– Бог в помощь, – говорит отец моего мужа. – Теперь ступай.

Вот так. У меня пригоршня медяков, дали в спутники осла, еды на пару недель, а он хочет, чтобы я проехала двенадцать сотен миль. От меня ждут, что я привезу всякой твари по паре, не меньше. Беда людей, полагающих, что Бог поможет, заключается в том, что они искренне в это верят.

Я еду на юг, к кромке воды к северу от южного моря, стараясь держаться крупных торговых путей. Укутанная в дорожный плащ, я подгоняю осла. (Даже не мула. Перед отъездом он сообщает, что мулы им нужны для тяжелой работы. Я спрашиваю: «А что, моя работа легкая?» – и, разумеется, не получаю ответа.)

Мимо меня проплывает равнина. На севере все как будто залито белилами, словно близость к Богу лишает красок. Даже небо белое. Люди, живущие там, носят желтую или серую одежду – естественные цвета шерсти и льна. На юге местные окрашивают материю индиго и горчицей, отчего становятся похожи на мухоловок и турманов, стайками порхающих в небе.

За десять дней я покрыла двести миль. Полупустыня осталась позади. Сейчас я еду через степь, где бледно-зеленая трава смешивается с сухой и желтой. Вокруг меня пьяно порхают оранжевые, зеленые, черно-синие бабочки. Кажется, все существа добиваются в жизни успеха. Только не я. (Мой осел тоже рад бы добиться успеха, но он как-никак всего лишь осел.)

В полуразрушенной рыбацкой деревеньке я торгуюсь за место на грузовом судне. Капитан неразговорчив, покрыт морщинами, черен и склонен верить в дурные приметы. Он наг, если не считать набедренной повязки, и прихрамывает.

– Мне почти нечем платить, – предупреждаю я.

– На корабле есть место, – пожимает он плечами. – К тому же, если я совершу доброе дело, Бокатаро будет добра ко мне.

«Бокатаро, – приходит мне в голову догадка, – имя местной богини».

– С другой стороны, – зевает капитан, – откуда мне знать наверняка? Никому не под силу предсказать настроение Бокатаро. Она может прогневаться за то, что я помогаю язычнице, и дело кончится страшной бедой.

Капитана зовут Ульм. Я прошу, чтобы он прервал свое путешествие и отвез меня на юг, но получаю отказ. Он собирается выйти из этого небольшого залива и пойти морем к восточному берегу. Весь путь составит около сотни миль. Ульм твердо уверен, что его баржа на большее не способна.

Может, он и прав. Лодка крепкая и широкая, но в длину не превосходит тридцати локтей. Она отчаянно скрипит, качаясь на волнах. Тюки, накрытые синей парусиной, закреплены на палубе так, что места хватит только пяти-шести матросам, которые будут управлять парусами. Паруса два: большой треугольный – в центре палубы, поменьше – на носу.

Они собираются загрузить корабль вечером и отплыть на рассвете. Ночью я просыпаюсь от громких криков и ударов волн, которые грозят опрокинуть судно. Резкий рывок, швартовы лопаются, и лодка отплывает от берега во тьму. Облака затягивают луну, света достаточно, чтобы убедиться в том, что его недостаточно. («Дурное знамение», – сказал бы мой муж.)

Паруса нераскрыты, и матросы кидаются их поднимать, прикладывая все усилия, чтобы выдержать правильный угол, иначе мачта сломается, как лучина. Два крепких матроса с Ульмом склонились на корме над румпелем в восемь локтей – он крепится к большой лопасти, служащей рулем. Они пытаются усмирить лодку. Румпель вырывается из их рук, словно пойманный преступник.

Я хватаю за плечо Ульма и ору, стараясь перекричать воющий ветер:

– Чем я могу помочь?

Волна размером с дом бьет в планширь, мы все падаем на колени. К счастью, никого не смыло за борт. Ульм истошно кричит мне в ухо:

– Спрыгни за борт, тварь проклятая!

Похоже, он говорит искренне. Спотыкаясь, я пробираюсь по палубе и наконец нахожу место, где можно укрыться – между двух крепко привязанных к палубе тюков. Я хватаюсь за канаты, которыми они крепятся к палубе, и зарываюсь спиной в один тюк, а ногами – в другой. В тюках то ли материя, то ли шерсть, поэтому кажется, что меня обхватывают ласковые руки.

Проходит время, и небо расчищается. Волнение на море прекращается, и сверкающая гладь отражает десятки тысяч звезд, мерцающих в черной синеве. Картина, достойная восхищения, но мы заняты борьбой за жизнь. Далеко не сразу я понимаю, что за жизнь мы уже не боремся. Баржа идет плавно, палуба практически не качается. Ветер ровный, и нас уже не заливают потоки воды.

Небо слева по борту светлеет. Это странно, восход должен быть за кормой, ведь мы держим курс на запад. Может, капитан передумал? Судно гонит ветер. На волнах за бортом вскипают барашки, цветом похожие на перья цапли. Мы летим вперед быстрее лошади, лавины, водопада. Мы шли с такой скоростью, по крайней мере, полночи. Слева от меня небо становится бирюзовым, потом розовеет.

Я поднимаюсь на ноги. Тело болит, но слушается. Моряки о чем-то тихо перешептываются между собой. Ульм за румпелем один. Он смотрит вперед, потом переводит взгляд на меня.

– Иди сюда, ведьма, – кричит он.

Я подхожу с опаской. Он смотрит на меня как на воплощение всех мыслимых грехов, в его взгляде сочетаются интерес и отвращение.

– Что ты за демон?

На этот вопрос у меня нет ответа.

– Тебе нужно на юг. – Он плюет за борт, его подбородок дрожит от раздражения. – Значит, мы отправляемся на юг.

– Хочешь на запад, поворачивай, – отвечаю я. – Там я найду караван на юг.

Капитан фыркает:

– Ведьма, если мы повернем на запад, то уже к полудню будем кормить рыб. Будто сама не знаешь.

Из его слов я прихожу к заключению, что, если он попробует воспротивиться силе ветра, гонящего нас вперед, корабль просто развалится на части.

– Я еще не выкинул тебя за борт только по одной причине: я не знаю, на что ты способна, если разозлишься.

Секунду я раздумываю над его словами:

– Лучше тебе и не знать.

Я оставляю его возносить молитвы (или осыпать проклятиями) Бокатаро, а сама возвращаюсь к своему гнездышку между тюков. Солнце уже взошло и играет на морских волнах. Матросы повернулись ко мне широкими спинами. Странно осознавать, что мое присутствие наводит страх на крепких, сильных мужчин. Я представляю, что станет, если я к этому привыкну. Как же часто получалось наоборот.

В тот день никто со мной даже словом не обмолвился. Моряки по очереди следят за парусами. Я съедаю пару фиников и несколько ломтиков вяленого мяса. Хорошо, что я взяла с собой еду.

Когда приходит время красного, как короста, заката, капитан снова обращается ко мне. Его силуэт темнеет на фоне заходящего солнца. Капитан поглаживает больное колено.

– Думаю, мы прошли около ста миль.

– Это много?

В его голосе мешаются страх и удивление.

– Столько судно может пройти дней за пять. Ни ветерочка в нос. Дует только с севера. Никогда такого не видел.

Он сплевывает.

– Можешь не спрашивать, почему корабль еще не развалился. Я не знаю.

Я думаю о Боге Ноя и Сима и отвечаю:

– Я знаю почему.

– Ты-то знаешь. Кто бы сомневался, – говорит он и отворачивается.

Так продолжается семь дней.

Наконец мы высаживаемся на берег в сотнях лиг к югу от нашего первоначального места назначения. Матросам незнакомы эти земли. С одной стороны, они хотят разорвать меня на части, с другой стороны, им интересно, куда их занесло. Ветер стихает, и корабль плавно скользит вдоль золотистого песчаного берега, заросшего деревьями с густой листвой. Вдали виднеются холмы, покрытые лесом. За ними синеют горы. Вдоль берега каменными истуканами вытянулись цепью воины, они вздымают копья, на остриях что-то влажно поблескивает. Наверное, яд.

– Спаси нас, Бокатаро, – бормочет капитан.

Словно какая-то сила гонит нас к берегу. Капитан уже давно махнул рукой на управление кораблем.

– Твой народ? – спрашивает Ульм.

Не совсем. Воины худые, как тростинки, в ушах кольца, а волосы украшены перьями цапли. Они чернокожие, их тела раскрашены красной и желтой глиной. Я узнаю боевые знаки южных племен – иногда наших союзников, иногда врагов.

Я даже не успеваю подумать, что делать, как вдруг предводитель воинов входит по колено в воду. (О его положении говорят браслеты из слоновой кости.) Он кричит громким чистым голосом:

– Акки акки акки!

Медленно стихает эхо. Мы в десяти локтях от берега. Если бы ветер дул в нужном направлении, нас могло бы отнести прочь, однако нас гонит к берегу. Если мы попытаемся уйти на веслах, нас утыкают копьями.

– Акки такки нигатти! – кричит воин.

Словно солнце вышло из-за туч. Тридцать лет я не говорила на языке отца, и неожиданно память пришла мне на выручку.

Я стараюсь правильно произносить слова:

– Меня зовут Бера.

Мне удается привлечь их внимание.

– Я ищу отца.

Военачальник смотрит на меня с подозрением:

– Кто он?

– Пра. Правитель земель, где сходятся реки.

Среди воинов заметно движение. Они переглядываются, кое-кто опускает копья.

– Мы знаем его, – слышу я в ответ. – Он вступил в союз с нашим племенем, связав себя узами брака. Почему мы должны поверить, что ты родня Пра?

– Отведите меня к нему. Он меня узнает.

«Надеюсь», – добавляю я про себя. Вслух бы такое сказала только дура.

– Скоро Пра встретится с предками, – говорит воин.

Значит, он болен. Я не испытываю печали, только озабоченность. Если он умрет раньше времени, мне будет сложнее справиться с задачей.

– Значит, тем более мне надо увидеться с ним поскорее. Я проделала длинный путь, и он не откажется от встречи со мной.

Воин морщит нос. Верхняя губа задирается, и в его зубах становится видна щель.

– Сыновья Пра и их жены ссорятся из-за его богатств и земель. Может, ты пришла, чтобы подлить масла в огонь?

– Мне не нужны ни богатства, ни земли. – Я показываю на озадаченных матросов за моей спиной: – Разве они похожи на армию?

Среди всеобщего хохота воин спрашивает:

– Чего же ты хочешь, Бера, дочь Пра?

Я почитаю за лучшее рассказать правду.

Когда он продал меня в семь лет как скотину, я его почти не знала. Я была третьей дочерью двадцатой жены человека, которого интересовали только сыновья – он отправлял их на войну. Поэтому сейчас, когда меня подводят к старику, лежащему в хижине вождя, я не испытываю ничего, кроме равнодушия. Передо мной всего лишь старое животное: седые волосы и желтые глаза, серая плоть, коричневые зубы. Козы, которых мне доводилось резать, значили для меня больше, чем этот человек.

Старуха, что прислуживает ему, нетерпеливо трясет меня за локоть, и я говорю:

– Это я, отец. Я, твоя дочь Бера. Мы расстались давным-давно. Ты меня помнишь?

Желтые глаза затуманены.

– Мм-м-м?

– Отец, – повторяю я (хотя мне это дается с великим трудом). Отец, я прошу благословения. Разреши собрать животных, которые живут на земле твоей. Не убить, а просто собрать.

Его глаза становятся широкими от удивления.

– Оссо? Хочешь охотиться на оссо?

– Не только. Мне нужны все животные. Я их собираю для большого зверинца, который строят далеко в пустыне.

Мои слова ставят его в тупик. (Равно как и меня, когда я задумываюсь над тем, что сказала.) Он молчит так долго, что я начинаю опасаться, вдруг о моем существовании забыли. Неожиданно он произносит:

– Бера, дочь Грет?

Понятия не имею. Мать умерла молодой, я так и не узнала ее имени. Интересно, кто была эта Грет? Любимая жена, о смерти которой он долго скорбел? Или сварливая изменщица, которую подвергли заслуженной казни (возможно, измазав ей голову медом, ее по шею закопали в землю рядом с муравейником)? У меня нет ни малейшего представления.

Но от меня ждут ответа. Надо рискнуть, и я говорю:

– Да.

Он снова замолкает. Над его серо-коричневым лбом, словно над кучей навоза, роятся мухи.

– Значит, зверинец?

– Да, – повторяю осторожно. Я не уверена, что правильно расслышала.

У него дрожат пальцы.

– Быть по сему. Мне он не нужен. Доставьте зверинец в пустыню. Дайте ей все, что она потребует.

Старуха склоняется в поклоне:

– Да, господин.

Снаружи я говорю старухе:

– О чем он говорил? Не понимаю.

Старуха сморщена, как фига, но глаза ее яркие и живые.

– Думаю, понимаешь.

– Я хочу лишь собрать животных, – начинаю я.

– Это уже сделали за тебя, – перебивает она. – Тебе осталось их только забрать.

Я озадачена:

– Покажи их мне.

Зверинец построен в форме колец: одно внутри другого, самые свирепые животные – в центре. Они мне кажутся чудовищами, их держат в бамбуковых клетках.

Там большие кошки темно-желтого окраса, пятнистые и просто черные. Они рычат при нашем приближении. Там огромные обезьяны, покрытые черным мехом, с глазами, полными разума. Там здоровенные твари, вооруженные бивнями, – их мой отец зовет «оссо», и кошмарные водяные ящеры длиной в пятнадцать локтей. Они спят. А еще – водяные свиньи с мощными челюстями. Птицы, ростом выше Сима, не умеющие летать. Газели высотой в двадцать локтей и с шеей в рост человека. И все это – лишь центральное кольцо зверинца.

Старуха ведет меня от клетки к клетке, называя имена животных:

– Оссо, дорн, пелнар, кара, эфт. Странно. Тебе очень нужны эти животные, но ты даже не знаешь их имен.

– Не знаю. – Я пытаюсь восстановить в памяти рассказы свекра о его предках. Адам и Ева давали животным имена, но что-то я не припомню, что слышала о тварях под названием пелнар, оссо или дорн.

Другие клетки заполнены газелями, дикими собаками-падальщиками и странными существами с лысыми крысиными хвостами и телами, покрытыми панцирем. Черепахами и белками. Дикими буйволами и неуклюжими омерзительными созданиями с рогами на носу. Такое может нацарапать ребенок, попроси его что-нибудь нарисовать.

Я немногословна. Старуха стоит рядом и хихикает, видя мою реакцию.

– Все это он подарил тебе, – весело говорит она. – Надеюсь, ты их сможешь где-нибудь разместить.

Днем я возвращаюсь на баржу к Ульму. Капитан потратил время на общение с местными, разыскивая желающих обменять слоновую кость на пару пропитанных водой тюков с шерстью.

– Пошли, – говорю я ему.

– Ты же видишь, я торгуюсь.

– Не серди меня, – предупреждаю я его.

Он видит зверинец:

– Ну и что?

– Все это надо отвезти назад.

– Только не на моем судне, – смеется он.

– Мы построим плоты, – говорю я.

– Плоты?

– Потянем их за собой в линию. Будем идти как караван.

– Караван, – повторяет он. Ульм стоит, покусывая язык, словно прикидывая, что бы на это сказала Бокатаро.

– Чем раньше начнем, тем раньше закончим, – говорю я.

На то, чтобы перетащить через джунгли к берегу сотни клеток, уходит четыре дня. Валим крепкие толстые деревья, вьем веревки, чтобы связать их в плоты. Плоты двухслойные, каждый сорок локтей в поперечнике. Выглядят они не слишком надежно, но все же держатся на воде.

– Если их правильно загрузить, будут устойчивыми, – уверяет меня Ульм. (Легко догадаться, почему он стал капитаном – ему нравится командовать.) – Если, конечно, нас не накроет шторм. Весь фокус в том, чтобы правильно сбалансировать вес… – Он удаляется, выкрикивая распоряжения.

Готово четыре плота, животные погружены. Половина одного плота выделена под склад (кормовые растения для травоядных и пара дюжин перепуганных овец для хищников). Я никогда не видела столь невероятного зрелища.

– Вроде все держится, – говорю Ульму.

– Пока, – весело отвечает он мне.

Почему-то я не удивляюсь, когда с юга начинает дуть ветер. Поначалу он легок, едва колышет волосы на моих ногах, потом становится сильнее, словно торопит нас отправиться в путь.

Перед отплытием приходит старуха. Она приносит два маленьких свертка.

– Возьми, – говорит она. – Мать умерла при родах, поэтому отец их ненавидит.

– Не могу, – отвечаю. – Что мне с ними делать?

– Вырастишь, – хихикает она.

Чего здесь смешного?

Они оказываются у меня на руках. Мальчик и девочка. Сморщенные и черные как смола.

– Чем же мне их кормить?

Она кивает на мои соски:

– А это тебе зачем? Для красоты?

– Нам пора, – говорит Ульм.

Ветер гонит волны. С плотов доносится ворчание животных.

На корабле я нахожу место среди груза слоновой кости и опускаюсь на палубу. Моряки внимательно на меня смотрят, но мне кажется, что их настроение улучшилось. Они знают, сколько заработают.

У меня на руках несчастные дети с полузакрытыми глазами и полуоткрытыми ртами. Я кладу их на колени и откидываю тунику. Дети тянут маленькие ручонки и крутят головами, словно увидели землю обетованную. Я снова беру детей на руки, их ротики смыкаются на моих сосках, которые растут и твердеют, чувствуя прикосновение язычков.

– Простите, маленькие, – говорю, – у меня ничего нет. Мы найдем вам козьего молока, надеюсь, оно подойдет.

Неожиданно я замолкаю. По моим грудям пробегает мелкая приятная дрожь. Чуть-чуть больно. Груди начинают источать что-то влажное. Я опускаю взгляд вниз и вижу, как мальчик отстранился от моей груди. На его подбородке остались белые капли. Точно такие же на моей груди, только их больше.

На долгое время мир вокруг меня замирает. Внутри все сжимается. Лодка и море исчезают. Есть только моя грудь, беззубый ротик и бело-синие капли. У меня начинает щипать в уголках глаз: я готова завизжать от ужаса, расхохотаться как безумная или разрыдаться. Всё вместе или по отдельности. Может, мне надо помолиться? Может, это самое подходящее время?

На меня падает чья-то тень. Ульм стоит у борта, в его руке резная статуэтка.

– Я стал свидетелем чуда, – говорит он.

– Я тоже, – бормочу в ответ.

Он не обращает на мои слова внимания.

– Вообще-то их было несколько. Во-первых, ветер, что пригнал сюда наш корабль, а теперь гонит нас домой. Уверен, это не работа Бокатаро.

– Ты прав.

Я сжимаю грудь. Капля сбегает по пальцу, оставляя призрачный след. Я смотрю на нее как на живую. Может, так оно и есть?

– Как зовут твоего бога?

– Просто Бог, – отвечаю я. – Иногда Яхве.

– Видишь? Это Бокатаро.

Я поднимаю взгляд. Статуэтка вырезана из темного дерева. В хищно распахнутом рту богини торчат клыки, на теле шесть грудей. В одной руке у нее копье, в другой сосуд из выдолбленной тыквы.

– Это и есть Бокатаро?

Не говоря ни слова, он швыряет статуэтку за борт.

– Была Бокатаро.

Интересно, какие эмоции я должна сейчас испытать? Наверно, легкую грусть по утраченному. Но это была лишь статуэтка.

– Расскажи мне, – говорит Ульм, – как поклоняться этому твоему Богу.

– Просто говори с Ним. Похоже, Ему это нравится.

– А Он отвечает?

Мне едва удается сдержать рыдания. Мальчик снова начинает сосать грудь. Немножко больно, но как сладко. Я делаю глубокий вдох, чтобы мой голос звучал спокойно.

– Он обожает загадки, двусмысленности. Часто непонятно, что Он хочет сказать.

– Ясно, – ворчит Ульм. – А что ты Ему говоришь?

– Просто говорю, что не забыла о Нем и благодарю Его. Он любит, когда Его благодарят. И, думаю, больше всего ненавидит, когда люди об этом забывают.

– А жертвоприношения? Животные, пленники, девственницы?

– Ничего такого.

– Никаких подношений? Ни золота на вершинах гор, ничего?

Я качаю головой.

Ульм смотрит на воду. Берег исчез из виду, мы в открытом море. На многие лиги вокруг раскинулась синева. Мы тащим за собой плоты, поэтому движемся не очень быстро, но все же с приличной скоростью. Наверное, на дорогу домой уйдет недели две, надеюсь, у нас хватит припасов («Ну, конечно, хватит», – говорю я себе.)

– Хотел бы я встретиться с твоим… с нашим Яхве, – говорит Ульм.

– Встретишься, – отвечаю я ему.