Занятие отвратительное, но оно заставляет меня сконцентрироваться и помогает успокоиться. Мне никогда не нравилось постоянно жить среди людей, особенно сейчас, здесь, среди этих. Словно я никогда не уезжал из дома. Я знаю, они моя семья, но от этого не легче, а только хуже. Кощунство так думать? Грязные тела, множество глаз с одним и тем же немым вопросом: «Мы из-за тебя погибнем?» Естественно, вслух они задают его иначе: «Ну как, Хам, она держится?» или «Течи есть?» или, мой любимый, «Она выдержит?», хотя на самом деле в мыслях у каждого: «Мы выживем? Или нам придется погибнуть, потому что ты, Хам, плохо сбил балки или неправильно подогнал брусья на носу?»

Поэтому я спускаюсь вниз и осматриваю корабль. Он набит обезумевшими тварями, которые могут меня разорвать или переломить мне хребет. На осмотр уходит немало времени, я пробираюсь мимо клетей с обезьянами, которые кидают в меня дерьмом, не обращаю внимания на фыркающих и топочущих газелей, которые опускают рога, целясь мне пониже спины. Да уж, работка – не позавидуешь! Я спускаюсь вниз, щурясь от мерцающего света лампады в руках, чтобы найти протечку между стыками, или лужу там, где ее быть не должно, или трещину, которая появилась, оттого что гиппопотамы слишком сильно двинули задницами по переборке. Если я не успею заделать щель деревом или замазать ее липкой смолой, нас ожидает быстрая смерть. Пока я работаю, меня обдает вонючим дыханием какая-то из многих омерзительных тварей, толкущихся за моей спиной. Приятно, сил нет. Время от времени я прохожу мимо каюты с больным отцом, стонущим Яфетом и остальными домочадцами, готовыми осы´пать меня вопросами. Я иду мимо них и карабкаюсь наверх, выбираюсь на свежий воздух под дождь и ветер. Постояв там хотя бы немного, я начинаю верить, что, может быть, все будет хорошо.

Мы в плавании целый месяц. Несколько дней назад ливень унялся, и сейчас накрапывает мелкий дождь. Вокруг нас вода, много воды, и она находится в постоянном движении, однако буря, бушевавшая как раненый зверь, уже в прошлом, поэтому можно спокойно бродить по палубе, не опасаясь падения, если, конечно, удастся не поскользнуться на птичьем помете. Никогда в жизни не видел столько птиц. Я думал, их сотни, пока не решил в качестве эксперимента посчитать тех, что сидели на поперечном ограждении в пятьдесят локтей длиной. Я обнаружил, что на нем уместилось больше двух сотен чаек, крачек, мухоловок, зимородков, перевозчиков, уток, зябликов – названий остальных я просто не знаю. Теперь помножьте эти две сотни на длину палубы – триста локтей, и вы получите представление о том, что за птичник мы везем.

Я вытягиваю вперед палец, и на него садится крошечная птичка, размером не больше кузнечика, ее перья отливают зеленой медью. У птички нелепый длинный клюв.

– И что же ты ешь? – спрашиваю я.

Она ерзает у меня на пальце и молчит.

Стайка птиц взмывает в воздух и снова садится – на палубу выбралась Илия. Она подтаскивает к борту ведро с навозом и опрокидывает его в воду.

Интересно, чей это был навоз? Верблюда? Муравьеда? Антилопы-гну?

Мою жену напугать сложно, нет такого животного, к которому она боялась бы подойти. После того как началась эта кутерьма, я обнаружил в ней такие черты характера, о которых раньше даже не подозревал. И они мне нравятся.

– Попалась!

– Только не надо меня целовать, – улыбается она, – от меня несет навозом.

– От меня тоже, любимая, – отвечаю я. – От меня пахнет даже хуже.

Так продолжается некоторое время. Наконец я выпрямляюсь и говорю:

– Ты хорошенькая.

Она словно статуя, вырезанная из мрамора и отполированная нежными руками. Однако на ее лице лежит тень усталости. Илия никогда не показывает, что у нее на душе, ее можно согнуть, но не сломать. За последние несколько недель она осунулась, сделалась тоньше, ее скулы заострились, а серебристые глаза стали еще больше, и меня начинает беспокоить ее самочувствие. Нам всем пришлось многое пережить.

– Посмотри на птиц, – говорит она.

– Смотрю, и что?

В ее глазах мелькает растерянность. Такое обычно происходит, когда она начинает о чем-нибудь думать.

– Их надо как-то рассортировать.

– Рассортировать? – повторяю я вслед за ней. Я осматриваю птиц – их страшно много. – Хочешь сказать, их надо рассадить в ряд?

– Не в этом смысле, – устало улыбается она. – Их надо рассортировать по типам: болотных и лесных, питающихся насекомыми и зерном, хищников и падальщиков. Ну и так далее.

Что она несет? Я люблю свою жену больше всех на свете, но иногда она говорит такое, от чего у меня глаза лезут на лоб. Уже не в первый раз я задаюсь вопросом: откуда она взялась? Что за инструмент огранил ее ум? У меня на родине женщинам просто не могут… не могли приходить в голову такие мысли. Их уделом было кормить детей, готовить похлебку, шить одеяла – и ничего больше. Да и мужчины занимались охотой и возделыванием земли и ни о чем другом не помышляли.

Наверное, все, о чем я подумал, отразилось на моем лице, потому что жена подхватывает ведро и говорит:

– Надо идти работать. Еще чистить и чистить.

– Займешься этим позже.

– Позже работы будет больше, – морщит она нос.

– А что другие делают? – спрашиваю я скорее для поддержания разговора, а не оттого, что мне интересно.

– Да как обычно, – она закатывает глаза. – Хам, я понимаю, что приехала издалека, но меня потрясает, как они могут с удовольствием сидеть неделями в маленькой комнатенке. Хотя бы Бера и Мирн?

– Не знаю, любимая, ведь потому я от них и ушел. Они такие: если надо, будут сидеть, пока не наступит конец света.

– Прошло всего несколько недель, – говорит она, ее серые глаза кажутся особенно усталыми, – но я думаю, все это кончится не скоро. Надеюсь, я не сойду с ума.

– Может, привыкнешь.

– Именно это я и имела в виду, когда говорила про сумасшествие, – вяло улыбается она.

Нас свел случай. Она хотела попасть домой, на север, после того как ее отец погиб в крушении. По ошибке она забрела на верфь. Я был единственным, кто пытался понять, что она хочет сказать, страшно коверкая слова акцентом. Когда же я наконец понял, было уже поздно. Я был захвачен врасплох, меня пленили ее скулы, то, как они двигались, когда она задавала вопросы, то, как она чесала лодыжку. Эти лодыжки были словно выточены гениальным скульптором. Я улыбался как идиот и все спрашивал: «Чем могу помочь?» Больше ничего не мог из себя выдавить. Если честно, я приложил все усилия, чтобы она не нашла ни одного корабля, держащего путь на север, одновременно пытаясь показать, какой я очаровательный, учтивый и обходительный.

Когда мы поженились, я думал, что люблю ее. Свадьба была скромной: несколько друзей и представители местных властей. Родственников у нее не было, а мои жили в нескольких днях пути. К тому же я не хотел, чтобы приплелся отец и напугал ее своими речами. Однако только сейчас я понимаю – тогда я еще не имел ни малейшего представления о любви. Конечно, ради нее я мог сигануть с моста или врезать любому обидчику. Делов-то. Я проводил с ней ночь, а потом вкалывал целый день, чтобы дать ей то, чего она хочет. И что? Это не любовь, а торговля. Ты заботишься о своей собственности, о том, чтобы вложения приносили доход. От таких отношений до любви далеко. Так что же такое любовь?

Может показаться странным, но любовь – это чувство, которое вы испытываете, когда видите, как ваша жена вываливает за борт корзину дерьма из-под волков или львов, а потом торопится за новой порцией – такая худая, что сквозь нее просвечивает солнце. И все то же самое, когда солнца нет. Ты понимаешь, что она будет безропотно делать свою работу, потому что знает – ее надо выполнить. Ты тоже готов за нее взяться, вернее, ты должен требовать, чтобы тебя допустили к этой работе, – ради нее, своей любимой, чтобы хоть как-то облегчить ношу, которую она на себя взвалила.

Когда Илия снова поднимается на палубу, я беру у нее из рук ведро и сам опорожняю его.

– Любимая, останься ненадолго.

– Потом, – устало улыбается она.

– Сейчас. Здесь.

Я взмахиваю руками, поднимая в воздух птиц, чтобы она села спиной к бочонкам с водой и могла смотреть сквозь перила на волны и тучи. Зрелище не особенно вдохновляющее, но воздух чист, а щеглы и лебеди куда как приятней зверья с нижних палуб.

– Еще много работы, – напоминает она.

Я даю ей чашку с водой:

– Этой работой займусь я.

Как вы думаете, что делает Сим в каюте? Стоит на коленях перед отцом. Он от него не отходит с того самого момента, как старик свалился, – молится и трескает все, что мать пускает в пищу. Хорошая же у него работенка, мне бы такую. Уж кто-кто, а мой старший брат точно не похудел за наше путешествие.

Пока не похудел.

Я трясу его за плечо, и он смотрит на меня глазами, полными благочестия.

– Я молюсь.

– Молиться можно по-разному, – говорю я ему и сую в руки ведро. – Ступай вниз и принимайся чистить клети. Мы тонем в дерьме.

Он начинает отнекиваться, но я вздергиваю его на ноги. Когда беседуешь с Симом, есть один фокус – надо говорить быстро, чтобы он не успевал соображать.

– Слушай, Господу приятны не только слова, но и действия. Веру надо подтверждать делами. Сам посуди, видишь, что Он приказал построить отцу.

Сим хочет возразить, но не знает как – в голове ни одной мысли. Мать смотрит на нас, но не произносит ни слова. Я говорю:

– Если хочешь восславить Яхве, славь, делая что-нибудь полезное. Очисть эту лодку от навоза, и воздух станет чище, отцу станет легче дышать.

Сим крутит ведро в руках:

– Думаешь, Бог поймет, если я перестану молиться?

– Конечно. Бог знает, что ты прервал молитвы, потому что любишь Его. И отца.

Он кивает.

«А главное, – думаю я, но не произношу вслух, – потому что я люблю свою жену».