Книга: Кровь и пепел
Назад: Рязань
Дальше: Осада

Бегство

И все же до Рязани докатились слухи о появлении на южной границе степняков…
Только услышав о появлении татар на Воронеже, Рязань привычно сдвинулась с места. Я смотрела на их сборы и понимала, насколько это привычно, вот так вдруг при первом сообщении о набеге враз подхватить самое необходимое и скрыться в лесу. Посад мигом поделился надвое – одни готовились уйти за реку и дальше по им одним известным заимкам, другие ладились в саму Рязань к родственникам. Олена со Степаном тоже решили поделиться, Степан с матерью, двумя невестками и детьми уводил скотину и уносил всевозможный скарб к дальним родственникам в затерянную в лесах весь, как и говорила Анея, а Олена отправлялась за стену к Авдотье.
Я наблюдала за сборами, помогала и успокаивала себя: летописцы ошиблись, вон сколько народу бежит из Рязани, значит, не погибнет город, значит, мне, а вернее, князю Роману удастся изменить историю, Батый пройдет мимо. Но сама все же решила идти со Степаном до Михайловки, как обещала Анее.
В посаде были забыты нормальные занятия, если и пекли хлеба, то лишь в дорогу. Все грузилось, увязывалось, укрывалось… Наши тоже увязались, взяли только самое необходимое, но сани все равно гружены с верхом, а ведь еще нужно уложить Прасковью и усадить детей. Бедный Пегий, как он все вообще сдвинет с места, не то что потянет. Придется конику помогать в каждом сугробе, а ведь наезженной дороги не ждать, иначе что толку прятаться. Я впервые задумалась о том, как Степан вообще собирается пережить с минимумом скарба и максимумом нахлебников эту зиму. Мать старая, невестка только что родила, три девчонки, а дома оставалась Олена почти на сносях.
Степан дома отдавал последние указания Олене. Он хозяин толковый и кузнец хороший, как жалко, что ему пришлось погасить огонь в его кузне и уезжать. Он решил тащить невестку, ее мать и троих детей к родственникам в дальней веси, а сам попытаться вернуться в Рязань, если успеет. Я понимала, что в каждом из них, да и у меня тоже, жила надежда, что все обойдется. Уезжать людям уж очень не хотелось, ведь одно дело пересиживать напасть на заимке весной или летом, и совсем другое – зимой. Скотину с собой не уведешь, лошадь по сугробам и то с трудом пройдет, а что делать с коровой, с овцами, со свиньями? На санях места и детям не хватало, не говоря уже о поросятах… К тому же на заимке сена для коровы не припасено, не рассчитано на нее… Оставалась одна надежда – на князей с их дружинами и на то, что набег будет недолгим.
На соседнем дворе тоже заканчивали сборы, Терентий зычным голосом распоряжался тремя подмастерьями, носившими и носившими скарб из дома кто к саням, кто в сарай. Суетились женщины, бегом бегали, то и дело попадая под ноги и получая подзатыльники, дети. Я подошла ближе к плетню, разделявшему наши дворы, и стояла, пытаясь выглядеть Маняшу, хотелось попрощаться с девочкой. Ее не было видно, зато меня заметил сам хозяин:
– Ты чего? Чего надо?
Назвать тон вежливым не поворачивался язык. Странно, я не сделала ничего плохого, разве что стояла и смотрела. Надо было помогать, что ли?
– Ничего, просто смотрю.
– А неча глазеть, иди себе!
Вот тебе и на! Нормальный же мужик, чего это он?
От плетня меня оттащила Олена:
– Ты на Терентия не глазей, они же добро прячут, а ты вроде подсматриваешь.
Вот оно что, Терентий испугался, что я пойду откапывать их добро, как только они выедут за ворота? Олена на такие слова сокрушенно покачала головой:
– А думаешь, редко такое бывает? Свои же схроны потрошат, родичи, соседи…
– Я хотела попрощаться с Маняшей.
Олена как-то странно покосилась на меня и помотала головой:
– Чего прощаться, не возьмут они ее, небось.
– Как не возьмут, а где же девочка останется?
– Мыслю, оставят они ее с бабкой Матреной, слепая же старуха, надо кому-то воды подать… Ну и еще кого из холопов, чтобы охранять, вон старого Прова, небось…
Я обомлела, оставить маленькую девочку со слепой старухой да еще и зимой?! Пров сам едва ноги волочит. Но самое страшное не это, если татары все же придут, то им даже деваться будет некуда! Получалось, что Терентий попросту оставлял тех, кто стал обузой, оставлял на верную смерть. Не может быть, чтобы он не сознавал этого. В ту минуту я ненавидела Терентия больше Батыя!
Мое состояние заметил Степан:
– Ты чего?
– Терентий Маняшу и Матрену оставляет?
Степан помрачнел, он с утра был у соседа и, видно, знал, что там творится.
– А что ему делать? Матрена не доедет, слепа и стара уже, сама вызвалась остаться. Пров – тоже.
– А Маняшу?! Если татары придут, девочка погибнет.
Степан со злостью швырнул в угол ковшик, который держал в руках:
– Ну чего душу-то травишь?! И без тебя тошно.
Секунду я смотрела вслед его широкой спине в дверном проеме, но тут же выскочила во двор. Наши сани были уже загружены, осталось усадить девчонок, уложить только что родившую Прасковью с малышом и запрячь Пегого.
– Степан, давай возьмем Маняшу с собой?
Его лицо было не просто злым, он стал бешеным:
– Куда?! У меня Пегий и так не потянет. Вместо своих детей? – Степан схватил меня за руку и подтащил к стоявшим в ожидании посадки девчонкам Прасковьи. – Вместо кого из них, выбирай?!
Девчонки дружно заревели.
– Вместо меня, я остаюсь.
– Настя, ты взрослая, пойдешь сама и помочь сможешь, а ее куда?! – это уже Олена.
Она права, кроме того, каждый лишний рот – это опасность для остальных. Большую часть дороги Пегий не потянет, значит, надо будет нести девчонок на руках, и делать это придется Степану, больше некому. Мало того, они ехали почти в неизвестность, к родичам Прасковьи, где могли и не принять. Как тогда – непонятно.
Из меня помощница плохая – только выехать за пределы Рязани, а там мне в другую сторону – на запад к Козельску, а они по Оке. Моих уговоров поехать тоже в Козельск не послушали, далеко, мол, не дойдут. Да и возвращаться как? Правда, на Козельске я тоже не настаивала, помня о судьбе самого города. Может, где-нибудь в дальней веси выживут?..
– Я все равно остаюсь…
Степан пожал плечами:
– Как знаешь.
Глядя им вслед, Олена сокрушенно покачала головой:
– Прасковью не растрясли бы, ведь едва жива.
Вот кому надо было остаться, переждать у Авдотьи, но молодая женщина заупрямилась, ей казалось, что если девочки уедут без нее, то непременно погибнут.
У соседей тоже двинулись, но там семья еще больше и саней трое. Им что, тоже места для старухи с девчонкой не хватило?
Наконец сани выбрались на улицу, двинулись по ней за другими такими же санями с беженцами. А сзади пристроились следующие. Рязанский посад потянулся кто куда…
Вдруг поваливший густыми хлопьями снег быстро прятал следы и пеленой скрывал уехавших. Олена перекрестила их:
– Может, сбережет бог. В снег али дождь уезжать – к добру, вернутся, значит.
У меня вдруг тоскливо сжалось сердце: они-то, может, и вернутся, а мы? Если все будет так, как написано в летописях, то ни Олене, ни мне не выжить. Оставалось только надеяться, что либо летописцы ошиблись, либо князь Роман все же сумеет что-то изменить в этом мире. Или я все же уйду в Козельск.
Когда мы вернулись обратно во двор, я оглянулась на соседское крыльцо, там, закутавшись в плат, не замечая обильного снегопада, стояла Маняша. Плат сполз, открыв волосики, ветер задул снег под небольшой навес крыльца, и девочка уже была мокрой. Дверь в дом открыта, Маняше не пришло в голову, что ветер выдувает последнее тепло. Прова не видно. Неужели она вообще одна?
– Маняша…
Я одним движением перемахнула через невысокий плетень, подошла к ней.
– Мань, а кто еще остался?
– Баба Матрена, – прошептала девочка.
– И все?
– Да…
Счастье Терентия, что он успел уехать! Вернее, не одного его, скорее это дело его злющей супруги Свары. Наверное, у соседки было нормальное имя, но к ней так прицепилась вполне точная кличка, что про имя забыли. Так и есть, на вопрос, кто сказал остаться, Маня также тихо прошептала:
– Тетка Свара…
Оставить четырехлетнюю кроху со слепой старухой… Вот гады! Просто понадеялись, что девочку подберут сердобольные соседи, а старуха помрет в холоде и без еды сама. Да… не все на Руси были нормальными и тогда!
– Пойдем в дом, холодно на улице.
Олена тоже вернулась во двор, увидев меня на соседском крыльце, крикнула:
– Насть, кого оставили-то?
– Маню и бабку Матрену.
– А Прова?
– Не знаю, не видно.
В доме было холодно, как на улице, только что снег не шел, пока носили поклажу, все выстудили. Бабка Матрена лежала за занавеской, оттуда донесся ее осторожный голос:
– Татьянушка… доченька, подь сюды… водички бы…
Как ей сказать, что доченька бросила ее умирать в холоде и голоде, а то и под татарским мечом?
Я зачерпнула ковшиком воды (и той, гады, оставили чуть не на донце!) и подошла к лежащей старухе. Маня встала рядом, она уже поняла, что единственной защитой для них со старой бабкой осталась я. А мне кто защита?
– Баб Матрена, они уехали. Вот водичка.
Дрожащие руки нащупали ковшик, поднесли ко рту, расплескивая по пути. Как ни была она готова к такому, все же слышала, что собирались, но осознать, что брошена, оставлена, как ненужная больше вещь, тяжело. Неожиданно для себя я присела перед ее лавкой со сбитой, давно не стиранной постелью, притянула к себе Маняшу и объявила:
– Теперь я за вами смотреть буду. Мань, ты пригляди за бабой Матреной, вдруг ей еще водички надо будет, пока я дровишек принесу? Холодно, двери открывали, избу выстудили.
У двери я обернулась, девочка смотрела на меня такими глазенками, что даже если бы я уже уехала, увидев такой взгляд, непременно вернулась бы.
– Мань, я правда за дровами, холодно. Ты не выходи. Я быстро.
Я действительно нахватала полешек получше и быстро вернулась в дом. Девочка стояла не возле бабки, а посреди комнаты, явно прислушиваясь, иду ли я.
– Ну, пойдем печь топить, а то бабка наша замерзла уже.
Сказано бодренько, только вот русскую печь я никогда не топила. У Анеи были сенные девки и холопы, здесь все делали без меня. Я боярышня, и мне негоже белы ручки сажей пачкать. А что делать, если старую и малую оставили замерзать в декабрьские морозы без помощи?
Так, надо вспомнить, как делала Олена (Анея, видя то, как старается сестра, помнится, даже носом покрутила). Сначала открыть какую-то там задвижку… Господи, не напутать бы чего, не то отравлю бабку и девчонку угарным газом. Задвижка нашлась сбоку и выдвинулась легко. Теперь дрова, их надо сложить каким-нибудь колодцем, это я из детства помню, костры так укладывали, чтоб лучше горели. Вниз сунуть бумагу для растопки… А где взять бумагу? Какую бумагу, рехнулась, что ли?! Но дрова от спички не загорятся. Я вдруг сообразила про спички, и мне стало совсем худо. Придется идти к Олене и просить ее растопить печь. Вот тебе, зазнайка московская! Ничегошеньки сама не можешь!
– Угольки вон там, – вдруг показала мне Маня.
В горшке действительно нашлись угольки, а рядом немного бересты. Конечно, вот что они кладут под дрова – бересту и щепу, как же я могла забыть?
Не знаю, сколько мне понадобилось времени, чтобы наконец растопить печь, но когда пламя заплясало, охватывая березовые полешки, я была счастлива. Маня тоже. Она вдруг прижалась ко мне, и я поняла, как тоскливо и страшно было маленькой девочке оставаться со слепой старухой одной в холодном доме, понимая, что никто не поможет.
От печи быстро потянуло теплым духом. Теперь я вспомнила, что надо бы и поесть что-то, уж если воды не оставили, то про хлеб не забыли?
– Маня, вам еду оставили?
Девочка кивнула. На столе действительно лежала половина большого хлеба и стояла начатая крынка с молоком.
– И все?
Маня пожала худенькими плечиками.
Этим не прокормишься, надо идти к Олене. Но та вдруг явилась сама.
– Ну, как вы тут? Ой, печь растопила, – вдруг мягким смехом рассмеялась моя тетка.
Хотелось возмутиться, что же тут смешного, но Олена скомандовала:
– Поди умойся, вся в саже.
Я поняла, что первый трудовой подвиг разукрасил мое лицо так, что скрыть его не удалось бы, даже пожелай я этого.
Когда я вернулась, Олена, видно, хорошо знавшая натуру Свары, выкладывала на стол еду. Из ее узелка появился горшок с варевом, большой кусок сала и такой же мяса, луковица и даже пряник. По тому, как смотрела и даже сглотнула голодную слюну Маня, было ясно, что если их сегодня и кормили, то явно не от пуза. Я вспомнила Анеины застолья… Да, плохо быть сиротой, а в доме Свары тем более.
– Мань, садись кушать. Варево еще теплое, я из печи вынула. А бабу Матрену я сама покормлю.
Олена ловко плеснула из горшка в миску, взятую с полки, взяла ложку и отправилась к Матрене, а Маня осторожно присела на краешек лавки к столу, все также глядя голодными глазами на горшок, из которого здорово пахло, и отщипывая крошки от хлеба.
– Мань, чего ты не ешь, ложки нет? – я постаралась, чтобы мой голос прозвучал почти задорно.
Ребенок с трудом оторвал взгляд от еды:
– Нет…
– Вот тебе ложка! – я вручила ей ложку, потом, поняв, что ей низко за столом, посадила малышку на подушку, брошенную на лавку. – Ешь!
Но через пару ложек пришлось возмутиться:
– Маня, там не только жидкость, бери густое. – Кажется, она не очень поняла, о чем я. – Черпай все до дна, бери репку и капусту, это вкусно. И хлеб кусай побольше.
Решив, что смущаю малышку, я отправилась смотреть, как Олена кормит Матрену. Там было примерно тоже. Бабка с ложки брала так осторожно, словно боялась съесть слишком много. Мы с Оленой переглянулись, вот кто ел в доме Терентия и Свары в последнюю очередь – старая слепая Матрена и сиротинка Маня!
– Олена, может, их к себе забрать, чтоб дрова зря не тратить?
Тетка кивнула:
– Только завтра, сегодня уж поздно, да и натоплено уже. Ты только, как прогорит, не забудь вьюшку закрыть.
Я догадалась, что вьюшка – это та самая заслонка, которую я счастливо нашла.
– Еще раза три дровишек подбросишь, а как прогорят, только смотри, чтоб синих огоньков видно не было, так закроешь, – наставляла меня Олена. И вдруг передумала: – А может, вам и правда сегодня к нам перебраться? Мы плетень с Настей живо разнесем и бабу Матрену на рогоже дотащим.
– Да как же к вам-то? – забеспокоилась Матрена. – У тебя самой семеро по лавкам…
– У нас никого, наши уехали все. Только мы вон с Настей остались.
– А чего уехали-то все?
Слушая сбивчивые объяснения Олены, я подсела к Мане. У девчонки сыто блестели глазки.
– Мань, бери мясо, твои зубки справятся.
Но та лишь помотала головой. Она явно засыпала, переживания последних дней, неизвестность, страх, холод и теперь вот тепло и сытость сделали свое дело, ребенок клевал носом. Я рассмеялась, взяла малышку на руки и унесла на вторую лавку. Но там не было ничего, на что положить, пришлось звать Олену.
Мы действительно быстро разобрали часть плетня, притащили большую рогожу, переложили Матрену на нее (бабка оказалась чуть тяжелее Мани, видно, была неимоверно тощей) и потащили в наш дом. Когда были уже в тепле, а сама Матрена лежала на лавке на нормальной постели, я увидела в ее слепых глазах слезы.
– Что, баб Матрена, больно сделали? Чего же ты молчала, пока тащили?!
– Нет, я так… Есть на свете добрые люди…
Чтобы скрыть собственные слезы, я заторопилась обратно.
Вроде времени прошло немного, но когда в вернулась в соседский дом, то застала Маню ревущей посреди комнаты. Ребенок решил, что ее бросили теперь уже все! Ни еда на столе, ни теплая печь не в счет, в доме не было никого из взрослых!
– Маня, не плачь! Мы просто бабу Матрену в наш дом переносили. Я за тобой пришла. Одевайся или давай я тебя просто закутаю и перенесу к нам. Там теплее, вкусно пахнет, есть игрушки…
Я уговаривала ее, кутая в большой плат, в котором пришла сама, а ребенок стоял, намертво вцепившись в мою одежду и захлебываясь слезами.
– Пойдем ко мне на руки, малышка.
Она обхватила мою шею тоненькими ручками, прижалась мокрым лицом и наконец выдала:
– Я… а… думала… все ушли-и…
– Мань, ну разве я могла тебя бросить?
Дома девочка категорически отказывалась оставаться даже с Оленой, чтобы я смогла сходить за оставленной едой и поворошить в печи. Она не просто не отходила от меня, а сидела, все также вцепившись в одежду и периодически всхлипывая. Идти к соседям пришлось Олене.
Та отсутствовала довольно долго, а вернулась злая как собака. Мне махнула рукой:
– Потом скажу.
Тетка действительно рассказала, но только когда убедилась, что Матрена заснула.
– Вот ведь гады, а?! Оставили еды только на день, воды чуть. Я думала, может, где чего припрятано, так ведь нет! Вот съели бы они этот каравай, и что?! Дальше хоть ложись и помирай с голоду.
– Олена, Матрена бы умерла от холода. Топить-то кому, Мане? Да и Манька замерзла бы где-нибудь в сугробе.
От лавки, где лежала Матрена, раздался тихий голос:
– А может, так и надо бы? Не то теперь вам со мной возиться? Да и сиротинушка кому нужна? Ненужные мы с ней люди, обуза…
– Ты, баба Матрена, мне такие речи прекрати! Обуза – это твоя Свара. Живи, пока живется, в тепле, в сытости. А и вернутся твои, мы вас не отдадим!
– Да мне уж недолго осталось…
– Чего?
– Чую, скоро уже…
На лице у бабки блуждала улыбка, словно возможность окончить жизнь не брошенной в холодной избе, а в тепле и заботе была самым большим подарком для нее в конце жизни.
Так и случилось, Матрена умерла через два дня. Отвезти ее на кладбище помог сосед с другой стороны улицы. Все было просто, поп, торопясь на морозе, отпел быстро, закопали тоже. Получив плату за свою нехитрую работу, мужики крякнули:
– Помянуть бы…
На что Олена твердо ответила:
– Не время, вот прогоним татар и помянем. А пока вот вам еще, – и добавила монетку.
Видно, добавленного хватило, чтобы помянуть Матрену, мужики остались довольны. Мы сами тихо посидели, повздыхали, решив, что, может, и к лучшему, что так спокойно померла… И правда, на лице у Матрены застыло столь благостное выражение, что отпевавший поп усомнился:
– Чего это она вроде улыбается?
– Значит, в рай попала!
Священник только покосился на меня, не став объяснять, что она пока еще никуда вообще не попала, душа только отлетела. Это я помнила и без него, но настойчиво повторила:
– Она свое отмучилась на земле, теперь только в рай!

 

Все это время Маня ходила за мной хвостиком, держась для верности за подол. Олена смеялась, а я все сильнее привязывалась к девочке.
И все больше чувствовала, что уже нет той озорной девчонки, которая с визгом каталась по сену на сеновале или чудила с Лушкой. Во мне окончательно взяла верх взрослая Настя из двадцать первого века. Я просто не замечала иной окружающей обстановки, вообще не задумывалась над разницей в быту. На моих руках был ребенок, которого надо спасти, хотя что буду делать с Маней потом, не представляла. Но в те дни главным было совсем другое – придут или не придут татары. Этим вопросом жили не одни мы с Оленой, не только посад, в напряженном ожидании замер заметно опустевший город.
Временами начинало казаться, что все хлопоты пустые, что уже все прошло, но…

 

Мороз в ту ночь был особенно крепким, к утру бычьи пузыри на окнах только что не полопались, звенели, словно кожа на барабане, если дотронуться. Я едва не испортила все, по привычке попытавшись «протереть стекло», хорошо, что не нажала сильно. Олена сзади завопила:
– Настя, осторожней, продавишь, останемся без окна!
Без окна мы остались и так, от него слишком тянуло холодом, даже закрытая ставня не спасала. Где вы, стеклопакетики, ау? Я предложила заткнуть подушкой, помогло, стало теплее, правда, совсем темно.
У Олены вовсю торчал живот, потому я старалась не давать ей поднимать тяжести и носила воду сама, мы решили, что татары татарами, а баню истопить не мешает, и я с раннего утра принялась носить воду. Маня ожидала меня на крыльце, словно я могла куда-то деться. Олена отправилась к Авдотье, обещая вернуться скоро. Я несла очередную пару ведер, когда увидела… возвращавшихся соседей! Возы Терентия и Свары въезжали в их ворота. Чего это они, не все забрали или испугались, что их схроны разорят соседи? Не за Маней же с Матреной вернулись?
Оставив ведра перед баней, я метнулась к своему дому. Там Маня, нельзя, чтобы ее забрали! Девочки, привычно ожидавшей меня на крыльце, не было. На мгновение я замерла. Терентий только подъезжал, они еще не видели Маню, зато сама малышка успела увидеть. Убегавшую девочку я заметила бы, значит, с крыльца она могла деться только в дом. Так и есть, на зов «Маня, покажись, это я», ребенок высунул зареванную мордашку из-за печки.
– Чего испугалась?
Спросила просто так, прекрасно понимая, чего именно – Свара поручила ей Матрену, а та умерла, дом не топлен и вообще закрыт. Но я не собиралась отдавать Сваре с Терентием Маню, она теперь моя!
– Послушай меня, ты не хочешь возвращаться к Сваре?
– Нет! Нет!
– Значит, будешь жить со мной. Согласна?
– Да, – всхлипнула Маняша.
– Ну вот и договорились. Сиди дома, пока не выходи.
Я отправилась к соседям.
Соседское крыльцо все занесено снегом, понятно, что никто в последние дни не выходил. Я спокойно ожидала, как они спросят об участи оставленных родных. Уже занесла воду в баню, отправилась набирать дров для печи и только тут услышала, что зовут.
– Настасья…
Я стояла с поленьями в руках и спокойно смотрела на здорового, сильного, зажиточного мужика, бросившего собственную мать умирать от холода и голода.
– Ну?
– Ты это… Матрена померла, что ли?
– Что ли! – гаркнула я, с этим паразитом даже разговаривать не хотелось.
– Похоронили?
– Нет, оставили у вас в бане!
Он даже чуть побледнел, почти метнулся к бане проверять, я поморщилась:
– Похоронили, мы же не ты!
– А девчонка где, не видела?
– А Маня теперь живет у меня, и тебе я ее не отдам!
– Тю, дурная, да пусть живет, кто ее отбирать станет?
А я-то боялась, что малышку чуть ли не с дружиной отбивать будут! Стало даже смешно, зря я надеялась на какие-то остатки человечности у Терентия.
– Ты хоть бы спросил, где мать похоронили.
И вдруг я поняла, как это выглядит – пятнадцатилетняя девчонка отчитывает здорового мужика, у которого внуки! Но сейчас во мне окончательно взяла верх тридцатилетняя женщина и разговаривала с ним даже не на равных, а свысока. Я имела на это право! Я была лучше его, человечней, честней!
Это потом я поняла, насколько завысила собственную значимость и человечность, а тогда откровенно гордилась собой.
Изумленный моим поведением, Терентий так и остался стоять, а я ушла в дом, так и не набрав достаточно полешек.
– Маня, я договорилась, ты будешь жить у нас.
Я не сомневалась, что даже если завтра наши вернутся тоже, Степан не будет против девочки, он и так очень переживал из-за того, что не смог взять ее с собой.

 

Потом мы с удовольствием парились в бане, хлестали друг дружку вениками, плескали на камни пахучий квас… а потом сидели разморенные, довольные у печи и сушили волосы. Маня, впервые увидев мою косу распущенной, ахнула. Она ходила вокруг и осторожно касалась тоненькими пальчиками волос с восхищенным шепотом:
– Какая…
Олена в благодушном настроении великодушно пообещала:
– И у тебя такая будет!
– Правда?
– Давай, мы тебя заплетем?
Перемигнувшись с Оленой, мы принялись вплетать в Манину косичку не просто косоплетку из ниток, а вместе с ней красную ленточку. Все вместе получилось и толще, и даже длиннее. Девочке понравилось очень! Она ходила гордая сама собой и все откидывала новую косичку, резко поворачивая голову. Глядя на нее, Олена вздохнула:
– Девку хочу, а повитуха говорит – сын будет. Ну, ладно, следующая девка.
– И не одна!
– Бог даст, – согласилась тетка.
Олене не везло, двое мальчишек, которых она родила, не прожили и месяца, третьим был выкидыш и вот теперь она осторожничала, деток-то хотелось… Степан потому ее и с собой не взял, чтоб не растрясти.
Я вдруг попробовала прикинуть, сколько лет Олене, вышло что-то странное.
– Олена, а сколько тебе лет?
Та пожала плечами:
– Двадцать четвертый…
Вот почему у меня ощущение, что я старше! Я уже снова воспринимала себя тридцатилетней женщиной. Хорошо это или плохо? Почему-то сейчас казалось, что хорошо, пятнадцатилетняя дуреха, совсем недавно катавшаяся с сена на сеновале, не могла бы взять на себя ответственность за Маню. Мелькнула мысль, что и в Романа влюбиться тоже не могла, он слишком взрослый для Насти из Козельска.
При мысли о Романе сердце тоскливо сжалось, даже вернувшись в Москву, я буду помнить этого князя, слишком глубоко в сердце запали синие глаза…
От размышлений меня отвлекло появление… Терентия. Бухнула дверь, и в дом ввалился сосед. Маня живо спряталась за меня, вцепившись в подол. Я обняла девочку, тоже испугавшись, что Терентий явился за ней. Свара вполне могла прислать своего тряпку-мужа за ребенком, через пару лет из Мани вырастет хорошая нянька и потом работница. Ни фига, ребенка я им не отдам, пусть только попробует забрать! Невольно прикинула силу и степень опьянения Терентия, выходило, что второе сильно снизило первое, это не отец с его умениями рукопашного боя, такого можно будет вырубить ударом в ухо хотя бы на время, а там разберемся.
Помешать могла только Маня, вцепившаяся в мою одежду. Пока я прикидывала, как в нужный момент оторвать руки ребенка от своего подола, Терентий оглядел комнату, молча прошел к столу и бухнулся на лавку. Не хватало, чтобы он тут заснул! Олена тоже встревоженно разглядывала незваного гостя.
– Ты это…
Взгляд пьяного соседа был мутным, от него страшно несло смесью браги и лука. Моя рука невольно нащупала ухват, стоявший у печи. Но применять не пришлось, Терентий явился к нам… каяться! Он горестно вздохнул и вдруг разразился пьяными слезами:
– Маманя померла-а…
Мы просто ошалели, стало смешно, в руке ухват, тело уже приготовилось к приему маваши-гери, а мужик просто решил излить душу. Ответила Олена:
– Оставили старуху одну!
– Дык ведь она слепая была… и недужная сильно…
– Все равно гады! – это уже я не выдержала напряжения. – Бросить в холодной избе слепую старуху и девчонку!
Терентий перевел мутный взгляд на меня, и я поняла, что за ухват взялась не зря. Его глаза стали наливаться краснотой, как у быка. Понимая, что беседа может потечь по нежелательному руслу, я тихонько распорядилась:
– Манечка, залезь-ка на печь и посиди там. Нам с дядей поговорить надо.
Девочка юркнула на печь, спрятавшись за занавеской.
Вовремя, потому что Терентия уже понесло:
– Ты это что… ты на меня?!
Я выставила вперед ухват, кивая Олене, чтобы та тоже лезла к Маняше. Но тетка встала рядом.
– Олена, я тебя прошу, уйди из-под руки, я сама справлюсь. Захочешь помочь, вот тебе ухват, только стань в стороне.
Терентий попер на меня дуром. Вот когда вспомнились и пригодились умения, полученные в Москве в двадцать первом веке. А еще я однажды видела запись тренировки, где показывали приемы боя не на татами, а на улице. Низкий вам поклон, мастера рукопашного боя, если не жизнь, то здоровье наше с Оленой и Маней точно были спасены благодаря вашей учебе.
Пару раз врезав ошалевшему от такого обращения и от неожиданности потерявшему способность толково сопротивляться Терентию в морду (лицом эту пьяную рожу называть не хотелось), я сумела подсечь ему ноги и через несколько мгновений уже сидела верхом на лежавшем носом вниз мужике и орала:
– Олена, веревку давай!
Мы связали руки и ноги Терентию, у которого от произошедшего даже хмель из башки выветрился, при этом пришлось дважды применять болевой прием, потому что немного очухавшийся гад норовил вырваться. Только тут я поняла, что высунувшаяся из-за занавески на печи Маня визжит от восторга.
– Ты чего кричишь?
– А?
Олена тоже, кажется, не вполне пришла в себя от моих упражнений, она плюхнулась на лавку и сидела, ошалело переводя взгляд с меня на лежавшего связанным здоровенного мужика.
– Как… это ты?
Я махнула рукой:
– Потом научу, тебе сейчас нельзя, скинешь еще.
Терентий хрипел:
– Убью суку…
Я подняла его голову за волосы, прошипела на ухо:
– Слушай меня внимательно. Если ты, падла, еще раз не то что придешь в этот дом, но хотя бы глянешь в нашу сторону косо, я тебя твоего достоинства лишу одним движением. Понял?
Сосед замер, пытаясь сообразить суть угрозы. Про достоинство он уже осознал, а вот остальное пока требовало осмысления. Я зажала ему нос костяшками пальцев и подтянув вверх, чтобы голова максимально запрокинулась, зашипела уже в ухо:
– Я ведь ведьма, слышал? Только помыслишь кому из нас дурное, будешь ссать в штаны и в постель без остановки! Отвечай: понял?
– Понял, понял! – хрипел замученный Терентий.
Я от души ткнула его мордой в пол, раскровянив нос. Кажется, он испугался не на шутку, потому что теперь лежал, уже не дергаясь. Поставив ногу на давно не чесанный затылок соседа, я деловито отряхнула руки и объявила:
– В следующий раз убью и отвечать не буду.
Глаза Олены с трудом удерживались в пределах орбит.
– Ты… и правда ведьма?
Во дуреха! Я прижала палец к губам и, наклонившись к лежавшему Терентию, громко подтвердила:
– А как же, еще какая! В Козельске пару таких дураков превратила, – я вспомнила несостоявшихся насильников, – в дубовые колоды. Теперь на них дрова колют.
Мой откровенный блеф произвел должное впечатление на неискушенный ум соседа, от пола донеслось хриплое:
– Не надо… в колоду…
– А это как вести себя будешь. Ты запомнил, что обижать никого из соседей нельзя, а уж вредить им тем более?
Слабый кивок.
– Не слышу, понял или нет?!
– Понял.
– И Сваре своей накажи, и остальным тоже. Не то весь дом станет лягушатником.
Я понимала, что пора остановиться, не то наобещаю такого, что завтра саму сожгут на костре, как выдающуюся ведьму.
– Олена, я схожу к соседям, скажу, чтоб забрали, а то воняет от него тут…
Тетка явно боялась оставаться одна даже с поверженным и связанным Терентием, а потому быстро возразила:
– Лучше я.
– Только плат накинь и шубейку, на дворе холодно.
Она явилась через минуту в сопровождении Свары и двух родственников (никак не могла понять их статус – не то родичи, взятые из жалости, не то бесплатные работники, скорее всего, и то, и другое). У меня мелькнула мысль, что зря Олена привела двух здоровых мужиков, с двумя да еще и Сварой в придачу я не справлюсь.
Решение пришло мгновенно, едва услышав их шаги и голоса на дворе, я прижала прихватом шею Терентия к полу (хорошо, что ухват большой, а шея не слишком толстая), и теперь стояла с видом победительницы, поставив на его спину ногу и уперев свободную руку в бок. С печки на меня восхищенно глазела Маня, неожиданно я озорно подмигнула девочке, та прыснула в кулачок и скрылась за занавеской.
Увидев супруга, Свара ахнула:
– А…
Но больше сказать ничего не успела, потому что я заорала громовым голосом:
– Куда грязными ножищами?! Вытереть ноги!
Кажется, елозить ногами по половичку у входа принялась даже Олена.
– Стоять там! – Моя рука вытянулась вперед ладонью, словно запрещая проход дальше порога. Чтобы не терять полученной форы из-за неожиданности, я продолжила в том же духе. Палец ткнул в притихшего Терентия: – Вот он знает, что я могу! – Рука приподняла башку с расквашенным носом, и голос почти ласково поинтересовался:
– Знаешь?
Кивнуть не получалось, потому что мои пальцы держали волосы крепко, сосед просто прохрипел:
– Знаю…
– Знает, – согласилась и я.
Вот придурки, пока я наклонялась к Терентию, меня можно было десять раз сбить с ног и саму уложить со связанными руками лицом в ту же лужу крови. Но я все рассчитала верно, сработал эффект неожиданности, только дольше тянуть нельзя, потому я с брезгливым выражением лица отпустила волосы поверженного соседа, освободила его шею от ухвата и распорядилась:
– Забирайте, только быстро, пока я не рассердилась снова.
Ну, мать, ты актриса! Тон не угрожающий, а почти ласковый, я словно сокрушалась о своей излишней силе, от этого становилось еще страшней. Ей-богу, у самой было ощущение, что могу также рядком уложить и троих пришедших. Наверное, у них тоже. Терентия, не развязывая, подхватили под руки и потащили вон из дома. Но когда его ноги уже почти пересекли порог, последовал новый удар:
– Куда?!
Все четверо в ужасе замерли.
– Шапку забыли, – я подхватила рогулькой ухвата шапчонку Терентия и бросила вслед убиравшимся незваным гостям. Свара только зубами заскрипела. Я поняла, что ее надо еще дожать. Выйдя в сени следом за компанией, я тихонько окликнула: – Слышь, Свара, вот он знает, что я могу и как… Чуть-чуть знает. Не вздумай ничего против сделать или замыслить, урою падлу. Ты поняла?
На Свару мой уркаганский жаргон произвел нужное впечатление, она шарахнулась к двери, перепуганно кивая.
На следующий день с самого утра два родственника-работника, что забирали побитого Терентия, уже ставили высокий забор взамен хлипкого плетня между нашими дворами. Завидев меня, они даже чуть отступили от забора и кивнули, приветствуя. Я важно кивнула в ответ.
А в тот вечер, закрыв дверь за незваными гостями и вернувшись в дом, я увидела двух моих дам, едва ли не стучащих зубами от страха. До них наконец дошло, кто рядом. Сначала стало смешно, но потом я вспомнила, как мы с Лушкой тряслись от страха только из-за того, что увидели на сеновале Анею, которая должна быть в это время в соседней деревне. Неудивительно, если после всех моих вывертов и обещаний Олена с Маней будут меня бояться. Пора исправлять положение.
– Так! Я никакая не ведьма и никого в дубовые колоды не превращала. И ничего такого не умею. Обещала просто, чтобы испугать.
– Да, а… – Олена выразительно кивнула на лужицу крови из носа Терентия.
– Это никакого отношения к колдовству не имеет, просто умение драться. Потом научу. Вытри, пожалуйста.
Все еще недоверчиво косясь на меня, Олена старательно вытерла следы преступления. Конечно, учить Олену приемам единоборств я не собиралась, просто нужно было что-то сказать.
– А что такое падла? – это Маня. Налицо первые проколы в воспитании, педагог ты хренов.
– Маня, это ругательство, которое произносить маленьким девочкам нельзя.
– А большим можно?
Я подумала и с чистой совестью заявила:
– Иногда можно.
Когда Маня уже спала, Олена осторожно поинтересовалась:
– И часто ты так… ругаешься?
Я честно созналась:
– Никогда.
– А как же сегодня? – усомнилась тетка.
– А что оставалось делать?
– Насть, ты словно старше меня…
О, еще одна сообразила! Сказать бы тебе, насколько я старше… Получалось, что на семь лет. Или моложе на… сколько там веков? Ой, получалось почти на восемь. Я невольно усмехнулась, а чтобы у тетки Олены не возникло новых ненужных мыслей, довольно пояснила:
– А здорово мы его побили и напугали.
– Не сотворила бы Свара чего в ответ.
– Пусть попробует, я ей рога поотшибаю, козе крашеной.
Что-то я агрессивная в этом тринадцатом веке стала, угрозы так и сыплются. Не моя вина, нечего мне жить мешать! Но вообще-то, я в двадцать первом веке так не ругалась и все эти уркаганские штучки только слышала. Послушала бы меня хоть одна из моих бабушек, инфаркт был бы обеспечен, мои интеллигентные старушки и не подозревали, что я способна откровенно материться (когда приспичит). Я и сама не подозревала. Вот оно, вредное влияние на неокрепшие умы ящика с голубым экраном, где еще можно нахвататься таких выражений, как не из всяких там страшилок?

 

То, что заглядывало в окно, солнышком назвать нельзя, на дворе светло и морозно, в доме темно и жарко. Мы топили печь от души, в качестве компенсации за моральный ущерб, нанесенный моей чуткой психике антигуманным поступком Терентия и Свары, я основательно пощипала их поленницу дров. А почему бы не взять, если люди удрали и вернутся ли до весны – неизвестно. В общем, мы целую неделю топили их поленьями, серьезно сэкономив собственные. Теперь пришлось лезть за своими… Ничего, у них не убудет.
Олена привычно отправилась к Авдотье узнавать новости, собираясь там и заночевать. Но дойти явно не успела, вернулась от ворот с явным испугом на лице.
– Что?
– Послы татарские приехали!
Я попыталась вспомнить, какой сегодня день, как-то не вспоминалось, и примет никаких в голову не приходило. Это все соседи, чтоб их, с ними все снова забудешь.
– Олена, какой сегодня день?
– Дак… завтра Варвара, а ныне никакой…
Все в порядке, это не у меня проблемы, это примет на нынешний день не нашлось, и святых тоже.
– Рассказывай.
Оказалось, что Олена подошла к городским воротам вовремя, туда как раз прибыли послы от Батыя. У меня сердце ухнуло вниз: ну вот и все, началось!
– А страшные, что твой леший!
Я вспомнила зеленую массу, лично меня совершенно не напугавшую, и возмутилась:
– Лешего не обижай.
Летописец не врал, послов действительно было четверо, среди них баба-колдунья.
– Вся тряпьем да побрякушками обвешанная, космы седые, глазищи злые… как зыкнула, я и обмерла!
Я чуть не выругалась:
– Да зачем же ты ей в глаза смотрела, ты же беременная!
Олена ахнула, прижав руки к груди. Я обругала теперь уже себя: ну что за дура, теперь даже если ничего и не было, Олена будет верить, что дите сглазили. Попытка исправить получилась корявой:
– На тебе крест-то был?
– А как же?!
О господи, ну когда я поумнею?! Кто же без креста на улицу выходит? Это же не дальняя весь и даже не Козельск, где больше верят Воинтихе, чем Иллариону, это стольный град Рязань. Здесь тоже верят и в лешего, и бабкины заговоры, и в сглаз тем более, но церковные требования все же блюдут, с крестом не расстаются.
– Ну вот и все, они же нехристи (и слово-то откуда такое выкопала?), тебе не страшны.
Олена с сомнением покосилась на меня, это заявление было нелепым, потому как именно на христианку ее колдовство и было бы направлено в первую очередь, но после того, как я уложила мордой в пол Терентия, а соседи опасливо загородились от нас высоченным забором, мой авторитет стал непререкаемым.
Олена рассказывала о странных послах, а я думала о том, что они скорее монголы или вообще непонятно кто, потому что у татар вовсе не черные космы и широкие, тоже черные лица. Ну, положим, чернотой Олена обзывает загар, но черных волос точно нет.
– Олена, нужно уходить к Авдотье.
– А как же двор? Не, я, пока Степан не вернется, не уйду.
Вопрос с возвращением Степана мучил и меня саму. Что-то долго его не было, пора бы уж вернуться. Неужели случилось что-нибудь недоброе?
Я поймала себя на том, что даже думать стала теми словами, которые произношу вслух. Говорят, для человека родной тот язык, на котором он думает. Это что же, я уже стала древнерусской, что ли?
– Олена, надо уходить, потом может быть поздно.
– Не, здесь пограбят все, те же соседи пограбят.
Да уж, Терентий со Сварой отыграются за унижение сполна. Сами не пойдут, побоятся, но работников своих пошлют.
– Давай, вы с Маней уйдете, а я пока останусь, если что, мне одной прибежать будет недолго.
Олена явно сомневалась, а вот Маня завопила:
– Нет, я с тобой останусь!
– Значит, к Авдотье уходим все втроем. Ну, пойдем хоть сначала посмотрим, что там. Днем пойдем.
Я надеялась, что там, у Авдотьи, сумею уговорить двух упрямиц остаться. Наконец Олена согласилась.

 

На звоннице звучал набатный колокол, но не оповещая о пожаре, а собирая народ. Со всех сторон, от всех домов к Успенскому и Борисоглебскому соборам спешили рязанцы, не уехавшие из города. Мы с Ефремом и Авдотьей – тоже. Никола махнул рукой и остался дома. Я понимала, что в толпе (хотя они толпы-то настоящей не видели, разве это толпа – несколько сотен человек?) одноногому тяжело.
На паперть собора вышли князья.
Я тянула шею, пытаясь углядеть свое. Романа не видно, не вернулся или уже куда-то умчался снова?
Вперед вышел Юрий Игоревич, поднял руку, площадь вмиг притихла. Во дисциплинка, только что орали, словно на рынке, и сразу тихо! Нет, в тринадцатом веке много поучительного.
– Рязанцы! Бояре, узорочье рязанское, посад… Всем ведома беда, которая на Русь пришла. Первой, как всегда, Рязань встанет против вражины, нам не привыкать. Слышал я ваши крики про Владимир стольный, да только что нам на него надеяться, когда за нас с вами кто заступался, кроме самих себя? И ныне бой сами примем, коли придется.
Площадь загудела, явно поддерживая своего князя. Вот-вот, на федеральные власти и в давние века рассчитывать не стоило. Да только как им объяснить, что дело не в том? А князь снова поднял руку и продолжил:
– Да только, мыслю, сначала добром решить… Десятины во всем тати требуют.
Вокруг заорали:
– Коли только того, так и дать им!
– Пущай подавятся проклятые!
– А чтоб их с той десятины разнесло!
Я слушала и вспоминала анекдот, в котором председатель колхоза сетовал, что из посеянных в позапрошлом году пяти гектаров саранча не оставила ничего. В прошлом году из десяти тоже ничего не осталось. Значит, на сей год надо посеять двадцать, чтоб подавилась проклятая! Смех со слезами на глазах, но на площадь не выйдешь и не станешь кричать, что все сожрет эта саранча и не подавится!
– Попробуем откупиться. Коли только дарами возьмут да дальше пойдут, так пусть. С дарами поедет сын мой князь Федор Юрьевич, ему поручаю договориться. А уж ежели не удастся, – Юрий Игоревич сокрушенно развел руками, – тогда вставай, Рязань, с мечом на свою защиту.
Слева от меня раздался недоверчивый голос:
– Новую подать возьмешь, князь?
Мужик, у которого совершенно рыжая копна волос как-то незаметно переходила в такую же рыжую окладистую бороду, насмешливо косил бусинками глаз. Народ зашевелился, одни стали кричать, что ради спокойствия и не жалко, другие – требовать, чтобы богатеев потрясли, у них закрома куда полней…
– Нет, из своей казны все возьму! Не бойся, Рязань, не обижу.
Теперь площадь орала уже в поддержку. Вперед вышел князь Федор Юрьевич, поясно поклонился народу не надевая шапку несмотря на мороз, стал говорить:
– С дарами и добром иду к татям. На вас свою женку-красавицу и малого сына оставляю. Прошу сберечь и не обидеть, коли чего…
– А с князем Федором дружину послать надобно, чтоб защитили от татей тех!
– Правильно, негоже без охраны-то!
– Не бойся, Федор Юрьевич, женку не обидим, да и тебя в обиду не дадим.
Кажется, Евпраксия не очень понимала, что кричат люди внизу, она чуть беспокойно оглядывалась, но взгляд ее возвращался к мужу.
Господи, какое же это мучение смотреть на человека и знать, что его гибель близка! За что мне такое?! И как я сейчас понимала Кассандру, которой никто не верил. Даже если я сейчас выйду и крикну, что Евпраксии грозит гибель, никто же всерьез не примет, прав был Илларион, когда твердил, что не поверят.

 

Внезапно народ стал расступаться, пропуская на площадь конных. Так и есть, вернулся Роман со своей малой дружиной. Соскочил с коня, бросил поводья кому-то, легко взбежал по ступенькам. Площадь мигом затихла так, что слышно, как на реке переругиваются бабы, не поделившие лунку во льду.
Молодой князь поклонился народу, а я поймала себя на том, что придирчиво наблюдаю, оглянется ли на Евпраксию? Ну что за дура! До этого ли сейчас? Не оглянулся, наоборот, стал говорить, а глаза кого-то искали на площади. Я слушала и мучилась: кого, неужели любушка все же есть?!
– Не внял нашим словам Великий князь Юрий Всеволодович, не обещает помощи стольный Владимир. Ну что ж, нам не привыкать самим отбиваться, коли придется, так встанем на защиту своей земли! Хорошо бы миром договориться, да только к чему степнякам брать десятую часть, если можно все? Не бывало такого, чтоб они от добычи отказывались.
Но с площади возразили:
– Так ведь и не требовали никогда, приходили и сами брали.
– Да, а ныне вон требуют…
– И пришли внове – зимой…
– Все верно, если согласятся, так хорошо. Но меч в ножнах наготове держать надо! – Голос Романа звенел над площадью.
Вперед снова вышел его дядя Юрий Игоревич:
– Стольный Владимир нам не указ! Рязань никогда на его помощь не зарилась и ныне не будет. Что говорить? Попробуем откупиться, а уж если нет…
Он говорил еще что-то, но я уже не слушала, потому что синие глаза князя Романа нашли меня и он кивнул, словно давая понять, что видит и ему есть что сказать. Я кивнула в ответ. Сердце заливала горячая волна радости. И неважно было, что татары почти у ворот Рязани, что впереди страшные события и возможная гибель. Одного взгляда синих-пресиних глаз было достаточно для счастья. Захлестывающего, нелепого в своей неуместности счастья. Причем только оттого, что Роман просто нашел меня взглядом.
Нашла время влюбиться! И в кого?! Мало тебе, дуре стоеросовой, было мужиков в двадцать первом веке, нужно было притащиться в тринадцатый, чтобы втюриться по уши в человека, дни которого сочтены! И весь этот мир стоит на границе жизни и смерти, его ждет боль, кровь, ужас, смерть!
Но мне было совершенно все равно, наплевать на опасность, войну, Батыя… И вдруг я поняла, что именно в этом есть моя над ханом победа! Я не боюсь его нашествия не потому, что знаю итог, а потому, что есть сила сильней его силы, и это просто любовь!
Наверное, я блаженно улыбалась, когда вернулась домой, потому что Олена озабоченно заглянула мне в глаза:
– Ну чего, прислал Великий князь помощь?
Усилием воли я стерла с лица улыбку и помотала головой:
– От него дождешься, как же!
Олена не поверила:
– Так удалось откупиться?
– Нет, Олена, пока все плохо. И Великий князь помощи не прислал, и дары татарам только повезут.
Та перекрестилась на образок:
– Охти господи…
Я вдруг подумала, что не слишком часто они обращаются к Богу, куда чаще к таким, как Воинтиха. Наверное, не пришло еще время…
Интересно, что епископ-то уехал, а вот все младшие чины (кто их знает, как зовутся, я и в двадцать пер вом-то веке не была в этих вопросах сильна, по мне, священник и священник) остались. В соборах по-прежнему шла служба, на паперти толпились нищие и попрошайки, вот только юродивых больше не было, единственный имевшийся драпанул вместе с епископом. К кому из них идти советоваться или предупреждать, если они ничего не решают, да наверняка и знают все.
Пока оставалось ждать только… чего, гибели Федора, а потом Евпраксии? Получалось так. Вот, блин, Кассандра! И живу точно связанная по рукам и ногам, хоть криком кричи, вроде все верят, ахают, головами качают, мол, напасть, какой не бывало, и что? При воспоминании о своих надеждах на набат, активное единение русских князей, подъем национального самосознания… становилось смешно. Великий князь помощи не дал, не считать же таковой три сотни всадников с не самым лучшим вооружением. Батыя решили попробовать задобрить, как по сценарию отправили к нему на съедение князя Федора Юрьевича. Осталось Евпраксии сигануть с крыши терема с княжичем на руках, и я вообще перестану верить в возможность хоть что-то изменить в этом прошлом. Спрашивается, зачем тогда я здесь нужна? Сказки детям рассказывать да Лушку чтению учить? В таком случае предпочла, чтоб сестрица лучше осталась неграмотной (и так сойдет!). Расцарапать во сне рожу Батыю, конечно, неплохо, но спать можно и дома в Москве на двенадцатом этаже. Там даже лучше сонным терроризмом заниматься, я бы ему такие следы своими наращенными ногтями оставила… залюбуешься! Нарочно попросила бы своего мастера Ксюшу заточить поострее кончики, чтоб царапать так царапать.
Но как бы я ни возмущалась бездействием, с одной стороны, рязанцев, с другой – Высших Сил, ничего не менялось, прошлое предпочитало оставаться таким, каким было и без меня.

 

В дверь стукнули. Это мог быть и вернувшийся Степан, и тот же Терентий, уловивший, что Олены дома нет, а я одна. Я подошла к двери с опаской.
– Кто?
Оттуда ответил голос, который я меньше всего ожидала услышать, но больше всего хотела бы.
– Настя, открой, это Роман.
Он вошел быстро в клубах морозного воздуха, увлек меня в дом, чтобы не выстуживать, весь был холодный и горячий одновременно. Как же мне не хотелось, чтобы князь отпускал свои руки!
В комнате огляделся:
– Ты одна, что ли? А где все?
– Уехали на заимку, а Олена с Маней за стеной.
Роман не стал спрашивать, кто такая Маня, только головой покачал:
– А чего же открываешь запросто?
– Тебе?
В ответ смех, только невеселый.
– Как ты меня нашел?
– Сказали, что ты в доме коваля в предградье. Здесь кузня только одна. Батый послов прислал, слышала?
– Да.
– Все, как ты говорила.
– Роман, присаживайся, есть хочешь?
Он действительно сбросил кафтан (или как там это называлось у них?), сел на лавку к столу:
– Есть не хочу, а вот поговорить надо.
Я оставила свои занятия и присела напротив. Теперь я расскажу все, даже если буду судьбой наказана. Я не могу допустить, чтобы погиб вот этот человек, чтобы Батый взял верх.
– Роман, слушай меня внимательно, только не перебивай и не возражай. Я знаю, ты сильный, умный князь, у тебя крепкая дружина, но то, с чем ты столкнешься, многократ сильнее и больше. Если они победят, Русь надолго будет порабощена. Я тебе сейчас расскажу, как может быть, а ты подумаешь, что можно изменить.
Он смотрел внимательно и вовсе не как на полоумную или ведьму. Во взгляде не было ни опаски, ни насмешки, хотя перед князем сидела пятнадцатилетняя девчонка.
– Великий князь не даст тебе помощи, хотя и возражать не будет тоже…
Я вдруг принялась рассказывать все, что удалось вспомнить, приложив максимум мозговых усилий. О битве на Воронеже, о Коломне, о Рязани, о битве на Сити, Шеренском лесе, Владимире, Москве, Торжке… а потом Игнач Кресте и Козельске… Говорила, сама не очень представляя взаимное расположение городов. Кто из нас в двадцать первом веке знает, где находился Шеренский лес? Но было видно, что Роман понимает, о чем идет речь, значит, говорила не зря.
– Это все возможный ход событий. Ты можешь изменить, я верю, что ты сможешь изменить…
Я смотрела на умное, мужественное лицо и действительно верила, что вот этот человек перечеркнет все планы Батыя, что он остановит орду если не на Воронеже, то хотя бы под Коломной, что он спасет Рязань.
Мой голос уже умолк, я рассказала не все, не сказала, что сам Роман должен погибнуть под Коломной… Там спасется только сын Великого князя Юрия Всеволодовича Всеволод Юрьевич, ему удастся уйти с небольшой частью дружины. Вдруг меня осенило: а можно ли верить тому, кто сумел бежать?! Обычно такие твердят, что бились до последнего и остальные погибли. Вот она, лазейка для надежды – князь Роман тоже выживет, не знаю как, но выживет! Должен выжить!
А Рязань?
На сердце было неимоверно муторно.
– Я заставлю Юрия Всеволодовича привести дружины к Коломне, и черниговских князей тоже заставлю прийти. Туда сегодня отец уезжает за помощью.
– А Евпатий Коловрат?
– Что Евпатий Коловрат? – удивился такой осведомленностью Роман.
– Он с отцом или с тобой?
– Пока в Рязани, потом вместе со всеми.
Я чуть не заорала «Йес!», пришлось даже глаза опустить, чтобы князь не заметил метнувшейся во взгляде радости. Значит, есть пробелы в летописи, которые можно переиначить и что-то изменить!
– Роман, не отпускай Евпатия в Чернигов, он должен быть в Рязани, рядом с Рязанью, когда Батый подойдет.
– Я над боярином не властен, он отцу подчиняется.
– Значит, отца попроси, Евпатий Рязани будет нужен.
– Да у него дружина невелика…
Мы еще какое-то время говорили о возможном развитии событий, все сводилось к одному: сумеют русские князья объединиться и дать отпор все вместе – быть Батыю битым, а останутся каждый сам по себе – все будет, как я рассказала.
Уже все вроде говорено-переговорено, но было видно, что ему совсем не хочется уходить, несмотря на поздний час… А уж как мне не хотелось, чтобы он уходил!
– Настя…
Наконец-то! Я стояла к нему спиной, складывая немудреную посуду, руки Романа легли на мои плечи, слегка стиснув их.
– Настя… ждать будешь?
Я смотрела в синие-пресиние глаза и с горечью думала: как ждать, Роман? Я в двадцать первом веке, ты в тринадцатом, и тебе предстоит погибнуть, а мне… вообще непонятно что. Но как я могла сказать иное, кроме:
– Буду.
– Дождись, если буду знать, что ждешь, так выживу.
– Господи, да конечно, буду!
Этот мой вскрик разрушил все препоны между нами. Роману уже было неважно, что он держит в объятиях «несовершеннолетнюю», да еще и сосватанную боярышню, а для меня исчезли восемьсот лет разницы…
Его руки были сильны, а губы горячи… Такого секса у меня в жизни не было! Всю ночь мы попросту не могли оторваться друг от друга. Это называлось страстью во все века, мы едва знакомы, он князь, я боярышня, да еще и сосватанная… Мы нарушили все правила поведения, все нормы. Мне-то проще, я не местная, а каково Роману, зная, что я невеста другого, да еще и друга? Но его пронзило, как и меня, и было все равно.
Сейчас я понимала всех писателей сразу, создавших столько строк о любви, всех поэтов, слагавших ей гимны. Хотелось крикнуть на весь белый свет: «Люди, верьте, любовь есть!» Можно бы еще добавить, что настигнуть она может где угодно, например, женщину двадцать первого века в тринадцатом, да еще и в Рязани.
Плевать на Батыя, на осаду, на все невзгоды, даже на то, что мы из разных эпох. Я любила и была любима! Этим все сказано.
Утром Роман вдруг заявил:
– Настя, я тебя у Андрея пересватаю, он поймет. Ему твоя сестренка люба.
– Кто?!
– Ну, дочь Анеи, с которой ты приехала.
– Лушка?!
– Да, молода, конечно, но бойкая, – засмеялся Роман.
Вот те на! Лушка нравится моему жениху, а он явно ей? Чего бы не сказать об этом раньше, могло и не быть той ссоры с отцом. Я тоже рассмеялась:
– Пересватай, и Лушка будет рада, ей Андрей тоже люб.
Уже прощаясь перед дверью, Роман снова сгреб меня в охапку, целуя, попросил:
– Если что, уезжай в Козельск, я за тобой туда приеду, там найду.
Хотелось завыть волком: «Роман, миленький, Козельска тоже не будет!», но не верить в хороший исход я не могла, иначе все напрасно, все зря. Если я здесь для того, чтобы предупредить, то я свое дело сделала, значит, мне и правда пора обратно в Козельск. И в Москву? Отвечая на поцелуй князя, я вдруг почувствовала, что в Москву уже не очень-то и хочу…
Он быстро, не оборачиваясь, сбежал по ступенькам крыльца, взлетел в седло. Только рукой взмахнул, и снежная пыль за копытами его коня сказала мне, что сказка закончилась…
Я смотрела вслед Роману и думала о том, что мы больше никогда не увидимся. Даже если он не погибнет на Воронеже, а сумеет задержать татар (в чем я лично засомневалась, увидев его дружину, куда там против той черной массы, которую я видела во сне), то уйдет сразу в Коломну. Что бы там ни произошло, меня уже здесь не будет, я свое дело сделала, мне пора домой. Но я навсегда унесу с собой ощущение его крепких объятий и ласковый шепот в ночи…
Мне тоже пора уходить…

 

Терентий топтался у своих ворот. Он явно видел уезжавшего князя, все понял и теперь ломал голову над тем, как примириться с княжьей любушкой, да еще и ведьмой к тому же. Интересно, чего сосед боялся больше – моих запредельных умений или моей связи с князем Романом? Или того и другого сразу? Тогда бедолаге не позавидуешь…
– Насть, ты это… ты… прости меня дурака, а? Я ж не со зла… спьяну…
– Совершение преступления в нетрезвом состоянии отягощает вину подсудимого.
– Чего?!
Вот к чему было выделываться? Но упустить возможность поиздеваться над Терентием я не могла.
– Я говорю, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке!
Это сосед уже понял, но все равно был растерян:
– Дык ведь я ж тебе вроде ничего и не сказал-то… а ты меня вона как… – он выразительно коснулся рукой носа.
Да, носом я его приложила знатно, пожалуй, свернула даже, стал похож на съехавшую набок картошку.
– Ничего, зато, как шмыгнешь носом, так и меня вспомнишь.
А Свара меня вспомнит, как только на мужа глянет… Хорошо, что я не икаю при любом упоминании, иначе погибла бы от икоты.
– Терентий, татарские послы в город прибыли.
– Слышал уж…
– Уезжайте всерьез и не возвращайтесь.
– А вы?
– Степан уехал, а Олена с Манькой у Авдотьи за стеной. Как татары появятся, я тоже уйду.
Терентий вздохнул, тащиться куда-то далеко очень не хотелось. Я сказала уже с нажимом (ну что за дурак такой!):
– Езжай, здесь ждать нечего.
– Думаешь, придут?
– Уже пришли.
– Опять посад сгорит… Сколь лет и пожили спокойно… Придется за стеной пересидеть у брата…
Мне хотелось крикнуть, чтобы убирался вообще, что Рязань падет и все будут уничтожены. Но оглянулась на мощные стены, нависавшие над посадом, и подумала, что сосед не поверит, как не поверили остальные. Как им объяснить, что у Батыя есть сильные стенобитные орудия, способные свернуть даже такие укрепления?
– Терентий, через несколько дней уходить будет поздно.
Но он снова воспринял все как совет спрятаться за стеной…

 

Князь Федор отправился ублажать Батыя, а Рязань замерла в ожидании. С молодым князем действительно отправили богатые дары и поехала немалая дружина. Даже не столько большая, сколько крепкая, все словно молодые дубки, не своротить, оружие начищено, доспехи тоже…
Как же было тошно мне, ведь я знала, что случится с князем Федором! Я не могла ни есть, ни пить, ни смотреть в глаза людям. Хотя в чем моя вина? Я день за днем твердила об опасности, а они, словно слепые котята, не желали ничего видеть.
Через два дня зазвучал колокол, созывая горожан на площадь. Его звук не был радостным, и я уже знала, что скажут. Да, в Рязань примчался едва живой воспитатель молодого князя Опоница со страшной вестью: Батый сначала подарки принял, но потом потребовал десятины во всем, в том числе и в людях, а еще… княжьих жен и дочерей себе и своим царевичам на ложе. Особо настаивал на красавице Евпраксии, потому как ему перебежчик сказал, что у князя Федора больно княгиня хороша!
Князь Федор ответил Батыю: «Аще нас не будет, все ваше будет». Самое ужасное – я знала, что это случится.
Черт, как же я не сообразила предупредить, чтобы Евпраксию на верх княжьего терема не пускали?! Метнулась к самому терему и замерла – красавица-княгиня с маленьким сынишкой уже стояла там, глядя куда-то далеко за Оку, на восход солнца.
– Евпраксия, не-ет!
Зачем же она, ведь можно было бы еще уехать, спрятаться вместе с княжичем…
Евпраксия лежала красивая даже в смерти, большие глаза раскрыты, руки и на земле прижимали к себе дитя. Она не захотела расстаться с любимым мужем даже после его гибели. Встретятся ли они по ту сторону бытия? Должны, иначе к чему была эта жертва? Они оба предпочли смерть ее позору.
Несколько мгновений народ безмолвствовал, не в силах осознать случившегося, словно гибель сначала молодого князя, а потом и красавицы-княгини поставила жирный крест на всех надеждах. Потом раздался единый крик, голоса были преимущественно женские.
Я стала выбираться из толпы. Все случилось, теперь ждать уже нечего, Батый сделал свой выбор, и его не остановить. И вдруг увидела поникшего, мгновенно превратившегося в старика Опоницу, он так любил эту красивую княжескую пару, так лелеял, обучал своего воспитанника! Во многом именно его заслуга, что князь сумел вести себя достойно перед лицом смерти, не испугавшись и никого не предав.
Еще не осознав, что хочу спросить, пробралась сквозь рыдающую, убитую горем толпу к воспитателю, тронула за рукав. На меня глянули глаза, полные невысказанной боли, даже сердце сжалось. Как бы Опоница хотел заменить князя в его страшной судьбе или суметь уберечь княгиню! Хотя, неизвестно, чья судьба страшнее, погибших или тех, кто остался жить после этого, сознавая свою беспомощность и невозможность что-то вернуть или изменить.
– Опоница, ты Батыя видел?
Он не сразу сообразил, о ком я говорю, потом кивнул:
– Видел.
– Скажи, у него… ну, на щеке шрам есть?
Понимала, что это идиотизм – стояла боярышня и спрашивала о шраме у ордынского хана, да еще и после случившегося с князьями. Но Опоница чуть задумался и покачал головой:
– Нет, шрама нет, только следы – вроде как поцарапана щека сильно.
Я сделала короткий неприличный жест: «Йес!» и постаралась затеряться в толпе. Значит, не зря вцепилась в Батыеву рожу во сне. Теперь надо срочно в Козельск к Анее, пусть снова отправляет меня во сне к этому гаду, только теперь я его живым не выпущу, пока не добью, не проснусь! И мне наплевать, что для всех остальных даже эти мысли – чистейшей воды бред. А как назвать само мое появление в Козельске после аварии в Москве через восемьсот пятьдесят лет, это не бред? Если бред бредом вышибают, то я готова поработать таким вышибалой. У меня даже настроение поднялось, теперь я знала, зачем я здесь – моя миссия не орать рязанцам, чтоб спасались кто как может, и не увещевать русских князей объединяться в прочный союз (это все и без меня знают), а порвать пасть, выколоть моргалы и вообще растащить Батыя на тряпки, порвать как Тузик грелку, чтоб остальным гадам неповадно было! И чем раньше я это сделаю, тем лучше.
Теперь я на чем свет стоит ругала себя вообще за поездку в Рязань. Надо было сидеть в Козельске, вернее, спать дома и каждую ночь терзать этого проклятущего Батыя, пока не свихнется и не побежит обратно в свои степи, утаскивая армию и навсегда заказав дорогу на Русь остальным!
Но тут я вспомнила синие глаза Романа и поняла, что не только не жалею о своем приезде в Рязань, но и уезжать не слишком хочу, надеясь, что еще раз его увижу и почувствую на своих плечах его сильные руки, а на губах горячие губы.
Начались новые мучения. Голова приказывала немедленно собирать манатки и вострить лыжи в Козельск, совесть в ответ наезжала так, что становилось тошно, а я как болванчик тянула и тянула время. Теперь я осознала, что самые страшные мучения – это раздвоение самой себя, когда разум тянет в одну сторону, а сердце – в другую. Во мне снова были две Насти, они обе влюблены в князя Романа и спорили только о том, ждать его в Рязани или уносить ноги в Козельск.
Без Анеи я ничего сделать не смогу, значит, надо в Козельск. Но до Козельска я добраться до битвы на Воронеже просто не успею, значит, уехав, даже не узнаю, как она закончилась. Придется ждать хоть какого-то известия… Я прекрасно понимала, что просто ищу повод задержаться, чтобы встретиться с Романом. И не помогали никакие разумные доводы, что можно просто не успеть уехать. Вот так всегда, когда разум начинает спорить с сердцем, побеждает сердце. Это к счастью, а не к сожалению, хотя обычно выходит боком.
Назад: Рязань
Дальше: Осада