Шарль Нодье

Не пугайтесь, о кроткие и благочестивые души, огнедышащего названия этой маленькой истории. Уверяю вас, я отнюдь не считаю себя преданным проклятию, речь идет самое большее о некоем казусе в вопросах веры, который ваш кюре мог бы полюбовно уладить при помощи простого absolvo; но дело в том, что я быстро, и даже очень быстро, старею, ибо свет мне опостылел, и ничего не имею против того, чтобы очистить свою совесть от этого последнего сомнения.

Итак, признаюсь, у меня в жизни были две великие и вместе с тем ребяческие страсти, целиком ее поглотившие.

Первой из двух великих и ребяческих страстей моей жизни было желание стать героем какой-нибудь фантастической истории, ходить в шапке-невидимке, носить семимильные сапоги людоеда или по-дурацки сидеть на золотой веточке рядом с Синей птицей. Вы мне возразите, что вкус к подобным вещам непростителен у существа разумного и даже несколько преуспевшего в науках; но такова была моя причуда.

Второй из двух великих и ребяческих страстей моей жизни была честолюбивая затея: прежде чем умереть, написать какую-нибудь фантастическую историю, совершенно невероятную и совершенно невинную, во вкусе мадемуазель де Любер или г-жи д’Онуа, – равняться с таким автором, как господин Перро, я не смел и думать, – и, по крайней мере, на протяжении нескольких поколений пользоваться славой у своих потомков, толстощеких и румяных шалунов с живыми глазками, которые будут тешиться этой историей и с радостью вспомнят мои небылицы не только в самые тягостные часы работы, но даже и в те упоительные часы, когда ничего не делаешь!

Что же касается другого, известного вам вида славы, бледнолицей, тощей, пустоватой, глупой, которую вам покажут на ближайшей же выставке Салона и которая в двух гадких вытянутых руках держит два гадких лавровых венка из гипса, то о ней, клянусь вам честью, я никогда не думал.

Как бы там ни было, но мне не скрыть от самого себя то обстоятельство, что обе эти неистовые страсти должны были совершенно особым образом повлиять и на мое обыденное существование, и на всю мою печальную карьеру сочинителя побасенок. Видно, так тому и следует быть. Мне невозможно рассказывать о случаях несомненных, о событиях, происходящих coram populo, senatu et patribus, – за достоверность которых отдашь душу черту, а все равно все закричат, что это вымысел. Я имею в виду трех обольстительных женщин, которых я любил совершенно искренне и умерших на моих глазах в течение пятнадцати лет.

– Три женщины, умершие в течение пятнадцати лет! Да это ни на что не похоже! Это нечто фантастическое!

Погодите, сударь, прошу вас! Дело-то в том, что за это время я любил семьсот женщин, а это делает менее невероятной названную цифру смертности. Впрочем, я говорил только, и совершенно намеренно, о любовных приключениях с особами ныне покойными, ибо всякий иной вид откровенности рассматривался бы в годы моей юности как признак дурного тона; а я не думаю, что с тех пор многое изменилось в понятиях о благопристойности. Стыдливости, свойственной подобным тайнам, разрешалось в мое время освобождаться от своих покровов лишь для того, чтобы сменить их на траур и на вдовьи одежды; вот только тогда скорбь оставшегося в живых могла уступить место почтительным и возвышенным излияниям долго скрываемого чувства.

– Ну так тем более это фантастика; черт подери! Фантастика, какой еще в природе не бывало!

Ну пусть фантастика, если вам угодно; фантастика, раз уж оно так должно быть! Увы! Да я ни о чем лучшем и не мечтаю; я так хотел бы найти в своих воспоминаниях чуточку фантастики! Ах, чего бы я только не дал за самую малость фантастики, особенно сейчас, когда я познал правду мира сего, когда на собственном опыте я почувствовал и впитал ее всеми своими порами! Фантастика! Боже мой, да я отдал бы десять лет жизни, пошел бы на любую сделку, лишь бы встретить какого-нибудь эльфа, фею, колдуна, ясновидящую, умеющую истолковывать свои пророчества, философа, разбирающегося в собственном учении; лишь бы встретить какого-нибудь огненноволосого гнома, выходца с того света, в халате, сотканном из тумана, домового ростом с ноготок, бесенка, обладателя самого щуплого тела и самого скудного умишки, которому хоть разок со времен старого беса Папефигьера удалось одурачить простачков. Но, сударь, это было невозможно! А уж если в наших местах на три тысячи лье вокруг и завелось бы где-нибудь немного фантастики, она пришлась бы на мою долю; но ведь ничего подобного не было!

И, право же, не знаю, что произошло бы с моей поэтической верой в мир чудесного, если бы однажды я не уступил странному, вам уже известному, желанию: продаться дьяволу. По совести говоря, такое решение несколько сурово, но зато оно великолепным образом упрощает все дело.

Если бы в те далекие времена, о которых я говорю, мне сказали, что я не слыву повесой, это меня крайне рассердило бы: во-первых, потому, что такова была мода, а во-вторых, потому что приятно ведь занимать женщин, чье внимание никогда ничем иным и не бывает занято, как повесами. А посему я и стал повесой и приобрел соответствующие права, к великому прискорбию моего превосходного отца, который дорого платил моим учителям за то, чтобы я приобрел права более почетные; но все же следует сразу сказать, дабы предостеречь читателя от того непременного отвращения, какое вызывает уже одно упоминание имени Ловеласа, или шевалье де Фоблаза, что я совсем – о, совсем! – на них не походил; и, уверяю вас, я всячески этого остерегался. Во всей этой повести вы не найдете и трех страниц, которые вызвали бы зависть к моим любовным приключениям у вашего лакея, если только у вас таковой имеется, чего я вам не желаю, ибо это весьма стеснительно. Я был повесой безо всякого ущерба для морали и высоких чувств, повесой, испытывающим страх перед всем, что может внушить уважение, перед всем, что может оскорбить благопристойность; я был одним из тех покорителей, действующих полюбовно, которые предпринимают походы лишь в страну доброй воли. Тем не менее молва шла, будто я повеса, ибо я действительно открыто был повесой, отъявленным беспутником, записным соблазнителем всего того, что желало быть соблазненным, и все это из пустого тщеславия. И если бы не этот мой огромный недостаток, то, смею сказать, не было человека, обладавшего понятиями о нравственности более строгими, чем мои, ибо во всем и везде я соблюдал ее с фанатическим рвением талмудиста, что создавало в сочетании с моими бурными бесчинствами невероятную путаницу, для которой в мое время и названия-то не существовало. Сейчас это можно было бы назвать чем-нибудь вроде эклектического распутства, доктринерского вольнодумства; да, впрочем, это и ни к чему, ибо подобные явления теперь более не встречаются: век не тот.

Для того чтобы моя философия стала понятнее, ибо это, если угодно, можно назвать философией, следует, кроме определения, дать и пример, и все-таки даже тогда, боюсь, меня не поймут. Мысль нарушить хоть на миг покой невинного сердца, в обладании которым общество мне отказывало, мысль преступно посягнуть на малейшее ослабление тех уз, что были созданы обществом, заранее, еще при жизни, заставляла меня испытывать все муки ада. При первой же многозначительной улыбке Жюли д’Этанж, опасаясь ее терпких лобзаний, я постыдно бежал бы с острова Кларан. Будь я Иосиф Прекрасный, я оставил бы в руках хорошенькой жены Пентефрия свой плащ, даже если бы он, подобно плащу Илии, обладал силой превращать вас в пророка, – но ничто не могло помешать мне вкусить от плода, потерявшего свежесть юности, оторвавшегося от питавшей его ветки и оставленного на земле разборчивым садовником. Боже мой, думал я, плод сей сладок и приятен, и, смакуя его, я не причиняю никому вреда. И случись так, что вдруг пришел бы хозяин, я мог бы ответить ему на упреки: «О господин мой, не гневайся на меня, ведь я не ворую, а подбираю то, что осталось».

И благодаря этому внутреннему убеждению я приобрел тот неоценимый сердечный покой, который является первой наградой добродетели.

Вот потому-то я и был тогда повесой, вот это-то и заставляло всех называть меня повесой из повес и считать подлинным прототипом этой разновидности людей.

Я наговорил про себя столько лестного, что мне теперь совестно прибавить что-нибудь к уже сказанному. И все же я должен это сделать по отношению к самому себе, как говорится, для точности рассказа, являющегося почти единственной вещью, написанной мною в чудесном жанре; а вот единственно чудесная вещь вообще – это нечто совсем иное, это вопрос вкуса. Самым необычайным последствием моей системы было то, что я приобрел учеников среди своих сверстников, хороших и достойных молодых людей, которые от рождения обладали исключительной способностью к совершенствованию и которых мне, к счастью, удалось отвратить от преступления доступностью порока; но я ожидал, что в дальнейшем мои уроки принесут еще лучшие плоды и полностью обратят их в мою веру. Каких-нибудь двадцать лет спустя они стали примернейшими людьми. Время не принесло им вреда; а то, что они не мучаются угрызениями совести, – бесценная и сладчайшая отрада их старости, – так этим они, возможно, обязаны мне. Не знаю, впрочем, как это получалось, но порядочные женщины испытывали к нам омерзение.

Первый из моих аколитов звался Амандусом. Он был моим подлинным заместителем, моим двойником, моим alter ego во всех тех сердечных делах, где сердцу нечего делать, которые приумножаются единственно усилием воли, развиваются в ответ на малейшую благосклонность, допускаемую светской учтивостью, и которые в недельный срок заставили бы сложить оружие пашу, не имеющего помощника. Поистине Амандус был красавчик в полном смысле этого слова. Обладая такой внешностью, что хоть картину пиши, щеголяя невероятнейшим жаргоном и будучи преисполнен убийственного самодовольства, он в совершенстве играл во все игры и вечно проигрывал; верхом он ездил, как кентавр, но не проходило месяца, чтобы он себе чего-нибудь не покалечил; фехтовал он, как святой Георгий, и постоянно после дуэли ходил с перевязанной рукой. Наследник изрядного состояния, он промотал его в полгода, что подтверждает наличие большого ума, после чего еще сумел понаделать долгов, – обстоятельство, подтверждающее еще больший ум. В общем, когда он входил в какую-нибудь гостиную, все в один голос признавали, что Амандус очарователен: Амандус противоречил здравому смыслу.

В превосходном воспитании, полученном Амандусом, была позабыта одна статья, которой иные рутинеры придают первостепенную важность. Но ведь и на солнце есть пятна. То ли по неспособности, то ли за недосугом, но Амандус так никогда и не сумел выучиться правописанию. Это, как я склонен думать, происходило из-за того, что он не видел в том необходимости и что за этим небрежением таилась глубокая философская мысль. Дело не в том, что Амандус хотел бы писать, да не мог, а в том, что не писать было гораздо лучше. И не то чтобы у Амандуса не было своего собственного представления о правописании, какое там! Было у него представление о правописании, и настолько собственное, что никто в его письме и разобраться не мог; вот исправить его – это дело другое. Если бы я вам сказал, что в будущем году Академия примет за образец правописание г-на Марля, то вы, без сомнения, возразили бы мне, что не так уж плохо писать, как Академия, в особенности если вы являетесь ее членом, а ведь это может приключиться со всяким; но то было не правописание Академии, а правописание Амандуса, правописание удивительное! Наперекор г-ну Марлю, Амандус вообразил, что суть письма заключается в сокрытии слова, произносимого под всеми теми сочетаниями букв, которые ему мерещились в его спутанных воспоминаниях о букваре. Только он мог к артиклям, к местоимениям, к предлогам прибавлять непроизносящиеся окончания третьего лица множественного числа глаголов; только он мог ставить знаки акцента над немыми и неударными слогами, разъединительный знак над неразъединяемыми сочетаниями букв, апостроф там, где его не должно быть; только у него встречались такие красивые прописные буквы, сплошь в завитушках, и запятые, запятые, бог мой, повсюду! Нигде не видано было такого количества запятых! В тех пошленьких любовных связях, о которых я говорил, это не влекло за собой никаких особых последствий; героини наших романов в большинстве своем не умели читать, но если б они умели читать, они оказались бы в весьма тяжелом положении! Впрочем, бывали и затруднительные случаи, галантные победы у знатных особ, когда я с моим тривиальным правописанием, которое я не счел нужным обогатить подобными великолепиями, оказывал Амандусу огромную помощь. Единственный из его друзей, оставшийся ему верным и после его разорения, я храбро обрек себя на неблагодарный труд расшифровки этих иероглифов, непроницаемый мрак которых заставил бы содрогнуться ученую тень самого Шампольона. Я только что закончил изучение древнееврейского языка и теперь принялся за изучение языка Амандуса; по истечении трех-четырех месяцев я преуспел настолько, что уже бегло на нем читал и решался излагать свои собственные мысли там, где шероховатость слога и неподатливость текста сбивала с толку мою ученость или утомляла мое терпение. Переводчики часто поступают подобным же образом, когда перестают понимать текст оригинала. Амандус, лишенный своей грамматической роскоши, списывал затем слово в слово и буква в букву, подобно тому, как делает в школьных хрестоматиях Гомер под диктовку Аполлона. Сравнение несколько смелое, но довольно хорошо соответствующее сущности вещей. Следует признаться, что та пора не прошла бесполезно для моих занятий, ибо я научился надлежащим образом писать любовные письма, тогда как раньше упорно не писал их. Ведь написанное сохраняется.

Мы совсем не являлись завсегдатаями того общества, что называют дурным, но по характеру наших интересов мы редко попадали в то общество, что называют хорошим. Кочующие странники жизни, мы в поисках приключений каждый вечер разбивали нашу палатку на границе двух миров, в равной степени принадлежа каждому из них: с одним мы были связаны воспитанием и привычкой, а в другой нас ежеминутно влекли легкие удовольствия и безопасные победы. Если вам недостаточно хорошо известна топография этих двух полушарий мира, то мне будет принадлежать заслуга сообщить вам, что место их соприкосновения театр, а говоря точнее, – ложи бельэтажа в добрых провинциальных городках. Едва занавес успевал подняться, как дюжина черных или голубых глаз (я имею в виду сцены, где участвует толпа) разыскивала нас на нашем диване и приветствовала иногда соблазнительными обещаниями, а иногда прелестными укорами. Взгляд, который бросала нам красотка, украдкой вздыхавшая в кулисах перед своим выходом на сцену, то тайно следил за нами из-за «плаща Арлекина», то сверкал, подобно молниям, сквозь огромные щели в плохо прилаженных декорациях или между двумя кустами роз из крашеного холста. Наконец она выходила, расточая богатства своего соловьиного горлышка – или любого другого горлышка, какое вам будет угодно поставить взамен. Она выходила под лестный шепот присутствующих, которые, казалось, и аплодировали-то только для нас, ибо мы относили к себе половину всех рукоплесканий. Сдается мне, что подчас мы получали также и свою долю свистков, но ведь приходится применяться к обстоятельствам. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что из нас двоих я гораздо ближе принимал к сердцу все эти напасти, так как благодаря моему нетерпеливому и непоседливому нраву был приучен ко всевозможным превратностям судьбы; но мы с Амандусом все делили по-братски и никогда не считались. Так, чтобы не ходить далеко за другими примерами, я вспоминаю, что в тот месяц злополучная судьба навязала мне некую девицу Дюгазон, пяти футов и семи дюймов ростом и соответствующего веса, чья фигура, казалось, скроена была скорее для того, чтобы носить раззолоченный мундир тамбурмажора полка швейцарцев, чем корсаж пастушки. Когда она изображала Бабетту (черт возьми, ничего себе Бабетточка!) и когда она, бывало, перебирая в корзинке своими ручищами безобразные цветы и распевая голосом, который, к счастью, был чуть потоньше, чем ее угрожающих размеров особа, —

испепеляла меня любезно состроенными глазками, то я готов был благословить – о, вы можете мне поверить! – спасительный кинжал, который пронзил бы мне грудь! Но что поделаешь?! Ведь в том и заключалось одно из существеннейших условий моего счастья: то была одна из надежнейших защит моей невинности. Забыл сказать: эта девица была здорово некрасива, причем косила она отчаянно.

Другая половина вселенной находилась в ложах; если бы вы соблаговолили проследить за моей метафорой до конца, то вам все стало бы ясно. Что же касается лож, то наши нравственные принципы запрещали нам туда смотреть; именно смотреть, а не видеть, потому что уж если увидишь там что-нибудь стоящее того, чтобы его видели, так начинаешь туда смотреть. Дело в том, что в одной из лож сего маленького театра некоего городка, какого точно – я вам не скажу, а не то вы начнете его искать на западе, – итак, говорю я, в третьей ложе с правой стороны виднелось ангельское личико, одно из тех, что обрекают людей на погибель, а святых превращают в мечтателей. Я плохой живописец, зато вы, когда палитра у вас в руках, сумеете чудесно написать портрет. Но даже когда вы изобразите вашу модель шестнадцатилетней, гибкой как тростинка, с белой и в то же время чуть рдеющей кожей, под которой гуляет кровь, как некий дух жизни, все нежно окрашивающий и нигде не проступающий резко, со светлыми кудрями, что, подобно дымке, обволакивают плечи и ласкают взор, так же, как они ласкали бы и руку; даже если бы вы захотели оживить этот образ не знаю каким налетом небесности, не поддающейся описанию, придать ему черты, при виде которых ваятель Венеры от зависти пронзил бы себе грудь собственным резцом; даже если бы вы написали глаза большими и синими, чарующими, как небо, и палящими, как солнце, – то и тогда вы не получили бы представления о тысячной доле совершенств Маргариты.

Маргарита очень рано лишилась родителей. Бедняжка осталась с восьмьюдесятью тысячами франков годового дохода и на попечении тетки с материнской стороны, все еще привлекательной вдовушки, которой стукнуло сорок так недавно, что об этом не стоило и говорить, и которую нельзя было упрекнуть в бесчувственности к воздыханиям влюбленного сердца. За год или за два до описываемых событий я оказался весьма глубоко и весьма знаменательно влюбленным в нее (я говорю о тетке), и это мне стоило бог весть скольких мучительных часов смертельных страданий, надежд и планов, но не привело ни к каким последствиям, ибо чувство это овладело мною как раз накануне того достопамятного дня, с которого начинается эра моих философических увлечений. С тех пор я обо всем этом не подумал ни разу, даже в те восхитительные моменты, когда дремлющая душа, не успев проснуться, вновь засыпает; и моя ничем не возмутимая память, столь верная бабочкам и мушкам, наверное, забыла бы самое имя тетки, если бы у нее не было племянницы. Мне не приходится говорить, что возраст и невинность этого очаровательного ребенка (о племяннице сейчас идет речь) разверзали между нами непреодолимую пропасть. Но восемьдесят тысяч франков годового дохода! – вот что было много хуже, ибо если я и обладал подобной суммой, так только в виде долгов.

– Ты не выполняешь наших условий, – сказал мне однажды Амандус, – ты смотришь на ложи!

– Лишь подобно тому, как души детей, умерших без крещения, снизу взирают на божью обитель, – отвечал ему я, – не требуя в ответ взгляда из сих горних мест. Впрочем, у меня к тому есть основания, и я не собираюсь делать из этого тайну. Время бежит беспощадно, а мы мним остановить его, отдаваясь часам безумных наслаждений; и сколь бы мы ни были сейчас молоды и хороши собой, есть опасность, что, подобно семерым мудрецам Греции, состаримся и мы. У тебя еще есть надежда на мирное существование среди приятных досугов праздности и благородного времяпрепровождения – охоты на лисиц в чащах Вюльпиньера; все это, конечно, в том случае, если твой дядюшка, обезоруженный поведением более примерным, чем твое нынешнее, соблаговолит оставить тебе после своей смерти, которая не заставит себя долго ожидать, обветшалый замок, голубятню и заросли кустарника. Мне же не приходится рассчитывать ни на дядюшку, ни на вотчину, ни на голубятню, ни на кустарник, ни на лисиц; было бы уж и то хорошо, если б вслед за тем, как мои кредиторы поделят оставшиеся после меня пожитки, удалось найти публику достаточно приличного свойства, чтобы читать, а главное – покупать, мои романы! Стало быть, мне необходимо вдохновиться образом, который навсегда поселится в моем сердце, необходимо мечтать о каком-нибудь прелестном личике, лелеять его и мысленно ласкать; и раз оно мне встретилось, я беру его!

– Малютка Маргарита! – произнес Амандус, настраивая бинокль и наводя его с наглой бесцеремонностью на то небесное личико, на которое, преисполненный чувства восторга и преклонения, я не смел и взглянуть. – А ведь, право, она чертовски хороша. Спасибо, что ты мне ее показал. В ней, если говорить твоим языком, есть нечто волнующее воображение и в то же время успокаивающее сердце, какая-то рафаэлевская нежность, не правда ли? Когда смотришь на нее, то сам делаешься более чистым, а когда думаешь о ней, становишься лучше. Чудесное преимущество невинности, необъяснимое влечение, которое вызывают в нас души возвышенные! Увы, мой добродетельный друг! Какой жемчужиной, каким алмазом сверкала бы она где-нибудь за прилавком в магазине мод или в толпе фигуранток! Все испортила слепая фортуна, но ведь она никогда иначе и не поступает. Право же, судьба глупо и зло подшутила, поместив эту прелестную мордашку в собственную карету, вместо того чтобы показать ее нам сегодня, освещенную лампами, в кулисе вздохов.

Меня передернуло от возмущения: кулиса вздохов была четвертая слева.

– Итак, вдохновись, – продолжал Амандус, положив голову мне на плечо и развалившись на диване, к моему великому негодованию, ибо Маргарита могла нас увидеть. – Вдохновись Маргаритой, если только это тебе подходит, потому что, более чем когда-либо, я нуждаюсь в твоем вдохновении. Пиши романы, Максим, пиши романы! А мой роман, если только не ошибаюсь, идет к счастливой развязке. Мой дядюшка сейчас ко мне достаточно благорасположен, и я знаю, что он намерен обеспечить меня своим жиденьким состоянием в день, когда я совершу свой первый благоразумный поступок – вступлю в законный брак.

– Вступить в законный брак! – воскликнул я. – Этого не может быть, Амандус. Неужели ты думаешь жениться?!

– А почему бы мне и не жениться? – продолжал он, расхохотавшись. – Неужели ты думаешь, что я не способен на серьезные поступки и твердые решения?.. Бог мой, до чего же Аглая сегодня скверно одета, и как ее гадкий костюм великолепно сочетается с ее слоновьими ужимками! Когда у человека нет больше денег, Максим, то он должен покончить с беспечной жизнью, и сделать это он должен благоразумно, серьезным, самым серьезным образом. Таково мнение моего дядюшки, так повелевает житейская мудрость. Ты ведь и не знаешь, что такое мудрость; но это придет… Ну, что ты скажешь! Вот теперь она начинает фальшивить!.. Итак, вдохновись и напиши для меня коротенькое и четко составленное объяснение, достаточно нежное и достаточно искреннее, понимаешь? Откровенное признание в моих слабостях, ошибках и во всем, в чем тебе угодно; я не стану придираться. Режь! Отсекай! Прибавляй, если можешь! Отсекай вновь, если смеешь! Ты моя совесть, моя душа, ты знаешь, сколько нежности и благородных чувств скрыто в том братском сердце, что сейчас бьется рядом с твоим!.. Ты заметил? Лаура-то целый вечер, сумасшедшая, не сводит с меня глаз!.. И зря она поджимает губки: все равно видно, что у нее не хватает двух зубов.

– Для того чтобы мои письма отвечали твоим намерениям, – сказал я, не обращая внимания на отступления Амандуса, – мне было бы весьма кстати узнать, кто же та счастливица, на которую пал твой выбор. Est modus in rebus; sunt certi denique fines. И вообще, не могу же я угадать…

– Никаких ребусов и чертей здесь нет, Максим. А если бы ты мог угадать, ты поистине знал бы больше меня самого о моем будущем, в которое я, спасаясь от настоящего, бросаюсь сломя голову. Если б ты мог угадать, я попросил бы тебя сказать мне, о ком я думаю, кто та женщина, которая впервые для меня явилась предметом настоящей любви. Но, черт возьми, я не прошу тебя заниматься догадками, а прошу написать изящное послание, составленное в приличествующих выражениях и по всем правилам, на манер «Телемаха» или «Принцессы Клевской», письмо, квинтэссенцию твоей изобретательности, которое можно послать по любому адресу, дающее доступ в любой дом, такое письмо, чтобы я на него мог сделать ставку в лотерее брака. Пусть речь в нем идет о невинности, добродетели, красоте; не вздумай распространяться о цвете волос, это может привести к недоразумениям. Я все перепишу тщательнейшим образом, а там уже почта и моя счастливая звезда займутся осуществлением моих надежд. И мой достойный дядюшка, который хочет, чтобы я обзавелся женой, ни в чем не сможет меня упрекнуть, когда я ему докажу, что мне было отказано пятьдесят раз! Или же, наоборот, их окажется две, три, дюжина, не знаю сколько, и тогда сразу вслед за мной выберешь и ты, а может быть, ты это сделаешь даже лучше моего, у тебя ведь такая счастливая рука!

Ах, негодник! И это в то время, как пела Аглая!

– Я?! Полно! – ответил я с досадой, – У меня ведь нет Вюльпиньерского поместья!

– Как?! Неужели столь слабая надежда могла бы тебя так волновать?! Я готов поставить ее на карту взамен твоей лошади или взамен Аглаи при первом же случае.

– Лошадь я продал вчера, Аглаю, если хочешь, можешь получить сегодня же вечером, а письмо я напишу, если только не забуду.

Завязалась переписка, ибо, к нашему величайшему удивлению, – моему, а также, без сомнения, и Амандуса, – дело не кончилось его первой попыткой, а имело последствия. Так как Амандус стал теперь очень скрытным, да и я никогда не отличался любопытством, то о его успехах я мог судить лишь в той мере, в какой он надоедал мне своими просьбами. В общем я спустился со своих заоблачных высот на землю только тогда, когда дело дошло до бабушек и дедушек. Теперь решение всех трудностей зависело только от них, и я не мог прийти в себя от изумления при мысли, что вот нашлась женщина, достаточно неустрашимая, чтобы решиться поверить невероятным клятвам Амандуса.

Мы продолжали ходить в театр, но очень редко, в особенности Амандус; как он это и обещал, он начал в своем поведении проявлять некоторую, отменно благопристойную, сдержанность. К несчастью, я был связан, как известно, другими путами. Моя колоссальная пастушка все еще не проломила подмостки, и не находилось человека достаточно отважного, чтобы сменить меня на посту, хотя для кавалеристов это могло бы быть чудесным времяпрепровождением. А когда прибыл драгунский полк, сверкающий эполетами, весь в облаках пыли и в сиянии славы, с лошадьми, нетерпеливо бьющими копытом под ее окнами, то я не помнил себя от радости. Пустые мечты! Вслед за драгунами приехали гусары, и эти бабочки наслаждений и войны, берущие добычу всюду, где они ее находят, не удостоили даже задеть Аглаю крылышком. Надежды, которые я возлагал на испытанную храбрость кирасир, тоже оказались напрасными. В сем длительном искусе Аглая сумела сохранить незапятнанную верность и твердо решила отстаивать свои права. То была женщина неприступная и убийственно постоянная в своих чувствах. Среди всех злоключений, которые мне привелось претерпеть от любви, самым страшным была эта ее добродетель; вот от этой-то добродетели у меня появлялось порой желание пустить себе пулю в лоб.

Я искал только предлога, чтобы навсегда покинуть свет, и случилось так, что именно самое чистое из всех моих душевных чувств дало мне его, и в такой момент, когда я менее всего этого ожидал. Я уже заметил, что Маргарита стала проявлять к нам больше интереса, чем мне бы того хотелось. И с некоторых пор это ее внимание к нам приобрело характер, который начал меня несколько беспокоить: оно приняло форму заботливого участия, мечтательной чувствительности, чего-то неопределенного, нежного и идеального, что на чистом челе девушки является признаком зарождающегося влечения. «О горе! О злая судьба! – подумал я. – Неужели твоя несчастная звезда заставит тебя полюбить одного из нас, бедное и очаровательное дитя? Но, по крайней мере, не я буду потворствовать этой жестокой судьбе!» Наступает пора экзаменов, а я еще даже не раскрыл ни одной книги, чтобы к ним подготовиться. Ну так вот, ради занятий я отказываюсь от всех мимолетных разочарований, что зовутся наслаждениями. И если нужно, так я прочту десять томов Якобуса Куйациуса в издании Аннибала Фаброти, cum promptuariis; я прочту их (horresco referens) раньше, чем позволю себе тратить время на женщин, призываю тому в свидетели тень Юстиниана! Засим я вышел из театра и направился домой, чтобы послать окончательный отказ Аглае. Нет нужды говорить вам, что это решение избавило меня от большой обузы.

Вероятно, в моих словах, когда на следующий день я разговаривал с отцом о намерении начать совсем новую жизнь, было так много убедительной силы, что он тут же, в награду за мою жертву, подарил мне всю свою библиотеку вместе с изящным павильоном, который она занимала. То были две вещи, любимые им больше всего на свете после меня. День я провел, расставляя все то, что могло бы мне понадобиться в моих занятиях или же украсить мое добровольное изгнание, и по тому глубокому чувству удовлетворения, которое доставили мне эти отрадные заботы, я понял, что счастье многолико. Да что я говорю! Чистое счастье души, довольной собой, всегда одерживает верх над счастьем воображаемым как по своей длительности, так и по своей сущности. Я был счастлив до самого вечера; никогда раньше я не бывал счастлив так долго.

Вечером я начал зевать; за десять минут я двадцать раз взглянул на часы: меня преследовали первые звуки оркестра; в моих ушах раздавался почти столь же нестройный стук открывающихся и захлопывающихся дверей, и я тщетно старался различить в воздухе – увы! – слишком чистом, тот чуть затхлый аромат, в котором смешивается запах коптящих ламп с испарениями духов. Я искал прелестный взгляд Маргариты и на потолке, и на карнизах, я искал его по всем полкам и столикам библиотеки, но мои глаза наталкивались только на Якобуса Куйациуса, изданного Аннибалом Фаброти.

– Хотелось бы мне знать, – воскликнул я наконец, – предназначались ее взгляды ему или мне? А поскольку сегодня утром он взял себе место в почтовой карете, стало быть, сейчас он должен быть в отъезде. Никогда мне не представится лучший случай развеять мои сомнения, и каков бы ни был исход, это только укрепит меня в моем благом намерении. Завтра потружусь!

На этот раз я не мог обмануться, и я заявляю вам это со всем самодовольством, которое может внушить глупцу неожиданная удача в любви: ее взгляды предназначались лишь мне, мне одному! Вы скажете, что ведь я был тогда один и являлся для Маргариты лишь чем-то вроде болонского камня; и подобно тому, как этот чудесный минерал, чьи поры, влюбленные в свет, долгое время после захода солнца выделяют бледное сияние; так и от меня должны были исходить флюиды Амандуса. Это не пришло мне в голову, а кроме того, если я только разбираюсь в подобных вещах, – да и есть ли на свете мужчина, который думает, что он в них не разбирается? – то в этом небесном личике, таком умном и выразительном, угадывалась мысль, которая могла относиться только ко мне и только от меня ожидала ответной мысли. Я попытался разгадать ее; поняв – я содрогнулся, героически призвал на помощь храбрость и в конце концов бежал, унося в груди смертельную тоску; и все от того, что я возомнил себя счастливым!

Нет, Маргарита, о нет! Я не вторгнусь в святыню твоей невинной души для того, чтобы зажечь и поддерживать в ней пламя страсти, которая погубит нас обоих! Нет, я не перенесу в бесплодную пустыню моей жизни твой нежный и свежий стебелек с его душистыми цветами! А в то же время кто, кроме меня, сможет тебя любить так, как ты того заслуживаешь! Я стал бы алтарем твоих ног, арфой, звучащей от твоих вздохов, сосудом, бережно хранящим твой аромат! Я бы стлался перед тобой волнами фимиама! И, подобно капле росы, испаряющейся от полуденного зноя, я сгорал бы в огне твоих лучей! О, никогда я не посмел бы руками мужчины развязать пояс твоего девственного платья! Раньше, чем приблизиться к тебе, я прошел бы через всеочищающее пламя клокочущего вулкана, и мои губы прикоснулись бы к твоей груди только через покров, из боязни осквернить ее!.. Но ты богата, Маргарита, и ничто не в силах полностью лишить тебя всех ненужных благ и сделать тебя равной мне по состоянию! И даже тогда ты оставалась бы слишком недосягаемой, была бы достойна одних только королей!.. Нет, Маргарита, я вас больше не увижу никогда… Разве только в том случае, если вмешается сам дьявол.

Заканчивая эту поэтическую тираду, тривиальный конец которой немного портит начало, я в полном изнеможении рухнул в кресло, которое, к счастью, было мягким, покойным и на пружинах. Дина поставила на письменный стол три зажженных свечи, роскошь, к которой я не привык в своих ночных бдениях, и это еще раз явилось доказательством того, что мои родители были мною довольны. А затем она оставила меня в моем прилежном одиночестве.

Я вышел ненадолго на балкон и облокотился на перила. Небо было прозрачно, как озеро, усыпано звездами, как луг цветами. В ветвях молодых деревьев моего сада чуть слышно было дуновение ветерка, и, казалось, он пробегал по ним, играя, лишь для того, чтобы принести оттуда сладостный аромат. Вдали щелкал соловей, ночные бабочки с легким шорохом порхали под листьями. Была чудесная ночь, созданная для любви, иной, чем та, которую я до сих пор знал, ночь, подобная дивному эмпирею, по бесчисленным сферам которого мне хотелось тогда промчаться с быстротой огней, пересекающих его во всех направлениях, но глубины его были недоступны как моей душе, так и моим глазам. Я затворил все окна, чтобы не отвлекаться этими необъятными красотами, и уселся с твердым намерением приняться за работу, окинув последний раз удовлетворенным взором мой кабинет, где царил столь безупречный порядок. Описание его в такой же степени здесь необходимо, как и карта Лациума для «Энеиды» Вергилия.

Павильон, где находилась библиотека, был выстроен моим отцом в более счастливые времена. Расположен он был отступя от линии домов и возвышался над широкой аркой ворот, чьи недра свободно могли бы вместить кабриолет, которого у меня так никогда и не было. Само здание состояло из длинной прямоугольной комнаты, освещавшейся с востока и запада стрельчатыми окнами и имевшей с южной стороны дверь, которая выходила в небольшой, но правильно разбитый сад, отделявший его от улицы. Это был единственный вход, через который можно было проникнуть в мою комнату, независимо от того, шли вы через двор или со стороны сада; последнее было совсем нетрудно, так как в тесной садовой ограде со всех сторон были калитки, всегда открытые настежь в соседние садики. Для милейших старичков, с детства привыкших видеться, это было место философических встреч – вроде встреч Академуса и его друзей. Двойная витая лестница, ведущая на балкон, насчитывала не более шести ступеней, так как она шла не непосредственно от пола, а от террасы. У противоположной входу короткой стены стояла моя кровать, скромное ложе студента, а вокруг кровати ниспадал тяжелыми складками белый полог в форме колокола, переброшенный под потолком через золоченую стрелу. Скользя вдоль стен павильона, взор мог встретить лишь корешки старых книг. Мой черный письменный стол, повторявший в миниатюре пропорции этого маленького здания-комнаты, о котором я с нежностью вспоминаю и по сей день, стоял как раз посредине; впрочем, там оставалось достаточно места, чтобы свободно ходить вокруг стола, делая полный оборот в двадцать четыре или двадцать пять шагов, отрезок времени то укороченный, то удлиненный, в зависимости от переживаний того, кто шагает. В тот день я там изрядно нагулялся.

В конце концов я уселся и, небрежно протянув руку к столику с книгами, стоявшему позади моего кресла, попытался достать оттуда первый том великолепного «Трактата о гражданском судопроизводстве» Роббера Жозефа Потье, а вместо того вытащил «Историю привидений» преподобного Кальме, являющуюся, как это всем известно, самым лучшим из всех существующих сборников рассказов о чертовщине. Страничка оказалась любопытной. Шесть раз перечел я листок с обеих сторон. «Как жаль, – подумал я, – что столь крупный ученый попался на удочку всех этих небылиц, подобно простой деревенской старухе, которой повсюду чудятся злые и добрые духи, когда она собирает валежник и опавшие листья на опушке леса!» Нет, в самом деле, я хотел бы увидеть дьявола, да ведь и вызвать его вполне в моих силах, раз у меня здесь есть «Клавикул царя Соломона» и «Энхиридион» папы Льва в рукописном оригинале, бесценное наследство, доставшееся от одного нашего родственника, доминиканского монаха, тысячу раз пользовавшегося этой каббалистикой для излечения одержимых. Беседа с дьяволом в его естественном обличье должна бы быть, если не ошибаюсь, столь же занятной и назидательной, как беседа с Потье или Кюжасом; конечно, от него трудно добиться удовлетворения той просьбы, за исполнение которой дороговато заплатили Агриппа и Кардан, но все же эта просьба достойна того, чтобы на нее решился смелый ум.

И действительно, все это зависело только от небольшого усилия воли с моей стороны: чертова рукопись лежала перед самым моим носом, между чернильницей и песочницей. Не знаю, какой дьявол подбросил тогда мне ее под руку!

Я потянулся к ней дрожащими пальцами, как если бы от одного прикосновения к истертому пергаменту в меня должно было войти некое проклятие. Но пергамент оставался холодным, грязным и сморщенным. Он был сложен в восемь раз, и когда я его развернул, то не появилось даже и намека на запах серы или горящей смолы. Земля ничуть не содрогнулась, белое пламя свечей продолжало спокойно гореть над синим огоньком, окружающим фитиль, а мои неколебимые фолианты непробудно дремали под ученой паутиной пауков-библиофилов. Тогда я стал посмелее, попробовал прочесть написанное и произнес громким голосом торжественные формулы пифийского оракула, который начинал меня воодушевлять; я произнес их так громко, что задрожали невинные стекла моего кабинета, никогда не слыхавшие подобных слов. Но эта каббалистическая рукопись оказалась совсем иной, чем я думал. Не успел я пробежать и двенадцати строк роковой книги, как был вынужден остановиться и перевести дух перед непонятными и поистине дьявольскими знаками, перед неразгаданными символами и буквами, не существующими ни в каком из земных алфавитов.

Другой на моем месте растерялся бы при виде этих причудливых монограмм, этих иероглифов из иного мира, которые в конечном счете могли оказаться всего-навсего плодом фантазии невежественного переписчика. Безрассудно, но твердо решившись добиться своего, я встал в гордую позу посреди своих свечей и воскликнул зычным голосом:

– Придите ко мне, о святой и доверчивый Сперберус, всезнающий Кунрат, бессмертный Кнорр фон Розенрот! И ты, добрый Габриэль де Колланж, потративший во время оно всю свою жизнь только на то, чтобы стать темным переводчиком темного Тритема! Придите и растолкуйте мне всю эту тайную премудрость, бояться которой может лишь одно невежество!

Дьявол, как и раньше, ничем не проявил своего присутствия; здесь мне следует разъяснить моим читателям, что произносил я имена отнюдь не демонов, а всего-навсего ученых-каббалистов.

Вероятно, впервые за все время своего существования достойные авторы этих трудов увидели, как на страницах, освещенных мерцающим пламенем свечей, на страницах, стертые углы которых обветшали под слоем пыли, замелькали порыжевшие знаки, когда-то начертанные ими. Я не мог прийти в себя от изумления, когда, совершив длинное путешествие по лабиринту этой безумной науки, я понял, как много нужно было досуга, терпения, а главное, охоты, чтобы разыскать все эти утерянные языки, не исключая и языка ангелов, самого надежного из всех языков; но когда работа меня забавляет, она мне не страшна. А с этой работой я справился в двадцать минут, – время, если им правильно воспользоваться, вполне достаточное, чтобы узнать все, что там есть полезного, – и начал читать вслух рукопись, не сбиваясь и, смею сказать, без ошибок. Когда я кончил чтение, пробило полночь, а дьявол, столь непокорный в своей сущности, дьявол все не приходил. Дьявол приходит очень редко; он уже более не приходит в том обличье, которое вам знакомо; но не следует быть слишком доверчивым, ибо у него достаточно изобретательности, чтобы принять самый соблазнительный вид, когда он уверен, что можно что-то заполучить себе в лапы.

– Призна́емся, – произнес я, снова погружаясь в кресло, сплошь заваленное подушками, – что я многим рисковал, предпринимая эти безрассудные опыты. И в сколь затруднительном положении я оказался бы, если б он явился передо мной, вопрошая, согласно обычаю, своим глухим и ужасным голосом, чего мне от него нужно! Ведь его не вызывают безнаказанно; а когда он задает вопросы, ему следует отвечать. Это такой противник, от которого не избавишься, как от незадачливого истца, простым непринятием жалобы. Какую бы милость испросил я у черной силы в обмен за мою несчастную душу, которую я бросил на стол проклятия, как ничего не стоящую ставку? Денег? Но для чего? Всю эту неделю мне так везло в игре, что сейчас у меня в кошельке их в десять раз больше, чем стоит мой конь, даже лишняя золотая монетка там теперь не поместилась бы; и пожелай я расплатиться с тремя из моих кредиторов, я легко бы мог это сделать. Знаний? Но я могу сказать без ложного тщеславия, что для моих собственных нужд я знаю даже больше, чем надо; а те добрые люди, которые настолько любезны, что проявляют некоторый интерес к моим будущим успехам, не стесняются предсказывать, что излишняя ученость придаст моим сочинениям, – если я только когда-нибудь их напишу, – налет педантичности довольно дурного тона. Власти? Да сохрани меня господь, ведь она дается лишь ценой счастья и покоя! Быть может, дара предвидения? Страшное преимущество, за которое приходится расплачиваться всей сладостью, что нам дает надежда, всею прелестью неведения. Разве туманная завеса, окутывающая нашу жизнь, не составляет все ее очарование? Женщин и успеха в любви? Но, право, это значило бы злоупотреблять его любезностью; можно сказать, что до сих пор бедный чертяка только и делал, что усердствовал на этом пути. И все же, – продолжал я рассуждать, наполовину уснув, – если бы он показал мне въявь юную Маргариту, столь свежую, тоненькую, белокурую, с ее нежным румянцем… Черт возьми! Как говорил господин де Бюффон, это совсем другой разговор!.. Если бы Маргарита, взволнованная, трепещущая, со слегка растрепанными волосами, с прядью, ниспадающей на грудь, и с грудью, едва прикрытой небрежно завязанной косынкой… Если бы Маргарита легкими шагами взбежала по моей лестнице и, дойдя до двери, постучала в нее робкой рукой, страшась и в то же время желая быть услышанной, – тук, тук, тук…

Я уже, как вам известно, наполовину спал и, засыпая совершенно, я тихо произнес: тук, тук, тук…

– Тук, тук, тук…

И это – о непостижимое чудо! – происходило уже не в темном царстве моего дремлющего сознания. Но на мгновение мне показалось, будто это именно так, и, чтобы убедиться, что я не сплю, я до крови укусил себе руку.

– Тук, тук, тук…

– Стучат! – воскликнул я, дрожа всем телом. Часы на камине пробили час.

– Тук, тук тук…

Я встаю, стремительно иду; я призываю на помощь все свое мужество, собираюсь с мыслями.

– Тук, тук, тук…

Я беру одну из свечей, решительно направляюсь к балкону, открываю ставень… О ужас! Никогда природа не являла ничего более обворожительного глазам влюбленного; мне показалось, что я умру от испуга.

То была Маргарита; она стояла, прислонившись к стеклянной двери, в тысячу раз прекраснее, чем я ее знал раньше и чем вы можете себе ее представить. То была Маргарита, взволнованная, трепещущая, со слегка растрепанными волосами, с прядью, ниспадающей на грудь, и с грудью, едва прикрытой небрежно завязанной косынкой… Я перекрестился, поручил свою душу Богу и открыл дверь.

Это была действительно она; это была ее нежная, бархатистая изящная рука, ее дрожащая рука, от прикосновения к которой я не ощутил никакого адского огня. Я подвел ее к моему креслу, смущенную и робеющую, и стал ждать, чтобы она взглядом разрешила мне сесть на складной стул в нескольких шагах от нее. Она села, облокотилась на ручку кресла, подперла рукой голову и закрыла лицо своими красивыми пальцами. Я ждал, что она заговорит, но она молчала и вздыхала.

– Осмелюсь ли спросить, сударыня (это начал говорить я), какому непостижимому случаю я обязан вашим приходом, который не может не удивить меня?..

– Как, сударь! – живо ответила она. – Вас удивляет мой приход?.. Разве об этом не было договорено?

– Договорено, сударыня, конечно, договорено, хотя договоренность и не была обусловленной по всем надлежащим формам, как это принято в подобных случаях, и хотя она далеко не так правильна и действительна перед лицом закона, как вам это кажется. В больной ум, потрясенный безрассудной любовью, порой приходят такие странные мысли… В общем, если говорить откровенно, я никак не рассчитывал на счастье… так внезапно на меня обрушившееся…

Я уже и сам не знал, что говорил.

– Понимаю, сударь, подобная развязка вызывает в вас чувство неприязни и к самому происшествию. Вы так приучены к успехам блестящим, но легким, что никогда даже не представляли себе, как велики могут быть жертвы, приносимые настоящей любовью.

– Довольно, Маргарита, довольно, не наносите оскорблений моему сердцу. Льщу себя мыслью, что я-то знаю, как велики могут быть жертвы, приносимые настоящей любовью…

(Но подобная жертва мне показалась чрезмерной.)

– Почему он все же не пришел? Почему он не проводил вас сюда? Ведь по меньшей мере нам следовало обменяться теми несколькими словами, что являются первым условием синаллагматического контракта. Не знаю, известно ли вам это или нет.

– Похитив меня, он оставил меня внизу, у вашей лестницы, а вернется он за мной только на рассвете.

– Вернется за вами? Но, дорогое дитя, я заключал договор только от своего лица… Если вообще можно говорить о том, что договор был заключен. Будь он здесь, я бы ему это сказал.

– Он не посмел подняться сюда, понимая, что это могло бы вам быть неприятно.

– Вы говорите, он не посмел сюда подняться? Быть того не может! Никогда не думал, что он так робок.

– Я полагаю, что он опасался рассердить вас, задеть вашу щепетильность, ваши строгие правила…

– Я крайне ему за это признателен, это так любезно, но в конце концов нам нужно будет встретиться…

– На восходе солнца, часа через три или четыре…

– Через три или четыре часа! – воскликнул я, не сдерживая себя более и пододвигаясь к ней. – Через три или четыре часа, Маргарита!

– И все это время, Максим, – продолжала она своим нежным голосом и тоже пододвигаясь ко мне, – у меня не будет иного убежища, чем ваш дом, и другого защитника, кроме вас, раз нужно держать ворота открытыми для его почтовой кареты…

– Ах, вот оно что! Нужно держать ворота открытыми для его почтовой кареты, – повторил я за ней, протирая глаза, как человек, который только что проснулся.

– Он избавил бы вас от беспокойства и ответственности, сопряженных с услугой, которую вы оказываете нам обоим, если бы жива была его уважаемая матушка, умершая от воспаления легких.

– Позвольте, сударыня! – воскликнул я, отшвырнув ногой складной стул так, что он отлетел в противоположный угол комнаты. – Его мать умерла от воспаления легких?! Но о ком же вы говорите?

– Я говорю об Амандусе, милый Максим, об Амандусе, который к вам так привязан и которого вы так горячо любите. Но раз вам неизвестны все эти подробности, так узнайте их: он приехал к нам сегодня вечером в назначенный час, чтобы похитить меня из дома моей тетушки, потому что она все упорствовала и не соглашалась на наш брак. И, поверьте, это был единственный способ добиться от нее более благоприятного решения! А так как у нас были сегодня гости, то двор был полон народа и слуг, и чтобы наш побег остался незамеченным, мы прошли садами. Когда Амандус увидел ваше освещенное окно, он очень обрадовался и сказал мне: «Видишь, Маргарита, мудрый и прилежный Максим все еще работает; Максим – мой брат, мой наперсник, мое провидение, Максим, от которого у меня нет никаких тайн и который сочтет за величайшее счастье – я знаю его золотое сердце – дать тебе убежище в своем доме, пока не рассветет. Поднимись к нему, Маргарита, и смело постучи в его дверь, а я тем временем распоряжусь насчет нашего отъезда». Тут мы с ним расстались, я поднялась к вам и безо всяких угрызений совести постучала несколько раз… Вот теперь вы все знаете.

– И даже больше, чем нужно. Ну, уж коли на то пошло, предпочитаю эту правду любой другой. Лишь бы вы были счастливы, Маргарита. Итак, вы убеждены в вашей страстной любви к Амандусу. Именно к нему, не так ли?

– Ну а к кому же еще? Я разговаривала с ним всего три раза, но он пишет с таким пылом, с такой проникновенностью, с такой покоряющей нежностью! Амандус, дорогой мой Амандус! С какой мужественной страстью он выражал в своих письмах те чувства, что он испытывает ко мне!

– Постойте, постойте, вы говорите про его письма? – И тут же я прикусил себе язык, так как чуть было не сказал непростительную глупость. И, подобно какому-нибудь персонажу из мелодрамы, произносящему таинственное «а parte», я углубился в свои мысли. «Нет, нет, друг мой, – мысленно произнес я, обращаясь к дьяволу, – тебе не удалось одолеть меня, пользуясь моей слабой стороной – любовью, но, заметь, тебе не удастся сделать это, играя также и на моем тщеславии».

– Так вы находите, что Амандус хорошо пишет, – пробормотал я с подчеркнуто равнодушным видом и в то же время сдерживая себя, чтобы не проболтаться. «А ведь в самом деле, – подумал я, – она столь же умна, как и прелестна!»

– Вы думали сейчас о чем-то другом, Максим, и собирались мне ответить иначе.

– Ваше замечание справедливо, сударыня; я, позвольте вам сказать, делал то, что следовало бы сделать вам, прежде чем принимать необдуманное решение.

– А что же именно?

– Я размышлял. Амандус, видно, совсем потерял голову, впрочем, было из-за чего, когда решил, что вы, прекрасная и благоразумная Маргарита, проведете ночь в комнате такого вертопраха, как я, человека без всяких правил, не имеющего ни стыда, ни совести, который каких-нибудь полчаса тому назад собирался продать душу дьяволу, словом, в комнате отпетого повесы.

– Вы отзываетесь слишком строго, – возможно, это происходит из чувства иронии, – о тех двух или трех легкомысленных поступках, свойственных молодости, которые ни в какой степени не компрометируют сущности вашего характера и нисколько не могут уронить вас в глазах порядочных людей. Амандус, на чьей совести имеются кое-какие подобные погрешности, признаётся в них в своих письмах с таким красноречием, что даже тетя была растрогана, а уж она ли не строга! Максим – повеса! Да вы и не похожи на повесу!

– Я вам очень признателен, сударыня, за ту высокую оценку, которую вы соблаговолили мне дать. Но наша сегодняшняя встреча, долгая, таинственная и, сознаемся в этом, крайне затруднительная для той самой добродетели, которую вы мне приписываете, способна по меньшей мере посеять подозрения на счет вашей невинности у грубой черни, имеющей менее благоприятное суждение о моей юношеской чистоте. При одной мысли об этом я содрогаюсь! Разрешите же мне, ради вашего доброго имени и вашего сочувствия к моей репутации, пойти поискать вам до утра другое убежище. Я вернусь в одно мгновение, а пока что я оставляю вас, и вы вольны делать все, что хотите, кроме как выходить отсюда одной или открывать дверь кому бы то ни было.

Я дождался ее согласия, а получив его, сделал даже нечто лучшее: я как бы взял ее под стражу, ne varietur, заперев дверь на два поворота ключа.

У меня уже был готов план действий: в те годы я принимал решения с быстротой и внезапностью, присущей молодости. Ведь у тетки моей Маргариты, – я только что это узнал, – был вечер, а в провинции вечера бесконечны, и это – со всех точек зрения. Когда я подходил к дому, отъезжали последние кареты; проворный и быстрый, как птица, я проскользнул между двух лакеев, собиравшихся запереть дверь.

– Куда вы, сударь?

– Я к госпоже ***.

– Все уже разъехались.

– А я приехал.

– Госпожа *** отправилась почивать.

– Это не имеет значения.

На такой решительный ответ не последовало возражений, и десять секунд спустя я уже был в спальне г-жи ***, где никогда раньше в столь поздний, а правильнее было бы сказать – в столь ранний час ноги моей не бывало, хотя порой я об этом и подумывал.

На произведенный мною шум тетушка обернулась как раз в тот момент, да простит мне Создатель, когда она собиралась отстегнуть предпоследний крючок.

– Какой ужас!.. – завопила она. – Вы! У меня! В этот час! В моей спальне!!! И без доклада! Без соблюдения простейших приличий!..

– Совершенно верно изволили сказать, сударыня, без соблюдения приличий. Когда действуешь по велению сердца, тут уж не до приличий.

– Как, сударь! Опять за старое? Опять сумасбродства? Прошу вас, оставьте до более подходящего случая излияния чувств, которые так быстро забываются.

– Если бы мне нужно было беседовать с вами, сударыня, на тему, ради которой, как вы полагаете, я к вам пришел, то трудно было бы найти случай удобнее. Но более важные причины, не терпящие никаких отлагательств, побудили меня явиться к вам. Клариса, во имя неба, – продолжал я, поспешно схватив ее за руку, – выслушайте меня!

– Более важные причины?! Какое-нибудь новое безумное решение, на которые вы так способны!.. Вы меня пугаете, сударь, вы мне внушаете безумный страх! О, я знаю вас, знаю ваш дикий нрав! Я вижу, сударь, что вы готовы злоупотребить вашей силой, я позвоню…

– Не вздумайте этого делать, сударыня! – сказал я, взяв ее и за другую руку, до сих пор остававшуюся свободной, и почти силой заставляя сесть на диван. – Все должно произойти только между нами, в самой строжайшей тайне, вдали от людских глаз и ушей. У ваших ног, сударыня, я умоляю вас, выслушайте меня хоть одно мгновение! Мы не имеем права терять ни одной минуты!

– Несчастная я, – сказала она, сдерживая рыдания, – и надо же было мне отослать всех горничных!

– Еще раз повторяю вам, они были бы ни к чему. А если бы они оказались здесь, то я потребовал бы, чтобы они удалились. Малейшая огласка вас погубила бы.

– Да это засада, убийство, это какое-то неслыханное преступление! Чудовище! Чего вы хотите от меня?!

– Почти что ничего, и если бы вы меня выслушали, то уже знали бы, что мне надо. Прошу вас, скажите мне, где Маргарита?

– Маргарита? Моя племянница? Вот странный вопрос! И для чего ввязывать Маргариту в оскорбительную сцену, которую вы мне устроили? Маргарита рано ложится спать, в особенности когда у меня гости. Это одно из тщательно соблюдаемых условий нежного, но строгого воспитания, которое я ей дала. Маргарита в своей комнате, Маргарита в своей постели, Маргарита спит, я в этом так же уверена, как и в том, что я существую.

– Конечно, Господь Бог мог бы допустить, чтобы это было так; ведь сотворил же он столько вещей необъяснимых, которые, однако, нельзя отрицать. И это было бы чрезвычайно любопытно. Да, впрочем, если мне не изменяет память, вот ее дверь; вам легко убедиться, что она у себя, если она только действительно оттуда не вышла, и тем самым вы избавите нас обоих от тяжелого сомнения, затрагивающего живейшим образом как ответственность тетушки, так и ответственность соседа…

– Разбудить мою девочку?! Разбудить ее, когда в моей комнате мужчина?! Что вы, Максим!

– Да в том-то и дело, что вам и не разбудить ее, – ответил я, предварительно убедившись, что ключ от моей комнаты никуда не исчез из моего кармана. – Она уже разбужена, черт возьми, и так разбужена, как, ручаюсь вам, никогда не бывала. А если вы ее найдете спящей в своей постели, то, значит, дьявол стал более искусным, чем во времена преподобного Кальме.

Она взяла свечу, прошла в комнату Маргариты, сделала там несколько шагов и вернулась как раз вовремя, чтобы упасть без чувств на диван.

Так как я ожидал этого происшествия, то заранее запасся флаконом с нюхательной солью, стоявшим на ее туалете. Затем я расстегнул последний оставшийся нерасстегнутым крючок, легонько пошлепал по пухленьким, судорожно сведенным пальцам и еще более легко прикоснулся губами к самым их кончикам, со всей скромностью, на какую только был способен.

В моих интересах было предотвратить нервический припадок, ибо нервические припадки обычно затягиваются.

– У нас нет времени предаваться бесполезным переживаниям, прелестнейшая и обожаемая Клариса (откуда только, черт возьми, разные слова берутся?). Обстоятельства требуют от нас незамедлительного решения.

– Увы, я это прекрасно знаю! Но к кому мне обратиться за помощью, Максим, как не к вам, соучастнику, а быть может, и виновнику этого преступления.

– Право же, нет, – ответил я со вздохом.

– Вы знаете, где она, Максим, вы это знаете, друг мой, не отпирайтесь… Верните мне ее!

– Этого, сударыня, мне не разрешает сделать моя честь. Я знаю ее секрет и буду хранить его в моем сердце; а выдай я его, так вы же стали бы меня презирать. Но могу вас заверить: она находится под охраной порядочного человека, который отдаст ее лишь в ваши собственные руки, как скоро вы согласитесь отдать ее в руки супруга, и вы должны это сделать, Клариса! Вчера в этом еще можно было сомневаться, сегодня это стало необходимостью. Вот что я хотел вам сказать.

– В руки супруга? Уж не Амандуса ли? В руки этого безумца! Этого распутника! Этого расточителя! Прекрасный муж, что и говорить!

– Когда женщина похищена, сударыня, то ей уже не приходится выбирать мужа; а мужчина, который, по своему легкомыслию и недостаточной щепетильности, пренебрегает этим щекотливым обстоятельством в надежде на пышное приданое, в тысячу раз хуже безумца, это – негодяй. Я согласен: Амандус далеко не безупречен, но его исправит благородная любовь. Никогда я так хорошо не понимал сердцем возможность подобного превращения, как сегодня. Я знаю из совершенно достоверного источника, он сам мне это сказал, что при подписании брачного контракта он тут же вступит во владение имением своего дяди. Земля там действительно не очень плодородна, зато охота замечательная. Что же касается приданого нашей дорогой несовершеннолетней, то нет ничего проще, как сохранить его и не дать расхитить мужу-сумасброду, на это существует пятьдесят способов, которые я не премину сообщить вам, как только закончу упорное изучение трудов Кюжаса, а это произойдет очень скоро: я провожу за этим делом и дни и ночи – ведь еще несколько минут тому назад я сидел за книгой. Со всех остальных точек зрения этот союз – как нельзя более подходящий, и даже недостатки Амандуса не в состоянии затмить в нем блестящих и похвальных качеств: он прям, честен, обязателен, храбр!

– И пишет он чудесно; нужно отдать ему справедливость, он умеет великолепно составить письмо.

– Как, сударыня, неужели вы действительно считаете… просто вы очень снисходительны!

– Уж не придерживаетесь ли вы на этот счет иного мнения? Боюсь, Максим, что вы говорите так только из зависти.

– Напротив, сударыня, я слепо доверяю вашему вкусу, – спохватился я, – и единственно, чего я желаю, так это чтобы в дальнейшем его слог не показался вам неровным. Но, насколько я разбираюсь в вопросах брака, его слог не имеет никакого отношения ко всей этой истории: речь идет о предусмотрительности и приличиях иного рода, нежели предусмотрительность и приличия, соблюдаемые в ораторском искусстве. У вас есть десять минут времени, и никак не больше, ввиду срочности создавшегося положения, чтобы поразмыслить о том, какого рода меры следует принять, дабы отвратить от вашего дома угрожающий ему скандал. Начнемте с того, что это ничего не меняет в материальной стороне дела. Как видите, характер Маргариты уже вполне сложился; она очень, чрезвычайно развита для своего возраста. Рано или поздно вам все равно пришлось бы решиться выдать ее замуж, и это даже в том случае, если бы она захотела выйти замуж без вашего разрешения. О милая малютка Маргарита! Какое счастье – вместо того, чтобы броситься на шею какому-нибудь богачу или законнику, она влюбилась в ветреника, заранее обреченного прошлой своей жизнью на любые уступки. И если бы приключилась такая напасть, что она влюбилась бы в какого-нибудь адвоката, – я говорю в виде предположения, – то судебная тяжба вошла бы в ваш дом через ту же дверь, что и брачное благословение. А с Амандусом у вас не будет ни малейших неприятностей! У моего достойного друга в делах такой уступчивый характер! Бывают дни, когда он готов вам отдать за початый столбик луидоров все свои права на наследство; он даже способен оплатить и услуги нотариуса и дать богатое вознаграждение старшему клерку! Словом, возвышенная душа! А с другой стороны, малютка подрастает. Замечательная красота этого ребенка в конце концов посмеет вступить в соперничество с вашей красотой, и мне уже приходилось слышать в театре, как какие-то дураки, сидевшие в разных ложах, кричали друг другу: «А красавица-то, наверное, вышла замуж очень молодой!..» – Они принимали вас за мать Маргариты!

– Фи, Максим, когда она родилась, я даже еще не была в пансионе!

– Кому вы говорите! Во всяком случае, это происшествие властно указывает, как поступить. И я ему очень благодарен, ведь оно положит конец вашей нерешительности.

– Происшествие! Происшествие! Легко вам говорить!.. Если Маргарита вернется, то никто ничего не узнает, а ведь на вашу скромность я могу надеяться…

– Моя скромность, сударыня, может выдержать любое испытание. Но Маргарита не вернется, а происшествие завтра же будет предано огласке. Но даже если бы Маргарита вернулась и происшествие случайно не было бы предано огласке завтра, то, по всей вероятности, оно было бы предано огласке дней этак через… Одну минуту! – продолжал я, делая вид, будто что-то прикидываю на пальцах, а на самом деле то было лишь притворное раздумье, сильно действующий прием проповедников, столь рекомендованный в риторике…

Затем я наклонился к ее уху и прошептал два-три слова.

– Что за чудовищная мысль! – воскликнула она, почти без чувств падая на подушки.

– Да, это именно так, как я позволил себе сказать вам: мир катится по наклонной плоскости, и с ужасающей быстротой!

– Сударь, – сказала она, встав в позу, преисполненную достоинства, – вы знаете, где скрывается Маргарита, идите за ней и передайте ей мое клятвенное обещание, что через две недели она будет женой Амандуса, раз она этого пожелала! Ну, в чем дело? Чего же вы стоите?

– Ваше клятвенное обещание, сударыня? Ах, если бы иметь его, чтобы построить собственное счастье, а не счастье других!

– Полно, полно, Максим, можете поцеловать мне руку и ступайте за моей племянницей. Да, но вы никак собираетесь уйти, не застегнув мне крючок? В хорошеньком виде я предстану перед Маргаритой!

Я отвел Маргариту, но лишь после того, как, прослушав мою защитительную речь, она убедилась в искренности обещаний, полученных мною для нее. Во время объяснения тетка проявила себя суровой, но разумной, а малютка – почтительной, но полной решимости. И та и другая сторона были безупречны; и под конец Маргарита поцеловала меня, хотя я охотно ее от этого бы избавил.

– Вы сумели в короткий срок уладить много трудностей, – сказала мне тетка, провожая меня, – вы незаменимы, когда нужно примирить спорящих родственников. Надеюсь, вы придете на свадьбу?

– Да, сударыня, и мы там продолжим наш разговор с того места, где он начался.

– Раз вам так хочется… Но вы ничего не потеряете, если продолжите его с того места, где он кончился.

Это было сказано премило, но есть прелестные слова, которые очень многое теряют в своем очаровании, если вы не видите мимики, их сопровождающей.

– Согласимся, – говорил я сам себе, возвращаясь в свой павильон, – что за несколько часов я совершил чудеса изобретательности и героизма, мало в чем уступающие подвигам Геракла: во-первых, я выучил наизусть каббалистическое заклинание, не опустив из него ни единого слова, ни единой буквы, ни единого сэфирота; во-вторых, сверх всякого ожидания, я устроил брак девушки с ее возлюбленным, а ведь в эту девушку я сам был страстно влюблен, и она, пожалуй, относилась ко мне не слишком неприязненно, раз оказала мне любезность, придя безо всяких церемоний провести ночь в моей спальне; в-третьих, я приволокнулся за женщиной сорока пяти лет (раз уж нельзя назвать большую цифру); в-четвертых, я продался дьяволу, и это, вероятно, единственное объяснение того, что мне удалось выполнить столько чудес.

Последняя мысль так меня беспокоила, когда я поворачивал ключ в скважине, что у меня недостало сил сделать и двух шагов по ковру, разостланному в комнате; весьма кстати у самой двери оказался складной стул, так грубо отброшенный мною в сторону при неожиданном признании Маргариты; я сел на него, скрестил ноги, скрестил руки и опустил голову под грузом тяжелых размышлений, испуская время от времени вздохи, как неприкаянная душа, ожидающая своего приговора.

Отяжеленные бессонной ночью и заботами, мои веки поднялись не сразу. Из трех свечей две уже потухли, а третья медленно угасала, бросая слабый и неровный свет, придававший всем предметам странные и непривычные формы и окраску и заставляя тени двигаться. Вдруг я почувствовал, как у меня волосы встали дыбом и кровь в жилах остановилась от ужаса. В моем кресле, как в кресле Банко из трагедии «Макбет», кто-то сидел, сомневаться в этом было невозможно. Моей первой мыслью было подбежать к привидению, но окаменевшие от страха ноги отказались подчиниться бессильной воле. Мне оставалось только мерить испуганным взором тщедушный, иссохший, смертельно-бледный призрак, который, казалось, занял место Маргариты для того, чтобы наказать меня за мой грех, явившись предо мной как некая безобразная пародия, порожденная обманом зрения. И действительно, судя по длинным черным кружевам, спускавшимся с его головного убора, под которым смутно вырисовывалось нечто расплывчатое и жуткое, по-видимому заменявшее ему лицо, – то был призрак женщины. А там, где у каждого нормально сложенного существа находятся плечи, начиналось подобие двух худых и бесформенных рук, бессильно лежавших на ручках кресла и заканчивавшихся бледными когтями, которые цеплялись за подлокотники, выделяясь своей белизной на фоне блестящего сафьяна. Наряд этого зловещего выходца с того света, впрочем, был крайне прост, то была одежда

– Боже милостивый! – воскликнул я, воздев руки к небу. – Неужели ты меня оставишь в сей страшный час?! Неужели ты не сжалишься и не защитишь своего несчастного раба Максима, который, сам того не ведая и не желая, о мой Боже, призвал дьявола в дом своего отца?!

– Вот это же самое чудилось и мне, – ответствовал призрак пронзительным голосом, выпрямившись во весь свой рост, и как подкошенный снова рухнул в кресло. – Да сжалится над нами небо!

– Что?! Дина! Ваш ли это голос? Каким чудом вы оказались здесь и в этот час?

Дина, чье имя я уже упоминал, но которую еще не успел представить, была полвека тому назад кормилицей моей матери и никогда с ней не разлучалась при ее жизни. После смерти матери она осталась в семье в качестве экономки и абсолютной правительницы. Я нежно любил Дину.

– Никакого чуда нет, что я здесь, – заворчала Дина, – а дверь я отперла запасным ключом, благодаря которому могу всегда наблюдать за порядком в доме и убирать твою комнату, когда тебя, сударь мой, здесь нет.

– Все это очень хорошо, любезная моя старушка, но кто же убирает комнаты в два часа ночи?! И разрешите вам заметить, – продолжал я, уже улыбаясь, ибо это приключение мне несколько вернуло спокойствие, – что с вашим еще свежим личиком и с вашим резвым видом вы довольно странно выбрали момент для визита к молодому человеку, который уже сумел доказать, что он не из робких.

– Да как же мне было не прийти сюда, баловень ты этакий, когда ты всю ночь не давал мне уснуть! И что за ночь, Пречистая Дева! То раздаются такие проклятия, что тебя в дрожь бросает! Слышатся всякие дьявольские слова и имена, и их больше, чем в святцах имен святых! То виднеются блуждающие огни, то какие-то черные и белые духи падают с облаков прямо к нам в сад; черные духи разбегаются в разные стороны, а белые распахивают окна, будто хотят подышать воздухом, а потом начинают распевать романсы из разных там комедий; а потом появляется самый наистрашнейший из всех духов и уносит тебя на моих глазах, верно, в какую-нибудь геенну огненную, откуда ты, поди, и выбрался-то только благодаря моим молитвам! Максим, скажи мне, что ты натворил?!

– Дорогая моя Дина, все это очень просто объясняется, а между тем и сам преподобный Кальме не смог бы описать все эти адские видения с большей силой и простотой. Но раз уж вас разбудили, так выслушайте мой ответ, ибо вы женщина умная, опытная, рассудительная, и лишь вы одна сумеете избавить меня от моих сомнений. Итак, слушайте меня внимательно, если вы только не спите.

И я рассказал ей все, что я только что вам рассказал (полагаю, вы не испытываете никакого желания прослушать эту историю во второй раз). Все это я ей рассказал, повторяю, с душевным сокрушением столь проникновенным и столь искренним беспокойством о последствиях моей вины, что, услышь меня сам дьявол, так и он бы растрогался.

Я кончил мой рассказ и, дрожа, стал ждать ее ответа, как если бы дело шло о моем смертном приговоре. Дина так долго ничего не отвечала, что я стал опасаться, не уснула ли уж она во время моего рассказа. Это ведь могло случиться.

Наконец она торжественно сняла очки, незадолго перед тем надетые ею, чтобы следить за выражением моего лица, освещенного свечами (свечи она сменила уже после того, как я вернулся). Потом она протерла стекла очков рукавом своего платья, спрятала их в футляр, а футляр положила в карман (почтенные женщины, занимающиеся ведением хозяйства и считающие, что предусмотрительность и точность – их неотъемлемые качества, всегда имеют карманы). А затем уже она встала и прямо пошла к складному стулу, на котором я все еще сидел.

– Ну, шалун, ложись спать, – сказала она, нежно потрепав меня рукой по щеке. – Иди спать, Максим, и спи спокойно, дитя мое. Нет, право, на этот раз ты не погубил свою душу; но дьявол тут совсем ни при чем!