Гибель Рязани

Штурм был самым упорным и самым многочисленным за все эти дни. Стена уже готова была рухнуть, ворота развалиться, а стены просто некому защищать. Но мы все равно бились. Насмерть бились с каждым залезшим на стену с той стороны. Только силы неравны: у нас женщины и старики, а у них обученные злющие воины, рвущиеся к богатой добыче, а потому особенно настырные.

Я материлась, что-то орала, кого-то секла мечом, резала ножом… А потом…

У меня выбили из рук меч, и, отступая, я оказалась на краю той самой дыры, пробитой большим камнем в предыдущий день. Последнее, что я увидела – занесенный надо мной меч татарина и метнувшуюся перед глазами черную рясу Кирилла. Потом был сильный толчок назад и падение. Я даже испугаться не успела, просто полетела вниз и упала на что-то, а сверху что-то упало на меня. И все, больше ничего…

Очнулась я не скоро от холода и какой-то тяжести. Невыносимо болела голова, даже не просто болела, а гудела, этот внутренний гул оглушал, делая внешние звуки размытыми… Первым желанием было выбраться из-под навалившейся тяжести. Прямо перед лицом обнаружилась чья-то рука, но когда я, с трудом вытащив из-под чего-то свою собственную, дотронулась до нее, та оказалась просто ледяной. Какой же я испытала ужас, когда поняла, что просто завалена… трупами! Только отсутствие голоса не позволило заорать во все горло, и этим явно спасло жизнь.

Господи, куда меня еще занесло?! Мало мне было тринадцатого века, что ли?!

Выбравшись из-под навалившихся на меня мертвецов и трясясь от ужаса, привалилась к стене. Голова кружилась, ноги не держали, зубы стучали. Попыталась сообразить, где это я и что вообще происходит. Невыносимо воняло паленой шерстью и горелым мясом, было почти темно и невыносимо страшно. Перебирая по стене, к которой привалилась, руками, стала пробираться в сторону, пытаясь найти хоть какой-то выход из этого склепа. Где я?!

И вдруг… из-за бревен, к которым я прижималась, донеслись гортанные голоса и чей-то женский визг, перешедший в хрип, явно предсмертный! Я замерла, в ужасе закрыв рот руками. Вмиг вспомнилось все.

Кирилл, загораживая меня от удара ордынца, толкнул назад и вниз, я полетела во внутреннюю часть стены между бревнами, где был оставлен проход, упала на кого-то, а сверху повалился сам Кирилл, кажется, с отрубленной рукой… Дальше не помню. Получалось, что и подо мной, и надо мной погибшие рязанцы со стены, я оказалась просто заваленной ими и чудом осталась жива. Пока жива, снаружи орудуют ордынцы, все еще убивая и поджигая город. Поэтому так жутко воняло.

Господи! Они жгут Рязань! А как же мои Олена с Маней, Авдотья, остальные?! Еще миг – и я рванула бы на Николин двор, но тут совсем рядом за бревнами снова раздались голоса ордынцев, их смех и яростный лай, тоже перешедший в предсмертный хрип.

Я невольно замерла, прижавшись к стене. Куда идти, если на каждом шагу эти твари?! Стоит им меня заметить, и я последую в лучшем случае за той женщиной, захлебнувшейся криком ужаса, а в худшем куда-нибудь на жертвенный костер в качестве рабыни павшего воина… Бревна внутреннего тына пригнаны плотно, но и через них можно заметить движение, я замерла. Сердце билось так, словно собиралось разнести не только грудную клетку, но и остатки стены тоже. Пришлось прижать руку к груди, чтобы его биение не услышали снаружи… И дыхание задержать.

Сколько времени прошло, не знаю, но голоса наконец стихли, видно, возле этой части стены не нашлось ничего интересного, ничего, что еще можно было бы ограбить, и никого, чтобы убить или сжечь. Я осталась жива, меня не заметили. А что дальше?

Но теперь доминировала именно эта мысль: я осталась жива. Я жива после всего кошмара боя на стене, после падения с высоты стены внутрь, после явно не одного часа лежания под трупами… Я жива, а тысячи других погибли… Кирилл заслонил меня собой и был зарублен, а я жива…

Подняв голову, увидела место, с которого падала, там большущий камень из пороки проломил помост. Слабый свет затухающего дня почти не пробивался внутрь, но глаза уже привыкли, а голова приобрела хоть какую-то способность соображать. Может, выжил еще кто-то из упавших? Я бросилась к горе тел, из-под которой только что выбралась, и принялась ощупывать руки, ноги, что попадалось. Если бы мне кто-то совсем недавно сказал, что я могу вот так деловито ощупывать мертвецов, сочла бы это идиотской шуткой, но оказалось – могла. Касалась мертвых пальцев, совсем не боясь, что они меня схватят, только надеясь, что хоть одна рука или нога дернется в ответ. Жутко стало, только когда чья-то кисть отделилась и осталась у меня в руке. Пришлось немного посидеть, переводя дыхание.

Но среди тех, кто валялся вокруг, не нашлось ни одного живого, все тела были ледяными. Я невесело усмехнулась: умерли все, осталась одна Настя…

Бездумно посидела, пока не начала промерзать. Из-за бревен все еще доносились крики, рев пламени, пожирающего дома Рязани, визг и грохот. Сознание медленно захватывала главная мысль: я жива. Меня не заметили, значит, если пересидеть, пока татары будут жечь город, после их ухода можно выбраться наружу, дождаться прихода князя Ингваря Игоревича (кажется, он будет хоронить погибших) и попросить его отправить меня в Козельск. В Козельск я готова идти и пешком, ползти, но помнила, что это десять дней санного пути через леса. Разве только Вятич все еще ждал меня в Михайловке. Едва ли, там уже тоже татары…

Мне не дойти, снова кружилась голова, видно, я все же получила сотрясение мозга при падении. Не держали ноги, сознание все чаще почти меркло, приходилось трясти головой, чтобы глаза снова начинали что-то видеть, а уши слышать. Но одно я соображала твердо: надо забиться в норку, затихнуть и переждать. Только не выдать себя и не замерзнуть… Кажется, я собрала на себя все, что нашлось теплого на лежавших вокруг людях. При этом не думалось о том, что они мертвы.

Наконец, зарывшись в кучу тряпья, я затихла, позволив себе просто отключиться. В таком полубессознательном состоянии, на грани умопомрачения я пробыла, видно, около суток, периодически открывая глаза, прислушиваясь и снова впадая в полузабытье, но было все равно, главное – выждать, пересидеть, пока эти твари уйдут, и бежать в Козельск! Рязань я уже не спасла, надо хотя бы предупредить козлян, чтобы успели уйти в лес, чтобы не повторился вот этот ужас. Но главное – вернуться домой. Если Анея может отправить меня обратно в Москву, то пусть отправляет. С меня хватит героизма защитницы древнерусских городов, хватит ужаса крови, смертей, страха… Я хочу в Москву двадцать первого века!

С этой мыслью я в очередной раз впала в забытье.

Очнувшись, услышала шорох. Первой мыслью, пока еще не выбралась из-под горы тряпья, под которым грелась, было: крыса. До смерти боюсь мышей и крыс! Как я умудрилась не завизжать, непонятно, скорее всего, голос все-таки сел. Хорошо, что не успела пошевелиться, уловив чье-то мычание, видно, человек напевал знакомый мотив. И голос гортанный, и мотив непривычный. Ордынец! Меня он пока не заметил, но стоило бы мне пошевелиться, и все кончено.

Как он попал внутрь стены – непонятно, но попал. И в его руках меч, а я безоружна и сильно ослабла. Но осторожно раздвинув свои тряпки, я увидела, что он роется в горе трупов, разбрасывая их, видно, в поиске дорогих вещей. Мгновение решило все, ордынец не успел обернуться, я бросилась на него сверху, со всей силы ударив по голове сцепленными кистями рук, больше у меня ничего не было. Этого хватило, чтобы татарин потерял равновесие и упал вниз лицом. Встать ему я уже не позволила. Даже если на помощь прибежит еще десяток, я убью хоть вот этого. Я била и била по его голове камнем, попавшим под руку, пока она не превратилась в кровавое месиво. Потом, обессилев, отвалилась в сторону и долго пыталась перевести дух.

Руки в крови, все вокруг тоже… Снаружи гудел костер, в который превратился весь город Рязань… рядом со мной гора трупов, одного из них только что убила я сама…

За стеной послышались какие-то особенные крики, словно всех созывали. Может, уходят? Я приникла глазом к щелочке. Отсюда было хорошо видно место перед Успенским собором, где сложен огромный костер. Понятно, эти сволочи будут сжигать своих «павших героев». Я горько усмехнулась: не подкинуть ли им еще одного, свеженького? Костер сложили огромный, дров не пожалели, чего их жалеть, вон, целый город лежит в развалинах. Но, видно, и сжигали многих, потому что на самый верх все носили и носили ордынцев.

Я уже основательно промерзла, а ордынцы все собирались вокруг костра. Наконец прибыл сам Батый, он уселся в высокое кресло, нечто вроде трона, и махнул рукой. Загудели бубны, что-то начали выкрикивать шаманы, видно, это их заупокойные молитвы. Как я жалела, что в руках нет гранатомета! Сейчас бы вдарить по всем этим гадам и одним махом выжечь всю свору! Даже зубы заскрипели от сознания собственной беспомощности. И тут…

Наверное, я слишком сильно жгла взглядом эту мразь, Батый почувствовал на себе мой огненный взор, такое бывает, даже на большом расстоянии можно ощутить чей-то сверлящий взгляд. Он беспокойно оглянулся, потом еще раз. Во мне взыграло: что, гад, чувствуешь себя хреново даже при такой охране?! Я буду тебя сверлить взглядом, чтоб тебя прожгло им!

Но я недооценила угрозы, Батый оглянулся еще раз и точно указал рукой в мою сторону. Несколько охранников метнулись к стене. Я отшатнулась от бревен, прекрасно понимая, что простым осмотром места не ограничится, если они сообразят, что внутри есть пустоты, то наверняка через минуту будут здесь. Куда бежать, да и смогу ли я бежать? И в тряпье не спрячешься, вон валяется убитый ордынец, сразу поймут, что тот, кто его прикончил, где-то рядом.

Как ни болела голова, а сообразила мгновенно. Через десять секунд мы с убитым ордынцем на пару были снова погребены под мертвецами. Вот это аттракцион – лежать в обнимку с тем, кого ты только что укокошила, под горой окоченевших трупов в ожидании, когда тебя обнаружат и вытащат на снег, чтобы замучить на глазах у тысяч ревущих глоток! Что еще может вынести человек в экстремальных условиях, причем человек, страшно боящийся пауков, мышей и коров? Трупов я, как выяснилось, уже не боялась, живые ордынцы куда страшнее.

Вовремя успела «закопаться», почти сразу появились ордынцы, это означало, что проход есть и довольно свободный. Пришлось дышать через раз и прямо в плечо моей жертве! Воины оглядывали место моего пребывания, видимо, ткнули нескольких погибших копьями и остановились, о чем-то переговариваясь, наверное, решали, стоит ли переворачивать все. При этом то ли нога одного из них, то ли его копье коснулось моей подошвы. Мне понадобилось все самообладание, чтобы не отдернуть ногу. Я перестала дышать, онемела и вообще тоже превратилась в труп, разве что слышавший малейший шорох… Так обездвижеть не сумела бы даже Воинтиха!

Кажется, они стояли вечность, у меня затекла нога, еще чуть, и я все же не выдержала бы. Но вот наконец ордынец шагнул в сторону, потом еще дальше… В тот момент, когда его ступня перестала касаться моей, не дернуть ногой было еще трудней. Они что-то делали, может, переворачивали все или кого-то искали… «Кого-то»… Меня они искали!

Искали долго, невыносимо долго, чтобы не заорать от напряжения, я принялась мысленно считать. Вот досчитаю до ста, и они уберутся отсюда. Нет, до двухсот… Это отвлекло. Наконец ордынцы отправились в ту сторону, откуда появились. Они уже ушли, из-за стены доносился теперь гул, видимо, подожженного костра, единый вопль собравшихся вокруг воинов, а я все лежала. Нет уж, теперь я не вылезу, пока они не уберутся из Рязани совсем.

Конечно, вылезла, лежать под трупами в обнимку с убитым ордынцем не сахар, к тому же я все-таки здорово замерзла. Выбравшись и оглядевшись, от души выматерилась – эти сволочи воспользовались моментом, чтобы утащить все теплые вещи, которые я собрала для себя! Поймала себя на том, что не плачу, только ругаюсь; кажется, с тех пор, как оказалась в этом мире, вообще разучилась реветь, зато стала немыслимо агрессивной, особенно после того сна. А еще непробиваемой и находчивой. Наверное, так меняет человека необходимость защищать свою жизнь.

Вот и теперь пришлось весьма находчиво заново обшаривать трупы с целью розыска оставшихся после ордынских мародеров теплых вещей, без них мне крышка в ближайшую же ночь. Кое-что наскрести удалось, это уже не был тот ворох тряпья, в котором я пряталась. Господа мародеры, имейте совесть, еще один набег на мои запасы, и я превращусь в сосульку!

Чтобы не свихнуться от страха и нервного напряжения, я пыталась шутить. Удавалось. Правда, шутки получались из разряда черного юмора. Нечто вроде: «Дети в подвале играли в гестапо. Зверски замучен сантехник Потапов»… Сказки, что ли, начать рассказывать? Лучше бы об этом не думала, сердце сжало так, что хоть «Скорую» вызывай, вспомнились наши посиделки в доме Олены и Степана. А что, «Скорая» вон за бревнами: один мой крик, потом один взмах их сабли и никаких больше проблем. Тоже выход, между прочим, только я постараюсь найти другой. Если он есть, конечно.

Должен быть, не могу же я вот так дурацки погибнуть в чужом мире. Стоп! Во-первых, этот мир уже мой. Во-вторых, почему это другие могут, а я нет? Стало совсем тошно, я тут сижу, спрятавшись, а там погибают люди, может быть, уже убили моих домашних. Но что я могла сделать? Разве что вылезти погибать за компанию. Один в поле не воин… Один и в городе никто, если против него вся вот эта махина, которая дожигает своих на костре, вместо того чтобы по-человечески похоронить. Ой, вот насчет похоронить не будем, у каждого народа свои обычаи, пусть хоронят как умеют, хоть жгут, хоть крокодилам скармливают (интересно, крокодилы едят падаль?). Пусть, только подальше от Руси у себя в степях, на барханах, в горах, на морях, под водой, под землей… где там еще?

Удивительно как успокаивают идиотские мысли. Почему-то от мысли, что эту дрянь лучше бы действительно скормить крокодилам, чем отравлять их пеплом нашу землю, стало легче. Немного еще покрутившись и подумав над тем, как укокошила бы этих преступников будь моя воля, я все же задремала. Видно, нервы, страх, три дня без еды сделали свое дело, я благополучно проспала все – погребальный костер из ордынцев, их песни и танцы в честь погибшего бандитья и даже сам их уход из Рязани. Когда проснулась, то поняла, что в городе тихо…

После грохота, криков, рева пламени, гвалта последних дней это было настолько непривычно! Выкарабкавшись из закутка, куда забилась, свернувшись калачиком, я с трудом смогла разогнуться вообще. Ни руки, ни ноги, ни все остальное не подчинялось. Ничего, это от холода… Действительно, несколько энергичных движений (или попытка их сделать) вернули подвижность затекшим суставам, зато меня саму обрушили наземь, голова сильно кружилась. Нет, лежать нельзя, надо встать и идти! Вдруг среди развалин, среди всего этого кошмара отыщется еще кто-то такой, как я, и ему нужна помощь?

Я приникла глазом к щели в бревнах. Никого, только ветер носил пепел и виднелись обгорелые, закопченные печи… Почему-то подумалось, что в Рязани у многих домов топилось не по-черному, значит, печных труб будет немало.

Выбралась из своего убежища не сразу, было тяжело двигаться, кружилась голова, при любом усилии темнело в глазах. То, что увидела, заставило замереть… Черные обгорелые остатки домов и трупы… Город и его жители погибли вместе. Стало дурно, пришлось присесть, чтобы унять противную дрожь в ногах и вернуть глазам способность видеть. Я хотела зачерпнуть снега, чтобы хоть губы смочить, и не смогла. В этом городе не было белого снега, снег был двух цветов – черный от сажи и красный от крови!

Как долго сидела, тупо глядя вокруг, не знаю. Опомнившись, двинулась вперед. К дому Николы и Авдотьи нужно пройти через Соборную площадь, а там тот самый страшный костер. И никуда не денешься, придется идти, потому что надо проверить, вдруг есть кто-то живой? Надежды на это никакой, татары и мороз сделали свое дело, Рязань мертва. У тех, кого я видела, отрезаны головы, рассечены лица, вспороты животы. Снова стало тошно, нутро выворачивало наизнанку, хотя в нем было совершенно пусто, я не ела дня три-четыре. Лежал мужчина, прижимавший к себе ребенка, раскинув руки, валялась растерзанная женщина… Взрослых, крепких мало, они погибли на стенах, в основном женщины и дети.

На ступенях Успенского собора, в котором в последний вечер я видела молившихся князей, валялся разбитый колокол. Тот самый, что поднимал Рязань, когда татары подошли к городу. Я подняла голову – звонница пуста, болтались только веревки и одно из ушек, видно, от этого колокола. Саму Соборную площадь, видно, расчистили для костра, зато внутри собора оказались трупы княгини Агриппины и еще множества людей. Князя не было, видно, погиб где-то в другом месте. Князь воин, он не мог отсиживаться в соборе.

Улицы, на которой стоял дом Николы, просто не существовало, одни пепелища. И трупы, немыслимое количество погибших людей. Татары собрали своих не всех, видно, сожгли только знатных, а всякая мелочь продолжала валяться рядом с убитыми рязанцами. Вот так, даже в пути на небо не все равны.

Заметив в стороне какое-то движение, я замерла. Видно, не все татары ушли из Рязани, нашлись те, кто шакалил в сожженном городе. Пришлось тихо отползти в сторону и прикинуться трупом, пережидая, пока два голоса затихнут в стороне. Господи, да уйдут они когда-нибудь отсюда?!

Ветер носил по Рязани пепел и копоть, некоторые пепелища еще дымились. Я прислушалась, тихо, ни звука, ни голоса, даже собак не слышно. Неужели я в городе осталась в живых одна?! Я и татары? А еще черно-красный снег…

Николин двор представлял собой страшное зрелище, там лежали вперемешку русские и ордынцы, все залито кровью. Ближе к сгоревшему дому простоволосая Олена с нелепо подвернутой ногой, рядом на боку Авдотья, ее рука продолжала к чему-то тянуться, а в раскрытых глазах застыл ужас. Уткнулся лицом в снег Ждан… вокруг все залито кровью из располосованной спины… Четверо ордынцев… у входа, видно, пытавшийся заслонить собой родных со стрелой в груди Никола… Его пальцы разжались, но совсем рукоять меча не выпустили. Посеченные ордынцы явно его рук дело. Дорого отдал свою жизнь хозяин дома. Здесь же разрубленный пополам старый пес Буран. Не видно только маленькой Маняши…

Во дворе сгорело все, кроме большой собачьей конуры, в которой в злые морозы прятались вместе Буран и маленький Серко, она накрыта сугробом, который Никола нарочно не разгребал до самой весны, чтобы собакам было теплее.

Серко, видно, там, потому что слышно тихое поскуливание… И вдруг… голоса, несомненно, два! Манечка?! Уже через мгновение Маня ревела, уткнувшись в мои колени, а Серко рвал короткую привязь, к тому же, как всегда, немилосердно запутанную.

Она дрожала от страха и холода, на лице в саже и грязи слезы прочертили бороздки, видно, вытирала глаза руками, потому что копоть и кровь размазаны по щекам… красная ленточка в косичке, которую мы так старательно завязывали в бантик, почти расплелась… Но Манечка, моя Манюня жива!

– Маня, Манечка, девочка… все хорошо, теперь будет все хорошо… не плачь.

Но по Рязани еще бродят татары, добирающие последние крохи среди пожарища, стоит спрятаться. Конура большая, туда при желании влезу даже я, только сначала надо обрезать веревку у Серко, чтобы не задохнулся.

– Вернитесь в конуру я сейчас, Маня, я мигом.

Я метнулась к валявшемуся рядом с убитым Николой засапожному ножу. Лучше бы я этого не делала! Лучше бы проклятую веревку порвать руками, перегрызть зубами!

Впереди что-то двинулось, не успев выпрямиться, я увидела прямо перед собой татарина с саблей в руках. Рука невольно нащупала Николин меч. И тут…

– Маня, не-ет!!!

Произошло худшее – девочка с ревом бросилась к ордынцу, вытянув перед собой ручки, чтобы оттолкнуть его от меня. Татарин, кажется, даже не понял, что произошло, он просто отмахнулся рукой с саблей, и Маня стала падать в снег с перерезанной шеей!

В следующий миг на ордынца обрушился удар Николиного меча, в который я вложила всю свою силу! Я слышала о том, что всадников разваливают до самого седла, но никогда такого не видела. Николин меч застрял где-то на уровне татарского пояса, и тот рухнул, разделенный моим ударом пополам от самой шеи…

Выпустив рукоять меча, я опустилась на колени перед Манечкой. Большие светло-голубые глаза, не мигая, смотрели в такое же светло-голубое небо… А из тонкой шейки толчками выливалась кровь, и с каждым толчком напор становился все слабее… Растрепанная косичка, пропитанная кровью, слилась цветом с красной ленточкой в ней…

Они… убили… Манечку?!

И тут меня прорвало, я обхватила мертвое тельце руками, уткнулась в него и заревела во все горло… Маня была последней, кого я видела в Рязани живой.

Сколько времени прошло, не знаю, наверное, немало, лужа крови, в которой лежала Манечкина косичка, подмерзла. Очнулась от поскуливания Серко. Веревка его привязи запуталась окончательно, и бедный песик маялся на морозе, даже не имея возможности нырнуть в спасительное тепло конуры. Совершенно бездумно протянув руку за ножом, который так и не успела взять, я так же машинально обрезала эту веревку. Но Серко не побежал прятаться от мороза, он сел рядом с погибшей хозяйкой и… завыл.

Песик выл страшно, жутко, каким-то взрослым собачьим голосом, словно выплескивая весь ужас, всю тоску по погибшим людям… К голосу Серко присоединился еще один вой, потом еще один…

Меня бил крупный озноб, даже зубы стучали. Видно, было очень морозно, потому что слезы попросту замерзли на щеках. Попытка смахнуть их тыльной стороной ладони не удалась, пришлось отрывать эти сосульки пальцами… В воздухе летали хлопья сажи от пожарища…

Вернуться в Козельск, а потом в свою налаженную, обустроенную жизнь в Москве? Забыть вот этот черно-красный снег и залитый кровью двор? Неужели я смогу забыть погибших Олену, Авдотью, Ждана, заколотого Питирима, обварившуюся Варвару, старого Ефрема с его шуточками, Николу… Манечку…

Рука с засапожным ножом потянулась к моей гордости последних месяцев – косе, и через мгновение та уже валялась на кровавом снегу. Я с трудом вытащила из тела татарина Николин меч, брезгливо отерла об одежду убийцы. Отныне Насти больше нет…

Прости, Никола, я возьму твое имя и твое оружие.

Но не для защиты – для мести.

Я не вернусь в Москву.

Я буду убивать ордынцев до тех пор, пока смогу держать меч в руках!

Я отомщу за смерть каждого из вас, за красно-черный снег, за растерзанную, захлебнувшуюся кровью, сожженную Рязань!

На следующий день на берег Оки выскочили всадники дружины Евпатия Коловрата. Они торопились по им одним ведомым лесным дорогам, опасаясь встречи с передовыми отрядами Батыя, чтобы спасти осажденную Рязань. Не успели…

На высоком берегу реки вился дымок последних пепелищ догоравшего города…

А от полуразрушенной стены, таща за собой обрывок веревки, с отчаянным лаем грязным комочком катился Серко. Он словно просил дружинников подождать его нового хозяина – нового Николу.