У Бату-хана всюду свои соглядатаи, конечно, в его ставку тут же метнулся гонец с известием о страшной трагедии, унесшей жизни почти целого тумена в стенах Козелле-секе.

Это действительно была трагедия, как же втайне радовались те, кому не удалось попасть внутрь крепости и поучаствовать в ее разграблении. Никто не понял, почему вдруг гореть начало все, а спасшихся изнутри не нашлось, поэтому некому рассказать, как вдруг сверху полетели факелы и загорелась нефть из горшков со старого воза. Конечно, монголы посчитали это колдовством, никто не мог представить, что гореть способна вода во рву!

Бату слушал гонца молча, не выражая никаких эмоций. Да и что говорить? Нашелся хитрый урус, обманувший даже Субедея, которого, казалось, обмануть нельзя. Железные урусы маленького города взяли неимоверно высокую плату за него, при этом умудрившись спастись сами. Хан мгновенно понял одно: никто не должен знать, что в действительности произошло в городе, монголы должны забыть о нем! Бату хорошо помнил наставления Субедея: если хочешь, чтобы о твоей неудаче скорее забыли, забудь о ней сам. Выводы сделай, но забудь.

Но сейчас Бату-хана больше интересовало поведение наставника, неужели Субедей все же предал его? Или багатура покинула удача? И то и другое плохо, старый полководец в любом случае становился опасным. Если он попытался обмануть Бату, то сделает это еще не раз. А если Субедею больше не видать удачи, то к чему хану полководец-неудачник, таких слишком много в монгольском войске и без старого Субедея.

Бату почувствовал, что внутренне готов проститься с наставником и даже… жаждет этого. От понимания вот такой готовности стало не по себе, все же джихангиром Бату стал благодаря Субедею, никто не выбрал бы главой похода именно этого внука Потрясателя Вселенной, если бы не старый пес Чингисхана. Но всему свое время, Субедей выполнил свою роль, он может уйти. Оставалось только найти способ удалить полководца как можно дальше, не обидев его, чтобы не завести сильного и опасного врага в его лице.

Для себя хан решил, что сначала выслушает погубившего столько воинов и потерявшего столько времени багатура, а потом даст понять, что тому пора на покой. Субедей не глуп, он сам догадается, что лучше уйти добровольно, чтобы не быть казненным за неудачу. Бату не собирался наказывать багатура за Козелле-секе, прекрасно понимая, что любой другой на его месте оказался бы в таком же положении. Просто эти урусы так хитры, как никто другой. Но он ждал, что полководец приползет на брюхе вымаливать прощение.

Однако произошло все не так.

Первым в ставку примчался не Субедей, которому было бы положено уже ползать у ног хана, а царевич Гуюк. Он тоже был виновен, потому что и его воины стояли у Козелле-секе, только по другую сторону реки. Они не успели переправиться на помощь тем, кто упустил дружину, уходящую из города. Но с Гуюка спрос маленький, он отвечал за северную и западную стены города, а там ничего плохого не произошло. Урусы прорвались с южной и восточной сторон.

Царевич Гуюк примчался не столько виниться, он вообще не собирался делать этого перед Бату, сколько чтобы не пропустить миг, когда будет повержен всесильный Субедей, чьи воины держали восточную и южную стены сожженного города. Внутри погибло немало и кешиктенов самого багатура.

Гуюк подошел к стоявшему безмолвно Батыю и едва склонил голову в знак повиновения, никакого ползания у ног. Сегодня под джихангиром так основательно закачался его трон, что можно и не ползать. Для себя царевич уже решил, что завтра же потребует созыва всех участников похода и настоит на том, чтобы Субедея казнили как виновника в провале у Козелле-секе, а также, чтобы Бату больше не был джихангиром похода, слишком много неудач случилось в последние месяцы, а сожженные города хотя и дали огромную добычу, но потребовали большую плату за это. Монгольское войско впору восстанавливать после таких «успехов».

Бату, конечно, понял все мысли своего двоюродного брата, догадался, что тот задумал. Теперь главным стало не дать себя утопить, даже если для этого потребуется принести в жертву Субедея. Конечно, удаление из войска багатура неизбежно, только сделать это надо так, чтобы не пала тень на самого джихангира, еще один повод для нападок царевичей ему не нужен. Голос Бату был тих и строг, он не позволил Гуюку самому начать говорить:

– Где был ты, когда конница урусов прорывалась из города?

Царевич даже на мгновение потерял дар речи. Бату собирается обвинять его в неудаче, вернее, полном провале Субедея?! Но почти сразу взгляд Гуюка стал насмешливым:

– Мои воины держали свою сторону крепости, и они не допустили, чтобы урусы прорвались там.

Знай Бату расположение Козелле-секе, он мог бы сказать, что там и невозможно прорваться, но Гуюк не сам выбирал расположение своего тумена, Субедей встал с южной стороны, оставив царевича с запада, это было сделано для того, чтобы первому ворваться в город и захватить больше других добычи. Вот и получил, верно говорят: не думай, что ты лучше других, это плохо кончится.

Бату молчал, потому Гуюк решился чуть поиздеваться над багатуром, едва ли он рискнул бы это сделать, стой Субедей рядом, но полководец еще не прибыл, а у царевича было хорошее настроение. Ничто не радует так, как неприятности соперника.

– Помыслы багатура кручены, как шерсть молодого барашка, он не хотел чужой помощи и не просил ее. Когда мы сами решили прийти, было уже поздно. Урусы прорвались быстро, воины Субедея не успели оказать им сопротивление. – Царевич даже сокрушенно развел руками. – Нет ничего переменчивее воинского счастья, оно как погода, с утра светит солнце, а к вечеру затянет тучами.

Можно бы посмеяться и дальше, но Гуюк побоялся, что это уже слишком и может вызвать взрыв негодования самого Бату, у хана и так ходуном ходили желваки, но взгляд по-прежнему был бесстрастным. Ишь как его выучил Субедей.

Гуюк ненавидел Субедея за многое, за удачливость, за презрение к любой слабости, но больше всего за то, что верный пес Чингисхана предпочел ему Бату. Одной из причин постоянного пьянства царевича была и вот эта зависть к выбранному Субедеем Бату-хану и нежелание багатура считаться с ним, Гуюком. Но теперь ненавистный полководец повержен, как завтра будет повержен и его хан. Царевич твердо решил на совете добиваться устранения ставшего неудачником полководца.

Бату больше разговаривать не стал, круто развернувшись, ушел в свой шатер, не зовя с собой. Гуюк на всякий случай чуть постоял, ожидая, но ничего не выждал и отправился к себе. Ничего, ему сообщат, когда багатур приедет, тогда можно будет, словно по делу, снова зайти к хану и полюбоваться на то, как он унижает своего наставника. А если вдруг Бату не решится на это, то завтра на совете Гуюк во всеуслышание объявит, что хан прощает даже такие провалы и не способен спросить со своих полководцев…

Бату слишком вознес своего наставника в благодарность за избрание джихангиром. Но излишне острый клинок опасен тем, что часто режет собственные ножны. Об этом не стоило бы забывать избранному джихангиру, которого можно и переизбрать. Ничего, что Каракорум далеко, обойдутся присланным согласием, только сначала нужно убрать единственного способного помешать человека – Субедей-багатура. Старшего брата хана Орду Гуюк в расчет не принимал, тот не рискнет сказать против, а если и рискнет, то что значит голос одного царевича против многих?

Твердо уверовав, что Бату не решится наказать Субедея за провал в Козелле-секе, а значит, даст повод потребовать созыва всех царевичей, Гуюк заметно повеселел. Этим провалом Бату загонялся в угол. Наказать Субедея значило поссориться с ним, а не наказать – поставить себя против всех сразу.

Но у Гуюка была еще одна задумка – он торопился в степь. Хитрый Бату, несомненно, по совету своего наставника Субедея разлучил Гуюка с царевичем Мунке, отправив того на юг. Туда мог пойти любой другой, но Бату выбрал именно Мунке, хорошо зная, что это главная поддержка Гуюка, ведь Мунке всегда поддерживал брата и поддакивал ему. Гуюк остался один. Конечно, вокруг полно царевичей, но ни на кого положиться нельзя, любой способен предать и продать, слова следовало держать при себе невысказанными, взгляды бросать осторожно, каждый шаг продумывать. Такого ли достоин сын правящего Великого хана Угедея?! Кто такой Бату? Внук Потрясателя Вселенной, но не старший внук и сын нелюбимого сына. Его пора скидывать. И теперь Гуюк знал, какой силой он воспользуется. Он был готов действовать, слишком долго и терпеливо сносил обиды от хана, получал худшие куски, худшие города.

Монгольское войско не просто устало, оно смертельно устало, и многие готовы кинуться в степь, забыв о повиновении. Если бы не боялись гнева Бату, давно бы так и сделали. Конечно, у хана Золотая пайцза, но когда речь пойдет о жизни или смерти, слишком многие царевичи предпочтут жизнь, забыв о Бату. Это кешиктены или кебтеулы могут бездумно отдавать свои жизни по одному взгляду или слову джихангира, царевичи уже давно готовы лучше сменить такового.

Гуюку была нужна ссора с Бату-ханом, чтобы иметь повод и возможность уйти на юг в степь. И тогда пусть глупый верблюд Бату сидит под каждым маленьким городишком хоть по полгода, царевичи побегут вслед за Гуюком. А что касается гонцов с требованием вернуться или подчиниться, то можно сделать вид, что таковых не было.

Об этом же размышлял и Бату в ожидании, когда приедет Субедей. Он решил предложить багатуру самому повиниться перед царевичами и этим выбить у его противников оружие из рук. Субедей хитер, он придумает, как сделать так, чтобы наказание выглядело весомым, таковым не являясь. Бату-хан не хуже Гуюка помнил о переменчивом воинском счастье, но на наставника, потерявшего столько времени под маленькой крепостью и провалившего все, был зол.

Хан прекрасно представлял себе, какую угрозу представляет для него создавшееся положение. Но он достойный ученик своего учителя, а потому сможет извлечь выгоду даже из него!

Субедей сидел, прикрыв глаз и растирая изувеченную руку, именно ею умудрился швырнуть плеть в темника, теперь болела. На не знающего поражений багатура надвигалась старость, и вот с ней-то он поспорить не мог никак. Но Субедея беспокоило не это, полководец пытался понять, что происходит вот уже несколько месяцев.

Настоящему воину бог войны Сульдэ дает новое тело, но ведь этого бога не почитают урусы! Зато его почитают монголы и сам Субедей. Пусть твердят, что багатур полагается на помощь богов погибшего племени чжурчжэней, Субедей поддерживал эту уверенность в остальных ради того, чтобы боялись. Сам он почитал прежде всего Сульдэ, и бог всегда помогал, Субедей потому и был назван багатуром, что не проиграл ни одного сражения. Ни единого!

Но теперь оказывалось, что Сульдэ поддерживал его врага, эмира Урмана. Или это был все тот же Еупат? Или у урусов просто есть такой багатур, находящийся не на небе, а оставленный на Земле для защиты своих соплеменников? Сколь же должен быть силен этот багатур, если ему помогает даже монгольский бог войны! Но бог возвращал жизнь не одному эмиру Урману даже после отрубленной головы, он словно поднимал из мертвых сотни урусов, их разбивали, но они вставали и снова шли в бой все эти месяцы.

Из земли, где монгольские боги помогали врагам монголов, надо было уходить как можно скорее.

Но у Субедея был еще один шанс, вернее, не шанс, а маленький человечек, обратиться к которому он имел право всего один раз. Этого человечка ему дал Темуджин, сказав, что тот помогает всего трижды. Два шанса багатур уже использовал, остался всего один. Иногда Субедей размышлял, не стоило ли спросить у карлика совета перед тем, как отправляться в земли урусов? Но тогда он решил не тратить эту последнюю возможность, а теперь вдруг пришла мысль, что шанса может и не быть. Батый ни за что не простит такого провала под стенами маленького города. И Субедей решился.

Когда они только решали, идти ли на земли урусов зимой или подождать до весны, Бату, знавший о существовании советчика, настаивал, чтобы Субедей спросил совета, пришлось солгать, багатур чувствовал, что способен разобраться и сам, а совет может пригодиться позже. Потому даже Бату не подозревал, что человечек жив.

Теперь время пришло.

Человечек, кряхтя, выбрался из ящика с отверстиями, в котором сидел. Было заметно, что он с трудом передвигает затекшие ноги, выпрямляет спину, но глаза смотрели на Субедея насмешливо.

– Тебе нужен мой последний совет? Зря ты не спросил его, когда только собирался на эту землю, я сказал бы, что сюда не стоит ходить вовсе.

– Оставь, – поморщился Субедей. – Говори, что делать сейчас, вернее, объясни, неужели бог Сульдэ помогает урусам? И как его умилостивить, чтобы он перестал это делать?

– Ох, ох, ох, как много ты хочешь знать сразу. – Посмеявшись резким, презрительным смехом, советчик сразу стал серьезным, словно стер усмешку со своего личика.

Маленький, всего по колено Субедею, багатур мог бы прихлопнуть такого одним движением, как комара, он, похоже, совсем не боялся грозного полководца. Человечка не пугала жемчужина в глазу, а вернее, он сам и посоветовал Субедею вставить ее вместо вытекшего глаза. Это был первый совет, вторым оказалось имя джихангира похода – Бату, и Субедей ни разу не пожалел ни о первом, ни о втором совете. Что же он скажет теперь?

– Бог Сульдэ помогает всем настоящим воинам, независимо от того, кто они. Но если ты говоришь об урусах, то помощь вовсе не в том, чтобы давать новые тела, а чтобы давать хитрость и отвагу от одних многим. А если ты об Еупате и эмире Урмане, то… – человечек снова рассмеялся и снова вмиг стал серьезным, – никто не давал им нового тела. Еупат действительно погиб, а копье, которое ты отметил отвращающим знаком, просто унес один из оставленных в живых. Он успел добраться до эмира Урмана раньше вас, ползущих на брюхе по урусутским снегам. И эмира Урмана вы не убивали, – человечек поднял ручку, останавливая возмущение Субедея. – Урусы не так глупы, они понимали, что вы станете гоняться за эмиром, и он поменялся одеждой с другим. Он воевал в простой одежде и с копьем Еупата в руках.

– Это… это он убил Кюлькана?!

– А тебе жаль глупого Кюлькана?

Нет, Субедею ничуть не было жаль младшего сына Чингисхана, но… как же он сразу не догадался?!

– Оберегающий знак и у Еупата, и у эмира Урмана сильный. Есть еще у кого-то двоих, женщины и мужчины, но они недоступны, потому что чужие…

Про чужих Субедей уже почти не слушал, теперь ему было ясно все: они гонялись за тенью!

– Ты меня не слушаешь? Я говорю о том, что эмир Урман погиб, потеряв свою защиту. Но его именем будет воевать та, у которой знак защиты. Я могу пробраться к ней и украсть этот знак.

– Да, да, – отмахнулся Субедей, и это была последняя его ошибка. Человечек замолчал, как-то съежившись.

Снаружи раздался голос кебтеула, сообщавшего багатуру, что его зовет хан. Человечек поспешил спрятаться, но не в свою клетку, а ловко юркнув куда-то за ковер. Мгновение Субедей искал его взглядом, потом махнул рукой и отправился к выходу, поправляя свою повязку. Сейчас он расскажет Бату, как их обманули проклятые урусы. Придется признаваться, что человечек был до сих пор жив (интересно, куда он девается после трех советов?). А может, и не стоит признаваться, сделать вид, что сообразил сам? Да, так даже лучше. Субедей отправился к Бату-хану почти бодрым шагом, что как-то не вязалось с полным крахом осады города и поражением пытавшейся догнать урусов тысячи. Ничего, главное, теперь он знал, что бог Сульдэ не возрождает урусских мертвецов, что они смертны и потому их можно разбить!

Человечек пробормотал вслед полководцу:

– Иди, иди, шакал проклятый… Это последний твой день.

В этот миг его ловко схватила крепкая рука:

– Ага, вот ты где!

Кебтеул держал человечка крепко и отпускать не собирался, но тот, похоже, не боялся. Напротив, усмехнулся прямо в лицо:

– Беги и ты, Субедей от хана не вернется.

– О чем ты говоришь? – Кебтеул даже хватку ослабил.

– Бату не простит Субедею такого провала, а тот даже не выслушал, что нужно делать дальше. Беги, если успеешь, или быстро подлижись к Гуюку, у тебя еще есть время.

– Почему я должен тебе верить?

– А ты выйди и понаблюдай за шатром хана. Если Субедей не выйдет оттуда через некоторое время, то его вынесут ночью, завернутым в ковер.

– Почему в ковер?

– Да потому, что хан не рискнет объявлять всем, что убил своего наставника, и похоронит его тайно. Иди, не теряй время.

– А тебя запереть в ящик?

– Э, нет… меня возьми с собой, я тоже хочу посмотреть, прав ли. Если прав, ты меня отпустишь, а если нет, то отдашь Субедею, скажешь, что я пытался бежать, и он тебя наградит.

Бату был не просто раздражен, он был зол. Бог войны Сульдэ отвернулся от них, прежде всего от Субедей-багатура. Собрать больше половины войска вокруг маленького города и так провалить его осаду! Пятьдесят дней непрерывного обстрела и в результате сожженный город, да не просто сожженный, а вместе с несколькими тысячами отборных монгольских воинов! А урусы при этом ушли, причем в разные стороны – по реке и на конях. Хану уже сообщили, что среди конных снова был эмир Урман. Как мог Субедей снова упустить этого эмира? За одно это багатура следовало казнить.

Что будет говорить наставнику, не знал, но сознание все больше застилала злость. Поход грозил превратиться в посмешище, Гуюк и Борте и так каждый день насмехаются. Да, конечно, взяли богатые земли, но сколько же полегло воинов! Это раньше они могли не считать потери, в степи каждый день войско пополнялось куда сильнее, чем убывало, урусы же вступать в его ряды не собирались, даже Еупат, которому было предложено стать темником, презрительно плюнул в сторону хана. После того Бату уже не делал таких глупостей, он не предлагал урусам стать своими воинами. Поэтому пополнения не было, зато потери были.

И каждый город давался с трудом, каждое селение приходилось просто вырезать и сжигать, чтобы не получить удар в спину. Но они были, эти удары, постоянные и ощутимые, от самой Елисани. В войске откровенно говорили, что это бог Сульдэ возрождает Еупата и эмира Урмана. Если так дальше пойдет, то начнут разбегаться свои собственные воины.

Бату поежился, но не столько из-за невеселой мысли, сколько от того, что по спине гуляла какая-то настырная вошь, выловить которую самому не удавалось, а жен или наложниц Бату подпускать к себе после того страшного сна просто боялся. Войску было холодно, голодно, теплилась надежда пополнить запасы в этом Козелле-секе, но проклятые урусы сожгли город. Скоро воины начнут жрать собственных коней, что тогда? Монгол без лошади никто, а менять своих выносливых лошадок на захваченных урусских нельзя, те требуют ухода. Перебить урусских лошадей значит остаться без запасов совсем. Юртаджи без конца мотались по округе, выгребая и выгребая все съедобное из самых закоулков. Но урусы уходили в глубь лесов, куда добраться просто невозможно, сжигая свои дома и запасы, которые не могли унести. Огромное войско быстро распугало всю живность вокруг, и охотиться становилось с каждым днем труднее. А тут еще эта вода повсюду! Даже маленькие речушки превратились в непроходимые болота, в лес нечего и соваться, сколько воинов утонули в болотах, которые захватывали каждого, в них попавшего, но обратно не выпускали.

Все войско стремилось в степь, а тут этот городок. Разведка сообщила, что тот самый неуловимый эмир Урман наконец осел в городе. Бату решил поручить его взятие Субедею, чтобы его и ханский тумены смогли подкормиться, но багатур все провалил. Он не только не взял маленькую крепость, но и умудрился погубить там четыре тысячи отборных кешиктенов! А проклятый эмир Урман снова ушел со своей дружиной. Никто не простит Бату такого провала. А он сам простит Субедею?

Провинившийся багатур должен бы вползти в ханский шатер, не поднимая глаз, даже если это Субедей. Иного Бату и не ждал. Но Субедей не просто не полз, он явно не чувствовал себя виноватым, даже собирался что-то говорить! Как смеет вообще говорить тот, кто сделал хана посмешищем перед остальными царевичами?! Злость захлестнула Бату, если Субедей не смог справиться с небольшой дружиной эмира Урмана, не смог взять небольшой город, то к чему и нужен такой багатур? Царевичей смешить? Небось Угедею уже отправили сообщение о провале наставника Бату-хана, Гуюк и Борту не упустят своего…

Субедей действительно хотел рассказать Бату о том, что услышал от человечка, правда, выдав все за собственные догадки, сказать, что эмир Урман не бессмертен, что нужно просто быстро двинуться вперед за этим небольшим войском, и оно будет разбито, а другого у урусов просто нет… Много что хотел сказать, но встретился глазами с Бату и понял, что не скажет ничего. Не потому, что скроет от ученика свои знания, а потому, что его время вышло.

Хан медленно поднял глаза от богато накрытого стола на Субедея и тихо спросил:

– Что бывает с тем, кто не выполняет приказ джихангира?

Субедей усмехнулся, но не его вопросу, а тому, что Бату сам отрезает себе возможность узнать много нужного. Возражать или уговаривать выслушать не стал, устало вздохнул:

– Я готов ответить, хан.

Бату захлебнулся злостью окончательно, он даже слюной подавился, засипел:

– Он… готов… а меня посмешищем сделать…

Сказать больше ничего не смог и не хотел, только сделал всем понятное движение и отвернулся, ломая рукоять любимой плетки. Субедей не издал ни звука, только к ногам хана подкатилась черная жемчужина, выпавшая из глаза багатура. Бату вздрогнул, вдруг осознав, что остался вообще один. Он, может, и поменял бы решение, но было поздно.

Вдруг хана пронзило осознание, что он только что казнил не просто полководца, не просто багатура, а того, кто был главной движущей силой этого похода! Это не темник, которого можно прирезать за проступок, это даже не царевич, которых много в войске, это глава похода, во всяком случае, Субедей был таким вначале, сам Бату только звался джихангиром. Бату замер, не зная, как теперь быть.

Замер и выполнивший его приказ кебтеул, с ужасом пытаясь понять, правильно ли понял желание хана. Бедолага просто почувствовал, как, ломаясь, трещат его позвонки. Но Бату-хан не спешил приказывать схватить кебтеула, но и выбросить прочь тело убитого Субедей-багатура тоже не велел.

Вдруг послышался голос хана Гуюка, он явно направлялся к Бату-хану. Не пускать невозможно, но и пустить тоже… Бату сделал жест кебтеулу, и тот, подтянув тело убитого Субедея к стене, быстро накрыл его ковром и встал рядом. Хан кивнул, показывая, что кебтеул все сделал верно.

Так и есть, к шатру подошел Гуюк, предупрежденный доносчиком о том, что Субедей уже у Бату-хана. Не пустить царевича кебтеулы у входа не могли, ведь Бату не запрещал этого. Гуюк-хан шагнул внутрь, старательно переступая порог и наклоняясь, чтобы не задеть головой верх. После солнечного дня внутри казалось темно, несмотря на горевшие светильники. Бату сидел перед столиком с едой, старательно обгрызая мясо с кости. Ближе к углу, у стены, стоял кебтеул. И все, никакого Субедей-багатура в шатре не было. Позади хана согнулся в готовности услужить раб.

Бату медленно поднял глаза на вошедшего царевича:

– Я тебя звал?

– Где Субедей?

– Я тебя звал?! – повторил хан, отшвыривая кость в сторону.

Гуюк смутился, он готов был разорвать обманувшего его доносчика своими руками, опустив голову, царевич уже сделал шаг назад, готовый почти уползти прочь, и тут ему на глаза попалось нечто, заставившее замереть. На ковре валялась черная жемчужина! Гуюк вскинул глаза и встретился с таким жестким взглядом Бату, что обомлел окончательно. Мгновенно осознав опасность для себя лично, царевич согнулся снова:

– Не звал, хан. Прости, что потревожил твой покой.

Делал шаг назад и гадал, успеет ли добраться до своего собственного шатра. Остановил его голос хана:

– Что ты хотел спросить?

И снова встретились две пары узких глаз, и пересеклись взгляды, словно два клинка. Бедолаге кебтеулу, стоявшему на страже убитого Субедея, показалось, что в стороны даже полетели искры. Нет, недаром Субедей столько лет учил своего воспитанника, Бату-хан оказался сильнее, Гуюк опустил глаза, пробормотав:

– Хотел спросить, куда идти дальше, хан…

– Придет время, скажу. Иди.

Стоило Гуюку перешагнуть порог, как кебтеул по знаку Бату-хана потащил бездыханное тело Субедея подальше за занавес. Он прекрасно понимал, чем рискует сам, едва ли хан оставит его в живых, но кебтеул настолько привык, что его жизнь без остатка принадлежит джихангиру, даже мысли не мелькнуло бежать.

С того дня Субедей-багатур словно пропал, от его имени отдавались приказы, в кибитке кто-то ехал, но сам полководец не появлялся. Ходили нехорошие слухи, что он казнен, но кто посмел бы говорить вслух? Даже те, кто что-то подозревал, стойко молчали. Ближе всех к багатуру теперь был бывший кебтеул самого Бату-хана, которому хан явно благоволил. В конце концов решили, что багатур слишком тяжело перенес поражение в Козелле-секе и теперь болен.

Бату не стал дожидаться прибытия Кадана и Бури, повелев им уходить в степь самим. В степь было пора всем, но сам хан выехал в Козелле-секе посмотреть, что там. И без объяснений хан понимал, что взять эту крепость невозможно, особенно тогда, когда разлились реки. Но позволить сжечь в ней столько воинов…

Он сидел на коне, глядя на обгорелые останки крепости на холме на той стороне реки. Сейчас были построены мост и переправа, но хан не торопился к городу, погубившему не только множество воинов, но и его наставника, багатура, не проигравшего до проклятого Козелле-секе ни единого сражения. Они взяли просто немыслимую цену за свой город, причем сами заплатив не так уж много. И дело не в отсутствии добычи, не в том, что урусы снова сожгли свой город, а в том, как это сделано! Заманить внутрь стен столько воинов и сжечь… И снова там был эмир Урман. Этот неуловимый урусский багатур не давал покоя Субедею от самой Коломны, полководец убеждал Бату, что бог Сульдэ возродил багатура, дав ему после смерти новое тело.

Хан вдруг усмехнулся: получается, что эмир Урман, если он все же был причастен к свершившемуся в Козелле-секе, сумел победить Субедея. Пусть руками кебтеулов самого хана, но он лишил полководца жизни и при этом сохранил своих людей, уведя их дальше на юг. У Бату сжались кулаки, заходили желваки на лице. Поддавшись первому порыву, он казнил Субедея и теперь остался совсем один. Кроме Орду, рассчитывать ни на кого нельзя. Теперь к эмиру Урману у него свой счет, теперь кто кого. Теперь у Бату-хана был главный враг – эмир Урман!

Эмир уходит в степь, рассчитывая, что и монголы отправятся туда же? Верно, но только совсем не за Урманом. В степь пора и без урусов. Но Бату найдет в степи проклятого багатура урусов и на сей раз выйдет против него в бою, чего не стал делать против Еупата, и снесет ненавистному урусу голову, как тот снес Хостоврулу! Степь не лес, там он не сможет уйти в леса и спрятаться.

Но никто не должен вмешаться в это противостояние, Бату желал сам уничтожить того, кто заставил его уничтожить Субедея. Для этого Кадан и Бури пойдут другим путем, да и Гуюку рядом делать нечего, эмира должен взять сам Бату.

К хану подъехал верный старший брат Орду.

– Воины обнаружили в лесу женщин и детей урусов.

– Много?

– Немного.

– Казнить на месте гибели наших воинов. Всех и безжалостно, утопить в крови!

Татары действительно вывели из леса женщин с одной из лодок во главе с княгиней Ириной, те упустили два весла, княгиню укачивало и пришлось приставать к берегу. Но вместо того, чтобы уходить хотя бы берегом, женщины с этой лодки зачем-то остановились. А когда немного погодя увидели в небе черный дым, и вовсе потеряли способность что-то делать. Это было большой ошибкой Анеи – посадить в одну лодку княгиню Ирину и ее ближних холопок и приживалок, не способных ни к чему. Но княгиня отказывалась разлучаться не только с маленьким князем, но и со своими девками. И вместо того, чтобы всеми силами догонять остальных, они принялись молиться за спасение душ погибших. Так и попались татарам, прочесывающим лес.

Женщин во главе с маленьким князем Василием (хотя сами татары об этом не знали) притащили обратно в сгоревший Козельск. И действительно попросту зарезали, окропив их кровью сгоревшие останки своих воинов. Татары все же взяли плату за гибель огромного числа штурмовавших город. Правда, заплатили как раз те, кто ни сопротивляться, ни даже бежать не сумел. Глупая плата…

Тело убитого Субедей-багатура тайно вынесли из ханского шатра ночью и так же тайно еще через день сожгли вдали от приходивших в себя туменов. Для верности делавшие это кебтеулы даже перебрались на другой берег реки, где явно не так давно останавливались урусы. Для костра багатуру собрали немного валежника и использовали чей-то большой деревянный крест, свежеструганный. Такие урусы вбивают в землю, когда закапывают своих покойников. Видно, кого-то недавно хоронили. На кресте что-то было выцарапано, но кто же умеет читать, да еще и по-урусски? Крест был свежим и горел плохо, напитавшиеся влагой ветки тоже, долго не удавалось развести достойный костер. Да разве можно тайно соорудить достойный багатура костер, кебтеулы ежились от одной мысли, что Потрясатель Вселенной наблюдает за ними с Неба, осуждая за то, что так обошлись с его любимым Верным псом. Один из кебтеулов даже прощения попросил, мол, не наша вина, исполняем волю хана. При этом им не пришло в голову просить прощения у неведомого уруса, могилу которого они осквернили.

Боялись ли они? Боялись только одного – что неверно поймут повеления хана и не так выполнят.

А боялись не зря, следующий за тайной ночью рассвет был для них последним. Хан не собирался оставлять в живых столь опасных свидетелей. Но никто из кебтеулов не удивился столь жестокому приказу, они спокойно приняли свою собственную смерть, ведь воин должен быть к ней готовым в любую минуту.

Хан постарался, чтобы правда о действительных потерях у этого Козельска не стала известна никому, но среди воинов все равно ходили слухи о множестве погибших. С этим надо было что-то делать, и Бату нашел выход, он сам объявил о потерях, чего никогда не делал раньше, конечно, уменьшив их раз в десять. И вообще, Батый вознамерился выкорчевать саму память о городе.

Повеление хана гласило: никто впредь не должен упоминать имени Козелле-секе, его называть только Злым городом. Разрушить все, что осталось, до основания, чтобы даже место расположения города и его название забылись.

Кешиктенов Субедея Бату взял под свое командование, а остальных отправил несколькими путями в степь. Ушедших из Злого города под предводительством эмира Урмана железных урусов стал преследовать только сам хан.

Позади оставался сожженный, но не сдавшийся город, сумевший взять огромную плату с ордынцев. Хан вел своих воинов в степь подальше от урусских лесов и болот, а главное, от урусских непокорных городов и багатуров, кажется, имеющих сотни жизней про запас.

Ошибся хан, Козельск не только не забыли, но память о мужестве небольшого города, почти два месяца державшего осаду ордынского войска, осталась в веках. И город тоже возродился, и о прошлом ужасе говорит только название речки – Арденка. И вовсе он никакой не Злой, вернее, Злой, но только к врагам, а к тем, кто с добром приходит, очень даже добрый.