Книга: Трон любви
Назад: В гареме все по-прежнему…
Дальше: Беда не приходит одна

Великий визирь Ибрагим-паша

Ибрагиму не до Хуррем, то и дело рожавшей султану детей и воевавшей за свое положение в гареме. Конечно, он не забыл о зеленоглазой колдунье, она то и дело возникала в разговоре самого султана, но беседы о личном у хозяина и раба велись не так часто, закрутили другие события.
Став Великим визирем, Ибрагим присматривался недолго, он помнил многие высказывания Великого визиря Низам-аль-Мулька, в том числе о том, что без умного правителя возможен умный визирь, а вот наоборот нет. Ибрагим-паша был визирем умным, очень умным. Будучи правой рукой и вторым «я» шех-заде Сулеймана, он готовился к положению советчика Сулеймана-султана. Это положение означало, что придется настойчиво руководить поступками царственного друга исподволь, одновременно осторожно воюя с визирем.
Став султаном, Сулейман не спешил менять визиря, оставив многоопытного Пири-пашу, Ибрагим этому только радовался, но до поры… Пири-паша старой закалки, мудрость и опыт – это очень хорошо и полезно для визиря, но жизнь требовала другого. Отец Сулеймана султан Селим не сумел старыми методами взять ни Белград, ни Родос, а Сулейман с Ибрагимом новыми одолели и тех и других. Первые же годы правления Сулеймана показали, что им под силу воевать с Европой, как и Мехмеду Фатиху, хотя Европа тоже стала другой. Но победы молодого султана приписывали простому везению, пока еще не разглядев в его поступках большого разума.
Жизнь требовала перемен, еще будучи советчиком наследника престола, Ибрагим старательно изучал положение дел в империи, организацию управления и торговли, понимая, что этим придется так или иначе заниматься. Но когда Сулейман стал султаном, душа Ибрагима изошла кровью, потому что дела требовали другого темпа, другого размаха, быстрого решения, а Пири-паша действовал по-старому, по привычке, выработанной десятилетиями до него. Умный, опытный, он не желал замечать изменившегося мира.
И когда Сулейман сделал шаг, который был очень рискованным, – назначил визирем вместо Пири-паши Ибрагима, – тот был испуган и благодарен одновременно. Все знали, что Ибрагим даже отказывался от такой чести, а Сулейман поклялся не карать своего ставленника из каприза. Считали, что новый визирь проявил скромность, а султан настойчивость. И едва кто понял, что причина такой договоренности еще в одном – Ибрагиму был нужен карт-бланш, возможность поступать по-своему, не всегда прибегая за разрешением к султану, уж тем более не советуясь на каждом шагу с Диваном.
Для Ибрагима это было очень важно, потому что забалтывать какую-то ситуацию на заседаниях многолюдного Дивана, рискуя тем самым выдать ненужную информацию противникам и многочисленным соглядатаям, значило заранее обречь дело на провал. Ибрагим предпочитал действовать тайно даже от собственных соратников. Не во всем стоило советоваться с пашами и другими визирями. Не во всем даже с султаном.
Было ли это опасно для Сулеймана? Конечно. Опасно для самого Ибрагима? Тем более, ведь любой его неудачный шаг десятикратно приумножился бы в слухах, сплетнях, осуждении. Вчерашний раб, грек-выскочка, мгновенно вознесенный на вершину власти прихотью Повелителя, мог так же мгновенно скатиться еще ниже, чем был. Ибрагим прекрасно понимал, что даже клятва Сулеймана не помеха, можно получить фетву – освобождение от клятвы в обмен на щедрые пожертвования. Наверное, он даже подозревал, что этим и закончится, но такова притягательность власти, что не каждый сумеет выбрать между ней и жизнью философа.
Ибрагим выбрал власть не только потому, что желал ее, он был готов к огромной власти не хуже, если не лучше, самого султана. Воспитывая наследника престола, мудрый визирь Ахмед-паша заодно воспитывал и визиря ему. Место Ибрагима было предопределено, но все же он мог отказаться. Не отказался, потому что чувствовал: это по силам. И сам Сулейман чувствовал, что другу по силам, а потому, выждав время, когда Ибрагим освоится, сделал его главным визирем. Теперь оставалось оправдывать надежды.
Никто не ждал, что нового Великого визиря примут с восторгом, это вообще было опасно, даже янычары считали Ибрагима выскочкой и терпеть его не могли, хотя должны бы, наоборот, радоваться, что новый визирь – толковый молодой бывший раб. Ибрагим вовсе не был заносчив. Не презирал янычар и в походах вел себя подобающе, для Сулеймана оставалась загадкой нелюбовь янычар к греку.
Самому Ибрагиму было просто некогда замечать чью-то нелюбовь, от открывшихся возможностей у него кружилась голова, и приходилось делать усилия, чтобы не поддаться этому кружению.
Первым большим самостоятельным делом для Ибрагима оказался поход в Египет, где обиженный его возвышением один из пашей – Ахмед – объявил себя султаном и решил отделить провинцию от империи. Сулейман отправил нового Великого визиря разобраться с непокорным. К тому времени самого Ахмед-пашу уже не только изловили, кстати, собственные сторонники, но и отдали на расправу. Ибрагим ехал не за головой самозванца, а за данью, которую тот прекратил присылать в столицу, а также чтобы расставить своих людей на всех постах, строго наказав всех поддерживавших негодного самозванца.
Но были несколько попутных дел, очень занимавших Великого визиря в этой части империи.
Он вырос на берегу, постоянный шум накатывающихся морских волн был для маленького Георгидиса колыбельной, став Ибрагимом, море не разлюбил. Но сейчас оно интересовало Великого визиря не как источник приятного шума или воспоминаний о детстве, а как источник дохода – империи, султана и своего собственного.
Морем шла основная торговля османов с Западом: если на восток, юг и юго-восток ходили караваны, то на запад практически только суда. Отправлять товары сушей через горы, леса, множество разливающихся весной рек, зимние снега и осенне-весеннюю распутицу просто невозможно. На том всегда стоял Константинополь, тем же жил и Стамбул – торговля, перевалочный пункт, место, где встречался Восток с Западом. На востоке суша с караванами верблюдов, на западе морская гладь с караванами судов.
И когда османы основательно заперли для европейских стран свободный проход на восток, европейцы стали искать другие пути – в обход. Особенно старались португальцы и испанцы, на разведку в разные стороны отправлялись талантливые мореходы. Результаты их трудов не замедлили сказаться.
Это была эпоха Великих географических открытий, когда Европа вдруг выяснила, что она не одна в мире. Поскольку двигаться морями проще и быстрей, основные открытия и были сделаны именно так.
Морские карты – вот что интересовало Великого визиря Ибрагима в последние годы особенно сильно. Умный грек прекрасно понимал, что прежние времена, когда достаточно было сидеть в изоляции, запершись от всех, прошли, нужно не просто выходить в мир, но навязывать ему свою волю. Так же думали все султаны Османской империи; завоевывая сушу, Ибрагим решил, что Сулейману нужно и море.
Неизвестно, кто из них больше на кого повлиял – тогда еще будущий Великий визирь бывший раб Паргалы Ибрагим (Ибрагим из Парги) или молодой султан Сулейман. Когда Сулейман пошел на Родос, его мало кто понимал, даже верного, умного Ибрагима раздражало упорство Сулеймана, половину зимы просидевшего в осаде на острове, пограбить который не удалось. Не все понимали, что Родос – ключ к этой части морских путей.
Возможно, тогда Ибрагим осознал важность моря для будущего Османской империи. Осознал и озаботился теми, кто это море изучил лучше собственного дома, для кого море было домом, кто линии побережья помнил лучше линий на своей ладони. Прежние султаны Баязид и Селим уделяли флоту немало внимания, Сулейману предстояло продолжить дело деда и отца, но Ибрагим понял, что просто строить флот мало, нужно еще и знать, где он будет действовать.
Кто лучше других знает все острова, мысы, морские течения и направления ветров? Те, кто проводит жизнь на море, прежде всего пираты, потому что от их знаний зависят их жизни. Появиться ниоткуда и исчезнуть в никуда на морских просторах можно, только зная, где есть удобные бухты, а где опасные скалы. Но это было практическое знание, а существовало еще одно – теоретическое, которым владели картографы.
Ибрагима с детства занимали эти таинственные рисунки на бумаге с обозначением суши и воды, удивляло, как смог человек словно подняться над землей на крыльях птицы, взлететь настолько высоко, чтобы увидеть землю всю сразу. Конечно, маленький мальчик со скрипкой в Парге не имел возможности изучать карты и вообще видеть их, но правая рука сначала наследника престола, а потом и султана Османской империи – совсем другое дело. Великий визирь Ибрагим-паша познакомился с теми, кто создавал карты.
Хаджи Мухиддин Пири Реис, как все талантливые люди, был талантлив во всем. За что бы ни брался. Он создавал бомбочки, разбрасывавшие вокруг многочисленные шипы, был хорошим моряком, но главной страстью Пири оставались карты. Любой корабль ограничен в своих возможностях, слишком трудно побывать всюду и своими глазами увидеть то, что видели нечестивые Васко да Гама или Коломбо, но перед Пири Реисом ложились разрозненные куски карт, и казалось, он путешествует.
Пири Реис не просто рисовал линии побережья, он добавлял рисунки животных и птиц, позаимствованные из воспоминаний путешественников. Еще при султане Баязиде Пири создал «Книгу морей» – великолепный атлас, сборник карт. Почему султаны Баязид и Селим не обратили должного внимания на этот шедевр, непонятно. Ибрагим подумал, что именно из-за узости и традиционности мышления их Великих визирей. Даже редкий умница Великий визирь Ахмед-паша, служивший двум султанам по очереди и воспитывавший будущего правителя Сулеймана, не интересовался морскими картами, ему хватало мудрости на суше.
Получив возможность поступать по-своему, Ибрагим немедленно засадил Пири за совершенствование карт из атласа, а саму информацию о нем засекретил, насколько это было возможно.
В своем атласе Пири разместил и подробные карты совсем далеких от Стамбула территорий – Нового Света и даже Антарктиды! Описания путешествий Васко да Гамы и Коломбо сами по себе потрясающи, но Ибрагим в данном случае проявил практический подход к делу. Новый Свет – это хорошо, но для османов совершенно недоступно, просто потому, что португальцы и испанцы заперли проход через Гибралтар так же, как сами османы – Босфор.
Ничего, пока османам хватит и Средиземного моря.
А для того чтобы хозяйничать на нем хотя бы в своей части, куда важней карта побережья Африки и роза ветров на море. Ибрагим понимал, что такие карты должны существовать. Кто ищет, тот найдет обязательно. Ибрагим нашел.
Никто не знал, каких средств и какой хитрости ему стоило раздобыть карту португальского придворного картографа Педру Рейнела, с подробной береговой линией африканского побережья и картой ветров юга и запада Средиземного моря. Эту карту сами португальцы берегли как зеницу ока, она помогала избегать бесконечных ловушек штормов у африканского побережья.
Португальцы боялись того, чтобы ценная карта не попала к многочисленным пиратам, промышлявшим по всему морю.
Вообще, португальцы с их стремлением достичь по морю тех территорий, куда их не пускали по суше, начинали серьезно вмешиваться в расклад торговых путей на континенте. Еще в конце XV века Васко да Гама обогнул мыс Доброй Надежды, распечатав таким образом путь в Индийский океан вокруг Африки. Долго, опасно, дорого, но такой путь появился! Для португальцев это было не дороже, чем возить товары через Турцию. Создавалась прямая угроза давним торговым путям.
Конечно, османский флот никоим образом не мог помешать португальскому огибать Африку, но вот поближе к Индии помешать можно. На эту мысль Ибрагим-пашу натолкнул доклад, который ему прислал… из тюрьмы Сельман Реис. Сельман был опытным корсаром, состоявшим на службе у османских султанов, много воевавшим с португальцами на стороне османов, но за какие-то провинности посажен султаном Селимом в тюрьму. Прочитав умную записку опытного пирата, Ибрагим возблагодарил судьбу, что султан Селим не казнил Сельмана.
Сельман Реис знал район вокруг Аравийского полуострова так же хорошо, как другие знали Ионическое море. Он указывал, что помешать португальцам можно, но для этого нужно вытеснить их из Красного моря. Собственно, на Красном море хозяйничали турки, но выход из него был практически заперт португальцами. Сельман доказал, что для ликвидации такого положения нужен захват побережья Йемена и создание более сильного флота в Красном море.
Эта идея так впечатлила Ибрагима, что Великий визирь приказал немедленно начать переоснащение флота в Красном море и перебросить его ближе к югу, а самого Сельмана назначил адмиралом, вытащив из тюрьмы. Для поддержания морских сил с суши был сформирован и отправлен на юг Йемена четырехтысячный пехотный корпус. Османская империя завоевывала не только Балканы…
Далеко не все в Стамбуле знали об этой стороне деятельности неугомонного Великого визиря Ибрагим-паши, не все можно и стоит делать достоянием гласности. Многим казалось, что бывший раб отправился в Египет пополнять казну – султанскую и свою собственную. Собственную прежде.
И еще одна забота была у Ибрагим-паши. Если султан Селим сумел привлечь к борьбе с португальцами корсара Сельмана Реиса, то почему нельзя сделать это же с другими пиратами в Средиземном море? Эта мысль не давала Великому визирю покоя.
В Средиземном море хозяйничал Азор Барбаросса, под рукой которого воевали тысячи корсаров. Когда погиб его старший брат Арудж, бывший правителем Алжира, Азор подхватил власть в свои руки, признал себя вассалом турецкого султана, от которого тут же получил титул бейлербея и 2000 янычар в помощь. С этими силами Азор Барбаросса успешно отбивал нападения испанцев на Алжир, но был предан местными, почему из Алжира пришлось уйти.
Ибрагим-паша решил, что пришло время отвоевать Алжир обратно, предоставив Барбароссе необходимую помощь еще раз. С помощью корсаров Барбароссы можно было держать в руках почти все побережье Африки. Барбаросса помощь принял и взялся за Алжир снова.
У Азора Барбароссы был замечательный принцип: на румах его судов никогда не сидели рабы, корсар считал, что успешно воевать могут только свободные люди, а те, кому все равно погибать под плетью, не станут хорошо грести в нужный момент. Вообще, этот выдающийся пират отличался своеобразным характером – был веселым и даже доброжелательным, редко выходил из себя, но если уж это происходило, то щели в палубе бросались искать все, рука у главаря пиратов была тяжелой.
Как такое почти добродушие сочеталось с холодной жестокостью к тем, кто противился Барбароссе, не мог понять никто, и одно упоминание коренастого предводителя морских разбойников, обладавшего знаменитой рыжей бородой, приводило тех, кому приходилось пересекать морские просторы, в трепет. Конечно, не всех, были и те, кто воевал против Барбароссы, но таких меньшинство.
Держать под рукой Барбароссы Алжир значило не подпустить к побережью ни испанцев, ни французов. Это вполне устраивало султана Сулеймана и его Великого визиря Ибрагим-пашу. Копия карты Педру Рейнела с розой ветров, купленная за огромные деньги через венецианцев, очень пригодилась Барбароссе и его корсарам. Ибрагим не сомневался, что окупятся эти вложения скоро.
Великий визирь мог быть доволен: территория Османской империи не просто расширялась, важнее то, что она расширялась за счет прибрежных территорий, что позволяло успешно противостоять морским державам.
Строился и новый флот, переоснащались суда, обучались воины.
Теодор в который раз, стоя на берегу бухты Крионери, с тоской смотрел на крыши венецианского замка на острове Панагия. Там, на этом острове, пропал его любимец Георгис. Зачем они с соседским мальчишкой Никосом отправились на утлой лодчонке на остров? Никос, всхлипывая и размазывая по щекам грязь вперемешку со слезами, рассказывал, как невесть откуда появились суда османов, как в замке быстро закрыли ворота, а он сам бросился бежать в лес, чтобы спрятаться. Звал Георгиса, но тот стоял, словно завороженный, держа свою скрипочку в руках, и смотрел.
Так и схватили Георгиса со скрипочкой. Он хотел показать отцу новую мелодию, которую разучил, но не успел. Схватили за неимением другой добычи, увезли. Можно бы и забыть, но что-то не давало покоя Теодору, все казалось, слышит сквозь шум волн эту скрипочку. Почему-то верилось, что сын жив и еще даст о себе знать.
На берег, с трудом ковыляя и опираясь на толстую суковатую палку, охая и ахая на каждом шагу, выбралась старая Елена. Никто в Парге не помнил ее молодой, казалось, она и родилась старухой, только вот родилась одновременно с этими горами и морем, раньше самой Парги.
– Все ждешь?
Когда-то Елена безо всякой просьбы вдруг предсказала Теодору, что его пропавший сын не вернется, но заберет отца к себе. Теодор тогда фыркнул:
– На небо?
– Нет, он на земле будет богат и знатен, будет владыкой многих земель, перед ним будут падать ниц и целовать сапоги, есть будет на золоте, а ходить в парче.
Теодор тогда даже руками замахал на старуху:
– Что ты!
Только ее возраст не позволил обругать за такое издевательство над отцовским горем. Он не посмел, но многие Елену осудили, плевали вслед:
– Старая карга! Словно не видит, как убивается Теодор.
Но старуха упорно стояла на своем:
– Будет Георгис ходить в золоте и властвовать над многими. В Паргу не вернется, но отца к себе заберет.
Сколько ни плевали в ее сторону, только посмеивалась, разве что к самому Теодору не приставала.
Два десятка лет с тех пор прошло… И вот теперь объявилась снова.
– Что стоишь, не стой, иди домой, сейчас к тебе посланец от сына придет.
– Ты опять за свое?
– Иди, – коротко приказала старуха, и он почему-то послушался.
До дома дойти не успел, соседи сообщили:
– Теодор, иди домой, там тебя какой-то важный человек спрашивает. Вон с того корабля высадился.
На волнах бухты Крионери покачивался небольшой, но богато украшенный корабль, явно турецкий. Венецианцы по нему не палили из крепости, значит, не враг…
По горам Парги и так взбираться нелегко, а уж волнуясь – и вовсе невыносимо. К дому подошел, задыхаясь, уже во дворе показалось, что спит, пришлось себя ущипнуть.
Подле двора толпой стояли соседи, с любопытством разглядывая необычно для Парги одетых людей, толпившихся у крыльца, которые переговаривались на чужом языке. Теодору дорогу уступили все – сначала соседи, а потом и эти чужаки, почтительно посторонились, словно он бали какой…
В самом доме навстречу поднялся высокий длинноусый богато одетый человек:
– Я от вашего сына – Ибрагим-паши.
От сердца сразу отлегло: вот она, ошибка, обознались! Небось старая карга чего-то наплела.
Невестка Мария глазами все показывала на богато одетого красавца, словно сигналила о чем-то. О чем?
– Приветствую вас в своем доме, будьте гостями, но ошиблись вы, у меня нет и не было сына Ибрагима.
Человек рассмеялся:
– Верно Ибрагим-паша сказал, что не поверите вы ему. – Он держал в руках что-то завернутое в дорогую ткань, начал разворачивать, продолжая: – Его в детстве Георгисом звали, а сейчас Паргалы Ибрагим-паша, это значит Ибрагим-паша из Парги. А показать просил вот это, сказал, по этому узнают.
В руках у незнакомца была та самая скрипочка, на которой в детстве играл Георгис!
У отца ноги подкосились, но, прежде чем присесть, все же взял дрожащими руками скрипочку, держал, как самую большую драгоценность. Это память о сыне, на которого возлагали столько надежд, мечтали, что умненький Георгис станет хорошим музыкантом, вытащит семью из нищеты.
Георгис пропал, из нищеты семью вытащил следующий сын Микос, они с отцом из лодки не вылезали, но бедность так и не покинула.
– Где он? Как он?
Незнакомец снова улыбнулся в усы:
– Ибрагим-паша Великий визирь султана Сулеймана, падишаха Османской империи, к тому же его зять, женат на Хатидже Султан – любимой сестре падишаха.
Теодор вслушивался в произносимые слова, но они не проникали в мозг, не воспринимались. Поняв, что собеседник мало что понял, незнакомец повторил:
– Ваш сын сейчас второе лицо в Османской империи, он уже много лет ближайший друг и советчик султана Сулеймана, а теперь Великий визирь и его зять.
– Георгис?
– Он стал Ибрагимом…
До отца вдруг дошло самое главное: Ибрагим… значит?..
– Магометанином стал?!
От двери раздался скрипучий голос Елены (и как только успела доковылять?):
– Он ребенком был, когда в плен попал. Да и нет худой веры, все хороши, хуже, если бы не верил…
Старуха шагнула через порог, усмехнулась:
– Говорила я тебе, Теодор, что твой сын будет на золоте есть и в парче ходить. Ты не верил. Большой человек наш Георгис теперь.
Незнакомец снял с пальца огромный перстень, протянул Теодору:
– Это просил передать Ибрагим-паша.
Грек от перстня даже отшатнулся:
– Никогда такого в руках не держал, ни к чему мне.
Гость снова рассмеялся, протянул не глядя перстень Микосу:
– Берите, от подарков нельзя отказываться. Там еще много всего. Но главное, что просил передать Ибрагим-паша: просит вас переехать к нему в Константинополь.
– Куда?
– Константинополь, Стамбулом ныне зовется.
– Да это я помню, только там же магометане!
– В Стамбуле разные люди живут, и веры разные, в том числе православная, церкви сохранились, никто никого не теснит и за веру в тюрьму не сажает. А мусульмане ничуть не хуже христиан. Я тоже христианином был, мусульманином стал, когда подростком в Стамбул попал.
– В плен захватили?
– Нет, по девширме, есть такой сбор, забирают у бедняков по сыну.
– Ой-ой… Откуда же тебя забрали?
– Я босняк, хорваты есть, сербы, всякие…
– Согнали, как скот?
Босняк рассмеялся:
– Нет, отобрали самых умных, которых определили, как вашего сына когда-то, в дворцовую школу, а тех, кто не захотел и был покрепче, отдали в семьи, чтобы вырастили, научили турецкому языку, обучили какому-то ремеслу и для службы в армии подготовили. Мы янычарами стали, а те, кто в дворцовую школу попал, те чиновниками.
– Так Георгис грамотный?
– Не просто грамотный, а очень грамотный.
– Он всегда был умным мальчиком! – в голосе отца звучала такая гордость, что босняк невольно улыбнулся.
– За умение думать Ибрагим-пашу и заметил наследник престола шех-заде Сулейман, а потом Сулейман, да продлятся дни его вечно, султаном стал, а Ибрагим-паша пашой и вот Великим визирем.
– Что это значит?
Откуда в небольшом рыбацком городке знать все тонкости придворной иерархии далекой Османской империи? Парга городок греческий, но принадлежал Венеции, вон на мысу крепость венецианская стоит, а на острове Панагия дворец, тоже больше на крепость похожий.
– Это значит, что он второй человек в империи после правителя, всем управляет. Он сейчас в Египте, а нас за вами прислал.
– Я не знаю… Что же мы там делать будем: языка не знаем, рыбу ловить не разрешат небось, разрешение купить у нас денег нет.
Теперь ответом был просто хохот:
– Теодор-ага, ваш сын – зять падишаха! Какая рыба, какое разрешение?! У Ибрагим-паши дворец чуть меньше падишахского.
– Тогда нам и в гости ехать нечего, там и вести себя не знаешь как.
– Я вам вот что скажу: жить в Стамбуле можно всем, особенно тем, у кого есть деньги, а у Ибрагим-паши их много, вера есть всякая, никто никого не неволит, языки тоже разные, в том числе и греческий, тоже никто не неволит по-турецки говорить. Не понравится, сюда вернуться никогда не поздно. Мы сейчас в Венецию, на обратном пути к вам снова заедем, к тому времени все обсудите и решите. Пойдемте, я подарки покажу, там всего много, в дом не поместится, во дворе сложили.
Соседи не только не разошлись, они, кажется, сбежались со всей Парги, из Антусы, а то и Морфиона. Любопытно, кто это такие подарки прислал бедному Теодору?
По толпе ходило:
– Это Георгис, он важным человеком стал, не иначе!
– Какой Георгис, турки же приплыли? Это тетка у Теодора за турка замуж вышла, вот теперь вспомнила о племяннике.
Когда Теодор показался на дворе, кто-то из особо любопытных не удержался, закричал:
– Теодор, кто это тебе дары прислал?
– Георгис мой жив, оказывается, большим человеком стал, богатым.
– Верно тебе старая Елена пророчествовала?
Теодор вспомнил о старухе, но та словно сквозь землю провалилась. Ладно, потом найдет и отблагодарит щедро, а заодно и прощенья попросит за то, что не верил все эти годы.
– А тетка твоя как?
– Какая тетка?
– Богатая, та, что подарки прислала?
Некоторое время Теодор смотрел на спрашивавшего Леона, потом мотнул головой:
– Сказал же: подарки Георгис прислал, это он богатым стал.
Толпа зашумела:
– Георгис нашелся!
– Он подарки отцу богатые прислал!
– Вот повезло Теодору, теперь небось и знаться с соседями не будет!
Теодор возмутился:
– Это почему не буду? Я каким был, таким и остался. Ну-ка посмотрим, что сынок прислал!
Шеи любопытных вытянулись, как у гусей, круг мгновенно сузился настолько, что дюжие охранники, что притащили все во двор, оказались зажаты со всех сторон. Они нервно оглядывались, но быстро сообразили, что ни им, ни дарам ничего не угрожает, соседи были любопытны, но не вороваты.
В тюках оказались шитые золотом ткани, одежда, на которую Теодор смотрел с изумлением:
– Куда ж мне такая? Да и ткани тоже. Где у нас в этаком ходить?
Кто-то посоветовал:
– А ты купцам продай, лодку купишь новую.
– И то…
Открывали тюк за тюком, немного погодя кто-то крякнул:
– Тут не то лодку, весь корабль купить можно.
Но босняк позвал Теодора в дом:
– Есть кое-что.
Теперь любопытные лица приникли к мутноватым стеклам, вставленным в крохотные окошки.
Посланник Ибрагима достал ларец, а когда открыл, у Теодора и вовсе глаза полезли на лоб:
– Это мне?
– Вам, Теодор-ага.
Ларец был полон золотых монет. Две тысячи дукатов отбрасывали солнечные зайчики на старые стены небогатого дома. Похоже, сын и правда живет в сказке…
И все-таки, когда посланец уплыл, оставив Теодора и всю Паргу в полном смятении, сомнения оставались, слишком уж все хорошо. К тому же старая Елена словно в воду канула, исчезла, никто ее после появления в избе и не видел, только сучковатая палка осталась стоять в углу.
Теодор не знал, верить случившемуся или нет, ни дары, ни деньги никуда не дел, только под крышу занес, чтобы дождем, если будет, не замочило.
Соседи советовали каждый свое: кто говорил, что все это обман, а золото проклято и через шесть дней превратится в черепки. Кто твердил, что стоит отправиться к сыну, потому что Георгис всегда был умным мальчиком и вполне мог стать султаном. Конечно, в него влюбилась султанша, нарожала детишек, а куда ж детям без отца? Вот и вышла за него замуж. Сказано же: паша!
Микос молчал, сомневаясь, а вот его жена Мария не давала ни мужу, ни свекру покоя, жужжа и жужжа, мол, надо хотя бы съездить да посмотреть.
Если честно, то они напряженно ждали тех самых шести дней, о которых пророчествовали злые языки. Почему шесть, не знал никто, но все верили, что именно в этот срок все и решится.
Через шесть дней утром во дворе снова собралась почти вся Парга. Всем было любопытно, черепки в ларце или нет.
Теодор хотел бы открыть все без свидетелей, а потому даже отругал себя, что не сделал этого тайком с утра, но теперь уже поздно, соседи стояли плотной стеной, вытянув шеи, точно гусаки.
– Теодор, ты на двор-то выйди, чтоб всем видно было.
Он вышел, поставил ларец на давильный пресс. Собравшимся места в небольшом дворе не хватало, вперед пропустили самых уважаемых, остальные топтались, валя и без того некрепкую изгородь, вытягивая шеи и ничего не видя и не слыша. Хитрые мальчишки немедленно облепили все деревья вокруг, кто-то сообразил:
– Крикни, что там?
Раздался мальчишечий вопль:
– Принес!
Следом:
– Поставил!
– Открывает!
Все затихли. Теодор действительно взялся дрожащими руками за замочек ларца. Что там, неужто и правда все в черепки превратилось?
Крышка откинулась, но сверху лежал красивый парчовый платок, казалось, Теодор убирал его целую вечность. Наконец раздался торжествующий вопль мальчишки:
– Золото!
Все вздохнули, кто с облегчением, то с завистью. На Леона, который все сомневался в том, что золото настоящее, смотрели косо. Тот, словно чувствуя себя виноватым в том, что ничего не случилось, вдруг сообразил:
– А ты первый день считал?
– А как же? – удивился новоявленный богач.
– Так правильно, тогда сегодня пять дней, а не шесть! Завтра шесть-то будет! Завтра, а не сегодня!
Народ взвыл:
– Да что ж ты раньше молчал?!
Леон чесал затылок:
– Так я… я тоже только сообразил.
– Вечно ты поздно соображаешь!
– Небось и с женой дома так же?
– Пока сообразишь, и ночь прошла!
Все с удовольствием переключились на насмешки над Леоном, но это были добродушные насмешки, потому он только отмахивался.
Соседи как-то очень быстро разошлись со двора, мальчишки спустились с деревьев, ушли все, причем как-то сторонясь Теодора, как будто он обманул их в лучших ожиданиях. Тот стоял над раскрытым ларцом с золотом, с недоумением глядя вслед потерявшим к нему интерес соседям. Неужели было бы лучше, если бы золото действительно оказалось черепками?
Душила обида, закрыл ларец, отнес в дом и долго сидел, уставившись в никуда. Сноха завела свою песню о том, что нужно уезжать. От досады Теодор не знал, куда деваться, снова вышел во двор, увидел поваленный забор, вытоптанные грядки, сломанную молодую оливу, ободранные ветки деревьев, на которых сидели мальчишки. Словно враги прошлись по бедному, но аккуратному двору Теодора. Он крякнул и принялся чинить забор.
Понимал, что завтра любопытные свалят снова, но нужно было чем-то занять если не голову, так хоть руки.
Посланец Георгиса (у Теодора даже мысленно не получалось называть сына Ибрагимом) обещал вернуться как раз на следующий день. Может, Леон прав, и вся сказка закончится именно тогда – на седьмой день после весточки от сына?
Отец усмехнулся: как же сразу не понял, что это обман? Георгис прислал бы письмо, тем более если он так богат, ему ничего не стоило написать несколько слов. Письма нет, значит, это все обман. И теперь уже неважно, черепки будут в ларце или нет, даже если не черепки, это обманное золото, не настоящее.
Сноха ныла весь вечер, пока Микос не прикрикнул на нее.
Ужинали молча и спать легли рано, даже мелкой работой дома заниматься не хотелось.
С утра пораньше начали собираться первые любопытные, вернувшаяся от коз Мария фыркнула:
– Загодя места занимают. Снова забор свалят, зря чинили вчера.
Теодор угрюмо ответил:
– Пусть.
Микос тоже был мрачен.
– Если там, – он кивнул на ларец, – золото, так хоть самим черепками подменяй, не то проклянут в Парге.
Теодор взялся чинить старую давилку, которую уже стоило бы выбросить. Понятно, что это только чтобы заняться чем-то, не выходя из дома. Микос тоже принялся что-то мастерить.
Наконец выглянувшая в окно Мария сооб щила:
– Собрались.
Теодор тяжело поднялся, отряхнул одежду, вытер руки, взял ларец. Но не понес, как вчера сразу во двор, а открыл. Золото никуда не делось и ни во что не превратилось, оно все так же блестело, заполняя собой ларец.
Теодор снова прикрыл ларец и шагнул к двери. Мария ехидно улыбалась: вот им! И нечего в этой Парге сидеть, с такими деньгами нужно подальше выбираться, дом хороший заводить, корову, а не коз, больше не рыбачить и не бедствовать. Вот им!
Когда Теодор с ларцом в руках вышел из двери, вокруг снова затихли, только мальчишечий голос с дерева звонко сообщил:
– Вышел!
А дальше произошло невиданное…
Теодор не стал, как вчера, устанавливать ларец, чтобы торжественно открыть его у всех на виду, он даже в центр двора не вышел, открыл ларец прямо у порога и… резким движением вытряхнул золото в пыль двора, туда, где совсем недавно была трава, безжалостно вытоптанная десятками ног любопытных.
Выбросил и едва успел отскочить назад в дом, потому что уже через мгновение обомлевшая было толпа с визгом бросилась подбирать монеты.
Хлопнув дверь, он заложил ее на щеколду и устало опустился на скамью, все так же держа ларец в руках. Микос молча наблюдал за отцом, но его глаза явно посветлели, сын тоже чувствовал облегчение из-за поступка Теодора. И Мария, смотревшая сначала с ужасом, вдруг начала смеяться:
– А вот и все! Сейчас тюки из-под навеса растащат, и все! Нам только вот эта монета останется.
Она показала на ларец, в уголке которого поблескивал случайно не выпавший золотой дукат.
А Теодора больше заинтересовало то, что, помимо дуката, было на дне, – там лежал лист бумаги. Отдав монету снохе, он дрожащими руками вытащил лист из ларца и развернул. Письмо от Георгиса! Вчитывался в строки, которые так ждал, и плакал.
Его сын писал, что стал богатым и влиятельным, что посылает это золото просто как мелкий подарок, что отец волен делать с ним что угодно, хоть по земле рассыпать. Но главное, Георгис звал к себе, хотя бы посмотреть, как живет, обещая, что если не понравится, то поможет вернуться и купить в Парге хороший дом. Звал брата Микоса и его семью, если такая есть. Обещал принять всех, писал, что есть хороший дом, слуги, земля и лодка, если вдруг захочется половить рыбу.
Жить можно не в Стамбуле, если большой шумный город не понравится…
А снаружи кто-то закричал:
– Корабль!
Выйдя во двор, Теодор усмехнулся: забор снова сломали, золото, конечно, подобрали, а тюки, как и говорила Мария, растащили. Удивительно, хорошие поодиночке люди в толпе становятся совсем иными. Теодор не сомневался, что уже завтра многие понесут назад и подобранные монеты, и ткани, и богатую одежду. В Парге честные люди, очень честные, они не возьмут чужого, недаром дома не закрываются. Но вот стоило одному подать дурной клич, как отозвались, не думая.
И все-таки он понимал, что уплывет к сыну в далекий Константинополь, или Стамбул, как его сейчас зовут. Хотя бы на время уплывет, потому что завтра соседи будут чувствовать себя виноватыми, а тех, перед кем человек виноват, он не любит. Нежданное богатство, даже будучи разбросанным в пыли, уважения и любви соседей Теодору не добавит, скорее наоборот.
Немного погодя он молча отвел козу к соседу во двор, открыл дверь птичника с несколькими курами, отвязал собаку, погасил очаг и прикрыл дверь щеколдой снаружи.
С собой у семьи Теодора были только два небольших узелка с иконами и парой рубах. Соседи провожали их молча, никто не знал, что говорить после утреннего происшествия.
Кажется, посланец Ибрагима понял, в чем дело, он успокоил отца Великого визиря:
– Ваш сын даст вам все, что нужно, и даже сверх того.
Синьор Андреа Гритти чувствовал себя не слишком хорошо. У него, всегда гордившегося своим отменным здоровьем, стало пошаливать сердце. Выставляя свою кандидатуру на выборах 77-го дожа Венеции, синьор Гритти подчеркивал то, что не ведает, что значит болеть. Ему верили: не всякий сможет в столь солидном возрасте – шестьдесят восемь лет – соблазнить монахиню, подарив ей ребенка. Венецианцев грехи Андреа Гритти не отпугнули, он наконец стал дожем, чего добивался столько лет.
Дожи в Венеции избирались пожизненно, а потому Гритти пришлось ждать сначала кончины одного дожа, потом второго. Но он умел ждать и дождался.
Дожем вознамерился стать еще в Стамбуле, который про себя так и звал Константинополем, где был послом Великой Синьоры Венеции (как ее только не звали: Сиятельной, Блистательной, Великой Синьорой, Республикой Святого Марка…). Венецианский посол – это не должность, а наказание, денег платили куда меньше, чем приходилось расходовать, работы определяли невпроворот, жен с собой брать запрещали (вот это многим нравилось), а вот повара – даже обязывали. Сначала послов меняли три-четыре раза в год, потому что дольше никто не желал оставаться на опасной службе. Потом по требованию тех, где эти послы представляли Венецию, вынуждены были оставлять бедолаг на три-четыре года.
Много, ох как много, потому что опасная служба. А вот Андреа Гритти у Османов нравилось, сумел подружиться с султаном Баязидом, а также с его разумным визирем Ахмед-пашой. Да так подружиться, что, когда все же попался на шпионаже, не отрубили, как другим, голову и не бросили в воды Босфора зашитым в кожаный мешок, просто посадили в тюрьму на четыре года.
Стамбульская тюрьма и за меньший срок чему угодно научит, но опального посла частенько навещал друг – визирь, хлопотал за него, подарков пришлось немало подарить, взяток дать, но главное, конечно, воля султана. Баязид освободил незадачливого шпиона под обещание, когда станет дожем, сделать все, чтобы крепла дружба между Венецией и Стамбулом. Чтобы из подвала выйти, и с голодным тигром дружить пообещаешь, но Гритти обещал от души, он действительно стремился стать дожем и верил, что с османами нужно дружить, тем более султан Баязид Европу захватывать не спешил, скорее напротив, даже приглашал Леонардо да Винчи и Микеланджело, чтобы построили мост через Босфор, хотя из затеи тогда ничего не вышло.
К тому времени, когда Андреа Гритти дождался своей очереди быть дожем, на османском троне сменились уже два султана – Баязид «добровольно» уступил престол своему настойчивому сыну Селиму Явузу (Грозному), а тот через восемь лет освободил трон единственному оставленному в живых сыну Сулейману, отправившись к праотцам. Вот и получилось, что, когда Андреа Гритти стал дожем, в Стамбуле правил уже внук того самого Баязида, которому синьор Гритти клялся крепить дружбу. Одна радость – воспитателем у Сулеймана был тот самый мудрый Великий визирь Ахмед-паша, приятель Гритти, не забывший бедолагу в темнице.
Но кто бы ни сидел на престоле, а с Османами дружбу крепить нужно. Практически заперев выход из Средиземного моря в Черное и захватив все вокруг, Османская империя перекрыла путь в Индию, теперь ни один караван с пряностями и шелком не мог миновать османские земли. Торговать приходилось просто в самом Стамбуле, это удобно тем, кто вел караваны с Востока, удобно и самим европейским купцам, выгодно Стамбулу, который быстро превращался в перевалочный пункт, где продавалось все и с Востока, и с Запада. Огромнейшие рынки огромного города предлагали, казалось, все, что вообще производило или выращивало человечество в Европе, Азии и Африке. Товары из Нового Света туда пока не добирались.
Венецианцы пытались добиться привилегий в торговле, но при этом не уступить и капли собственных интересов на море. Удавалось не всегда, выручало только то, что флот Османской империи все еще пребывал в зачаточном состоянии.
Андреа Гритти решил, что крепить дружбу не обязательно личным присутствием, но полезно при участии своей семьи, отправил в Стамбул в качестве советника к молодому султану Сулейману и его не менее молодому визирю Ибрагим-паше собственного незаконнорожденного сына Луиджи Гритти. Для Луиджи Стамбул – дом родной, наложница синьора Гритти родила его именно там, когда Гритти еще числился в законопослушных дипломатах.
Наученный собственным горьким опытом, Андреа Гритти наставлял сына почаще общаться с молодым визирем, больше опираться именно на Ибрагима. А еще учил дарить подарки по поводу и без и не забывать, что Ибрагим бывший раб, которому предки не оставили земель или золота.
Для желающих дать взятки Османская империя была раем. Чиновничьи должности не передавались по наследству, как и полученный за время службы доход, отцовские заслуги и положение не давали права занять соответствующую должность, если к тому не было собственных задатков, а все накопленное тем же визирем после его смерти возвращалось в казну. Это полезно и удобно для султана и казны: щедро одаривая какого-то пашу, султан знал, что просто дает богатство во временное пользование, позволяя наживаться или даже грабить, понимал, что этим тоже пополняет собственные запасы.
Визирь берет взятки у иноземцев? Пусть берет побольше и почаще, золото, драгоценности и красивые безделушки после смерти (или казни) этого чиновника придут в казну, а потом будут розданы или подарены другим, которые примут и станут более зависимы. Кроме того, любому чиновнику, чтобы стать состоятельным, нужно выслужиться, особенно тому, кто приближен к падишаху, а все, что он сумеет припасти, вернется туда же, откуда получено, то есть в казну, да еще и с прибавкой.
Бывший раб Ибрагим обожал не просто богатство, а богатство кричащее, постепенно его скромное платье превратилось в роскошное, бывший скромный выезд теперь едва уступал султанскому, его дом стал больше похож на дворец, чем сам дворец.
Мальчик из нищей рыбацкой деревушки, воспитанный в Стамбуле в строгости и аскетизме дворцовой школы, быстро этот аскетизм забыл, привык есть с золотых блюд, носить перстни с огромными камнями, ходить в златотканых одеждах и ездить на лучших лошадях, попоны которых стоили целого состояния.
Но Ибрагим имел колоссальное влияние на султана, а потому попоны и халаты, затканные золотом, ему дарили щедро. И все же это было не то, умный грек понимал, что подарки – это зависимость, кроме того, это зависимость перед дарителем, пусть моральная, но зависимость. Если уж продавать совесть, то дорого, к тому же Ибрагиму хотелось постоянных больших личных доходов, а не даров время от времени.
Он не был бейлербеем какой-то провинции, не имел земель, с которых можно получать доход, не имел больших доходов и от походов Сулеймана. Конечно, Ибрагим сумел обогатиться, наводя порядок в Египте, недаром янычары кричали, что он больше положил себе в казну, чем привез в казну султана.
Но султан не возражал, прекрасно понимая, что Ибрагиму нужен доход, а любой подарок будет пристально рассмотрен, обсужден и осужден. Лучше пусть так: добыл себе Ибрагим богатство на наведении порядка в Египте – все это при его жизни принадлежит ему. Янычары не понимали, что, наполняя собственные кладовые, Ибрагим, по сути, наполнял султанские.
И все-таки это не то, не каждый год придется расправляться с поднятым бунтом, не каждый год эта расправа получится такой легкой и эффектной. Ибрагиму нужен постоянный доход, если честно, то его больше манила торговля. Глядя на вереницы судов со всей Европы, заполнявших бухту Золотой Рог, грек мысленно подсчитывал, сколько могло бы приносить участие в этих мероприятиях.
Сулейман взял Родос, ликвидировав главную угрозу турецким судам в этой части Средиземного моря, теперь торговать и торговать. Ибрагим понимал, что торговлей можно получить доход куда больший, чем войной, и с меньшей опасностью. Конечно, таким поворотом дел будут недовольны янычары, которые походами, вернее, грабежом во время них, живут, но ради янычар не стоило менять свои приоритеты.
Ловчей всего торговали генуэзцы и венецианцы, эти купцы от Бога. Но генуэзцы сидели в Кафе и ко времени прихода к власти Сулеймана былую уверенность потеряли, потеряв возможность беспрепятственного прохода по Босфору. А вот венецианцы подсуетились и, постоянно понемногу воюя с Османами, сумели удержать первые позиции в торговле.
Ибрагима тянуло к ловким венецианцам, вернее, не к ним самим, а к их многочисленным кораблям, приносившим большую прибыль. Он просто нутром чувствовал, что должен иметь доход от каждого из них, пусть маленькую долю, но от каждого. Держать собственные суда опасно, в море все же есть пираты, бывают штормы или случаются другие неприятности, а вот входить в долю…
В Стамбуле умный закон: иностранные купцы торгуют только оптом либо привозят что-то под заказ для богатых. На рынках Стамбула только местные. Так надежней, потому что не позволит вдруг закрыть какие-то лавки и вызвать недовольство населения. Но и иностранцам тоже удобно, держать свою торговлю, конечно, выгодно, но опасно, а так – привезли, продали все сразу, купили что-то иное и увезли.
Ибрагим приглядывался, на этой перепродаже можно сделать куда больший доход, чем на подготовке к очередному походу.
Султан сделал своего любимца зятем и подарил ему к свадьбе роскошный дворец Ипподром. Однако дворец нужно чем-то наполнить, а султанскую сестру одаривать, потому Сулейман закрывал глаза на то, откуда у Ибрагима доходы. А тот все ломал голову, как сделать их постоянными и надежными.
Там, в Египте, когда разбирался с уже подавленным до него бунтом, когда вокруг него роились сотни людей самых разных и незнакомых, к визирю подошел неброский человек, сказал, что от Луиджи Гритти. Венецианца Гритти Ибрагим запомнил по роскошному подарку к свадьбе, тот в числе прочего преподнес забавную золотую куклу, которая, будучи заведенной золотым же ключиком, умела двигать руками и поворачиваться. Хатидже Султан очень понравилось… А самому Ибрагиму понравились слова Гритти о возможном взаимовыгодном сотрудничестве.
Если бы все ограничилось беседами при дворе, Ибрагим просто принял бы очередные подарки, не удостоив Луиджи Гритти более близкого знакомства, но человек пришел там, где меньше всего могли наблюдать за визирем, где обсудить взаимные договоренности проще, но главное – легче скрыть их от посторонних глаз. В Египте не было толпы соглядатаев, и всем не до человека от Луиджи Гритти.
Визирь Ибрагим-паша обсудил с доверенным синьора Гритти насущные проблемы венецианских купцов, а также некоторые из своих собственных. Обсуждение оказалось взаимовыгодным, мало того, венецианцы, словно подслушав мысли и чаянья Ибрагим-паши, сами предложили участие в торговле. Не все корабли, но некоторые вполне могли приносить постоянный доход визирю. Море состоит из капель воды, пустыня из отдельных песчинок. Капля к капле, песчинка к песчинке рождают стихии, которые победить не может ничто.
Ибрагим задумался, потом хмыкнул: нет, человек смог, он построил корабли, чтобы пересекать моря, посадил тысячи деревьев и кустов, чтобы остановить пески.
Посланник Гритти предлагал именно то, что так интересовало Ибрагима, – участие в торговле. В ответ ожидали помощи в поддержании приоритета венецианских купцов, который и без того имелся, и… гарантий, что следующий поход султана Сулеймана не будет направлен против Венеции.
У Ибрагима от мгновенного понимания ситуации даже дыхание перехватило. Нет, дело не в доходах от каждого из многочисленных венецианских кораблей, не в будущих богатых подарках (можно не сомневаться, что они посыплются как из рога изобилия, Синьора Венеция богата, очень богата), а именно в последнем пожелании. Его, вчерашнего раба, венецианцы просили о содействии, признавали самым влиятельным человеком в Османской империи! Его, а не заносчивых пашей, кичившихся своей родословной. Признавали способным влиять на султана, на политику, в какой-то степени руководить этой политикой.
Ибрагим всегда давал советы Сулейману, был всего на год старше, но словно на сто лет опытней, лучше знал жизнь и быстрей все схватывал, а еще у него, как ни парадоксально, было больше возможностей. Раб мог узнать то, чего не знал Повелитель, Сулейман стал султаном, но положение не изменилось, очень много информации он по-прежнему получал от Ибрагима. А это и есть настоящая власть – определять, что должен, а чего не должен знать тот, кто принимает решения, потому что именно от осведомленности зависят сами решения. Возможность направлять мысли султана в нужное русло и значило управлять самим султаном.
Ибрагим даже глаза прикрыл, словно устало, но в действительности, чтобы не выдать блеск глаз. Кивнул:
– Я подумаю над словами синьора Гритти, вернусь в Стамбул, поговорим подробно. Развитие торговли всегда шло на пользу Османам.
И ни слова о будущем походе и ненападении на Венецию Посланник не стал настаивать, он прекрасно понимал, что визирь не может вот так просто обещать открытое содействие. Во-первых, чтобы не снизить себе цену, во-вторых, потому что опасается подвоха, в-третьих, потому что пока не столь силен. Но немедленного ответа и не требовалось, дело сделано, семена брошены в почву, нужно время и условия, чтобы они дали хорошие всходы. Время потекло, теперь придется создавать султанскому любимцу условия…
Ничего, Синьора Венеция богата, очень богата… Даже если один визирь будет стоить ей дороже десятка дожей, прибыль окупит эти расходы, а потери из-за противодействия такого, как Ибрагим, могут обойтись дороже. Венецианский дож Андреа Гритти слишком хорошо знал османов, чтобы мелочиться.
Уходя, посланник Луиджи Гритти оставил Ибрагиму два прекрасных туалетных набора для женщин с зеркалами, изящными флаконами духов, баночками разных притираний, костяными гребнями и прочей прелестью. Все богато украшено драгоценными камнями, инкрустировано слоновой костью…
Но почему два одинаковых?
Молодой человек скромно потупился:
– Для прекрасной Хатидже Султан и еще кого-нибудь…
И снова Ибрагиму пришлось прикрыть глаза, чтобы посланник не заметил довольного блеска.
– Благодарю синьора Гритти.
У Ибрагима было кому дарить второй набор. Его никто не спрашивал, любит ли Хатидже, когда предлагали сватать. Может, сама Хатидже и была влюблена в Ибрагима, а вот он? Сулейман об этом не задумывался: как может не полюбить сестру султана бывший раб?
А ведь после женитьбы на Хатидже Ибрагим вынужден избавиться от гарема, в том числе и от одной жены, которую по-своему любил, – дочери Скендера-челеби. Он постарался пристроить бывшую супругу получше, не забывал о ее нуждах, не слишком скучал, но, будучи мужем Хатидже Султан, жил словно в золотой клетке. Ибрагиму удалось притушить страсть к Роксолане, уже даже не жалел, что не оставил ее себе, потому что понимал – женившись на Хатидже, пришлось бы избавиться и от Роксоланы, а это было бы куда тяжелей, чем от дочери Скендера-челеби.
Но Ибрагим сильный, горячий мужчина, невольно вынужден воздерживаться, пока супруга беременна, ему тяжело, потому необходимость отправиться в Египет воспринял с радостью не только как возможность услужить султану и обогатиться, не только как шанс показать свою силу и способности не под рукой Повелителя, а по собственному разумению, но еще и из-за возможности хотя бы на время взять себе наложницу.
Нашел красавицу, куда там Хатидже и Роксолане, настоящую, и в любви опытную, такую, от которой потерял голову. Берег от чужих глаз, назвав Мухсине, чтобы откликалась так только на его зов, не желал знать ее собственное имя, чтобы даже во сне случайно не произнести. Имя не турецкое – арабское, означающее «благодатная». Вот Благодатной и будет второй набор.
Ибрагиму уже время возвращаться в Стамбул, все, что требовалось, сделал, жестоко расправившись с мятежниками, собрав недобранные налоги, наведя относительный порядок, но сердце держало в Каире, сердце, привязанное к Мухсине, не желало отпускать из сладкого плена любви в золотую клетку власти, и Ибрагим никак не мог сделать этот решительный шаг – порвать узы любви.
На помощь снова пришел Луиджи Гритти. Тот же молодой человек сообщил Ибрагиму, что у синьора Луиджи есть неплохой дом, где было бы удобно принимать гостей или гостью, если возникнет такая необходимость. Правда, дом далековато от Стамбула, ближе к охотничьим угодьям, но ведь есть гости, которые как раз это и любят. К тому же их удобно навещать, отправившись на охоту самому. Или по делам, потому что дом удобно расположен…
Сначала Ибрагим испытал ужас, такое предложение означало, что Гритти в курсе всех его дел, в том числе тайных! Попасть в такую зависимость смертельно опасно. Но отказаться от дома значило отказаться и от всего остального, а этого Ибрагим допустить не мог.
Это ничего не значило, он мог просто отказаться от своей Мухсине, но Ибрагим убедил сам себя и согласился:
– У меня есть дальняя родственница, которую я не хотел бы показывать в Стамбуле, и без того твердят, что я привлекаю родственников. Думаю, она может пожить в доме, который предлагает синьор Гритти.
– Синьор Луиджи с удовольствием предоставит вашей родственнице этот дом и даже подарит, если он понравится.
– Этого не нужно! Она ненадолго.
– Как пожелаете, синьор Ибрагим.
Синьор Ибрагим… звучало смешно. Синьор согласился.
Глаза Мухсине не давали Ибрагиму покоя ни днем ни ночью. В Египте женщины не так закутаны в ткани, не скрывали часто не только очертаний тела, но и некоторых подробностей фигуры.
Визирь увидел красавицу на одном из праздников. Ее лицо прикрывал прозрачный яшмак, а осиная талия оставалась на виду. Огромные темные глаза, так загадочно поблескивавшие, сулили немыслимое наслаждение, изгибы восхитительного тела, крутые бедра, крепкая грудь, стройные ноги, видные сквозь тонкую ткань шальвар… все это сводило с ума любого, бросившего взор на красавицу. Ибрагим не остался равнодушным.
Бей, хозяин дома, где проходил прием в честь высокого гостя, сразу заметил интерес Великого визиря к новой служанке. Конечно, она очень хороша, предпочел бы оставить себе, но в таком случае полезней подарить Ибрагим-паше. Сделал знак опытной рабыне, приглядывавшей за наложницами, Амине:
– Присмотри, чтобы она оказалась на ложе визиря.
– Слушаюсь, господин.
– Если задержится, будешь ее наставницей. Она неглупа?
– Умна. Только неопытна.
– Может, и к лучшему, опытные ему небось надоели.
Мухсине не только попала в постель к Ибрагим-паше, но и задержалась там. Она была не просто красива и умна, но и искренне полюбила визиря, это превратило их отношения из просто отношений хозяина и рабыни в настоящие любовные. Ибрагима любили женщины, но любили только как опытного мужчину, умевшего доставлять наслаждение, получая его самому.
Хатидже Султан полюбила сердцем, но его сердце оставалось глухо. Как ни пытался Ибрагим разжечь пламя страсти к супруге, это пламя оставалось спокойным, ровным огнем, словно за стеклом. Светлячок, но не пожар. Хатидже сгорала, а он лишь тлел, правда, успешно изображая бушующее пламя.
Но долго притворяться трудно, сердце требовало отдыха. Таким отдыхом для него стала любовь этой темноглазой девушки. С каждым днем Ибрагим все глубже погружался в новое чувство, чувство, ему доселе незнакомое. Он понял, что никогда не любил, даже Роксолану не любил, просто желал, отчасти потому, что стала недоступной. А вот Мухсине была доступна, всегда готова дарить свои ласки, смотрела на него с обожанием, она не выше по положению, как Хатидже, но Ибрагим был готов сам стоять на коленях перед возлюбленной, несмотря на то что он визирь, а она рабыня.
Пламя страсти захватило настолько, что Ибрагим просто не задумывался, к чему оно может привести. Занимаясь государственными делами, он ежеминутно помнил о том, что придет ночь и его руки обнимут прекрасную Мухсине, губы коснутся ее губ, ее тела, глаза заглянут в ее темные омуты, также полные любви.
Есть ли большее счастье, чем любить и быть любимым? Ибрагим был счастлив, пусть даже незаконно и недолго.
Амина, каждый вечер готовившая прекрасную Мухсине к встрече с пашой, наставляла и наставляла девушку, впрочем, сомневаясь, что та прислушивается к наставлениям. Может, так и лучше, неопытная и нерасчетливая Мухсине скорее завоюет сердце Великого визиря, чем опытная жрица любви. Так и было, Ибрагим-паша был без ума от Мухсине, и это сумасшествие с каждым днем становилось все очевидней.
Но влюбленный визирь все равно визирь, его ждали дела в Стамбуле, особенно когда стало известно, что там бунт янычар. Ибрагим-паше пора возвращаться…
Неужели красивая сказка для Мухсине закончилась?
Девушка рыдала, стараясь не тереть глаза, чтобы не покраснели, она поняла, что все может закончиться в любую минуту:
– Он заберет меня с собой, обязательно заберет!
Амина тревожно посмотрела на подопечную, похоже, та действительно пропускала мимо ушей все наставления:
– Ты делаешь ставку на любовь мужчины? Разве это разумно?
– А еще на свою. Я влюбилась в Ибрагим-пашу не на шутку. Неужели моя любовь не сможет победить?
– Победить кого или что? Ты хоть понимаешь, что его жена – сестра султана Сулеймана? Неужели ты думаешь, что Ибрагим-паша бросит принцессу, чтобы жениться на тебе? К тому же он Великий визирь, и никто не простит Ибрагим-паше измены.
– Но я не желаю занять место Хатидже Султан! Я всего лишь хочу, чтобы он любил меня, хочу быть его наложницей. Разве не ты рассказывала, что наложница Хуррем стала Хасеки у падишаха, опередив его жену?
– Нет, я рассказывала тебе совсем другое. Я говорила, что султан Сулейман стал брать на ложе и много беседовать с наложницей Хуррем, предпочитая ее другим. И то только когда она не была беременна.
– Не понимаю, в чем разница.
– В том, что у султана нет жены, есть только наложницы, родившие сына называются кадинами, но это жены, с которыми султан не заключал брак, просто наложницы, ранг которых выше всех остальных. А сестра султана Хатидже Султан – жена Ибрагим-паши. К тому же зять падишаха не имеет права на гарем, у него не может быть наложниц, только жена. Одна жена. Ты меня поняла?
– Это значит…
– Это значит, что никакой наложницей у Ибрагим-паши ты не станешь, вся ваша любовь только здесь, дома в Стамбуле Ибрагим-паша забудет тебя и снова станет любить свою супругу Хатидже Султан.
– Но он любит меня, – прекрасные глаза Мухсине наполнились слезами, в голосе настоящее горе.
Как ни было жалко ее Амине, женщина понимала, что девушке лучше знать правду и ни на что не рассчитывать, потому что Великий визирь Ибрагим-паша может править империей и отдавать приказания пашам, от его слова многое зависит, но он не может идти против султана и его сестры. Стоит кому-то узнать, что он изменил жене, которая, по сведениям, добытым Аминой, еще и любит мужа, как карьера и жизнь Ибрагим-паши будет под угрозой.
Но если падишах может простить провинившегося давнего друга, то его едва ли простит жена. И если сестра султана ничего не предпримет против неверного мужа, то уж с соперницей обязательно жестоко разделается.
Амина сомневалась, что влюбленная Мухсине услышит все ее разумные речи. И Ибрагим-паша словно с ума сошел и забыл о своем положении, о том, что его не слишком любят в Стамбуле и обязательно воспользуются малейшей оплошностью. Обидно, что красавица Мухсине поплатится за это первой.
– Поговори с Ибрагим-пашой о том, каким он видит ваше будущее. Что, если он вообще не намерен брать тебя с собой и ты зря надеешься?
Мухсине в тот же вечер попыталась последовать совету разумной Амины.
– Ибрагим-паша, совсем скоро вам придется возвращаться в Стамбул… Я умру в разлуке с вами…
– Я думал об этом. Я возьму тебя с собой.
– Куда?!
Ибрагим провел пальцами по ее роскошным темным волосам, чуть улыбнулся:
– Почему ты так испугалась, не хочешь уезжать?
Она почти схватила его руку, прижалась губами, потом щекой:
– За вами я готова хоть на край света, хоть в темницу, но куда вы можете меня взять?
– В гарем не могу, у меня просто нет гарема, всех наложниц и даже жену был вынужден отдать другим. Но я могу поселить тебя в доме моего отца.
– Вашего отца?
– Да, мне сообщили, что он согласился переехать в Стамбул, во всяком случае, пока. Он будет жить не в самой столице, а чуть в стороне, чтобы меньше общаться с чужими. Поселив тебя там, я смогу часто навещать и содержать тебя достойно.
Конечно, Мухсине хотела вовсе не этого. Она уже достаточно много знала о завидном положении Ибрагима, о том, что султан доверяет ему во всем, что визирь все больше берет дела империи в свои руки. Мухсине меньше всего интересовали дела империи, она действительно полюбила Ибрагима, но близость власти – сильнейший магнит, одна только причастность к ней, даже такая призрачная, может свести с ума кого угодно.
У девушки хватило ума не возражать. Всему свое время, человек, власть которого в империи растет не по дням, а по часам, завтра сможет куда больше, чем сегодня. Если сегодня он боится косого взгляда своей супруги, не значит, что завтра он будет бояться ее так же. Говорят, Повелитель доверяет своему другу с каждым днем все больше. Может, наступит день, когда друг окажется дороже сестры, вернее, ее обиды.
Нужно только дождаться такого дня, не просто дождаться, а стать для Ибрагим-паши столь дорогой, чтобы не посмел даже думать о том, чтобы от нее избавиться.
Мухсине склонила голову, орошая руку Ибрагима слезами, вполне искренними:
– Я готова на все, лишь бы видеть вас хотя бы изредка.
В конце концов, почему желание власти и любовь не могут идти рядом? Она искренне любила Ибрагима, так же искренне желала быть с ним рядом. А если любимый при этом богат и властен… что же тут плохого. Он сам разберется с супругой и ее царственным братом.
Ночь любви была весьма жаркой…
Ибрагим действительно забрал Мухсине с собой в Стамбул и поселил в доме, где уже жили Теодор и Микос с Марией. Вместе с Мухсине приехала и Амина, получившая много наставлений от своего хозяина. Главным было сообщать обо всех действиях Великого визиря и загодя предупреждать, если у того вдруг еще раз появится желание направить свои стопы в Египет.
Теперь у Ибрагима были две страсти – власть и Мухсине. Обе смертельно опасные, но, возможно, именно опасность и усиливала обе страсти. Кто знает, будь он с детства богат и знатен, стал бы добиваться настоящей власти? Будь Мухсине просто доступной наложницей в его гареме, долго ли продержалось бы внимание хозяина к своей рабыне?
Но Ибрагим был вознесен на вершину власти прихотью судьбы, хотя, безусловно, был этого достоин, но каждую минуту мог ожидать падения. Сулейман поклялся не казнить его из прихоти, но кто же не знает, что существует снятие любой клятвы – фетва, а уж для султана тем более. Малейший неверный шаг, и голова полетит с плеч.
Так же Мухсине. Ибрагим был влюблен по-настоящему, тосковал, писал сумасшедшие письма, если всего пару дней пропускал, не наведавшись в заветный дом. Но кто знает, может, эту страсть подогревала связанная с ней опасность?
У Ибрагима были дела по подготовке к предстоящему походу, связанные с многочисленными морскими проектами, с проектом захвата Йемена, вернее, его побережья, чтобы мешать португальцам хозяйничать в море вокруг Аравийского полуострова, торговые дела, управление сложным хозяйством под названием Стамбул и еще многое-многое другое. Великий визирь с согласия султана брал все больше дел, а следовательно и власти, в свои руки. Сулейману нравилось перекладывать дела на достойных людей, это было умно, не мог падишах вникать в любые мелочи, для этого есть чиновники, дело Повелителя точно выбрать этих чиновников.
Сулейман почти перестал посещать заседания Дивана, что тоже немало удивляло его подданных. Но просиживать часами, выслушивая даже мелочные просьбы решившихся дойти до Дивана, ему казалось глупым. В одной из стен зала, где проходили заседания, было сделано большое окно, закрытое решеткой, сквозь которую все слышно, но мало что видно, особенно со стороны заседавших. Сулейману было вполне достаточно время от времени присутствовать позади этой решетки на удобном ложе с подушками, чтобы убеждаться: Ибрагим справляется с потоком дел сам.
По крайней мере дважды в неделю, когда заседал Диван, Сулейман убеждался, что Ибрагим незаменим, и радовался, что не побоялся вознести своего друга-раба столь высоко. Он действительно ценил Великого визиря за его работоспособность и разум, а доносы о взятках, которые берет паша… кто же их не берет? Снова и снова Сулейману нашептывали, что венецианцы одаривают Великого визиря немалыми дарами, султан только посмеивался: глупый народ, ведь все, что есть у Ибрагима и других пашей, по сути, принадлежит им временно. В случае опалы, что почти наверняка означало казнь, все, что награбил или наворовал чиновник, отходит казне.
Это вовсе не значило, что Сулейман поощрял взятки и грабеж, он даже собственного зятя Ферхад-пашу не пожалел, казнил за бессовестное обирание подданных, но если все в разумных пределах, то почему нельзя принимать подарки от тех же венецианцев? Пока Великий визирь не делал ничего, что шло бы не на пользу империи. Пусть дарят…
Служил султану визирь отлично, не знал ни сна, ни покоя.
Сулейман с удивлением узнал о том, что Ибрагим привез из Парги отца и брата, однажды даже съездил в тот дом, посмотреть, в каких условиях живет Великий визирь вне подаренного дворца, остался доволен и домом, и приемом и успокоился, попросту забыв об их существовании.
Дела, дела… они поглощали все время, не время спать, когда империя и весь мир требовали неустанных действий.
Из-за всех этих дел, а также появления собственной тайны под именем Мухсине Ибрагим на время забыл султаншу Хуррем, совсем забыл. К тому же прошло пять лет с тех пор, как он касался ее восхитительного тела, скрипел зубами от сознания, что собственными руками разрушил свое счастье.
Теперь у него были захватывающие государственные дела, супруга – сестра Повелителя, прекрасная Мухсине для души и мечтаний и власть… Последнее важней всего, важней Хатидже и Мухсине, важней даже этой зеленоглазой колдуньи, без конца рожавшей Повелителю сыновей.
Что такое настоящая большая власть, может оценить только тот, кто ею обладал. У нее две стороны: первая внешняя, блестящая, яркая, шумная. Бывший раб Ибрагим теперь был усыпан золотом, причем своим, а не господским, окружен драгоценными конями, ел-пил лучшие яства и лучшие вина, был окружен почетом.
Вторая сторона власти истинная – возможность принимать решения, от которых зависели судьбы тысяч, если не сотен тысяч людей. По его приказу приходили в движение огромные силы, перемещались люди, корабли, средства… Он решал, кому быть под пятой османов, а кому пока подождать, причем решал даже не подсказкой правителю, а собственным приказом, султан дал Ибрагиму такое право.
И вот эта сторона власти была едва ли не более важной и приятной. Сознание собственного могущества – это особенное сознание. Этому сознанию помогло и тайное общение по пути в Египет и в самом Каире с венецианцами, вовремя уловившими, кого именно из приближенных султана стоит обхаживать, на кого делать ставку. Венецианский дож Андреа Гритти, некогда сам бывший послом Венеции в Стамбуле, а потому неплохо знавший подпольные течения власти османов, не ошибся, советуя своему сыну Луиджи Гритти обратить внимание на молодого Великого визиря Ибрагим-пашу.
Оставив Скендера-челеби в Египте разбираться с должниками, кстати, выпущенными из тюрьмы по принципу: сидя в подвале, долги не вернешь, Ибрагим возвращался в Стамбул в обстановке немыслимой роскоши и блеска. Лучшие кони в золотой сбруе, богатейшие наряды, которые, как и у султана, дважды не надевались, разряженная свита и… всего миллион дукатов, тогда как ожидалось много больше.
Но Сулейман был рад возвращению своего друга-визиря, отправил ему навстречу на несколько дней пути пашей для приветствий, щедро одарил, впрочем, получив в ответ столь же богатые подарки. Янычары должны понять, что никакие их бунты не способны поколебать отношение султана к Ибрагим-паше.
Султан понимал, что янычары скоро возмутятся снова. Потому что из Египта вернулись молодые воины Ибрагима, которых тот отбирал скорее по внешнему виду, чем по боевому опыту, вернулись с богатой добычей, в то время как основная масса в Стамбуле, даже постучав в днища котелков и пограбив город, оставалась ни с чем. Войско нужно было вести в поход, о котором и объявлено.
Куда? Когда это султаны заранее объявляли о цели своего похода? Это глупо, потому что означало бы дать противнику возможность подготовиться.
Сами янычары не сомневались: на Персию. Куда же идти, если не туда, самое время расправиться с беспокойным соседом. Логика в этих рассуждениях была, в Персии год назад внезапно умер 37-летний шах Исмаил, оставивший только совсем юных сыновей. Старший сын шаха умер еще в детстве, и ныне старшему из живых Тахмаспу одиннадцать лет. В десять после смерти отца он был объявлен шахом, но объявить и действительно стать – не одно и то же. В Персии раздрай между разными силами, каждая из которых не против Тахмаспа как шаха, но желала бы поставить мальчика-шаха под свое влияние.
Единства нет, значит, самое время напасть и оторвать свой кусок, желательно пожирней.
Все эти дела и заботы отодвинули вражду с Хуррем на задний план. Султанша, кажется, снова беременна. Но Ибрагим надеялся, что увлечение Повелителя этой роксоланкой уже пошло на спад. А потому не слишком беспокоился о Хуррем. Его куда больше интересовал наследник – Мустафа, до визиря уже дошли слухи, что янычары горой стоят за шех-заде, зато ненавидят самого Ибрагима и Хасеки Султан. Посмеялся: хоть в одном они с Хуррем едины – во всеобщей к ним ненависти.
Почему? Никто бы не мог сказать, за что именно в Стамбуле ненавидят грека и роксоланку.
Визирь богат? Но и помимо него, богатых немало. За мгновенный взлет карьеры? Но у Ибрагима мгновенным его назвать никак нельзя, он рядом с Сулейманом уже тринадцать лет, всегда был подсказчиком, разве что не в должности Великого визиря.
Да и Роксолана… Султан быстро приблизил к себе? И не такое бывало. Не самая красивая и необычная? Тоже бывало… Зато она исправно рожала Повелителю наследников.
И все-таки не это было главным предметом ненависти толпы завистников и завистниц. Если бы Ибрагим и Хуррем задумались об истинной причине, то легко нашли бы ее. Ради этих двоих султан Сулейман нарушал неписаные правила, не законы, которые мог изменить своей властью, а именно неписаные правила, которые диктуются не султанской волей, а обычаями, традициями, волей многих поколений.
Ради этих двоих Повелитель слишком часто и решительно шел против устоев, собственно, единственного ограничения для самого султана.
И вовсе не зависть питала всеобщую ненависть к греку и роксоланке, а это неосознанное понимание, что султан границы переступает, ради этих двоих рушит последние ограничения своей власти. Не грека и роксоланку боялись, боялись этих свидетельств новой безграничной власти. Прежде у султанов она только считалась таковой, имея границы в виде подчинения обычаям предков. Сулейман совершал немыслимое: он свято чтил законы, записанные на бумаге, чтил любые требования улемов, подчинялся любым религиозным запретам и нормам, то есть подчинялся там, где что-то мог сам же отменить или изменить. Зато в том, что изменить не мог, менял.
Каковы же должны быть эти двое, если Повелитель ради них поступал так?
Умные люди уже давно приметили каждого из этой пары по отдельности, взяли на заметку, хотя сделать это с Хуррем было слишком сложно. Но главное – постарались не допустить, чтобы эта пара объединила свои усилия. Мужчина-друг и любимая женщина вместе всесильны, следовательно, их нужно разъединить, а еще лучше – направить друг против друга. Имея огромное влияние на султана и воюя друг с другом, они ослабляют не только соперника, но и самого султана.
Нашлись те, кто понял важность противостояния Великого визиря и умной Хасеки, уделил этому немало внимания и сил и добился того, что Ибрагим и Хуррем стали не просто противниками, а настоящими врагами. Причем ни грек, ни роксоланка не смогли бы объяснить, почему, собственно, ненавидят друг дружку и почему воюют.
Это смертельная битва с невозможностью ничьей, до победного конца, до гибели одного из них. Кого и когда? Время покажет…
Назад: В гареме все по-прежнему…
Дальше: Беда не приходит одна