Мирный год

Пока султан выживал с Родоса рыцарей, Хуррем вынашивала и рожала третьего ребенка. Снова стреляла пушка со стен Стамбула – у Повелителя родился сын! Второй сын Хуррем и третий из живущих. Сулейман назвал мальчика Абдуллой, что значит «раб Бога». Почему именно так, не знал никто.

Снова несли и везли подарки. Из Московии прибыли роскошные собольи шкурки, Хуррем даже всплакнула, проводя рукой по мягкому, шелковистому меху. Хорош соболь на Руси, что и говорить, хорош. Но себе не оставила, заметив чуть завистливый взгляд Хафсы, подарила ей, мол, пусть подарок с далекого севера греет валиде.

929 год хиджры (1523 год) был счастливым. Все складывалось хорошо, третий ребенок родился здоровым, никто Хуррем и ее детей не травил, а султан впервые за много лет не повел никого в поход и даже к нему не готовился.

Сначала никто не поверил в миролюбие Османского правителя, считали, что снова хитрит, наступит осень и Сулейман двинется… только вот куда? Никто не мог угадать. Ко всем дворам Европы летели сообщения агентов, гадавших, словно дети или воины, выбрасывающие кости ради забавы. То казалось, что пойдут еще раз на Венгрию, но проходили недели, а большой барабан, собиравший войско в поход, молчал. Значит, поход начнется осенью? Тогда на север и запад не пойдут. Оставался восток. Неужели Персия?

Но султан и не собирался никуда идти. Этого не понимали многие, в том числе близкие к Сулейману люди. Поддерживал Ибрагим и, конечно, Хуррем. Так невольно эти двое, бывшие уже врагами, советовали одно и то же.

Почему, ведь Ибрагиму было бы выгодно ходить с Сулейманом в походы? Но выгодно только на первый взгляд. Грека больше устраивала мирная жизнь, он тяготел к купеческим делам и предпочитал зарабатывать на торговле, а не на грабеже завоеванных городов.

Сам Сулейман размышлял здраво. Походы ради расширения территории не всегда оправданны, всему свое время, будут и походы…

Но для себя он усвоил другое: не только для завоеваний, но и для того, чтобы держать огромные территории в узде и просто в повиновении, нужна хорошая армия. Чтобы содержать армию, нужны деньги. Чтобы были деньги, нужно, чтобы богател сам народ, а значит, заботиться нужно прежде всего о тех, кто засевает поля и собирает урожай, кто пасет скот и кормит тот же Стамбул.

Султан вовсе не был народным защитником, он просто трезво оценивал положение дел. Можно ходить в походы и привозить из них добычу, но эта добыча сделает богатыми только военачальников, на время янычар и других воинов, но не обогатит народ. Землепашец не может покинуть свое поле на полгода ради военной славы Повелителя, иначе ему нечего будет есть зимой.

Да и что такое военная слава, завоевания? Большую территорию легче завоевать, чем потом удержать, да и к чему чужие земли? Для их удержания нужны воины, чиновники, много людей, которые через некоторое время начнут жить своей жизнью, им будет не нужен султан и Стамбул. Стоит ли забираться далеко от дома, чтобы потом даже не знать, что происходит в самых дальних провинциях? Не проще ли получать дань, пусть не такую большую, как от покоренных земель, но зато не тратя даже на сбор ничего. Он сам предпочел бы получать дань только за то, что не нападает.

Но Сулейман хорошо понимал, что либо он завоевывает, либо его. Пока была передышка, Европе не до завоеваний и крестовых походов, она едва дышит сама, без конца перекраивая собственные крошечные территории. Этим следовало воспользоваться и навести порядок в своей стране.

Многие начали ворчать, в первую очередь янычары, которым сидеть в городе все равно что тигру в клетке. Душа янычар, воспитанных в готовности к войне, ее и требовала.

Ворчал и Пири-паша. Старик говорил, что он устал, что пора на покой, но в то же время выговаривал Сулейману за бездеятельность, мол, растерять завоевания дедов и отцов легко, а попробуй что-то свое добавить… И при этом настойчиво звал на юг и восток, там много добычи, там не пустые европейские безделушки, а проверенное веками – богатая земля, богатые народы…

Сулейман на Персию идти не желал, его тянуло в Европу, и все чаще приходила мысль заменить Пири-пашу кем-то другим. Султан прекрасно знал, кем хотел бы заменить, но выгодное и приятное для него решение могло вызвать настоящий скандал, а потому Сулейман никак не мог решиться. Смешно, человек, бросавший на штурм крепостей десятки тысяч воинов, легко отдававший приказ о начале смертоносной атаки, не мог решиться назначить человека, которому бесконечно доверял, своим визирем.

А еще он не хотел обижать отставкой верного Пири-пашу. Пусть старик уже мало что мог, пусть жил старыми реалиями, не понимал и не принимал новое, но он был разумен и давным-давно служил потомкам Османа.

Хуррем (она уже и сама себя называла теперь так, слишком много всего пережито под этим именем за столь короткое время) всегда тонко чувствовала настроение любимого, понимала, когда его нужно развеселить, а когда просто поддержать. Она умудрялась давать советы именно такие, каких ждал сам Сулейман, угадывая его собственные мысли. Чаще всего получалось, что повторяла то, что было в голове у самого султана, а он воспринимал это как поддержку.

Наверное, так и должно быть. Хуррем пока еще плохо разбиралась в политике, не так много знала, потому умение просто поддержать в нужный момент было ценней ее собственных размышлений. Придет время, и она будет диктовать многое, но тогда еще было рано. Женское чутье помогало не говорить глупостей, не лезть со своими советами в то, в чем не разбиралась совсем. А там, где могла подсказать, Хуррем делала это так ловко, что Сулейману казалось, будто это он сам додумался.

Вот и сейчас, каким-то чутьем уловив, что Сулейман размышляет о замене Пири-паши и связанных с этим проблемах, Хуррем живо откликнулась:

– Совсем стар стал Пири-паша…

Она начала этот разговор неожиданно даже для себя, а уж для Сулеймана и вовсе нежданно. Обернулся, вскинул на Хуррем глаза:

– Почему ты о нем?

Она присела у ног на ковер, удобней пристраивая свой уже большой живот, коснулась его ступни, потом колена, чуть улыбнулась:

– Сегодня видела, как он ковылял. На покой бы старику…

– А кого взамен поставлю?

Сказал и подумал: хорошо, что не слышит валиде, хотя ей все равно передадут, в гареме у стен есть уши, кизляр-ага все слышит. Где это видано, чтобы султан что-то обсуждал с наложницей, пусть даже хасеки?

– Ибрагим-пашу, кого же еще?

– Кого?

– Вы доверяете больше всего ему, больше, чем любому другому человеку на свете. Он умен, хорошо знает положение дел, у Ибрагим-паши налажены отношения с купцами, его любят в армии…

После таких слов кто мог бы обвинить Хуррем во враждебном отношении к Ибрагиму? На время все действительно затихло, после рождения Михримах Хуррем больше не пытались убить, во всяком случае, пока не пытались. А теперь Хуррем носила уже четвертого ребенка, и Зейнаб говорила, что снова будет мальчик. Счастливый Сулейман чувствовал себя именинником.

– Но Ибрагим не согласится…

Хуррем хотелось закричать, что спрашивать необязательно, любой был бы счастлив таким назначением, но она сдержалась, ни к чему выдавать истинное отношение к греку.

В ее совете кроме понимания реального положения дел и того, что по совету или без Сулейман все равно назначит Ибрагима визирем, был еще и расчет, что при новой должности греку будет некогда задумываться о доставлении неприятностей ей и детям. Ибрагим подчеркнуто выделял Мустафу, чем весьма радовал Махидевран. Если станет визирем, то баш-кадина и вовсе почувствует поддержку.

Но Хуррем была готова и на это, только бы отстали от нее и детей. Она сама тоже притихла, ни с кем не спорила, не ссорилась, стараясь держаться от всех подальше, а к детям поближе. Трое малышей даже при служанках и няньках требовали внимания, а тут еще очередная беременность. Хуррем носила детей легко и рожала так же. Михримах не в счет, если бы не отравили, девочка тоже родилась вовремя. Она действительно была очень хорошенькой, живой и быстро привыкла к всеобщему вниманию. Султан, как и обещал, принцессу баловал. Валиде поджимала губы:

– Вырастет капризной.

Мехмед уже в таком маленьком возрасте показывал недюжинный ум и способности, он легко схватывал итальянские слова, которые учила мать, и с Марией разговаривал по-итальянски. Это была просьба Хуррем, которую Мария с удовольствием выполняла. Она ежедневно подолгу беседовала с малышом, чтоб тот привыкал к разным языкам.

И снова валиде ворчала, потому что мальчик часто говорил на смеси турецкого и итальянского, это приводило Хафсу просто в ужас, а у Мустафы вызывало зависть:

– Я тоже хочу учить итальянский!

Мустафе восемь, вполне взрослый мальчик. Махидевран тут же объявила, что Ибрагим найдет для шехзаде настоящего учителя, не то что эта нищая итальянка.

«Нищая итальянка» посмеялась:

– Дворец моих родителей немногим меньше султанского, об остальном я говорить не буду.

Сама Мария по-прежнему много времени проводила за разговорами с Хуррем. Она не сразу поверила, что женщина ничего за пределами дворца не видела и не знает:

– А как же родители?

– Рогатин маленький город, в нем нет огромных зданий и соборов. Но большой собор я однажды видела, когда ездила с отцом во Львов. Но тогда я была слишком мала, чтобы что-то понимать. А потом налетели татары и взяли меня в плен. Дальше была Кафа, но тоже за высоким забором в школе наложниц, а потом Стамбул и гарем.

Мария пыталась рассказывать о дворцах Рима и Флоренции, о живописи, скульптуре, о музыке… Она действительно оказалась высокообразованной женщиной, к тому же любящей искусство и историю, Хуррем раскрыв рот слушала ее рассказы о Лоренцо Великолепном, о прекрасной Италии, о древнеримских императорах, о Цезаре, Августе, Александре Македонском… Рядом, так же раскрыв рот, слушал маленький Мехмед. Он мало что понимал, но стоял, завороженный плавной речью флорентийки.

Слушала Гюль. У нее появилась возможность выйти замуж за весьма состоятельного чиновника, даже Сулейман давал согласие, но Гюль на коленях умоляла Хуррем не отдавать ее:

– Мне так хорошо рядом с вами!

Хуррем не просто слушала, она училась. Занимательные истории рассказывались не только ради забавы или итальянского языка, они развивали мышление. Конечно, все двигалось очень медленно, иногда настолько, что Мария приходила в отчаяние, чтобы объяснить одно, ей приходилось долго рассказывать предысторию, она плохо знала турецкий, Хуррем немного лучше итальянский, приходилось повторять и повторять… Но все же двигалось. В то время как другие обитательницы гарема пересказывали друг дружке сплетни или попросту сочиняли их, Хуррем либо возилась с детьми, либо чему-то училась.

Зато Сулейману становилось все интересней с ней беседовать и все менее интересно это делать с другими. Даже когда с Хуррем уже нельзя было спать рядом, он предпочитал не брать наложниц. Валиде выговаривала, Сулейман пожимал плечами:

– О чем с ними говорить?

– О любви!

– Валиде, о любви я могу говорить с одной женщиной – Хуррем, вы же знаете.

– Имея такой гарем, быть привязанным к одной!..

Хафса не зря злилась, третий год Сулейман и впрямь знал одну Хуррем, даже если брал кого-то на ночь, то только на ночь, выпроваживая немедленно. А наутро уже забывал, как зовут ту, с которой провел часть ночи.

Третий год Хуррем властвовала в душе Повелителя. Никто не мог поверить, что это продлится долго, все ждали падения Хасеки, но его все не было. Хуррем, даже будучи беременной, умудрялась оставаться для султана самой красивой, самой лучшей, самой интересной. Все вокруг пожимали плечами:

– Околдовала, не иначе.

Сулейман назвал Ибрагим-пашу главным визирем. Скандал! Все понимали, что рано или поздно это произойдет, ждали этого. Но, как всегда, то, чего не желаешь, как бы ни ждал, происходит неожиданно.

Назначение сродни пощечине многим, тем, кто считал себя вправе рассчитывать на эту должность. Понимали, что Ибрагим самый достойный по деловым своим качествам, но родовитые, те, чьи отцы, деды и даже прадеды служили отцу, деду и даже прадеду Сулеймана, оскорбились возвышением безродного грека, вчерашнего раба. Что будет, если султан начет забывать прежние заслуги родов, саму родовитость? Это означало, что никакого заступничества, никакой надежды на достигнутое предками, самому нужно добывать положение при Повелителе. Могло ли такое понравиться? Нет.

Но Сулейман был готов к недовольству. Для назначения Ибрагима на место старого Пири-паши ему требовался всего толчок. Этот толчок сделала Хуррем.

То, что Ибрагима ценит и валиде, Сулейман знал.

Все совпало: вопреки недовольству знатных пашей вчерашний раб Ибрагим-паша стал визирем. Он и раньше был правой рукой султана, а теперь стал таковым и официально.

Умный Пири-паша, делая наставления перед передачей власти, советовал только одно: набраться терпения и служить Повелителю не за страх, а на совесть. Ибрагим мысленно усмехнулся, но вслух ничего не сказал.

Перед назначением Сулейман беседовал с другом, Ибрагим пытался отказаться от назначения, помня, каково было визирям при прежнем султане.

– Клянусь, я не сниму тебя с должности просто так, по капризу. Или вообще не сниму, пока сам не попросишься.

Ибрагим знал, что Сулейман свои клятвы держит, относится к произнесенным словам трепетно, но он не хотел навешивать на себя такой груз власти, а на султана такое недовольство пашой. Сулейман, поняв, в чем дело, махнул рукой:

– Всем хорош не будешь, пусть привыкают, что в милости у меня будут за заслуги, а не по родству или заслугам отцов. И сам не отказывайся, потому что кому, как не тебе, вместе со мной во все впрягаться? Я же все равно с тобой по всем вопросам советуюсь.

Ибрагим хотел сказать, что не по всем, но промолчал. Не все следует произносить, что подумалось, даже самому большому другу не все, что просится на язык, можно говорить. А уж то, что просилось на язык у Ибрагима, вовсе стоило от Сулеймана припрятать.

Тот год действительно был примечательным, в Венеции синьор Андреа Гритти все-таки дождался своей очереди и стал дожем. Ему было шестьдесят восемь, но новый дож отличался отменным здоровьем, любовью к власти, женщинам и богатству. Власть он получил, богатства хватало, а женщины все еще боготворили статного красавца с орлиным профилем. Гритти в таком возрасте умудрился соблазнить монахиню, которая произвела на свет очередного незаконнорожденного отпрыска Гритти. Венеция была в восторге!

Андреа Гритти обещал Османам вечный мир, впрочем, прекрасно понимая, что воевать просто не сможет. Но и турки воевать с Великолепной Синьорой тоже не желали, они с большим удовольствием получали оттуда зеркала, ткани, ковры, разные красивые безделушки, в том числе изделия из цветного стекла.

Ибрагим был готов развивать торговые отношения с Венецией особенно активно. Нового визиря, как и нового дожа, вполне устраивал мир между странами и взаимовыгодная торговля. К тому же венецианцы умели благодарить тех, от кого что-то зависело. Однажды они преподнесли Ибрагиму перстень стоимостью в 4000 дукатов при годовом доходе дожа в 1800 дукатов, а простого венецианского чиновника в 100 дукатов.

Ибрагим, видно, умел использовать свое положение не во вред себе самому, ну и Турции тоже. Бедестан наводнили товары из Венеции, а по Мраморному морю, так незаметно переходящему в Средиземное, снова засновали венецианские корабли, тем более рыцари-пираты больше не мешали. Оставалось привести в чувство своих собственных, но это было еще впереди. Во всяком случае, венецианские корабли даже турецкие пираты старались не тратить. Вот как выгодно дарить дорогие подарки визирю!

Но к чести Ибрагима, он с головой погрузился в работу, которая требовала не только много времени, но и частого присутствия в самых разных местах и регионах. Голова Ибрагима теперь постоянно была занята делами империи, ему оказалось не до душевных страданий. Но это не мешало ему мечтать о реванше и унижении Хуррем.

Сама же Хуррем искала, чем еще отвлечь опасного противника, чтобы тот больше ничего не замышлял против нее самой.

Искала и ведь нашла!

В гареме очень мало развлечений, ну сколько можно сплетничать, слушать птичек, разглядывать рыбок в бассейнах или прудах, просто прогуливаться по дорожкам сада? Еще был хамам, очень редкие поездки в каретах и иногда цирковые представления.

Когда султан или валиде вдруг решали порадовать обитательниц гарема каким-то представлением, это выливалось в настоящий праздник. Казалось, чем можно удивить тех, кто наряжается ежедневно? Но наложницы умудрялись и тут поразить друг дружку. Один наряд лучше другого, ярче, богаче, заметней. На представление собирались задолго до его начала, это время требовалось, чтобы обсудить и взаимно осудить вкусы, умение подобрать украшения, их богатство и блеск, решить, кому уже пора переселяться в Старый летний дворец, а кто еще может привлечь внимание.

Валиде нарочно оставляла время для таких разговоров, иначе и представление смотреть не будут, отвлекаясь на чужие наряды. В гареме не принято говорить громко, девушки словно шелестели, шепотком обмениваясь фразами и кивками – осуждением.

Сегодня предстояло выступление труппы, в которой есть мужчины, поэтому большинство девушек прикрыли лица. Вряд ли у воздушных гимнастов, делающих одно за другим сальто, была возможность хотя бы просто скосить глаза на обитательниц гарема, но понимание того, что рядом чужой мужчина, заставляло женщин прятать лица.

Хуррем исподтишка оглядывала собравшихся. Все-таки даже у закрытого лица есть свои преимущества. Накинутая на голову вуаль позволяла осторожно наблюдать, не выдавая себя.

За три года она привыкла быть одна, смеялась, старалась выглядеть и быть веселой, словно смех и улыбка защищали от дурного глаза, от чужой нелюбви и даже ненависти. Может, так и было?

По положению, имея троих детей от султана и будучи кадиной, она должна быть рядом с Гульфем, однако не стремилась к этим женщинам, понимая, что те постараются продемонстрировать, что она ниже по положению.

У кресла султана на ступеньке лежала большая подушка, все делали вид, что не знают, для кого она. Раньше это место предназначалось матери наследника баш-кадине, но в последние месяцы подушки на месте не оказывалось, а вошедший султан демонстративно кивал Хуррем, и кизляр-ага быстро приносил на что сесть Хасеки. Сегодня подушка лежала, но ни Махидевран, ни Хуррем не решались занять место. Все ждали султана.

Первым пришел Ибрагим. И вдруг… нет, Хуррем была готова поклясться, что ей не почудилось. Глаза Хатидже Султан явно блеснули радостью при взгляде на нового визиря! Хуррем осторожно скосила глаза на сестру султана еще раз. Нет, не показалось, Хатидже действительно чуть смущенно потупилась, когда взгляд Ибрагима скользнул по ней.

Хатидже Султан сидела не в накинутой на голову вуали, а закрыв только нижнюю часть лица, глаза оставались на виду.

Размышлять долго не пришлось, вошел Повелитель, оглядел зал, нашел взглядом саму Хуррем и сделал ей знак, чтобы подошла. Женщина выполнила, склонившись перед Сулейманом. Тот так же молча показал на подушку у своего кресла. Хуррем почувствовала, как полоснул по ней взгляд Махидевран. Было от чего, ее, мать наследника, лишали законного места, и кто – рабыня!

Зато Гульфем поглядывала на баш-кадину почти злорадно. Тоже было от чего, давно ли ее саму вот так же вытеснила отовсюду – из постели Сулеймана, а потом с этой подушки сама Махидевран? Фюлане, родившая самого первого сына Махмуда еще в Кафе, ни на что претендовать не могла, ее век оказался совсем коротким. Но в Манисе Гульфем и Махидевран сцепились не на шутку. Когда хитрой и умной Махидевран удалось оттеснить соперницу и все же занять заветное место на подушке и в сердце Сулеймана, никто не сомневался, что она никому его не уступит. И вот тебе!..

Но Хуррем так привыкла к ненависти баш-кадины, что почти не обращала на нее внимания, ее занимало другое.

Началось представление. Акробаты, вернее, акробатки, выбежавшие на середину зала, принялись выделывать такие трюки, что казалось, у них вовсе нет костей, зато руки и ноги, как у сильных мужчин. Под музыку старшие подбрасывали и гнули младших, словно те были куклами, а не живыми девочками.

Хуррем почувствовала даже зависть, ведь сама была снова круглой, как шарик.

Уже со своего места, с подушки у ног султана, она снова пригляделась к Хатидже Султан. Нет, не показалось, сестра Сулеймана явно благоволила к греку, она то и дело косила в его сторону взглядом, поймав ответный взгляд, почти вспыхивала, быстро отворачивалась, но почти сразу поворачивалась снова.

Для себя Хуррем уже решила, что будет делать. Хатидже понравился Ибрагим, сестричка Повелителя просто влюбилась. Ей давно пора замуж, извелась вся, а за кого? Просто паша не устроит, а у тех, кто постарше, есть гаремы.

У Османов не один закон, регулирующий жизнь султанской семьи, законов много. Есть такой, что запрещает мужьям султанских жен иметь гаремы. Верно, это оскорбление для сестры Повелителя – делить мужа с другой и быть одной из жен, пусть даже первой.

В тот же день Хуррем осторожно завела разговор о том, что Хатидже замуж давно пора.

– Знаю, – нахмурился Сулейман, – только за кого ее выдашь?

– За того, кто ей самой нравится.

– Кто это ей нравится? – У Сулеймана даже дрему как рукой сняло.

Хуррем тихонько рассмеялась:

– Тот же, кто и вам.

– Хуррем, говори, что знаешь, не люблю ваши женские штучки.

– Да вы слепой, что ли? Неужели не видели, как Хатидже на Ибрагим-пашу смотрит? А он на нее, – тут же на всякий случай добавила Хуррем.

Султан приподнялся на локте, он лежал после сытного обеда, честно борясь с дремотой, Хуррем сидела рядом.

– Ты уверена?

– Конечно. У Ибрагим-паши жены нет, детей тоже, он красив, умен, достойный муж для вашей сестры.

– А вдруг она против?

– А вы спросите и увидите сами.

Хуррем обратила внимание, что о согласии Ибрагима речь не идет, да и кому пришло бы в голову отказаться, если предложат жениться на сестре Повелителя, к тому же молодой, красивой и неглупой?

– Поговорите с валиде, только не говорите, что это я сказала.

Сулейман так и поступил. Когда он озадачил валиде вопросом об отношении Хатидже к Ибрагиму, Хафса даже чуть растерялась:

– Никогда бы не подумала, что вы способны такое заметить.

– Ну почему же? – чуть смутился Сулейман, мысленно благодаря наблюдательную Хуррем. – Как вы полагаете, согласится ли Хатидже стать женой Ибрагим-паши?

– Она согласится, а вот согласитесь ли вы взять в родственники вчерашнего раба?

Сулейман поморщился, он никогда не считал Ибрагима рабом, даже тогда, когда тот им был.

– Я не считаю Ибрагима рабом.

– А сам Ибрагим?

Повелитель не ответил, он вдруг сообразил, что жениха-то не спросили. Согласится, куда он денется.

– Я поговорю с Ибрагимом. А вы с Хатидже.

Поговорить с Ибрагимом оказалось не так-то просто. Выход снова подсказала Хуррем:

– Предложите ему породниться. Он поймет.

– Ты уверена?

– Не Михримах же вы ему предлагаете? Ясно, что Хатидже.

Ибрагим согласился, он действительно умен и прекрасно понимал, что, отказавшись, просто закроет себе все пути. Сулейман хоть и не злопамятен, но отказа жениться на сестре не простит. Хатидже не вызывала у Ибрагима ни приступов страсти, но и отторжения.

Свадьбу сыграли очень шумную, несколько дней проходили гуляния и состязания на Ипподроме. Султан подарил другу большой дворец возле Ипподрома, Ибрагиму понравилось, потому что это район, где издавна селились посланники разных стран, ведь даже не имея постоянных послов, монархи всегда держали немало агентов. Также рядом жили многие состоятельные купцы, в том числе венецианские…

Хуррем отдыхала душой. Казалось, в Стамбуле, а главное, в гареме наступил долгожданный мир. Сначала прошел праздник возрождения новой жизни, стамбульцы радовались, султан пожертвовал на празднование огромные деньги, ели от пуза, всюду неумолчно звучали зурны, сазы, били большие барабаны, раздавались голоса певцов, зазывал, крики приветствия и иногда отчаяния тех, кого ограбила рука нечестивца…

Сулейман все правильно понял: если нет войны, должен быть праздник. Разница только в том, что на войну уходят надолго, а праздник через несколько дней забудут и снова примутся злословить. На всех не угодишь, да это и не нужно. Если станешь экономно расходовать казну, скажут, что скуп, примешься часто устраивать праздники – сначала отпразднуют, а потом немедленно назовут транжирой. Ибрагим не советовал обращать внимание на злословие. Он прав…

Сорок раз по утрам совершали утреннюю молитву – сабах – в Айя-Софии. Все посты соблюли, все положенные намазы отстояли, потом праздновали истово, чтобы Аллах видел, что живут по правилам.

А в месяц раджаб падишах объявил, что выдает свою сестру за визиря Ибрагим-пашу и дарит молодым дворец Ипподрома.

Многих возмущало возвышение грека, давно возмущало, но понимали, что Повелитель слишком доверяет его советам, слишком привязан, готов во всем слушать до сих пор. Разумом понимали, что Ибрагим-паша самый достойный, действительно умен и разумен, что не одно и то же, что он хорошо разбирается в делах государства и польза будет большая.

Но визирь – это одно, а зять – другое. Отдавая Хатидже Султан Сулейману, падишах роднился с рабом! Пусть бывшим, пусть вчерашним, но все равно рабом. И хотя среди высокородных пашей нашлось бы мало желающих жениться на сестре Сулеймана (все помнили о законе, запрещающем иметь других женщин), выбор именно Ибрагима оскорбил многих. Получалось странное недовольство: на его место не хочу, но почему он, а не я?!

Никто не спрашивал Ибрагима, каково ему самому. Хатидже хороша собой, умна, молода, но ведь сердце может не лежать даже к самой красивой и умной женщине. На счастье Ибрагима, пока его сердце было отдано той, которая была для него недоступна, вернее, из-за невозможности обладания любовь быстро перерастала в ненависть. Так бывает, говорят, от ненависти до любви один шаг, но ведь и обратно тоже.

Ибрагим пока еще сам не осознал, что ненавидит Хуррем с каждым днем все сильнее, ему казалось, что он равнодушен, а сердечное волнение объяснял опасениями, как бы глупая женщина их не выдала. Видел, что этого никогда не будет, знал, что она будет молчать, но себе внушил, что боится этого.

Плохое внушение, того, кого опасаются или с чьей стороны боятся предательства, даже невольного, начинают ненавидеть. И удивительно, что чем больше получают доказательств, что страх напрасен, тем сильнее боятся и сильнее ненавидят. Все кажется, будто человек обязательно предаст, обязательно погубит.

Гибели Ибрагим не боялся, в слишком жестоком мире он жил, чтобы не понимать, что жизнь человеческая мало что стоит, даже жизнь визиря и зятя падишаха. Куда сильнее он боялся падения, унижения, потому не желал быть главным визирем, малейшее понижение, уменьшение доверия, малейшая ошибка, и его просто затопчут, растерзают, заплюют его противники. Нет, не противники – враги, потому что противников у тех, кто рядом с троном, кто поднялся так высоко, особенно с самого низа, из нищеты, нет, все вокруг враги, даже те, кто улыбается по-дружески, заверяет в своей верности и дружбе. Каждый, кто не дополз до вершины, не достиг, не сумел, ненавидит того, кому удалось.

Если бы он понял, что единственным его настоящим союзником, для которого важен, прежде всего, султан, могла бы стать Хуррем, они вместе составили бы несокрушимую пару. Но как раз этого оба не могли, никогда, ни за что Хуррем бы не поверила Ибрагиму, а Ибрагим ей. Они были судьбой обречены ненавидеть друг друга и бояться. Два талантливых и сильных человека уже потратили и еще потратят много сил на противостояние.

Но сейчас им обоим предстояло радоваться.

Никто не знает, что именно испытывал Ибрагим во время свадьбы и после нее, но улыбался он довольно убедительно. А если от улыбки сводило скулы, то все понимали – это от усталости. Восемь дней он развлекал тех, кто попроще, – янычар, сипахов, дворцовую челядь, потом пришла пора везти невесту в дом жениха, и очередь приниматься за застолье дошла до знатных.

Гарем совсем опустел, потому что женщины, от валиде и баш-кадины до простых рабынь, отправились, кто готовить невесту к свадебной церемонии, а кто просто поглазеть. Хуррем не полагалось быть там, хотя она очень хотела хоть бы посмотреть. Но не пошла не только потому, что лезть со своим большим животом слишком опасно, но и потому, что в 24-й день месяца раджаб 930 года хиджры (28 мая 1524 года) у нее с самого утра начались схватки! То ли она ошиблась и повитухи тоже, то ли ребенок намеревался родиться раньше срока, но у Хасеки Хуррем начались роды.

– Вах, госпожа! Нужно немедленно сообщить валиде-султан!

– Нет, ничего не нужно. Пусть свадьба идет своим чередом. Я Аллах!

– Инш Аллах! – Зейнаб уже принялась распоряжаться, чтобы принесли побольше горячей воды.

Они видели, как хочется рабыням тоже посмотреть на счастливую Хатидже, а потому Фатиме пришлось даже раздать несколько пощечин, чтобы привести рабынь в чувство:

– Ваша госпожа рожает, а вы куда-то в сторону смотрите?!

Хуррем тихонько заплакала, но не от боли, а от обиды. Даже здесь она позади. Ну почему роды начались именно в этот день, не вчера, не завтра, не через неделю. В результате вокруг нее остались только самые верные: Зейнаб, Фатима и Гюль с Марией.

Тужась, Хуррем стискивала кулачки и клялась себе, что станет главной женщиной гарема, станет во что бы то ни стало! Такой, легкое недомогание которой заставит прерваться любой праздник, а Повелителя сидеть у ее постели, а не в золотой карете рядом с сестрой на празднике!

Как она могла на такое рассчитывать, ведь не она мать первого шехзаде, у нее столько врагов, столько тех, кто говорит гадости, даже ни разу не видя и не слыша ее голоса, даже таких, кому она что-то пожертвовала, чем-то помогла… Почему? Потому что стала любимой женщиной Повелителя, не расталкивая других, никого не уничтожая, не губя ничьи жизни? Нужно было подкупать, злословить, делать гадости, а то и травить, убивать, клеветать? Тогда бы сплетни и слухи хоть были не зря.

На этой волне злости, обиды на всех, на свою судьбу, не позволившую ей просто любить мужчину, а ввергнувшую в ненависть и зависть гарема, где просто невозможно сохранить душу незапятнанной, заставившую сменить веру, забыть свое имя, свою родину, Хуррем родила быстро, хотя и довольно тяжело.

Сулейман сидел на празднике, ждал, пока произнесут все заготовленные поздравительные речи, пока поэты прочитают сочиненные ими стихи, среди которых не нашлось достойных, только слабое подражание былым поэтам, пока прозвучат все пожелания плодовитости и счастья молодым… Праздник казался бесконечным…

И вдруг…

Даже гром барабанов и голоса многочисленных зурн, приветственные возгласы гостей и шум на улице не смогли скрыть выстрела пушки на стене.

– Пушка?!

К поднявшемуся во весь рост султану подскочил присланный кизляр-агой евнух:

– Повелитель, Хасеки Хуррем Султан родила вам сына.

Точно так же, как пушечный выстрел пробился сквозь свадебный шум, этот тихий голос евнуха был услышан гостями.

Теперь поздравления слышались уже в его адрес.

Махидевран просто перекосило от злости:

– Нашла время рожать! Не могла до завтра дотерпеть, даже свадьбу Хатидже умудрилась испортить.

Валиде, видя счастливые глаза сына, тихонько возразила:

– Да ведь роды не ждут и не спрашивают, когда можно, а когда нет.

– Это она нарочно вызвала их сегодня!

Сам Сулейман гордо провозгласил:

– Сын Хасеки Хуррем, названный в честь моего прославленного прадеда Мехмеда Фатиха, уже есть, теперь нужно назвать в честь моего отца. Называю сына, рожденного Хасеки Хуррем, Селимом. А уж будет ли он Явузом или Хаяли (Мечтателем), покажет время. Бисмиллах!

Он снял с руки перстень с огромным рубином и протянул гонцу:

– Передай это в дар Хасеки. А это тебе, – в руку принесшего хорошую весть перекочевал еще один перстень поменьше. – А еще скажи, что я велю сделать ступеньки из золота, чтобы она могла садиться в седло, как она хотела.

Слова потонули в гуле одобрения, словно то, как станет султанша взбираться на коня, было самым важным.

Махидевран снова не сдержалась:

– Ступеньки ей из золота? Чтобы на шею Повелителю удобней взбираться!

– Замолчи, ты с ума сошла?! – Хафса стиснула руку Махидевран так, что остались следы пальцев.

Хорошо, что женщины сидели отдельно за решеткой, чтобы не быть видными мужчинам, но все слышать. Ажурная косая решетка позволяла видеть только силуэты и слышать их нежные голоса, волнуя воображение гостей.

Хафса молила Бога, чтобы Сулейман не слышал ничего из сказанного Махидевран, иначе завтра баш-кадина может вернуться в Летний дворец. Ей самой тоже вовсе не понравилось такое совпадение, но валиде понимала, что Хуррем не нарочно подгадала роды.

У несчастной Махидевран улыбка перекошена так, что остальные стараются в ее сторону не смотреть. Есть от чего кривиться, у Повелителя четвертый сын, у Хуррем уже третий… Сколько же эта сучка будет приносить потомство? И ведь какое живучее! Первый щенок грудь не брал, девчонка родилась до срока, этот, кажется, тоже, но прибежавшая из гарема рабыня подтвердила: да, Хуррем родила здоровенького мальчика. Махидевран едва не плакала. Она поняла бы султана, если бы соперница обладала выдающейся красотой, а так… Ведьма, не иначе.

Конечно, ведьма! – твердо решила для себя Махидевран. Сердце несчастной женщины обливалось кровью. Она вовсе не была злой или такой уж коварной и искренне любила султана, но провела рядом с ним совсем немного времени. Сначала между ней и Повелителем влезла наглая Гульфем, а потом вот эта зеленоглазая ведьма.

Молодая женщина, любившая и не так давно любимая, чувствовала себя ненужной и от этого несчастной. Махидевран сильно похудела, хотя и не стала гибким стебельком, каким была когда-то, она применяла разные средства, чтобы улучшить цвет лица и свою кожу, чтобы не допустить морщинки, тщательно следила за своим телом, чтобы на нем не было ни единой лишней волосинки, делала все, чтобы быть привлекательной. Темные глаза баш-кадины сверкали, встречаясь с глазами Повелителя, светились радостью, стоило ей увидеть Сулеймана…

Но все напрасно, его сердце похитила эта ведьма…

Что оставалось Махидевран? Только бороться за свою власть в гареме, за то, чтобы ее сын стал следующим султаном, чтобы проклятая ведьма не внушила Повелителю мысль сделать шехзаде ее щенка. Да-да, Махидевран уже боялась даже этого.

Но у нее оставалась надежда, что Хуррем все же надоест Повелителю, баш-кадина уже не надеялась вернуться в спальню султана, она хотела только того, чтобы из этой спальни ушла соперница. Пусть там будет кто угодно другой, только не эта Хуррем!

Подумав об этом, Махидевран даже обернулась к валиде, но прикусила язык, не время сейчас о таком. Валиде заметила ее порыв, как и то, что невестка сдержала себя. Мысленно похвалила Махидевран за сдержанность, не время проявлять к Хуррем какую-то злобу, Повелитель счастлив не только свадьбой сестры и любимого друга, но и рождением еще одного сына. Всему свое время, спадет с глаз Повелителя пелена, и Хуррем не вечна в его спальне.

Вымученно улыбаясь, Махидевран делала вид, что радуется празднику Хатидже. У нее такого не было, султаны уже давно не женились, а просто держали наложниц в гареме. Можно стать кадиной, даже баш-кадиной, но это все равно не венчанная жена, все равно рабыня, даже если не купленная. Кроме того, Ибрагим обречен быть верным жене, у него не будет гарема, а значит, у Хатидже не будет соперниц. Счастливая… А всего лишь надо было родиться сестрой султана.

Хафса с тревогой наблюдала за Махидевран. Она понимала все, что чувствовала баш-кадина, сама когда-то испытывала подобное. Счастливая соперница, невнимание мужа, страх перед будущим… Правда, Хафсе в свое время было еще хуже. Махидевран хотя бы какое-то время была любима, а она сама и того не испытала, очень красивая и сознающая это Хафса была вынуждена мириться с откровенным пренебрежением Селима. Мало того, Селим не был султаном и едва ли мог им стать, тогда никто не знал, что будет.

Но мудрая Хафса все равно понимала чувства брошенной женщины. У Хафсы тогда хватило ума не восстановить сына против отца, никогда не сказать ни единого дурного слова, ни взглядом, ни вздохом не дать понять Сулейману, что презирает Селима, что не держит на него обиду, не показать, насколько несчастна. Понял ли Сулейман? Если и понял, то только сейчас, при жизни отца она удержала сына от протеста, даже от негодных мыслей об этом.

Сумеет ли это сделать Махидевран, не внушит ли, пусть даже невольно, Мустафе чувство досады, злости на отца из-за несчастья матери? Не может же мальчик не видеть, что творится? Этого Хафса боялась больше всего, она решила после свадьбы поговорить с матерью Мустафы, объяснить ей опасность такого внушения. Мустафа не должен возненавидеть братьев, чувствовать опасность, исходящую от них, стать им врагом.

Конечно, все в гареме заметили недовольство и даже несчастье Махидевран. И правда, почему мать Мустафы после его рождения Повелитель удалил из своей спальни, радовался растущему сыну, но Махидевран к себе не брал, может, потому, что ее заменила Гульфем? А вот Хуррем берет к себе, и та снова рожает ему детей. Уже четверо за неполные четыре года!

На следующий день Хафса позвала к себе Махидевран:

– Как Мустафа? Мальчик здоров после праздников?

– Здоров, благодарю вас, валиде-султан.

– А ты здорова ли?

– Здорова.

– Не похоже.

– Голова болит от шума и криков. Мы не привыкли к такому. Это мужчины, которые ходят в походы, могут терпеть барабаны, а для слабых женщин тяжело.

Она пыталась делать вид, что все хорошо. Вечером долго не могла заснуть, все пыталась понять, как ей быть, как вести себя. Разум подсказывал, что Повелителя не вернуть, а глупое сердце продолжало надеяться. Но как об этом скажешь кому-то, даже валиде? Махидевран продолжала вымученно улыбаться, ссылаясь на головную боль из-за шума.

– Махидевран, я хочу с тобой поговорить. Никогда раньше не рассказывала, хотя, думаю, ты все знаешь сама. Садись, послушай.

Конечно, им лучше бы выйти в кешк, чтобы кто-то хоть ненароком не услышал, но, с одной стороны, Хафса действительно собиралась говорить то, что известно всем, с другой – была уверена, что не подслушают, покои валиде так расположены, что подслушивать некому.

– Все знают, как трудно мне было рядом с султаном Селимом, каково пришлось. Но я все вытерпела, когда наступили трудные времена, – Хафса не стала говорить, что других просто не было, – я перестала думать о собственном счастье или несчастье, я думала только о Сулеймане.

– Вы воспитали прекрасного сына, валиде-султан…

– Знаю, но сейчас не о том. Главное, я сумела не внушить ему ненависть к отцу, это спасло Сулейману жизнь. Понимаешь? Что бы ни было с тобой, постарайся, чтобы этого не заметил Мустафа. Он должен знать, что любим отцом, и сам должен любить Повелителя. А для этого не должен видеть несчастья матери. Ты меня слышишь? Понимаешь ли?

Как ни сдерживалась Махидевран, а слезы на глазах выступили.

– Понимаю, только смогу ли? Повелитель без конца возится с Мехмедом и Михримах. Нянчится с ними, восхищается.

– Они совсем маленькие. Мехмед толковый мальчик, но не толковей Мустафы. А Михримах просто девочка, Повелитель мечтал о дочери, тем более, она хорошенькая. Они дети и твоему сыну не угроза.

Махидевран даже возражать не стала, она прекрасно понимала, что валиде лжет сама себе. Как могут братья не быть угрозой? Султан Селим был младшим, да и Сулейман тоже…

Хафса долго еще убеждала Махидевран, та кивала, постепенно разговор пошел просто о делах в гареме, о вчерашней свадьбе. Уже перед уходом баш-кадина вспомнила:

– А вы видели новорожденного, каков он?

Хафса заметно смутилась, вчера она не стала заходить к Хуррем, все размышляла, как станет разговаривать с Махидевран, а сегодня прямо с утра этим и занялась, да вот заговорились… Уже полуденная молитва прошла, а она до сих пор не навестила роженицу.

Постаралась ответить как можно безразличней:

– Нет, я еще не была. Сейчас схожу…

Махидевран очень понравился ответ валиде, отмахнулась:

– Она, наверное, спит. Или разглядывает перстень Повелителя.

Нет, Хуррем не спала и перстень не рассматривала. Она кормила маленького Селима, решив кормить самой, как делала с другими сыновьями. Так надежней.

Женщину никто до сих пор не навестил. Хуррем знала, что пушка выстрелила, Повелитель прислал подарки, добавив к перстню еще много всего. Но мужчине нельзя приходить к рожавшей женщине целых сорок дней, значит, его ждать не стоило. Хуррем и не ждала, но почему же не зашла ни валиде, никто из одалисок, даже те, кто только вчера подлизывались на всякий случай?

Хотя с одалисками понятно, они ждут, как поведет себя валиде. Сейчас весь гарем ждет, притихнув. А валиде словно и не догадывается, что у нее новый внук. Хуррем старалась не плакать, она знала, что должна выглядеть довольной и счастливой, когда к ней придут. Покормила Селима, отдала, чтобы уложили спать. Потом покормила маленького Абдуллу. Михримах уже не сосала грудь, да если бы и так, у нее есть кормилица.

Хуррем приласкала дочку и старшего сынишку…

Напряженно ждала, но никто не появлялся. Отдав малышей Гюль и Марии, чтобы погуляли, вдруг села к столу и попросила писчие принадлежности. На лист легли строчки:

Хуррем извинялась за то, что не смогла поздравить сама и передать приготовленные подарки.

Она задумалась, не отправить ли подарки с евнухом, но потом решила подождать, что-то подсказывало не торопиться. Женщина снова вскинула перо. Обещала сказать пожелания счастья лично и подарки преподнести тоже.

Немного погодя раздался стук в дверь.

– Валиде! – вскинулась Хуррем. Фатима как-то странно покачала головой.

Вошел кизляр-ага, он не мужчина, ему можно входить даже к только что родившей женщине. Произносил слова поздравления, желал здоровья Хасеки Хуррем и новорожденному, но как-то странно отводил глаза. Кизляр-аге не привыкать, у него глаза редко поднимаются от пола, и как только видит все вокруг? Но смотрел как-то не так, словно не собирался и в то же время жаждал что-то сказать.

– Здоров ли Повелитель?

– Инш Аллах!

– Как молодые?

– Все хорошо.

Тогда кто же и что произошло?

– Я хотела передать Хатидже Султан и Ибрагим-паше письмо с извинением, – Хуррем протянула незапечатанный лист кизляр-аге, тот взял лист и снова опустил глаза, но не уходил. Значит, есть что сказать.

– Как здоровье валиде-султан?

– Она приболела…

– Что с ней?! – Хуррем испугалась по-настоящему. Вот почему нет валиде, а она-то думала, что та просто не желает видеть внука!

Но то, как именно прятал глаза кизляр-ага, заставляло подозревать, что не все так просто. Евнух говорил о недуге как-то так, словно валиде всего лишь прикусила губу или ударилась локтем. Ах, вы так?!

Хуррем взволнованно просила передать пожелания здоровья и долголетия валиде, извинялась за то, что не может прийти и пожелать лично, ведь ей нельзя выходить.

– Если бы было можно, я поползла бы на четвереньках или побрела, держась за стену. Может, мне все-таки разрешат выйти? Кизляр-ага, вечером, когда никто не видит? – А глаза смотрели насмешливо.

– Нет-нет, не стоит, ей уже лучше, намного лучше.

И снова Хуррем передавала приветы и свои пожелания. Кизляр-ага поторопился уйти. Вот теперь он не лгал.

Хуррем повернулась к Фатиме:

– Это будет большим нарушением, если я выйду из комнаты?

– Женщине нельзя видеть мужчину до конца очистительных дней, вернее, мужчине ее.

– Мужчин в гареме нет. Я чувствую себя достаточно хорошо. Ну-ка, одеваться!

– Госпожа, стоит ли?

– Это к Хатидже я не могу поехать, чтобы ненароком не увидел Ибрагим-паша, хотя и там можно скрыться. А что мешает сходить к валиде и пожелать здоровья больной?

– Ничего, это для нее будет уроком. Совсем зазналась, завладела сердцем Повелителя, не допуская никого, – в голосе Махидевран горечь и боль, но губы привычно улыбаются.

Хафса же сидела как на иголках, когда она вдруг решила не идти к Хуррем и новорожденному внуку, делая вид, что больна, все казалось правильным. Не пошла сразу, хотя надо бы, теперь стоит сделать вид, что это из-за недуга. У валиде давно больно сердце, после стольких дней волнений праздника неудивительно, что оно снова прихватило.

Но у гарема чуткие уши и глаза, они все слышат и видят, кизляр-ага не зря смотрел в сторону, в гареме знали, что валиде не больна, а притворяется.

Стук в дверь раздался неожиданно, и одновременно с евнухом почти вбежала взволнованная Хуррем. Хафса не успела не только прилечь, изображая нездоровье, но и выпустить из рук кусочек пахлавы. Насмешливый взгляд Хасеки окинул стол, полный яств, сидящих явно за приятной беседой валиде и баш-кадину, и опустился вниз:

– Валиде… Махидевран… Кизляр-ага сказал, что вы больны, иначе я не посмела бы прийти без зова. Валиде-султан, как ваше здоровье? Примите мои поздравления со вчерашним событием и позвольте сообщить о рождении внука. Повелитель решил назвать его в честь своего отца Селимом.

Она все рассчитала верно, Хафса отмахнулась от невестки:

– Я знаю.

И тем самым выдала свою осведомленность и то, что не пришла навестить намеренно. Это граничило с оскорблением, но Хуррем сумела сдержаться, напротив, принялась с особенным волнением расспрашивать валиде о ее недуге, словно важнее недомогания Хафсы не было ничего.

– Валиде, простите мою настойчивость. Мне очень хотелось расспросить о свадьбе Хатидже Султан и Ибрагим-паши, на которой я не смогла побывать, и показать вам внука, но, узнав, что вы больны, я поспешила навестить, чтобы пожелать здоровья. Надеюсь, вам вскоре станет лучше, и вы сможете увидеть сына Повелителя, которого падишах назвал в честь своего отца Селимом. Еще раз прошу простить.

Хуррем поклонилась, как положено, и прежде чем Хафса успела ответить, вышла из ее покоев. Она не стала пятиться и выходить спиной, как полагалось бы наложнице и даже кадине, она бросала вызов, отворачиваясь от валиде, глаза Хасеки при этом сверкнули, словно этот вызов подтверждая.

Служанки Хуррем пятились, как положено…

Своим появлением и словами Хуррем поставила Хафсу в неловкое положение, вернее, в таковое валиде поставила себя сама. Если бы она действительно была больна или просто успела прилечь, болезнь изображая, все выглядело бы прилично, но Хуррем застала валиде врасплох, теперь все будут знать, что ее болезнь ложная.

Хафса решила не обращать внимания на болтовню гарема, ясно, что никто не осудит валиде, все дурные слова достанутся Хуррем. То, что валиде не стала немедленно навещать родившую невестку, давало всем понять, что валиде не одобряет увлечение своего сына этой женщиной.