывала глаза рукой от слабого предутреннего света.

– Он недавно был у меня, – проговорила она.

– Недавно? – переспросил Кропке.

– У меня немного нарушено восприятие времени, – пояснила она. – Час назад… может быть, два.

– Он не сказал, куда направляется? – спросил Ван Вейтерен.

Беата задумалась.

– Нет, – сказала она. – Но он сказал, что ему нужен знак…

– Знак? – переспросил Мосер.

– Да.

Ван Вейтереен закурил и стал ходить взад-вперед по вымощенной камнем дорожке.

– Угу, – произнес он наконец и остановился. – Да, это вполне возможно… почему бы и нет? Мюнстер!

– Да.

– Ты освободишь инспектора от кандалов и отвезешь ее в больницу.

– Домой, – сказала Беата Мёрк.

Ван Вейтерен что-то пробормотал себе под нос.

– Хорошо, – согласился он. – Мы пошлем врача на дом.

Она кивнула.

– Кропке и Мосер пойдут со мной!

– Как вы думаете, где он может быть, господин комиссар? – спросил Кропке, когда Мюнстер и Мёрк удалились.

– Со своей семьей, – проговорил Ван Вейтерен. – Там его дом.

– Дальше я справлюсь сама, – сказала Беата Мёрк.

– Точно? – спросил Мюнстер.

– Конечно. Посижу немного в ванне и снова буду свежа, как роза.

– Врач придет через полчаса. Думаю, мне лучше остаться до его прихода.

– Да нет, спасибо, – улыбнулась она слабой улыбкой. – Отправляйся к семье.

Он замер, положив руку на ручку двери.

– Этот рапорт… – проговорил он. – Сколько ты успела прочесть?

Она рассмеялась:

– Хорошо, я отвечу. Я ничего не успела прочесть. Просто заметила, что исчезла нумерация страниц. Передавая оригинал, я перелистала его до последней страницы и увидела, что внизу стоит цифра тридцать пять. По-моему, я даже что-то сказала по этому поводу.

– Точно, – вспомнил Мюнстер.

– На копиях пагинация отсутствовала, вот и все. Когда я решила вернуться в участок, я ничего не знала о его дочери. Я проработала здесь всего четыре года – она уже умерла, когда я приехала сюда. Просто хотела проверить, не осталось ли чего-нибудь в комнате, где стоит ксерокс. Должно быть, он увидел меня, когда я вошла или когда уезжала. Возможно, все вышло случайно – не знаю, подозревал ли он, что мне что-то известно. Во всяком случае, он ни словом не упомянул об этом. Ты хотел еще что-нибудь спросить?

Мюнстер покачал головой.

– На самом деле очень многое, – проговорил он. – Но это подождет.

– Иди, – сказала она. – Но сначала обними меня, если тебя не пугает запах.

– Я носил тебя на руках все утро, – напомнил Мюнстер и крепко обнял ее.

– Ай! – сказала Беата Мёрк.

– До свидания, – сказал Мюнстер. – Береги себя.

– Ты тоже.

Он увидел его издалека.

В бледном утреннем свете Баусен стоял на том же месте, где он видел его в тот вечер в самом начале. Тогда он сам не захотел приближаться к нему. Не пожелал мешать ему в его скорби.

Сейчас, как и в тот раз, полицмейстер стоял, засунув руки глубоко в карманы. Голова опущена. Ноги широко расставлены, словно он прождал он уже достаточно долго и ни за что не хотел утратить равновесия.

Неподвижный, в полном сосредоточении… Погруженный во что-то, что могло оказаться молитвой, но, может, и просто в ожидании. В ожидании знака.

Хотя это могла быть и скорбь.

Его спина настолько не располагала к беседе, что Ван Вейтерен не сразу решился подойти. Он сделал знак Мосеру и Кропке остаться на месте, чтобы хоть недолго поговорить с ним наедине.

– Доброе утро, – сказал он, когда ему оставалось не больше двух метров и когда Баусен давно уже должен был услышать его шаги по гравийной дорожке. – Вот я и пришел.

– Доброе утро, – ответил полицмейстер.

Ван Вейтерен положил руку ему на плечо. Некоторое время стоял молча, читая надпись на надгробии.

– Вчера? – спросил Ван Вейтерен.

Баусен кивнул:

– Пять лет назад. Как видишь, ее мать не дожила до трехлетней годовщины… всего три дня.

Они постояли молча. Ван Вейтерен услышал, как у него за спиной кашлянул Кропке, и, не оборачиваясь, остановил его жестом руки.

– Я должен был догадаться раньше, – сказал он. – Ты дал мне несколько знаков.

Поначалу Баусен не ответил. Лишь чуть заметно пожал плечами и покачал головой.

– Знаки… да, – проговорил он. – Мне не посылают никаких знаков… я стоял тут и ждал достаточно долго, и не только сегодня…

– Знаю, – произнес Ван Вейтерен. – Возможно… возможно, само отсутствие знака – уже знак.

Баусен поднял глаза:

– Молчание богов? – Он поежился и взглянул на комиссара: – Я сожалею, что так получилось с Мёрк. Вы ее выпустили?

– Да.

– Мне нужен был кто-то, кому я все мог бы объяснить. Я не понимал этого, когда взял ее, но все было именно так. Я не собирался ее убивать.

– Само собой, – сказал Ван Вейтерен. – Когда ты понял, что я обо всем догадался?

Баусен заколебался:

– Наверное, во время последней шахматной партии… но я не был до конца уверен.

– Я тоже не был до конца уверен, – проговорил Ван Вейтерен. – Мне было сложно понять мотивы.

– Но теперь-то ты понял их?

– Думаю, да. Кропке нашел вчера кое-какие сведения…. все это ужасно.

– Мёрк все знает. Тебе придется спросить у нее. Я не в состоянии рассказывать это еще раз. Я очень устал.

Ван Вейтерен кивнул.

– Когда ты звонил мне вчера, – сказал Баусен. – Я, конечно, не дал себя обмануть. Сделал вид… из вежливости, ты уж извини.

– Пожалуйста, – сказал Ван Вейтерен. – Это был самодельный дебют.

– Скорее финал, – сказал Баусен. – Мне показалось, что вы пришли не слишком быстро.

– У меня сломалась машина, – пояснил Ван Вейтерен. – Ну что, пойдем?

– Да, – ответил Баусен. – нужно идти.