Глава 2
Никогда не забуду, как в первый раз вошел в комнату сна. Спустился по лестнице в подвал в сопровождении Мейтленда, безупречно одетого и подкреплявшего воодушевленную речь энергичными жестами. Он открыл дверь, и я шагнул за порог, преодолевая не только физический, но и психологический барьер. Медсестра сидела на своем месте, единственная настольная лампа создавала в темноте островок света. Раздавались знакомые звуки электроэнцефалографа, но главное, на что я обратил внимание, – шесть занятых кроватей. Шесть женщин в белых рубашках крепко спали, у одной из них от головы тянулись провода, будто головное украшение какого-то племени.
Наркоз, или лечение глубоким сном, как метод возник в двадцатых годах, хотя, если верить Мейтленду, продолжительный сон является одним из старейших способов лечения в области психиатрии. Тысячи лет люди используют алкоголь, чтобы «забыться», а в девятнадцатом веке некоторые передовые врачи пытались лечить душевнобольных при помощи опиума и хлороформа, но только с появлением барбитуратов наркоз шагнул на новый уровень. Мейтленд был пионером и продвигал новый метод лечения, сочетавший продолжительный сон с использованием современных лекарств и электрошоковой терапии.
В первое же утро Мейтленд разъяснил мне разработанный им лично режим.
– Наша цель – поддерживать наркоз на протяжении не менее чем двадцати одного часа в день. Каждые шесть часов пациентов будят, водят в туалет, моют, дают им лекарства, еду, витамины. Раз в неделю проводят электрошоковую терапию. Тщательно следят за давлением, температурой, пульсом, дыханием, а также потреблением жидкости, мочеиспусканием и функционированием кишечника. Существует риск паралитической непроходимости, поэтому необходимо регулярно использовать слабительное и измерять обхват живота. Если возникают какие-то проблемы, сразу делается клизма.
Мейтленд переходил от кровати к кровати, изучал карты, время от времени делал замечания.
– Всем пациентам каждые шесть часов дают дозу хлорпромазина, от ста до четырехсот миллиграммов. Когда все в порядке, можно ограничиться меньшей дозой, однако ее необходимо увеличить, если пациент взволнован или не спит. В самых сложных случаях дают амилбарбитурат. Так как это лекарство может вызвать привыкание, регулярно делается электроэнцефалограмма, чтобы проверить, кто из пациентов в группе риска. – Мейтленд указал на окутанную проводами женщину.
Я спросил Мейтленда, каковы диагнозы, и он ответил:
– Шизофрения и депрессивные симптомы при шизофрении.
Я захотел узнать подробности каждого конкретного случая, но Мейтленд просто пояснил: «Все они очень больны», давая понять, что крайняя серьезность патологии делает бессмысленным обсуждение конкретных историй болезни. «Главное для нас – вылечить их».
Оказалось, что одной из пациенток как раз должны были делать электрошок.
– Почему бы не сейчас? – проговорил Мейтленд, ведя пальцем по строчкам в карте. – Я немного модифицировал стандартную процедуру. Думаю, вам будет интересно.
Пациентка была совсем юная – пожалуй, моложе двадцати. Светло-русые волосы коротко подстрижены, нос и щеки покрывали веснушки. Она была похожа на мальчика.
Мейтленд подкатил тележку к ее кровати. Шнур тянулся по плиткам пола, соединяя электрошоковую машину с розеткой в стене. Прибор оказался старый, я ожидал увидеть что-то посовременнее. Снаружи аппарат покрывало темное, красноватое дерево, а под крышкой пряталась контрольная панель из черного пластика. Белые надписи под каждой ручкой объясняли их назначение, вокруг двух я увидел цифры. Через полукруглое окошко можно было следить за напряжением сети. Массивные электроды – бакелитовые ручки с округлыми металлическими краями – хранились в боковом отделении.
Я удивился, почему медсестра не зовет коллег. Мейтленд заметил мое недоумение и пояснил:
– Я изобрел очень удобную вещь, и теперь для процедуры требуется только одна медсестра.
Мейтленд показал мне подвешенный под кроватью рулон. Он положил руки пациентки ей на грудь, развернул холстяную простыню, накрыл ею девушку, а потом туго натянул и закрепил, фиксируя пациентку.
– Видите, эта штука заменяет четырех медсестер!
Я заглянул в карту и прочел, что пациентку зовут Кэти Уэбб. Медсестра вытирала ей лоб.
– Разумеется, – продолжил Мейтленд, – проведение электрошоковой терапии во сне имеет огромные преимущества. Пациент не испытывает тревоги, а значит, можно назначать более длительные и интенсивные курсы.
Мейтленд взял кусочки ваты и смочил их в соляном растворе. Затем ловко обернул в них электроды и протянул мне. Все это напоминало торжественную церемонию.
– Вы не могли бы?..
– Конечно.
Я взял электроды и приложил к вискам девушки. Мейтленд повернул ручку, включая напряжение, и стрелка в окошке проделала дугу от одного края шкалы до другого. Я заметил, что оба показателя – и «напряжение», и «время» – были поставлены на максимум. Когда я задал Мейтленду уточняющий вопрос, тот ответил, что в «самых тяжелых случаях» требуются «самые сильные стимулы». Пока мы разговаривали, медсестра вставила в рот девушки резиновый кляп. Это делалось, чтобы пациентка не прокусила себе язык.
– Готовы? – спросил Мейтленд свою помощницу. Медсестра взяла девушку за подбородок и кивнула. Затем Мейтленд перевел взгляд на меня:
– А вы?
– Да, – ответил я.
Мейтленд улыбнулся и взглядом указал на ручку, переключавшую два режима – «безопасный» и «лечение». Ручка переместилась легко и тихо щелкнула. Тут стрелка в окошке резко дернулась, а лицо пациентки исказила гримаса. Мейтленд выключил машину, а я убрал электроды обратно в боковое отделение.
Сбоку на шее девушки проступил сосуд, она издала непроизвольный звук, напоминающий фырканье. Я видел, как ее руки под холстом сжались в кулаки. Десять секунд спустя веки ее задергались, ноги, выглядывавшие из-под простыни, – тоже. Припадок длился не меньше минуты. Все это время мы хранили молчание. Когда подергивания прекратились, Мейтленд снял простыню и снова накрутил на подкроватный валик. Наконец проверил дыхание и пульс пациентки.
– Хорошо.
Медсестра вернулась на свое место, а мы с Мейтлендом направились к двери. Но у порога что-то невольно заставило меня остановиться, и я обернулся.
– И долго они находятся в наркозной комнате? – спросил я.
– Одни – несколько недель, другие – несколько месяцев.
– А сколько длится лечение?
– Не менее трех месяцев. Иногда – четыре.
Я в первый раз слышал о таком длительном наркозе. Должно быть, мое удивление было заметно. Мейтленд с размаху хлопнул меня по плечу и объявил:
– Новаторство! Вот чем мы занимаемся в Уилдерхоупе – идем по пути прогресса!
Последнее слово эхом отразилось от скрывавшихся в тени стен. Одна из пациенток вздохнула, и медсестра подняла голову.
– А теперь, – объявил Мейтленд, – пойдемте наверх.
В подвале было два отделения: одно мужское, второе женское. Все пациенты размещались в отдельных палатах с большими окнами. К сожалению, металлические решетки на окнах создавали неприятное впечатление, мешая наслаждаться видом на вересковую пустошь и разбивая его на квадраты. В обоих отделениях было очень тихо, и, когда мы просматривали документы, причина сразу стала ясна. Мейтленд считал: когда лекарство не помогает, следует удвоить дозу, а если и в этом случае нет улучшений, дозу удваивали еще раз.
Я предполагал, что эти пациенты больны менее серьезно, чем те, кто помещен в комнату сна. Но оказалось, что их состояние немногим лучше. У всех хронические формы психоза и депрессии, почти у каждой попытки самоубийства или мысли об этом. Пока мы просматривали карты, Мейтленд говорил:
– Стоит представить, через что проходят эти несчастные, и о собственных мелких проблемах сразу забываешь. Их судьба ужасна. – Естественно, я согласился, и Мейтленд продолжил: – Встречали вы пациента, который бы так сильно страдал от болезни тела, что готов был свести счеты с жизнью, лишь бы избавиться от мучений?
Я ответил отрицательно.
– Можете себе представить, в каком состоянии эти пациенты? Вот почему наша работа здесь так важна.
Со временем я привыкну к его неожиданным пылким речам, но в первый день немного растерялся. Создавалось впечатление, будто Мейтленд носил маску, которая иногда спадала, обнажая лицо совсем другого человека – более чувствительного, исполненного сострадания. Здесь, в больнице, он был врачом, а не завсегдатаем радиопрограмм и не санитаром общества, обещавшим искоренить душевные болезни до конца столетия. В предстоящие годы частенько приходилось слышать, как циники называли пламенные речи Мейтленда тщательно просчитанной частью его образа, но это неправда. Мне кажется, они были совершенно искренни и обнажали ту грань его характера, которую Мейтленд обычно скрывал. Он был сложным человеком, гораздо более сложным, чем полагали авторы газетных статей.
Когда мы закончили обход, Мейтленд показал мне кухню и столовую. Я был представлен миссис Хартли, пухленькой хлопотливой женщине, мывшей котлы и сковородки вместе с молодой помощницей. Миссис Хартли вытерла руки о фартук, сжала мою руку шершавыми красными пальцами и спросила, какие блюда я предпочитаю. Моим ответом повариха осталась довольна – одобрила и то, что я люблю, и чего не люблю, а потом с гордостью произнесла:
– Лучше свинины, чем в Саффолке, нигде не найдете, доктор. Высший сорт!
Когда мы уходили, Мейтленд попросил ее приготовить сэндвичи с солониной и заварить чаю. Если миссис Хартли и не бухнулась в ноги хозяину, то, во всяком случае, не из-за недостатка уважения.
На первом этаже Мейтленд показал мне кабинеты, в которых принимали приходящих пациентов. Как и во время собеседования, он особо подчеркнул, что медицинские услуги местному населению больница предоставляет не на регулярной основе. Мейтленд хотел показать, что перетруждаться мне не придется.
Потом мы подошли к блестящей черной двери.
– Минутку, – произнес Мейтленд, останавливаясь и доставая из кармана ключ. – Вот мой кабинет.
Раздался щелчок в замке, и Мейтленд открыл дверь.
– Только после вас, – добавил он, пропуская меня вперед.
Я шагнул в комнату, сочетавшую атмосферу музея и роскошных королевских апартаментов. Декор был выполнен в викторианском стиле – мраморный камин, птичьи чучела под стеклянными колпаками и огромный темно-красный честерфилдский диван. На стенах висели картины, стандартные лампы и часы, украшенные серебряными и золотыми орнаментами из листьев. Единственное, что выбивалось из обстановки, – унылый серый картотечный шкаф. На столе у Мейтленда стояли две фотографии. Одна представляла собой парадный портрет красивой женщины лет двадцати пяти – тридцати. Фотография была старая, сделанная еще до войны. На другой Мейтленд стоял перед статуей Свободы вместе с тремя мужчинами – судя по виду, тоже учеными. Я предположил, что это его американские коллеги.
Мы продолжили разговор, и десять минут спустя помощница миссис Хартли принесла сэндвичи и чай. Пока мы ели, Мейтленд протянул мне печатную рукопись. Это была еще не опубликованная статья о терапевтическом эффекте продолжительного сна.
– Буду очень признателен, если вы прочтете ее, – проговорил Мейтленд, продолжая жевать. – Если какие-то аргументы покажутся вам слабыми, пожалуйста, так и скажите. Спешки никакой, можете ознакомиться с текстом вдумчиво.
Я был польщен. Когда мы доели, Мейтленд заявил, что должен заняться административной работой, а в четыре тридцать вернется обратно в Лондон.
Перед отъездом Мейтленд разыскал меня, и я проводил его до машины, «бентли». Наши отражения искажались на лакированной поверхности корпуса. Мейтленд пожал мне руку и произнес:
– Рад, что вы к нам присоединились. Будут вопросы или проблемы – звоните, не стесняйтесь.
Мейтленд открыл дверцу, и я почуял легкий аромат мягкой кожи и сигар. Машина покатилась по дорожке, подпрыгивая на ухабах. Я помахал вслед. Видимо, Мейтленд заметил мой жест в зеркале заднего вида, потому что посигналил в ответ. Вскоре машина спустилась по склону и исчезла из вида.
Я целый день не был на свежем воздухе и теперь задержался, чтобы осмотреть окрестности. Уилдерхоуп находился посреди однообразной вересковой пустоши, тянувшейся до горизонта. Смотреть было особо не на что, кроме вереска, кустов можжевельника и нескольких низких деревьев. Слева в низине находилось широкое болото, усеянное островками тростника, колеблющегося на ветру. Берега обрывом спускались к мрачному, неспокойному морю. Оно было не синим, а каким-то коричневым, будто лужа в канаве. Поблизости стояли несколько построек – конюшни, переделанные в общежитие для персонала, и одинокий коттедж с белеными стенами. На востоке из низкой черной тучи изливались тонкие струйки дождя. Может, я задержался бы дольше, но тут вспомнил, что я здесь единственный врач и напрямую отвечаю за благополучие двадцати четырех пациентов. Это внезапное осознание породило любопытную смесь тревоги и гордости. Сам Хью Мейтленд, известнейший психиатр своего поколения, посчитал, что я достоин доверия. Резко повернувшись на каблуках, я поспешил обратно.
* * *
Остаток дня я провел в палатах больных, знакомился с пациентами – по крайней мере, с теми из них, с кем можно было познакомиться. Большинство из них или спали, или никак не реагировали на мое появление. Одним из исключений оказался человек по имени Майкл Чепмен. Когда я вошел, он бродил из угла в угол, ероша волосы и что-то рассеянно бормоча. Если верить карте, пациент страдал от галлюцинаций и бреда преследования.
– Мистер Чепмен, – окликнул я. – Вас что-то беспокоит? Может, принести вам чего-нибудь успокоительного?
Чепмен подошел к одному из окон и отчаянно вцепился в прутья решетки. Устремив взгляд на вересковую пустошь, произнес:
– Доктор, я хочу домой, домой.
Голос был тонкий и жалкий.
– Извините, мистер Чепмен, но домой вам нельзя.
– Умоляю, доктор. Я очень хочу домой.
– Вы нездоровы, мистер Чепмен, и должны оставаться в больнице, пока вам не станет лучше. Сейчас принесу лекарство…
– Мне это место не нравится.
– Почему же?
Чепмен повернулся ко мне, и его нижняя губа задрожала. Он был похож на испуганного ребенка.
– Хочу домой, – повторил Чепмен.
Я подошел к нему и осторожно разжал пальцы, стискивавшие прутья. Затем медленно повел в сторону кровати. Чепмен не сопротивлялся и покорно последовал за мной.
– Пожалуйста, сядьте, мистер Чепмен. Сейчас я вам помогу.
Я позвал медсестру и попросил приготовить амитал натрия для укола.
– Скоро случится что-то плохое, – произнес Чепмен, заламывая руки.
– Что именно?
Чепмен помотал головой.
– Я чувствую.
– И что же вы чувствуете?
Бедняга лишь наморщил лоб и снова невнятно забормотал. Когда вернулась медсестра, мы вместе уложили мистера Чепмена в кровать, и я сделал укол.
– Вам этот препарат вводился уже много раз, – сказал я. – Может возникнуть легкое головокружение.
Чепмен тяжело вздохнул. Похоже, успокоительное начало действовать. Я ожидал, что пациент начнет дышать глубже, но, как ни странно, этого не произошло. Дыхание оставалось таким же частым и прерывистым. Я велел медсестре проследить за ним и позвать меня, если пациент опять начнет беспокоиться.
– Хорошо, доктор Ричардсон, – ответила медсестра. – Где мне вас найти?
– В комнате сна.
До этого я был занят и не обратил внимания на ее внешность. Медсестра была одета в форму нового образца – короткие рукава, пуговицы на груди, лямки фартука на плечах, шапочка-таблетка. Сборки на талии подчеркивали стройную фигуру. Девушка была довольно высокая, но запястья и щиколотки отличались тонкостью и изяществом. Черты лица нежные, глаза яркого оттенка зеленого.
– Спасибо, сестра…
Я смущенно умолк.
– Тёрнер, – подсказала она. – Джейн Тёрнер.
Выходя из палаты, я оглянулся. Медсестра по-прежнему стояла возле палаты мистера Чепмена, и, когда наши глаза встретились, она едва заметно улыбнулась.
Я шагнул в вестибюль и хотел было закрыть дверь, ведущую в отделение, но тут появилась девушка с кухни с горой подносов в руках. Кивнув мне, она спустилась по лестнице в подвал. Мне любопытно было посмотреть, что происходит, когда пациенток комнаты сна будят, поэтому я последовал за ней. Старшая медсестра, Дорис Дженкинс, руководила двумя подчиненными, включая совсем молоденькую практикантку. Сестра Дженкинс разговаривала со мной очень уважительно, и я дал ей понять, что пришел не распоряжаться, а просто наблюдать за обычным распорядком.
Разбудить пациенток оказалось непросто. На самом деле состояния полноценного бодрствования они так и не достигли. Глаза их были полузакрыты, казалось, они спали на ходу и даже во время еды. Челюсти двигались лениво и вяло, как у коров, жующих жвачку. Передвигались пациентки опираясь на руки сестер, иначе бы просто упали. Я пытался заговорить с Кэти Уэбб, девушкой, которой проводили электрошоковую терапию, но та лишь остановила на мне бессмысленный взгляд и ничего не ответила.
Сноровка медсестер произвела на меня большое впечатление. Вместе они работали четко, будто сложный механизм. Пациенток кормили, мыли, водили в туалет, укладывали обратно в кровать, давали лекарства. В длинных белых рубашках пациентки напоминали тихие, медленно скользящие привидения. Когда все снова заснули, я обратил внимание на отвратительную вонь. Запахи клизмы и пищи смешивались в воздухе и надолго застаивались в помещении.
Со мной сестра Дженкинс была очень вежлива, но с подчиненными разговаривала резко. Я решил, что она строга и не допускает ни малейших нарушений дисциплины. Перед уходом сестра Дженкинс сказала практикантке:
– Вернусь в одиннадцать. Делайте все точно по инструкции. – Затем она ушла в сопровождении одной из медсестер.
Практикантка села за стол и достала из ящика «Британский национальный формуляр». Некоторое время пыталась читать, но потом отложила медицинский справочник в сторону и меланхолично уставилась прямо перед собой. На ее лице читалась глубокая скука.
Я ходил между кроватями, читал последние записи в картах, велел сделать электроэнцефалограмму пациентке по имени Сара Блейк – одной из трех, кому давали не только хлорпромазин, но и амилбарбитурат натрия. Это была женщина лет двадцати с небольшим. У нее было очень своеобразное лицо; обычно про таких говорят: «Ну вылитая ведьма»: длинные черные волосы, острый выпирающий подбородок, нос с горбинкой. Впрочем, при удачном свете она могла бы сойти за красавицу, хотя красота и была бы несколько зловещей. В последний раз электрошоковую терапию ей проводили почти неделю назад, из чего я заключил, что состояние ее не слишком тяжелое, насколько оно вообще может быть нетяжелым у этих пациенток. Энцефалограф чертил неровные линии, состоящие из пиков и провалов, – медленные волны сна.
Наступила тишина, и я вспомнил, как много лет назад читал о методе, применяемом древнегреческими целителями. В те давние времена жрецы советовали больным и недужным провести ночь в подземном святилище. Там страждущие должны были увидеть сон, который исцелит их. Видимо, комната сна – современный эквивалент.
Мне и раньше приходилось бывать в лабораториях сна в Кембридже и Эдинбурге, где я учился и работал, и везде была одинаковая, весьма специфическая атмосфера. Но в комнате сна в Уилдерхоупе все было по-другому. В воздухе будто ощущалось напряжение и какая-то торжественность, словно во время священнодействия. Похожие ощущения возникают, если зайти в темную пустую церковь. Создавалось впечатление, будто тишина и темнота этой комнаты скрывают нечто недоступное человеческому восприятию. Целебный ритуал древних греков назывался «инкубация». Очень подходящее слово, ведь оно состоит из двух частей, которые можно примерно перевести как «лежать внизу».
Прежде чем уйти, я снял электроды с головы Сары Блейк и изучил результаты электроэнцефалограммы. Красные чернила на белой бумаге казались яркими, будто кровь. Ничего особенного я не увидел – медленные волны, изредка перемежавшиеся короткими вспышками активности от лобной доли мозга. Я записал несколько комментариев и пожелал медсестре спокойной ночи.
– Уже уходите, доктор?
Мне ее реакция показалась странной.
– Да, – ответил я. – А что? У вас есть вопросы?
Покраснев, медсестра ответила:
– Нет. Все в порядке. Спокойной ночи, доктор Ричардсон.
Я поднялся наверх и решил сделать еще один обход в палатах. Майкл Чепмен до сих пор не спал, однако лежал в кровати, и единственным следом былого волнения оставался озабоченно наморщенный лоб. Пожалуй, я провел в мужском отделении больше времени, чем было необходимо, – заболтался с сестрой Тёрнер. Она работала в Уилдерхоупе со дня открытия. Я спросил, не скучает ли она по Лондону.
– Нет, – ответила мисс Тёрнер. – Я туда езжу примерно раз в месяц. Навещаю маму, общаюсь с друзьями. Летом здесь очень хорошо.
Я хотел узнать еще что-нибудь о ней, но боялся, что мисс Тёрнер сочтет подобные расспросы проявлением непрофессионализма, и поспешил откланяться.
Поднимаясь по лестнице, я думал о событиях этого дня, но погрузился в размышления не настолько глубоко, чтобы не замечать ничего вокруг. Мне показалось, что кто-то идет следом, и я оглянулся, но с удивлением обнаружил, что ошибся. Сзади никого не было. Это маленькое происшествие меня смутило, но не до такой степени, чтобы заставить остановиться. Я поднялся на один марш и собирался было идти дальше, как вдруг снова услышал шум, на этот раз громче и явственнее. Будто что-то упало на ковер и отскочило от него – сначала один раз, потом второй.
Обернувшись, я заметил на полу ручку. Сначала решил, что уронил свою, но, наклонившись, чтобы поднять, увидел, что это дешевая шариковая ручка. Мой собственный серебряный «паркер» лежал в кармане. Я не припоминал, чтобы брал ручку из комнаты сна или одной из палат, но, очевидно, именно это я и сделал.
В кабинете я занялся разбором бумаг. Сложил черновики незаконченных статей в бюро и тут обнаружил в нижнем ящике воздухонепроницаемую упаковку. Внутри лежали три белые таблетки. Я прочел надпись на упаковке: «Резерпин. Хранить в защищенном от света месте». Сам я это лекарство не использовал, но, кажется, кое-что о нем слышал. Я достал одну из таблеток. Со стороны моего предшественника Палмера было легкомысленно оставлять собственное лекарство здесь, где его могут найти. К тому же резерпин – психотропный препарат. Я снова вспомнил, как Мейтленд упомянул о неожиданном увольнении Палмера. Мне показалось, будто раздался какой-то отдаленный звук, напоминающий тихое эхо, и я убрал таблетку обратно. Должно быть, в комнате было пыльно, потому что у меня заложило нос, и я с трудом дышал. Я открыл окно и поглядел на море. В вечернем свете необычный оттенок коричневого стал еще насыщеннее. Я закрыл окно, задернул занавески и приготовился ко сну.
«От доктора Ангуса Макрайтера
Больница Мейда-Вейл
Лондон W9
26 февраля 1955 года
Здравствуй, Хью!
Хочу направить к тебе свою пациентку, мисс Кэти Уэбб (дата рождения – 03.01.1937, адрес – Уолсингем-Хаус, 26, Лиссон-Гроув NW1). Буду очень благодарен, если согласишься принять мисс Уэбб. Девушка страдает шизофренией и дисфорией. Родилась она в Западном Лондоне, младшая из четверых детей. Старший брат, Чарльз, также страдает от психического заболевания. Отец торгует на рынке, мать, уроженка Дублина, – домохозяйка. Мисс Уэбб училась в римско-католической школе, но в возрасте девяти лет была исключена за постоянные прогулы. Монахини – убежденные сторонницы телесных наказаний, и девочку, видимо, часто били. В подростковом возрасте мисс Уэбб начала регулярно убегать из дома. Примерно в это же время она стала слышать голоса, большинство из которых ругали ее и обвиняли в совершении грехов. Мать решила, что дочь одержима дьяволом, и отвела девочку к священнику, который, к счастью, сразу понял, что несчастная нездорова, и направил ее в больницу Святой Марии к психиатру. За последующие несколько месяцев состояние больной резко ухудшилось, и мисс Уэбб была переведена в больницу Фриэрн, где провела более года на стационарном лечении, причем методы применялись довольно консервативные – сочетание успокоительных средств и трудотерапии. Но через три месяца после выписки мисс Уэбб снова начала слышать голоса. Она продолжала убегать из дома, ее даже начала узнавать полиция – девушку неоднократно задерживали в районе Ноттинг-Хилл. С растерянным видом, неопрятная, она бродила по улицам в ранние утренние часы. Видимо, кто-то воспользовался ее беспомощностью – в июне прошлого года выяснилось, что девушка находится на третьем месяце беременности. Сама мисс Уэбб утверждала, что не было ни добровольного вступления в интимную близость, ни сексуального насилия, и объяснила беременность непорочным зачатием. Было решено, что ради ее же блага лучше сделать аборт. Операцию в должный срок провел мистер Герберт из Вестминстерской клиники. К тому времени мистер и миссис Уэбб окончательно отчаялись, к тому же у старшего сына тоже наступило обострение. Осенью мисс Уэбб была переведена в благотворительную католическую больницу Уолсингем. Состояние больной снова ухудшилось, и доктор Симмонс из больницы Святой Марии – кажется, ты с ним знаком – направил ее ко мне. Мисс Уэбб слышала голоса почти каждый день, некоторые призывали ее наложить на себя руки, но мисс Уэбб была убеждена, что эти голоса принадлежат «дьяволам», желающим заманить ее на «путь греха». Я немедленно назначил ей новые лекарства и провел курс электрошоковой терапии, но мисс Уэбб по-прежнему в тяжелом состоянии, и мысли о самоубийстве не оставляют ее. Также пациентка начала спрашивать о своем ребенке, которого, как ей кажется, у нее украли. К сожалению, больница Мейда-Вейл не располагает достаточными возможностями, чтобы оказать больной необходимую помощь. Когда мы с тобой виделись в последний раз, ты упоминал о новом лечебном центре, где важную роль играет терапия глубокого сна. Надеюсь, ты не откажешься предоставить место для мисс Уэбб? Пожалуйста, осмотри ее и удостоверься, что к ней можно применить данный метод лечения. Если согласишься, мой секретарь вышлет вам всю документацию. Прости за крат кость, просто на этой неделе был очень занят – приезжали какие-то люди из Медицинского совета, пришлось водить их по больнице, и теперь приходится срочно разбираться с документацией. Сам знаешь, какая головная боль эти инспекции.
Заранее спасибо, искренне твой Ангус.
Доктор Ангус Макрайтер,
бакалавр медицины, бакалавр хирургии,
доктор психиатрической медицины».
