Боб искал Сьюзан на выдаче багажа и никак не мог найти. Его окружала разношерстная толпа: люди в сандалиях и соломенных шляпах, люди с куртками и маленькими детьми, подростки с наушниками небрежно прислонялись к тележкам для багажа, а их родители – люди моложе Боба – с тревогой вглядывались в ползущую по ленте вереницу чемоданов. Прямо рядом с ним стояла сухопарая седая женщина и щелкала по кнопкам мобильного телефона. Сумку она крепко стиснула под мышкой, а маленький чемодан придерживала ногой, будто опасаясь, что на него кто-то покусится.

– Сьюзан?

Она была на себя не похожа.

– Ты на себя не похож, – сообщила она и убрала телефон в сумку.

Боб взял у нее чемодан и покатил к выходу, где уже выстроились в ожидании такси.

– Тут всегда так много народу? – спросила Сьюзан. – Господи… Ну прямо Бангладеш.

– И давно ты была в Бангладеше?.. – Боб почувствовал, что ведет себя как Джим, и добавил: – Не волнуйся. Поедем к Джиму в Бруклин, я его сто лет не видел.

Сьюзан внимательно следила за тем, как работает диспетчер такси, даже вертела головой в такт его действиям. Диспетчер свистел в свисток, кричал, открывал двери машин, и такси отъезжали одно за другим.

– Что слышно от Зака? – спросил Боб.

Сьюзан полезла в сумку и надела солнечные очки, хотя было пасмурно.

– У него все нормально.

– И больше ничего?

Сьюзан посмотрела на небо.

– Он мне давно не звонит, не пишет, – заметил Боб.

– Он на тебя злится.

– Злится?! На меня?!

– Он посмотрел, что такое нормальная семья, и задумался, а где вы с Джимом были все эти годы.

– А он не задумывался, где был его отец все эти годы?

Сьюзан не ответила. Они сели в такси, и Боб громко хлопнул дверью.

Он показал сестре Рокфеллеровский центр. Сводил в Центральный парк, где стояла балерина в золотой краске. Сводил на бродвейский мюзикл. Сьюзан смотрела на все и кивала, как застенчивый ребенок. Он поселил ее в спальне, а сам переехал на диван. Утром второго дня, сидя за столом и сжимая обеими руками кружку с кофе, она спросила:

– Тебе не страшно жить так высоко? Вдруг пожар?

– Я об этом не задумывался. – Боб пододвинул свой стул поближе к столу. – А ты помнишь что-нибудь о том несчастном случае?

Сьюзан помотрела на него в изумлении. Помолчав, она ответила слабым голосом:

– Нет.

– Вообще ничего?

Сьюзан задумалась, блуждая взглядом. Выражение лица у нее было открытое и невинное. Она произнесла несмело, как будто боялась дать неправильный ответ:

– Вроде был ясный день. Вроде я помню, как ослепительно сияло солнце… Хотя вполне мог идти дождь.

– Дождя не было. Я тоже помню солнце.

Они еще ни разу не обсуждали это между собой. Боб ощутил необходимость отвести взгляд от Сьюзан и тоже стал смотреть по сторонам. Он не успел привыкнуть к новой квартире, та по-прежнему казалась ему незнакомой. Кухня сияла чистотой. Джим больше не назовет его жилище общагой, зато и курить в окно здесь нельзя. Боб уже пожалел, что поднял эту тему; с таким же успехом он мог поинтересоваться подробностями интимной жизни Сьюзан со Стивом. Его до костей пробрал стыд.

– Всегда думала, что это сделала я, – вдруг призналась Сьюзан.

– Что? – переспросил Боб, повернувшись к ней.

– Да. – Она бросила на него быстрый взгляд и принялась рассматривать сложенные на коленях руки. – Я думала, потому мама на меня и орет все время. На вас двоих она никогда не орала. Потому что я виновата. Я так часто думала. А когда уехал Зак, мне начали сниться жуткие кошмары. Я не помню их, когда просыпаюсь, но они жуткие. Чудовищные. В общем, если судить по ним, так и было.

– Сьюзи, господи! Сколько раз ты повторяла мне в детстве: «Это ты во всем виноват, тупица!»

Глаза Сьюзан наполнились нежностью.

– О, Бобби, ну конечно, чего ты хочешь от маленькой перепуганной девочки!

– То есть ты это не всерьез? Зачем?

– Я сама не знаю зачем.

– Тут недавно Джим захотел со мной об этом поговорить… Он все помнит. Ну, думает, что все помнит.

– И что же он помнит?

У Боба язык не повернулся. Он развел руки, пожал плечами.

– Как приехала «Скорая», полиция. Он помнит, что это сделала не ты. Не переживай, пожалуйста.

Долгое время близнецы сидели в молчании. За окном искрилась солнечными бликами река.

– Тут все так дорого, – посетовала Сьюзан. – Дома у нас сэндвич стоит столько же, сколько тут чашка кофе.

Боб встал.

– Ну, поехали.

В коридоре они столкнулись с Родой и Мюрреем.

– Привет! – воскликнул Мюррей и пожал Бобу руку.

Рода взяла Сьюзан за плечо.

– Где вы уже побывали? Только не позволяйте ему вас утомлять. А то какой это отдых, когда переутомишься. Вы сейчас в Бруклин? К знаменитому брату? Ну, приятно познакомиться, хорошего вам дня!

Уже на улице Сьюзан сказала:

– С такими людьми я всегда теряюсь.

– С какими? С милыми и приветливыми? Ну да, таким никогда не знаешь, что и ответить.

Боб снова поймал себя на том, что ведет себя как Джим. Но как же он успел от нее устать!

В вагоне метро Сьюзан сидела, как истукан, обеими руками вцепившись в сумку, а Боб качался на ремне, свисающем с поручня.

– Я так раньше каждый день на работу ездил, – сообщил он. – Слушай. По поводу того, о чем мы говорили… Это была не ты. Не волнуйся.

Она не сделала ни единого жеста в знак того, что услышала, лишь быстро взглянула ему в глаза. Поезд выехал на поверхность, и Сьюзан повернула голову к окну. Боб попытался показать ей статую Свободы, но пока Сьюзан соображала, куда смотреть, статуя пропала из виду.

– Как дела? – спросила Хелен, пропуская их в дом.

Она как-то изменилась. Будто бы постарела, стала ниже ростом и не такой красивой.

– Извини, что давно не заглядывал.

– Я все понимаю. У тебя своя жизнь.

Вошел Джим, высокий, подтянутый.

– Неряха! Да ты привел нашу давно потерянную сестру!.. Как жизнь, Сьюзан? – Он похлопал Боба по плечу, коротко обнял Сьюзан. – Как тебе город?

– Сьюзан, у тебя испуганный вид, – сказала Хелен.

Сьюзан спросила, где туалет, скрылась за дверью, села на край ванны и заплакала. Они ничего не понимали. Проблема была даже не в городе, который Сьюзан ужасно не понравился. Он выглядел нелепо, как переполненная народом ярмарка, растянувшаяся на многие километры – залитое бетоном поле, дороги, идущие не по земле, а под ней. Все в нем имело налет безвкусицы – воняющие мочой лестницы в подземку, покрытые мусором тротуары, кляксы голубиного помета на статуях, облитая золотой краской девушка в парке… Нет, Сьюзан пугал не город. Ее пугали собственные братья.

Она их не узнавала. Это не Боб и Джим из ее детства. Боб жил фактически в гостинице, входная дверь его дома была не чем иным, как выходом в коридор с ковровой дорожкой, вдоль которого выстроились двери в другие такие же номера. А внизу стоял швейцар в униформе, задача которого состояла в том, чтобы не пускать в дом бродяг. Это ужасно, человек не должен так жить. Боб недоумевал: разве ей не нравится вид на реку? А ей неинтересно любоваться рекой где-то там внизу, как из окна самолета. Однако потом случилось самое неожиданное: Боб вдруг заговорил о запретном, о гибели отца!.. Сьюзан не знала, что думать, ей от всего этого было физически плохо.

Даже после того, как братья уехали из Ширли-Фоллс, они оставались ее братьями. Но не теперь. Сморкаясь в туалетную бумагу, Сьюзан чувствовала, что ее вселенную перекосило. Она осталась совершенно одна, у нее был лишь сын, которому она уже не нужна. А дом, в который ее привели сейчас!.. Сьюзан умылась, открыла дверь и вышла. Джим вырастил здесь троих детей, устраивал званые ужины. Сьюзан представляла все это, идя в гостиную. Здесь они семьей праздновали Рождество, здесь он с утра по выходным слонялся в пижаме, бросал газеты на журнальный столик, по вечерам с женой и детьми смотрел телевизор – все здесь, в этом месте, ничуть не похожем на дом! Это не дом, а мебель. Музей с высокими потолками. И тут темно! Кто станет жить в таком темном месте, среди резного дерева и антикварных люстр? Кто согласится так жить?

А они ей что-то говорили, Хелен звала наверх, на экскурсию – мол, так интересно посмотреть, как живут другие, вот тут у нас гардеробная; она, Хелен, единственная женщина во всем городе, муж которой имеет больше одежды, чем она сама. И ряды костюмов, как в магазине, и зачем-то окно, как будто одежда будет любоваться видом, и огромное, высоченное зеркало во всю стену. Сьюзан пришлось увидеть себя – бледную седую женщину в мешковатых черных брюках. Хелен же в зеркале смотрелась маленькой, аккуратной и безупречной, трикотажное платье сидело на ней идеально, и где она научилась так одеваться?

Да, вселенную перекосило. Очень страшно, когда уходит то, что считаешь частью себя. Страшно, когда нет ни отца, ни матери, ни мужа, ни братьев, а сын…

– Сьюзан! – Голос Хелен прозвучал резко. – Может, что-нибудь выпьешь?

В саду Боб со Сьюзан сидели рядом на кованой железной скамейке со стаканами газировки. Хелен устроилась на краешке садового стула, заложив ногу за ногу и держа большой бокал вина, налитый почти до краев.

– Джим, сядь, – велела она.

Муж ее бродил кругами: то рассматривал зеленые розетки хосты или побеги лилий (хотя его никогда не волновало, что растет в саду), то прислонялся к колонне под нависающей террасой, а один раз даже зачем-то ушел в дом и вернулся с пустыми руками.

Хелен казалось, что она никогда в жизни не была так зла. Здесь и сейчас происходило что-то очень, очень неправильное, она не знала, что именно, но могла сказать одно – никто и не пытается как-то помочь делу, и почему-то из четверых взрослых людей она одна должна стараться поддержать разговор. Легче всего было обвинять во всем Сьюзан, и Хелен так и делала. Сутулость золовки, ее бесформенная дешевая водолазка в катышках по низу – они наводили на Хелен тоску и вызывали у нее приливы жалости, и все это бурлило у нее внутри, и голова шла кругом от такого многослойного гнева.

– Джим, ты сядешь? – повторила она.

Джим бросил на нее озадаченный взгляд, как будто его удивила резкость ее тона.

– Сейчас, за пивом схожу. – И снова скрылся в доме.

Ветви деревца над головой Хелен были усыпаны мелкими зелеными сливами.

– Вы только посмотрите, сколько в этом году слив. А прошлым летом почти не было. С фруктовыми деревьями всегда так, год на год не приходится. Вот радость местным белкам, будут животы набивать.

Близнецы со скамьи глядели на нее без всякого выражения. Боб из вежливости отхлебнул газировки; брови у него были приподняты, на лице застыла покорность судьбе. Сьюзан тоже поднесла к губам стакан и отвела взгляд от Хелен, словно говоря: я не слушаю тебя, Хелен, меня бесят твой огромный дом и дурацкий клочок земли, который ты называешь садом, твоя здоровенная гардеробная, твой большой гриль, ты просто богатая потребительница из Коннектикута, материалистка современного мира.

Хелен читала все это на лице у Сьюзан, и на ум ей пришло слово «деревенщина». Она вдруг ощутила сильнейшую усталость. Хелен не хотела называть Сьюзан деревенщиной, не хотела быть такой злобной, не хотела, чтобы в голове у нее вертелись такие оскорбительные слова, – и как только она об этом подумала, в мыслях у нее возникло слово «ниггер». Такое уже случалось раньше. Ниггер, ниггер, ниггер, как будто ее разум страдает синдромом Туретта и повторяет ужасные слова, не в силах остановиться.

– Вы их едите? – спросил Боб.

За спиной у Хелен открылась дверь, и вышел Джим с бутылкой пива.

– Кого, белок? – переспросил он, подтянув к себе садовый стул. – На гриле жарим.

– Сливы. Вы эти сливы едите?

– Нет, они слишком горькие, – ответила Хелен.

Она думала: я не обязана их развлекать. Хотя, конечно, на самом деле именно обязана.

– Ты похудел, – сказала она Бобу.

Тот кивнул.

– Я перестал пить. Помногу.

– Почему ты перестал пить? – Хелен услышала обвинительные нотки в своем голосе и заметила, как Боб покосился на Джима.

– Вы такие загорелые, – проговорила Сьюзан.

– Они всегда загорелые, – заметил Боб.

Хелен подумала, что ненавидит их обоих.

– Мы ездили к Ларри в Аризону, вы разве не знали?

Сьюзан опять отвернулась, и Хелен подумала, что это уже переходит все границы – не поинтересоваться делами племянника только потому, что родной сын сбежал из дома.

– Как Ларри? – спросил Боб.

– Прекрасно.

Хелен сделала большой глоток из бокала и сразу почувствовала, как вино ударяет в голову. А потом одновременно раздались металлическое треньканье телефонного сигнала, звон бьющегося стекла и причитание вскочившей на ноги Сьюзан: ой-ой-ой, простите, пожалуйста.

Звонок телефона, по-видимому, так испугал ее, что она уронила стакан. Нашарив мобильник в сумке, Сьюзан почему-то сразу протянула его подошедшему Джиму.

– Ничего-ничего, я все уберу, – сказала Хелен, думая о том, что теперь мелкие осколки забьются в щели между кирпичами, которыми вымощена дорожка, вот разозлится садовник, в это время года приходящий к ним раз в неделю.

– Чарли Тиббетс, – произнес Джим в трубку. – Сьюзан здесь, рядом. Она просит, чтобы вы поговорили со мной. – Он стал мерить шагами сад, прижимая к уху телефон и кивая. – Да-да, внимательно…

Он резко взмахнул рукой, как дирижер, управляющий оркестром. Дослушав Чарли, он закрыл мобильник, вернул его Сьюзан и сообщил:

– Ну все, ребята. Зак свободен. Дело сдано в архив.

Наступило молчание. Джим опустился на стул и отпил пива из бутылки, сильно запрокинув голову.

Первой не выдержала Хелен.

– Что значит сдано в архив?

– Приостановлено. Если Зак будет хорошо себя вести, его и вовсе закроют. Вопрос утратил злободневность. Такое часто происходит; на это Чарли и надеялся. Конечно, в нашем случае были политические последствия. Однако сомалийское сообщество, их старейшины, или кто там у них решает, изъявили согласие с тем, чтобы дело ушло в архив. – Джим пожал плечами. – Поди разберись…

– Теперь он никогда не вернется домой… – произнесла Сьюзан.

Хелен ожидала от нее радостных восклицаний, но вместо них услышала в ее голосе тоску и тут же поняла, что такое вполне вероятно, мальчик теперь может не вернуться.

– Ох, Сьюзан… – прошептала Хелен, подошла к золовке и мягко погладила ее по спине.

Братья остались сидеть. Боб все поглядывал на Джима, но Джим на него не смотрел.

Теплым июльским днем Эсмеральда Мартич зашла в кабинет к Алану Энглину и молча вручила ему бумаги, в которых он немедленно – по размеру и шрифту – распознал жалобу.

– Что тут у нас? – спросил он доброжелательно и кивнул в сторону стула напротив себя. – Присаживайтесь, Эсси.

Эсмеральда села. Пробежав первый абзац, Алан поднял на нее глаза. Бледное лицо, длинные мелированные волосы стянуты в конский хвост на затылке. Она всегда была тихоней и теперь тоже помалкивала.

Жалоба излагалась на четырех страницах, и, опустив их наконец на стол, Алан почувствовал на лице испарину, несмотря на поток прохладного воздуха из кондиционера. Его первым побуждением было встать и закрыть дверь, но сама суть жалобы делала эту женщину опасной. С ним в кабинете сидела тихоня с автоматом, закрыть сейчас дверь было бы все равно что вручить ей еще одну обойму. Поэтому Алан не сдвинулся с места. Он знал, что в подобных случаях быстрая и адекватная реакция работодателя может снизить негативные последствия для компании, и понимал, что Эсмеральда это тоже знает. Жалобу следует немедленно направить в отдел персонала для выяснения обстоятельств. Эсмеральда оценила нанесенный ей моральный ущерб в миллион долларов.

– Давайте пройдемся, – предложил Алан, вставая.

Она тоже поднялась. У двери Алан сделал жест рукой, галантно пропуская даму вперед.

Снаружи пекло. По тротуару шагали люди с портфелями и в солнечных очках. У киоска на углу улицы рылся в помойке бездомный, одетый в зимнюю куртку, разорванную по швам у карманов.

– Зачем он нацепил на себя куртку в такую жару? – тихо проговорила Эсмеральда.

– Он болен. Скорее всего, шизофрения, расстройство психики. Таким людям нередко кажется, что им очень холодно. Это один из симптомов.

– Я знаю, что такое шизофрения, – ответила Эсмеральда слегка раздраженно. – Но про холод не знала.

Алан купил в киоске две бутылки воды. Протянув одну Эсмеральде, он заметил, что ногти у девушки обгрызены до мяса, и еще острее почувствовал грозящую опасность. Они сели на скамейку в тени. Мимо шагали мужчины и женщины. Неспешно проковыляла старушка, сжимающая в руке пластиковый пакет.

– Может, расскажете мне по порядку? – доброжелательно попросил Алан.

И она рассказала. Он видел, что Эсмеральда готовилась к этому разговору и что она боялась, хотя не был уверен, боялась ли она его лично или того, что он ей не поверит. У нее были эсэмэски и сообщения на голосовой почте, счета из ресторанов и гостиниц, электронные письма на личный адрес. Она достала из большой сумки папку, пробежала глазами лежащие в ней бумаги и протянула Алану несколько листов.

Было очень неловко читать испуганные слова человека, которого он знал много лет и которого любил как брата. Человека, совершившего ошибку, типичную для многих мужчин, хотя от Джима он подобного не ожидал… впрочем, так всегда бывает. Эсмеральда загнала его в угол обещаниями поставить в известность жену. Алан прикрыл глаза и увидел перед собой имя. Хелен.

– Конечно, я немедленно передам вашу жалобу в отдел персонала. Мы проведем расследование.

– И все это попадет в газеты, – добавила Эсмеральда.

– Мы можем попытаться без этого обойтись.

– Такое вполне вероятно. Ваша фирма очень большая и известная.

– В газеты попадет ваша частная жизнь. Вы к этому готовы?

Она опустила глаза и стала смотреть на свои вытянутые ноги. Алан заметил, что она без колготок. Ну да, день очень жаркий. Ноги у нее были прекрасные – ни проступающих сосудов, ни пятнышек, гладкая кожа, не слишком загорелая и не слишком бледная. Босоножки у нее были коричневые, на высоких каблуках. Алан почувствовал дурноту.

– Вы кому-нибудь говорили? К адвокату обращались? – Алан приложил к губам салфетку, которую ему дали вместе с водой.

– Пока нет. Жалобу я писала сама.

Алан кивнул.

– Я попрошу вас не сообщать об этом никому еще один день, хорошо? А завтра мы все обсудим.

Эсмеральда отпила воды.

– Хорошо, – сказала она.

Джим с Хелен остановились в арендованной квартире в Монтоке. Алан позвонил Дороти, потом Джиму, затем поехал на Пенсильванский вокзал и сел в поезд до Монтока. Джим встретил его на платформе, и воздух был солон, и они поехали на пляж, где волны лениво и неустанно накатывали на берег.

– Езжайте к нему. – Сидя на диване, Рода взмахнула рукой. – Ваш знаменитый брат не утруждает себя тем, чтобы взять трубку? Поезжайте к нему и звоните в дверь.

Много лет подряд Боб каждое лето на неделю приезжал к Джиму и Хелен в Монток. Пэм каталась по волнам на доске, визжа и хохоча, Хелен мазала детей лосьоном от солнца, Джим пробегал три мили по пляжу, возвращался, ожидая похвалы, и получал ее, а потом прыгал в воду… После развода Боб продолжал туда ездить. Они с Джимом брали Ларри на рыбалку (беднягу укачивало, и он сидел в лодке весь белый), а вечером усаживались с бокалом на балконе. Эти летние деньки были чем-то неизменным в вечно меняющемся мире. Бескрайний океан и песок разительно отличались от каменистого и покрытого водорослями побережья в Мэне, куда возила их бабушка, беря с собой картофельные чипсы, которые после дня в машине делались теплыми, термос воды со льдом, сухие бутерброды с арахисовым маслом… Нет, в Монтоке все было пронизано удовольствием. «И вот братья Берджессы наконец-то свободны, свободны как птицы», – говорила Хелен, вынося на подносе сыр, крекеры и холодных креветок.

В этом году ни Джим, ни Хелен не позвонили ему для того, чтобы обговорить даты.

– Езжайте, – сказала Рода. – И познакомьтесь там с хорошей девушкой.

– Она права, – подтвердил Мюррей из своего кресла. – Летом в Нью-Йорке просто ужасно. Старики сидят на скамейках в парке, как оплывающие свечи. На улицах воняет мусором.

– Мне здесь нравится, – сказал Боб.

– Ну конечно! – Мюррей закивал. – Вы живете на самом лучшем этаже во всем Нью-Йорке.

– Езжайте, – повторила Рода. – Он же ваш брат. Привезите мне ракушку.

Боб оставлял сообщения Джиму и Хелен. Никто ему не перезвонил. В последний раз Боб даже сказал: «Эй, наберите мне! Вы живы там? Я начинаю волноваться». Конечно, они были живы, иначе с ним давно бы уже кто-нибудь связался. Так он понял, что в доме, где его принимали много лет, больше ему не рады.

Несколько раз он ездил с друзьями в Беркширы, один раз на Кейп-Код. Но сердце Боба сжималось от грусти, и скрыть это было трудно. В последний день на Кейп-Коде он увидел Джима, и от внезапного счастья у него закололо иголочками все тело. Точеные черты лица, зеркальные солнечные очки… Вот он стоит напротив почты, скрестив руки на груди, и рассматривает вывеску ресторана. Боб чуть не заорал ему «Эй!», до того его распирало от счастья, и тут человек утер пот с лица. Оказалось, что это вовсе не Джим, а какой-то незнакомый накачанный мужик с татуировкой в виде змеи, ползущей по голени.

Когда же он на самом деле встретил брата, то сначала прошел мимо, не узнав. Это произошло у Публичной библиотеки на Сорок второй улице. Боб договорился пообедать с женщиной, работавшей в библиотеке – общий знакомый устроил им свидание вслепую. День выдался жаркий, и Боб щурил глаза под солнечными очками. Он бы не заметил Джима, если бы образ человека, который только что прошел мимо, отчего-то не задержался у него перед глазами. На человеке была бейсболка и зеркальные очки, и он старательно отворачивал лицо в сторону. Боб обернулся и позвал:

– Джим!

Человек ускорил шаг. Боб побежал за ним, заставляя прохожих расступаться. Джим остановился. Плечи у него как-то сгорбились, он стоял и молчал, и лицо под бейсболкой было неподвижным, только желваки играли.

– Джимми… – Боб осекся. – Джимми, ты здоров?

Он снял очки, Джим нет, и Боб не видел глаз брата за зеркальными стеклами. Джим свойственным ему дерзким движением вскинул подбородок, отчего стало еще заметней, до чего скульптурные у него черты лица.

– Да. Я здоров.

– Что случилось? Я тебе звонил, почему ты не ответил?

Джим посмотрел на небо, потом себе за плечо, потом снова на Боба.

– Я пытался хорошо отдохнуть в Монтоке. С женой.

В последующие месяцы, снова и снова прокручивая в уме этот разговор, Боб вспомнил, что Джим ни разу на него не взглянул. Разговор получился коротким и полностью выпал у Боба из памяти – осталась лишь мольба в собственном голосе и последние слова, которые Джим произнес тонкими, почти синими губами медленно, спокойно и тихо:

– Боб, я буду говорить с тобой прямо. Ты всегда меня бесил. Я устал от тебя. Я от тебя охренел просто. От того, какой ты все-таки Боб, Боб. Я так… Короче, умоляю, отвяжись.

Бобу удивительным образом хватило самообладания скрыться от уличного шума в кофейне и позвонить женщине, с которой он должен был встретиться. Спокойно и вежливо он сообщил, что у него неотложное дело на работе, извинился и пообещал перезвонить, чтобы назначить новую встречу.

И лишь затем он пошел слепо бродить по жарким улицам в насквозь пропотевшей рубашке, иногда останавливаясь, чтобы присесть на ступеньку и курить, курить, курить.