Новый домик главного лесничего, молодого Пьера Альбруна, возвышался над водопадом и над деревушкой Ипенкс-ле-Трамбль, расположенной в двух лье от Перпиньяна, недалеко от одной из восточнопиренейских долин, что выходит к равнине Рюиссор, окаймленной на горизонте, со стороны Испании, большими сосновыми лесами.

На склоне, над горным потоком, где пена кипит между скал, разбит сад; из-за его изгороди вырываются, затеняя тысячи полудиких цветов, кусты розового лавра и рожковые деревца; этот сад, как кадильница, окуривает ароматами веселый деревенский домик, а высокие деревья, поднимаясь за ним несколькими рядами, при малейшем дуновении пиренейского бриза овевают всю деревушку бальзамическим благоуханием. В этом убогом, но прелестном жилище, как в раю, жил со своей молодой женой красивый, белолицый парень лет двадцати восьми; взгляд его сверкал смелостью.

Его любимая Ардиана, прозванная из-за ее происхождения прекрасной баской, родилась в Ипенкс-ле-Трамбль. В детстве она, сама – прирожденный цветок, собирала колосья, потом работала на сенокосе, потом, как все сиротки в этих местах, стала веревочницей-ткачихой; она выросла у крестной матери-старушки, которая когда-то приютила ее в своей лачуге; в благодарность молодая девушка кормила ее из своего заработка и ухаживала за ней, когда та лежала на смертном одре.

На редкость красивая, Ардиана Инфераль славилась добродетелью и вела себя безупречно. Пьер Альбрун, бывший каптенармус африканских стрелков, который по возвращении из армии стал сержантом-инструктором отряда городских пожарных, был уволен со службы из-за серьезных ранений, полученных при тушении пожаров, и назначен наконец за свои заслуги на место предыдущего лесничего, – женился на ней, после того как полгода они целовались на правах жениха и невесты.

В этот вечер стройная, прекрасная Ардиана сидела в плетеном соломенном кресле у окна, широко распахнутого навстречу звездному небу; черные волосы гладкими прядями обрамляли ее бледные щеки; на ней был надет белый халатик, на шее коралловые бусы, а ее прелестный восьмимесячный ребенок сосал ее грудь и пристально смотрел на заснувшую деревню, на далекие поля и совсем уже дальнюю трепещущую зелень сосен. Ноздри Ардианы сладострастно трепетали, вдыхая легкие порывы ночного ветерка, насыщенного ароматом цветов; строго очерченные кроваво-красные губы были полуоткрыты; очень белые, отливавшие перламутром зубы сверкали; правая рука с золотым обручальным кольцом на безымянном пальце рассеянно играла курчавыми волосами ее «хозяина», а он лежал у ее ног, прижавшись открытым веселым лицом к коленям молодой женщины, и улыбался своему малышу.

Они сидели в спальне. На одной из стен, оклеенных плотными голубыми обоями и освещенных лампой, стоявшей на столе, висел сверкающий карабин; около широкой неубранной постели под распятием стояла колыбель; на камине было зеркало, и около будильника, между хрустальными подсвечниками, в вазе из раскрашенной глины подымался куст розоватого можжевельника, поставленный перед двумя портретами-фотографиями в плетеных рамках.

Конечно, эта хижина – рай! В особенности нынче вечером! Ибо утром этого прекрасного, уже отлетевшего дня веселый лай двух собак возвестил молодому лесничему о прибытии гостя. То был нарочный, посланный префектом города; он передал Пьеру Альбруну большой жестяной футляр, в котором – о великая радость! – находился орден, удостоверение и письмо из министерства, подтверждавшее награждение и указывавшее, за что именно пожалован орден. О! Как он читал вслух это письмо своей дорогой Ардиане под солнцем в саду и как дрожали от гордости и радости его руки! «За храбрость, проявленную в военных действиях во время службы алжирским стрелком в Африке; за бесстрашное поведение в бытность сержантом-инструктором пожарных главного города департамента во время ряда пожаров, происшедших в 1883 году в общине Ипенкс-ле-Трамбль, за спасение множества людей, за два ранения, вследствие которых он был уволен со службы, а затем назначен на должность лесничего, и т. д. и т. д.». Вот почему в честь праздничного дня Пьер Альбрун и его жена в этот вечер засиделись у окна; он все еще сжимал в руке орден на красной муаровой ленте; не в силах удержаться, он то и дело поглядывал на него.

Казалось, безмолвное сияние небосвода окутывало их любовью и счастьем.

Между тем прекрасная Ардиана по-прежнему задумчиво вглядывалась в даль, где между домиками и хижинами деревни чернели разрушенные стены. Эти развалины бросили на произвол судьбы, не восстанавливая их. Действительно, в прошлом году, менее чем за полгода, в Ипенкс-ле-Трамбль семь раз в безлунные ночи внезапно возникали пожары, причем не обходилось без жертв среди людей всех возрастов. По слухам, это было дело мстительных контрабандистов, которым в деревне однажды оказали дурной прием; они несколько раз возвращались, поджигали дома, вспыхивавшие как факелы, а потом, исчезая среди сосняка, прячась в зарослях миртов и осин, ускользая от жандармерии, которая не могла их там преследовать, скрывались за границей или в горах. Впоследствии злодеи были, вероятно, арестованы по ту сторону границы за другие преступления, и потому бедствия прекратились.

– О чем ты думаешь, моя Ардиана? – прошептал Пьер, целуя пальцы бледной руки, рассеянно ласкавшей его волосы и лоб.

– Об этих черных стенах, откуда пришло к нам счастье, – медленно ответила баска, не поворачивая головы. – Смотри! – И она показала пальцем на одну из далеких руин. – Там, далеко, в огне этой фермы, я во второй раз увиделась с тобой.

– Я думал, что это была наша первая встреча, – сказал он.

– Нет, вторая! – возразила Ардиана. – За десять дней до этого я видела тебя в Праде на празднике, и ты, противный, меня даже не заметил. А у меня тогда в первый раз забилось сердце – я загорелась, как безумная, и сразу почуяла, что ты – мой единственный. Понимаешь, в ту минуту я и решила стать твоей женой, а ты знаешь: если я чего хочу, так уж взаправду.

Подняв голову, Пьер Альбрун тоже стал смотреть на развалины, которые чернели среди домиков, выбеленных лунным светом.

– Ах ты, скрытница, ты мне в этом не признавалась! – сказал он, улыбаясь. – Но во время пожара большой хижины за церковью, когда я напрасно старался спасти этих двух стариков, а от них в развалинах даже костей не нашли, меня ранил кусок раскаленной штукатурки, и ты отвела меня к твоей старой крестной, к тетушке Инфераль, там ты меня так славно выходила, угощая добрым горячим вином… Ты его словно заранее приготовила. Кто бы мог подумать! И все-таки жалко стариков! Как вспомню о них, сердце сжимается.

– А знаешь, – прошептала баска, – мне-то их не очень жаль; я их знала, когда была ребенком: они плохо мне платили за холсты и тонкие веревки – три су, пять су – и вечно ворчали; а старуха издевалась надо мной оттого, что я красивая… И потом сколько раз, скорчив мерзкую рожу, она старалась меня оклеветать. И никогда ничего не давала она беднякам! Ну а раз уж мы все смертны… Кому они были нужны, эти старые скупердяи? Если бы мы сгорели, то они бы сказали: так и надо! Ну… И все прочие тоже вроде них! Не думай больше об этом. Вот смотри, лачужка Дежоншере; она так здорово горела, верно? После того пожара ты меня поцеловал в первый раз у нас дома. Ты спас малыша, трудно тебе это далось. Ах, как я восхищалась тобой! Я-то знаю, как ты был красив в каске с ярко-красными отблесками огня!.. Ах, этот поцелуй! Видишь ли, если бы ты только знал!

Она опять спокойно показала вдаль рукой; обручальное кольцо блеснуло в лунном луче, и она продолжала:

– Потом, помнишь, вот у той горящей хижины мы обручились, потом, около этой, на гумне, я стала твоей, и, наконец, вот там ты заработал свою тяжелую, свою драгоценную рану, мой дорогой Пьер!.. Вот почему я люблю смотреть на эти черные дыры: им мы обязаны нашим счастьем, выгодным местом лесничего, нашей свадьбой и этим домиком, где родился наш ребенок!

– Да, – задумчиво прошептал Пьер Альбрун, – это доказывает, что Бог обращает зло в добро… Но знаешь, если бы все же я мог взять на мушку моего карабина этих трех злодеев…

Она отвернулась от него, ее взгляд стал сосредоточенным; сдвинутые брови слились в одну черную линию.

– Замолчи, Пьер! – сказала она. – Не нам проклинать руки поджигателей! Я тебе говорю, мы обязаны им всем, вплоть до ордена, который ты держишь в руке. Поразмысли немного, дорогой Пьер: только в городе, ты же это отлично знаешь, есть пожарная часть, и она обслуживает пригороды и три деревни; Прад и Серэ далеко. Ты, бедный сержант-пожарный, обязан быть всегда начеку, жить в казарме, без надежды на отпуск, все время держать своих людей в полной готовности. Разве ты мог выйти из своей тюрьмы иначе как по служебным делам! Одна-единственная отлучка могла отнять у тебя и чин и жалованье. Вам понадобился целый час, только чтобы доехать, когда здесь загорелось.

Я плела пеньку, а получала за это в Ипенксе по пять су в день, да еще с больной старухой на руках… А зимой как было тяжело! А могла ли я переехать в город – ведь там пришлось бы торговать собой. Но ты понимаешь, что для меня это было невозможно: ты же мой единственный. Значит, без этих чудодейственных бедствий я бы плела веревки в переулках нашей деревни, а ты бы все мытарился в огне: мы бы никогда не могли ни встретиться снова, ни поговорить, ни соединиться… А я думаю, что нам все же лучше здесь, вместе. Поверь мне, это искупает все то, что случилось со всеми этими чужими людьми!

– Жестокая, да у тебя в жилах не кровь, а лава! – ответил Альбрун.

– Кроме того, у контрабандистов, – сказала она с такой странной улыбкой, что он вздрогнул, – есть много других дел, стоило ли им возвращаться и мстить за пустяки; полно, пусть простаки верят, что это сделали они!

Лесничий, не отдавая себе отчета в собственных чувствах, молча, озабоченный, посмотрел на нее, потом спросил;

– Так кто же это мог быть? Здесь все друг друга любят; все друг друга знают; здесь никогда не было ни воров, ни злодеев! Ни у кого, кроме как у этих недругов таможни, не могло быть никакой причины… Чья рука… посмела бы… из мести…

– Может быть, и от любви! – сказала баска. – Вот я, например, ты же знаешь, если люблю… пропади пропадом и земля и небо. Ты спрашиваешь, чья рука? Что же, мой Пьер! А если та самая, которую ты целуешь сейчас?

Альбрун хорошо знал свою жену; он вздрогнул и выпустил руку, которую только что прижимал к губам, его сердце словно сжал ледяной холод.

– Ты шутишь, Ардиана? – сказал он.

Но прекрасная хищница, эта дикарка, опьяняющая всеми благоуханиями, в любовном порыве обняла его за шею и прерывающимся голосом, так, что горячее дыхание сквозь волосы обжигало ухо юноши, тихонько прошептала ему:

– Пьер! Ведь я обожала тебя! А мы завязли в нищете, и поджог этих лачуг давал нам единственную возможность увидеться! Принадлежать друг другу! Иметь ребенка!

Услышав эти страшные слова, Пьер Альбрун, в прошлом честный солдат, выпрямился, все у него в голове смешалось, все перед ним закружилось. Он шатался как пьяный! Внезапно, не отвечая ни слова, лесничий бросил свой орден в окно, туда, где шумел водопад, в гущу стелющихся теней, – бросил таким резким движением, что одна из серебряных граней этой безделушки, падая, стукнулась о скалу и выбила искру, прежде чем исчезнуть в пене. Потом он шагнул к карабину, висевшему на стене, но его взгляд встретился с сонным взглядом ребенка, и он остановился, бледный как смерть, и закрыл глаза.

– Пусть этот ребенок станет священником, чтобы он мог отпустить тебе грехи! – сказал он после долгого молчания.

Но баска была так пламенно красива, что к пяти часам утра (ведь желание давало такие убедительные советы, что понемногу убаюкало совесть молодого человека) ужасная подруга показалась ему истинной героиней. Словом, Пьер Альбрун, наслаждаясь Ардианой Инфераль, поддался слабости и простил.

А если говорить откровенно, почему бы в конце концов ему и не простить?

Кто-нибудь другой, выкрикнув хриплое «прощай», может, и убежал бы. Через три месяца газеты сообщили бы о его «геройской» смерти в Китае или на Мадагаскаре; ребенок, покинутый в нищете, вернулся бы в небытие; а баска, вынужденная стать содержанкой в каком-нибудь городе, получила бы пришедшее к ней издалека извещение о том, что она вдова, пожала бы, конечно, плечами – и обозвала погибшего дураком.

Вот к чему привела бы слишком непреклонная строгость.

А сейчас Пьер и его Ардиана обожают друг друга, и, если не считать мрачной тайны, соединившей их навеки и скрытой от всех, они, конечно, кажутся счастливыми… Ему удалось выловить свой орден, который он все же честно заработал, и он носит его, никогда не снимая.

В конце концов, если подумать о том, чем восхищается человечество, что оно уважает и одобряет, то для всякого серьезного и честного ума такая развязка не покажется ли наиболее… правдоподобной?