Мать и дочь… Жизнь продолжается
Роксоланы, которую в гареме звали Хуррем, султан называл Хасеки, а враги ведьмой, больше не было. Всесильная султанша, которой приписывали сотню самых страшных грехов, даже те, которые она совершить не могла бы никак, умерла.
Но жизнь от этого не остановилась, солнце по-прежнему вставало и заходило, птицы пели песни, люди продолжали заниматься своими делами, даже султан, который, казалось, жить не мог без своей Хасеки, продолжал дышать, двигаться и действовать…
Нет на Земле людей, без которых мир перевернулся бы. Нет, и не должно быть; жизнь на то и жизнь, чтобы продолжаться без любого из нас, смертных…
Обычай ислама велит блюсти траур полных три дня, потом человек должен продолжать жить…
Михримах с жалостью смотрела вслед отцу, потерянно шагавшему в сторону кёшка, из которого открывался прекрасный вид на Босфор. Этот кёшк любила и Хуррем, там хорошо дышалось и хорошо думалось.
Официально султан уже не держит траур, даже посла принимал, но в действительности все мысли только об умершей жене.
Михримах, теперь управлявшая гаремом и Фондом вместо матери, была занята с утра до вечера, но старалась найти время, чтобы поговорить с очень пожилым уже отцом. Он не всегда шел навстречу, часто просто уходил и подолгу сидел в одиночестве там, где они любили сидеть вдвоем.
Вот и теперь, жестом отпустив охранников, шагал по дорожке к дальнему кёшку с видом на Босфор. Сердце дочери сжалось от сострадания. Это не была жалость, сильного человека нельзя жалеть, это оскорбительно, это было именно сострадание. Ему плохо без Хуррем, но бывает то, чего уже не вернуть. Хуррем не вернешь…
Сзади тихонько подошла Хюмашах.
– Матушка, Повелитель снова ушел в кёшк?
– Пусть посидит один. Он должен это пережить, привыкнуть к одиночеству.
– Он не один. Мы же рядом?
– Мы не сможем заменить ему любовь всей жизни.
Было заметно, что Хюмашах хочет что-то спросить, но ей неловко. И гадать нечего, Михримах могла бы ответить на невысказанный вопрос. Могла бы, если бы знала, как это сделать.
Девушка все же решилась.
– Никаких сведений об Аласкаре нет?
Аласкар – первая любовь Хюмашах…
Сколько ей было тогда – лет тринадцать-четырнадцать? В Стамбуле было неспокойно, султан и Великий визирь далеко в походе, Стамбулом управлял позже казненный Кара-Ахмед-паша, муж султанской сестры Фатьмы, личность для Роксоланы и ее дочери и внучки весьма опасная. Тем более Кара-Ахмед ненавидел Рустема-пашу, мужа Михримах и отца Хюмашах.
Султанша предпочла увезти дочь и внучку в Эскишехир, не объясняя, куда именно поедет. Кара-Ахмед-паша решил, что она едет к султану и обрадовался возможности устроить по пути засаду. Сделать это поручил своему лучшему шпиону и ловкачу Аласкару. Тот все подготовил, как поручено, причем подальше от Стамбула и поближе к горам. Но потом решил, что с женщинами не воюет, а на продаже этого секрета можно неплохо заработать.
Заявившись к Роксолане в Сакарье, где женщины остановились на отдых, Аласкар по своей привычке поспешил проникнуть в покои султанши через забор и дальше действовать при помощи служанки. Перемахнув через ограду, он наткнулся на Хюмашах, которая совсем не оробела. Аласкар принял ее за служанку Роксоланы и стал заигрывать, чтобы помогла пройти к султанше. Хюмашах помогла…
Они потом долго вспоминали потрясение Аласкара, когда тот понял, что делал незамысловатые и пошловатые комплименты внучке султана. Но сердца молодых людей оказались поражены волшебным огнем. Уловив это взаимное притяжение, султанша позволила им поговорить в своем присутствии и потом даже переписываться. Было всего несколько писем, все же Аласкар продолжил свою карьеру шпиона, только теперь на службе у Роксоланы и Рустема-паши.
Сначала он помог найти и заманить в ловушку лже-Мустафу, объявившегося в горах Румелии, потом ездил к внуку султана Джема, спрятанному на острове от любых любопытных глаз, а потом султанша отправила его к своему младшему сыну шехзаде Баязиду, чтобы знать обо всем, что принц делает и думает.
И вот оттуда Аласкар пока не вернулся.
Что случилось с самым ловким шпионом Османской империи? Спросить об этом у брата Михримах не могла, это значило выдать Аласкара, который ей самой тоже симпатичен. Никаких писем или просто весточек от возлюбленного Хюмашах не было, не известно даже, жив ли он.
А Хюмашах уже пережила попытку выдать ее замуж. Тогда спасло только возвращение в Стамбул болевшей Роксоланы и разоблачение ею Каролины Венье.
Султанша обещала, что после возвращения Аласкара сама замолвит словечко перед султаном. Не получилось…
Зато речь о возможном браке Хюмашах зашла снова…
Девушка бросилась умолять мать:
– Поговорите с Повелителем или позвольте поговорить мне. Пока Аласкар не вернулся, пусть меня не выдают замуж.
Отчаянья в ее голосе было столько, что Михримах решилась. Но чтобы это не выглядело просто просьбой, от которой султан может и отмахнуться, дочь решила напомнить ему самому, что и в его жизни была та самая любовь, которая превыше всего.
У нее было чем напомнить…
После смерти матери Михримах разбирала ее бумаги и нашла шкатулку с письмами. Не выдержала, открыла и поняла, что Роксолана хранила письма Сулеймана все до единого.
Забыв о том, что чужие письма, даже если они отцовские, читать нехорошо, она разворачивала лист за листом. Отцовский почерк менялся со временем, менялось и содержание писем, они становились более сдержанными и иногда деловыми, но снова и снова сквозь эту сдержанность прорывалось: «ты единственная была, есть и будешь!».
Они, видно, обменивались поэтическими посланиями, иногда даже ссорились, используя рифмы, ревновали, укоряли друг дружку в чем-то. Но на каждом листе свидетельство любви, любви, которую не способно уничтожить даже время. Потому спина отца все больше горбится…
«Ветер мой, прохладный, но в то же время огненно обжигающий, моя Хюррем. Ох, какие глаза, они же убивают твоего Повелителя, манят и завораживают. Сердца моего госпожа, я твой раб, раб любви своей к тебе. Сколько же счастья в прикосновениях твоих, моя любовь, как же мне тепло и радостно от улыбки твоей, моя лучезарная. Ах, эти руки, руки, что так обнимают, так ласкают, так завлекают в свои объятия. И что же делать мне, как совладать со своим разумом, как, скажи? Заворожила, плен твоя любовь, моя Хуррем…»
«Ты моя сила, как сталь, мое уединение, смысл моего существования, любимая, луна моя, опора моя,
Друг мой сокровенный, смысл моего существования, самая красивая моя султанша,
Жизнь моя, ты, как зеленые колосья пшеницы, прелесть моя, ты, как вино, – мой райский напиток, имя мое,
Весна моя, красота моя, торжество мое, моя любимая картина, мой поток радости,
Настроение мое, праздник мой, мое средство от усталости жизни, счастье мое, солнце мое, звезда яркая,
Мой оранжевый цитрусовый фрукт, очаг моей спальни,
Мое зеленое растение, мой сахар, молодость моя, весь мой мир внутри тебя, боль моя,
Дорогая моя, госпожа моего сердца и стихотворной строки,
Мой Стамбул, мой караван, земля моя греческая,
Моя очевидность, моя кыпчаг, мой Багдад, мой Хорасан.
Мои волосы, выразительные брови, безумие чистых глаз, болезнь моя,
Я умру на твоей шее, ты помощь моя мусульманская,
Я в твоих дверях, потому что ты моя любимая рассказчица историй, тебя восхвалять буду я всегда продолжать,
Музыкальные гаммы моего чистого сердца из моих глаз прольются чистой влагой, ты моя прекрасная Муххиби!».
Михримах не знала, что ответила мать на это, но вполне представляла, потому что однажды застала ее пишущей письмо, а когда султанше пришлось срочно выйти из комнаты, чтобы переговорить с главным евнухом, успела сунуть нос в написанное. Она тогда была еще совсем девчонкой, но навсегда запомнила прочитанные строчки.
«Мой враг любимый!
Когда бы ведали, как раненое сердце
В тоске исходит горькими слезами,
Оставили б открытой клетки дверцу,
Чтоб полетела птицей вслед за вами.
Но я томлюсь: забыта, одинока,
Ломаю руки и кричу ночами.
Не образумит даже речь Пророка
Когда одна, когда не рядом с Вами.
Лишь одного хочу: увидеть и услышать,
Понять, что любите и тоже не забыли.
Рука невольно, как молитву, пишет,
Чтоб Вы меня хоть чуточку любили.
Я не виню; к чему Вам мои слезы,
Коль сердце в радости безмерной пребывает?
Разделим поровну: пусть мне шипы от розы,
Для Вас – ее цветы благоухают».
Отец за что-то укорял свою Хуррем (видно, написала резкое письмо?).
«Не розу я нашел в письме – шипы.
И стало мне невмочь.
Все утешения друзей глупы,
Не в силах мне помочь.
Слова привета ты пришли скорей,
Пока я жив.
И добрым словом сердце мне согрей,
Любовью одарив».
В другом признавался в любви.
«Фархад… Меджнун…
Люблю в стократ сильней.
Любовь их – сказка, а моя навечно.
Любимая – свеча во тьме ночей,
А я при ней лишь мотылек беспечный».
Вот эти письма и помогут несчастной Хюмашах отстоять свое право любить! В конце концов, она внучка Хуррем.
Михримах сложила все письма, как были, и отнесла отцу.
В тот же день султан позвал дочь к себе, долго молчал, потом достал еще большую шкатулку и подал дочери.
– Это ее письма, почитай и верни…
Михримах принимала отцовский дар дрожащими руками. Он означал высочайшее доверие.
Ведь даже не спросил, читала ли, понял, что прочла, но не укорил, напротив, доверил вторую половину…
И здесь менялся почерк, менялось содержание, письма были отчаянные, были резкие, султанша выговаривала супругу из-за Ибрагима-паши, обещала раскрыть глаза на что-то. Но куда больше было писем о любви, о том, что и дня не способна прожить без него, что каждый день ожидания весточки превращается в ад, что все адовы муки уже вытерпела, своими терзаниями искупила все прегрешения…
«Люблю, люблю, люблю!»
Первые, еще очень робкие и неумелые попытки писать стихи.
«Коль любимый не пишет – не нужна я ему?
Не обманет?
Я живу – не живу, и сама не пойму,
Как в тумане…
Даже солнце без Вас для меня не встает.
И не встанет.
Если песен своих соловей не поет —
Роза вянет…»
«Никто мне не поможет, я больна,
Когда моя душа с твоей разлучена.
Приди и мой недуг пройдет,
Как только взгляд Хуррем твой взгляд найдет».
«Пусть сердце, превратясь в голубку,
К тебе летит и сядет на окно.
И подсмотрев, пусть даже очень робко,
Мне о тебе расскажет все оно.
Завидую ему, летать я не умею,
Я снова в клетке, снова взаперти.
Без зова твоего раба твоя не смеет
К тебе лететь, идти и даже приползти».
«Мой враг любимый!
Когда бы ведали, как раненое сердце
В тоске исходит горькими слезами,
Оставили б открытой клетки дверцу,
Чтоб полетела птицей вслед за Вами.
Но я томлюсь: забыта, одинока,
Ломаю руки и кричу ночами.
Не образумит даже речь Пророка
Когда одна, когда не рядом с Вами.
Лишь одного хочу: увидеть и услышать,
Понять, что любите и тоже не забыли.
Рука невольно, как молитву, пишет,
Чтоб вы меня хоть чуточку любили.
Я не виню; к чему Вам мои слезы,
Коль сердце в радости безмерной пребывает?
Разделим поровну: пусть мне шипы от розы,
Для вас – ее цветы благоухают».
«Мой жестокий, столько дней не пишешь!
Неужели сердце позабыло?
Неужели стона моего не слышишь?
Неужели страсть твоя ко мне остыла?»
«Утонула я в море тоски, где ни дня нет, ни ночи…
Каждый день мне погибель разлука с тобой пророчит.
Соловей я, отныне живущий в пустыне без розы,
Вместо песен теперь у меня только горькие слезы…»
«Мой любимый, тебе же известно давно:
Если бы в море вода превратилась в чернила
И в бумагу вся ткань во дворце, все равно
Их для писем моих и тогда б не хватило!»…
«Плох мой стих и корявы слова,
Ты прости: говорить о любви, как Меджнун, не умею.
Полетела б голубкой к тебе,
Но мешать, о, Фархад, я тебе не посмею…»
Понятно, вот эти строчки он писал свой ответ о Фархаде и Меджнун.
Читала и ловила себя на том, что боится добираться до последних писем. Вдруг там уже нет таких строчек, что-то же случилось между родителями, если султан вдруг увлекся другой? Былого не вернуть, Михримах пыталась понять причину размолвки, если это вообще была размолвка между родителями.
Вот письмо, написанное во время последнего похода. Тогда Повелитель казнил шехзаде Мустафу и вернулся совсем больным. Матери пришлось очень нелегко в те дни.
Нет, любовь в каждой строчке…
«Пусть тебя все болезни минуют,
Пусть напасти пройдут стороной.
Я к походам тебя ревную,
Очень трудно мне быть одной.
Сердце бьется раненой птицей,
За тобой оно рвется вслед.
Не могу ни дышать, ни молиться,
Стал отъезд твой мне худшей из бед».
Хотелось спросить о двух вещах: что же произошло тогда, когда Хуррем рядом с султаном заменила обманщица Каролина, и что же такое было в том крошечном свертке, который отец попросил, не разворачивая, положить матери в саван.
Попробовала спросить – не ответил, только сгорбился сильней.
Но оставалась еще просьба Хюмашах.
– Отец, во имя памяти о матери не вынуждайте Хюмашах выходить замуж за того, кого она не любит.
Сулейман вскинул голову.
– Об этом же перед смертью просила и Хуррем. Что там у Хюмашах?
– Она влюблена, и давно. Хороший человек, незнатный и небогатый, но разве это помеха? Она единственная наша с Рустемом-пашой дочь, мы сумеем дать Хюмашах хорошее приданое…
– Кто он? Пусть придет, я посмотрю на твоего будущего зятя.
Михримах чуть смутилась.
– Его нет в Стамбуле, отец. Аласкар сейчас на задании.
– Где?
– Он шпион султанши… Был таким. Это Аласкар сумел проникнуть к мятежнику, выдававшему себя за Мустафу, и заманить его в ловушку. Он много что сумел… Но сейчас он у шехзаде Баязида, султанша отправила его туда, чтобы следил за моим братом и дал знать, если тот сделает глупость.
Сулейман вдруг поднялся и шагнул к шкатулке, стоявшей на столе. Михримах быстро добавила:
– Но он скоро вернется. Мы с Хюмашах просим только подождать его приезда…
– Не вернется, – глухо проговорил султан.
– Что?!
– А я все думал, как к Баязиду попал вот этот перстень. – Сулейман протянул дочери большое кольцо.
Михримах в ужасе смотрела на перстень; именно его дала Роксолана Аласкару, чтобы тот мог доказать, что служит султанше.
За перстнем последовало письмо.
Строчки прыгали перед глазами, прочесть удалось с трудом. Баязид писал, что раскрыл султанского шпиона именно по перстню, который видел у валиде, и казнил его. С горечью упрекал в том, что за ним следят таким образом, и освобождал себя от любых клятв, данных матери…
Михримах даже застонала; перстень султанши, столько раз выручавший Аласкара, на сей раз его погубил.
– Это о нем? – кивнул на письмо султан, видя, как дочь схватилась за горло.
– Да…
– Передай Хюмашах, что я неволить не буду, но в казни ее любимого моей вины нет.
– Я знаю…
– Что еще такое делал для Хуррем этот человек? Это он раскрыл Каролину?
– Нет, отец, там помог Иосиф Хамон, он отправил людей, чтобы расспросили обо всем.
– Хорошо. Иди.
Михримах шла от отца, сжимая в руке письмо Баязида, и плакала. Как сказать Хюмашах, что ее возлюбленный казнен ее дядей за выполнение задания ее бабушки?
Хюмашах, шагавшая по коридору навстречу, обомлела:
– Что, матушка, что?! Что-то случилось? – Заметив письмо в руке у матери, ахнула. – Отец?!
Михримах скомкала лист, сунула за пазуху.
– Нет, дорогая, нет. С отцом все в порядке, я бабушку вспомнила…
– А… Повелитель что сказал?
– Повелитель сказал, что неволить тебя не будет.
Хюмашах счастливо заблестела глазами:
– Я подожду Аласкара, я буду его ждать столько, сколько нужно!
Глядя вслед дочери, Михримах едва не застонала. Пусть так, пусть ждет и надеется пока… так лучше, время лечит… может, потом… когда-нибудь… но не сейчас. Пока пусть верит и ждет.
