Казнь…
Рустем-паша попал в неприятное положение. Нет, никаких проблем в противостоянии с Тахмаспом не было, на сей раз шах почему-то не стал бегать от турок, словно заяц, но и нападать не спешил, хотя сам же спровоцировал поход турецкой армии. Перс словно выжидал чего-то.
Так бывало уже не раз, Тахмасп нападал на подвластные туркам земли, а стоило приблизиться армии Сулеймана, удирал, бросая своих на произвол судьбы. Застать его врасплох не удавалось, и война с персами, которая шла которое десятилетие, не прекращаясь, ни к чему не приводила. Вязкая, тягучая, нудная…
На ней свернули себе шеи многие, тот же Ибрагим-паша, решивший захватить шаха Тахмаспа наскоком и в результате едва не потерявший свою собственную армию. Возможно, Сулейман и простил бы другу-зятю ошибку, но не простил самодовольства.
Тахмасп стал словно знаком для тех, кого Сулейман посылал на него ради погибели. Удивительно, никто не гиб в боях (их просто толком не бывало), но все попадали в опалу. И вот теперь сераскер Рустем-паша… Многие в Стамбуле и просто в армии радовались: вот где босняк найдет свою погибель!
Рустем-паша, как положено, вызвал из санджаков правителей с их войском, в том числе и Мустафу из Амасьи. Это было для шехзаде просто пощечиной. Какой-то безродный босняк, ставший великим визирем только потому, что зять падишаха, смеет указывать ему, наследнику престола?! Мустафе наплевать, что он сераскер, то есть возглавляет поход, что визирем Рустем-паша стал позже, чем мужем Михримах, что правит весьма толково, что решение, кого поставить во главе похода, принадлежит султану, что таким же безродным и даже рабом был любимый им Ибрагим… На все наплевать, главное – во главе похода ставленник ненавистной Хуррем и муж задаваки Михримах, который к тому же не раз высмеивал самого Мустафу!
Ну что ж, время пришло. Так даже лучше – одним ударом отсечь две головы, одним камнем убить двух птиц. И Мустафа поторопил Джихангира с отъездом в Алеппо.
Отъезд младшего шехзаде не мог пройти незамеченным, Махидевран поинтересовалась:
– Почему царевич вдруг так заторопился?
Мустафа в ответ усмехнулся:
– Повелитель отправляет его в Алеппо вместо Трабзона. От меня подальше.
– Это плохой знак? – на сердце у матери тревожно, Мустафа, конечно, достоин быть султаном и, несомненно, им станет, но к чему дергать тигра за усы?
– Хороший. Старик боится.
– А ты нет?
– Чего бояться мне? Разве у него есть другой достойный наследник? Может, Джихангир? Или Рустем, нищий босняк, ублаживший сестрицу?
Мустафа впервые за много лет вообще упомянул Михримах, даже не по имени, но просто назвав сестрой.
– Мустафа, я боюсь. Не рискуй, подожди…
Он вскочил, даже лицо перекосило от гнева:
– Я жду, я много лет жду. Нас с вами вышвырнули из Стамбула, потом из Манисы, теперь меня ставят под руку оборванца, капризом принцессы вознесенного наверх! Султан стар и не способен не только сам вести войско, но и ехать в обозе на мягких подушках! Он только и делает, что возлежит, слушая льстивые речи мерзкой колдуньи. Ему через год шестьдесят, а мне скоро сорок. Когда править, сколько еще ждать?!
Махидевран с ужасом смотрела на сына. Она понимала гнев Мустафы, понимала, как тому тяжело столько лет делать вид, что все в порядке, что так и должно быть. Когда-то была надежда, что Сулейман уступит трон сам, султан последние годы много болел, болела раненная в молодости нога, едва мог наступить, больше сидел, скрывая нежданную хромоту. Ему и впрямь через год шестьдесят лет, пора бы на покой. Но разве мерзкая ведьма допустит, чтобы следующим султаном стал не ее сын?
Душа Махидевран изболелась за Мустафу. Ему не везло с сыновьями, умирали совсем маленькими. Год назад умер любимец Ахмед, остался один маленький Селим и дочери. Но девочки что, они не наследницы. Ничего, у Мустафы еще будут сыновья, много сыновей. И это даже хорошо, что поздние, не будут долго ждать своей очереди на трон.
Жизнь научила Махидевран, что нет ничего более постоянного, чем непостоянство, что все может измениться мгновенно, как в лучшую, так и в худшую сторону. Любое благополучие может быть разрушено, но из любой беды можно выпутаться. Почти из любой.
Сердце снова заныло…
После этого разговора с Мустафой оно ныло постоянно. Умудренная опытом женщина боялась за сына. Он единственное, что у нее есть в жизни. Мустафа и маленький Селим, да еще надежда вернуться в Топкапы, ведя внука за руку, вернуться хозяйкой большого гарема (она обязательно создаст Мустафе большой, в несколько раз больше нынешнего, блестящий гарем). О том, что будет с Хуррем, старалась не думать, но когда становилось совсем тошно, часами представляла, каким будет гарем. Продумала уже каждую мелочь, знала наперечет, какие нужны слуги, каким будет распорядок, что изменится по сравнению с тем, как было при валиде Хафсе, что останется прежним…
Махидевран подробно расписывали, во что превратила гарем проклятая роксоланка, вернее, как она гарем уничтожила. Конечно, куда старой ведьме тягаться с молоденькими красавицами, она и в своей молодости красивой не была, разве что смешливая и вертлявая…
Махидевран вовсе не была глупа, она отдавала должное Хуррем, какая еще женщина сумеет держать султана в таком возрасте, какая справится со столькими взваленными на себя обязанностями. Признавала заслуги и достоинства соперницы, только глупцы видят у соперников одни недостатки. Но при этом не сомневалась, что Хуррем все удалось только потому, что удалось спровадить из гарема саму Махидевран. Из-за этого она уже больше двадцати лет вдали от султана, от гарема, от Стамбула. Она выброшена на обочину, и единственная возможность вернуться – стать валиде. В том, что станет, Махидевран не сомневалась даже в самые трудные годы, когда Мустафу перевели из Манисы в Амасью, а на его место посадили Мехмеда. И сейчас не сомневалась тоже.
Мустафа прав, у султана просто нет выбора, Повелителю некого называть наследником, кроме старшего шехзаде. Все трое оставшихся в живых сыновей Хуррем ущербны. Селим и Баязид любители развлечься, хотя Селим уверенно правит Манисой, а Баязид Караманом. Но они не сравнимы с Мустафой, все признают, что лучшего наследника султану не сыскать, все привыкли к мысли, что именно Мустафа наследует трон.
Оставался вопрос когда?
Почему же так тревожно на сердце матери, оно никогда не обманывает, загодя чувствуя беду.
– Только бы не сцепились с Рустемом-пашой… Проклятый босняк наверняка способен подослать убийцу…
Не заметила, что бормочет вслух. Любимая наложница Мустафы Румеиса тревожно вгляделась в лицо свекрови:
– Госпожа, вам плохо?
Махидевран вздрогнула:
– Нет, просто тревожно что-то. С маленьким Селимом все в порядке?
– Да, он здоров и весел.
Махидевран все-таки попросила сына:
– Мустафа, держись подальше от этого босняка, потерпи еще немного. Мне пишут, что нога у султана совсем разболелась, едва ходит.
– Конечно, матушка. Я буду в стороне и среди своих…
Шехзаде Мустафа из Амасьи все же отправился, но прибыл почему-то не в Кайсери, куда ему велено, и не в Аксарай – место общего сбора, а в Конью, что гораздо дальше и совершенно ни к чему. Словно таким поведением бросал вызов Рустему-паше.
Тот привычно посмеялся:
– Тот, кто не дотянется до морды верблюда, стегает его седло.
Тут же до него стали доходить слухи о том, что Мустафа считает главой похода не визиря, а себя самого и готов отдавать совсем иные приказы.
И снова Рустем-паша смеялся:
– Петух тоже считал себя птицей, пока его орел не унес.
Неизвестно, чем закончилось бы их противостояние, если бы не посланец от Джихангира.
Рустем-паша не поверил своим глазам. Этого не могло быть, потому что одно дело за спиной Повелителя советоваться с санджакбеями, как лучше управлять государством, когда султан еще полон сил и достаточно молод, но совсем иное связываться с чужаками, понимая, что Повелитель уже устал от жизни…
Нет, Рустем не боялся Мустафу с его янычарами, под рукой самого визиря воинов в десятки раз больше, Мустафу можно было просто уничтожить вместе с его любителями колотить в днища котелков. Но визирь вдруг понял, почему шехзаде встал в Конье, а письмо отправил Тахмаспу через Алеппо.
Как только Тахмасп двинется с места, Рустем с войском вынужден будет уйти ему навстречу на восток, но сам Мустафа никуда не пойдет, он просто дождется, пока войско основательно ввяжется в привычную погоню за Тахмаспом и… отправится в Стамбул! У оставшегося в Стамбуле султана не так много войск, а янычары всегда готовы поддержать своего воспитанника, их аги сейчас как раз те, кто учил Мустафу держать в руках оружие.
Часть армии на севере в Эдирне, чтобы никто не смог во время похода напасть оттуда, защитить Повелителя будет просто некому! Удара исподтишка от своих он не ждет.
Как поступить Рустему? Он сочувствовал Джихангиру, понимая, как тому трудно предать обожаемого Мустафу (ни для кого не секрет, что в последние месяцы младший шехзаде буквально жил у старшего, недаром отец вынужден отправить Джихангира в Алеппо, подальше от влияния Мустафы).
Младший царевич просил Рустема-пашу только об одном: чтобы султан не узнал о письмах, просил просто повлиять на Мустафу, чтобы подождал еще, чтобы не наделал глупостей. Наивный мальчик, он считал, что Рустем-паша, как великий визирь, может влиять на наследника престола, тем более, того, который его на дух не переносит.
На рассвете из Аксарая в сторону Анкары, а затем Стамбула галопом пронеслись трое гонцов. Это никого не удивило, визирь часто сносился с султаном, докладывая ему о том, как идут дела. Глядя вслед всадникам, кто-то из воинов вздохнул:
– Видно, скоро с места двинемся.
Другой откликнулся:
– Пора бы, надоело на месте сидеть. Что это за поход?
Гонцы получили наказ преодолеть расстояние до Стамбула как можно скорей. 650 км они мчались стрелой, спали по очереди, ведя лошадей друг друга на поводу, если позволяла дорога.
Султан уже немолод, его тело изношено множеством походов, постоянно болит раненная еще в молодости на охоте нога, разум устал, Повелитель много лет не знает покоя, отдыха, живет в постоянном ожидании беды, нападения, покушения…
Слава и победы достались нелегко. Он часто бывал сильней, опережал, просто нагонял страх. Расширил границы империи, которую получил от отца, сумел сделать ее сильней и на суше, и особенно на море. Турки хозяева Средиземного моря почти везде, держат в руках и побережье Красного… По-прежнему караваны идут с востока на запад через Стамбул, вернее, в Стамбуле смыкаются торговые пути между западом и востоком, что приносит империи огромную прибыль.
Только вот за прибылью Сулейман гонялся не всегда. Старался получать ее от успешных захватов территорий, от торговли, но никогда обирая собственных подданных. Возможно, поэтому не было в его империи бунтов и потрясений. Вернее, были, но только в начале правления.
Установил несколько жестких правил: тот, кто работает на земле, не должен быть обобран, налоги постоянны, они не должны расти, а еще какой бы веры ни был человек, живущий на его земле, он не должен быть обижен. Конечно, правоверным легче, но и иностранцы и иноверцы не чувствовали себя плохо, иначе не селились бы в таком количестве в Османской империи. И пусть ворчат, что в Стамбуле иностранцев скоро станет больше, чем турок, эти чужаки становятся своими и честно работают на пользу империи.
Армии скучно без завоевательных походов? Пусть воюют на востоке, Тахмасп всегда готов заставить турок гоняться за ним по просторам восточных земель. Бессмысленная гибель воинов, бессмысленная трата средств, но иногда на это приходится идти, чтобы не вызывать недовольство тех, у кого в руках оружие.
Плохо, что на сей раз он сам не смог идти в поход, слишком болела нога. По-хорошему отправить бы Мустафу, но что-то подсказывало Сулейману, что делать этого не стоит. Тем более, старший сын снова провинился. Столько лет терпеливо сидел в Амасье и вдруг решил подружиться с Джихангиром. Хуррем радовалась этой дружбе.
Но все закончилось плохо. Верные люди, приставленные к младшему царевичу, донесли султану, что старший брат попросту спаивает того дурманящими средствами. В Трабзоне забыли как и выглядит их правитель, Джихангир все время проводит в Амасье. Но и там не учится править у старшего брата, а пребывает в наркотической полудреме.
Конечно, никто не рассчитывал, что Джихангир станет сильным, мудрым правителем, слишком трудно ему жить вообще, но дурман совсем ни к чему.
Рассердившись, Сулейман отправил младшего сына подальше от старшего – в Алеппо. Пусть лучше сидит там. А его наставникам под страхом смерти наказал не давать ничего дурманящего принцу вообще!
Поход на Тахмаспа не задался с самого начала, но вины в этом сераскера похода Рустема-паши не было. Тахмасп не бегал как заяц, как поступал все предыдущие разы, просто войско никак не могло собраться воедино, чтобы наконец двинуться с места. Сам Рустем с основными силами стоял в Аксарае, Мустафе приказано встать в Кайсери, в Карамане собирал войско Баязид, а Селим должен подойти из Манисы вскоре. На Джихангира в Алеппо они не рассчитывали, но его войско присоединится, как только станет ясно, где Тахмасп.
Существовала опасность, что проклятый перс снова удерет на север, потому Мустафа и должен стоять в Кайсери, чтобы суметь быстро развернуть своих всадников и перекрыть персидскому шаху путь на тот же Трабзон.
Уже прошли самые жаркие месяцы лета, наступила осень, похоже, все могло завязнуть до следующего года, потому что скоро начнутся холодные дожди. Султан хорошо помнил, как тяжело было зимой в горах, сколько погублено воинов, как едва не полегла вся армия. Тогда Ибрагим-паша вопреки приказу решил поймать Тахмаспа на севере и двинулся на Тебриз без приказа. Исправлять ошибку любимца пришлось Сулейману, но Ибрагим все же поплатился жизнью за неудачу. Все считали так, на деле же бывший раб, волей хозяина вознесенный на вершину власти огромной империи, вернулся в небытие из-за самомнения, из-за того, что возомнил себя равным тому, кто его вознес. Равным и даже чуть выше.
Мысли об Ибрагиме всегда вызывали у Сулеймана боль в сердце, столько лет прошло, а забыть умного грека он не мог, как ни разумна Хуррем, как ни опытны паши вокруг, как ни способен он сам решать любые задачи, Ибрагима не хватало…
Сулейман сидел в саду, пользуясь теплыми осенними деньками. В ноябре все чаще будет дуть прохладный ветер, в декабре и вовсе начнутся дожди, а октябре прекрасно – уже не жарко, но еще не мокро. Почему бы не воспользоваться? Только мысли о том, что творится в Карамане, где собралась армия, не давали покоя.
Если Рустем-паша справится и заставит наконец шаха Тахмаспа угомониться, то больше никто не посмеет подать против него голос. Сулейман понимал, что у Рустема кость в горле Мустафа, а потому наказывал относиться к шехзаде спокойно, не замечать его выпадов и не заставлять подчиняться, как других.
Рустем-паша решил верно: шехзаде Мустафа из Амасьи выйти должен, чтобы показать свое участие в походе, но встать в Кайсери. Пусть там и стоит, прикрывая север.
По дорожке сада спешил евнух, значит, что-то случилось. Султан поморщился, двигаться не хотелось, больную ногу удалось пристроить так, чтобы не сильно мучила. Но дела есть дела, когда евнух приблизился, сделал знак, чтобы говорил.
– Повелитель, прибыл гонец от Рустема-паши. Срочный…
По виду евнуха понятно, что гонец не простой, кивнул:
– Зови.
И гонец тоже необычен, он едва стряхнул дорожную пыль, конечно, гонца переодели, не являться же на глаза Повелителю в грязной одежде, и даже чалму намотали вместо шапки, но от султана не укрылась пыль в бороде, видно вымыться все же не успел.
Протянул руку:
– Давай.
Знал, что Рустем ничего не станет передавать на словах, отправит письмо, причем не по-турецки написанное. Это был их уговор: если что-то важное и срочное, писать по-боснийски. Эти языки Сулейман знал с юности, они почти соревновались с Ибрагимом, кто больше выучит.
Гонец подполз, пачкая новый халат в пыли, не поднимая головы, протянул послание. Султан проверил печать – цела, нащупал в кошельке на поясе монету (всегда держал их для раздачи), бросил гонцу, сделал знак, чтобы удалился. Отвернулся, не сомневаясь, что все будет сделано: гонец ловко поймает золотую монету и исчезнет, словно его и не было на дорожке сада.
Сломал печать Рустема-паши, развернул послание.
В глазах потемнело. Эти были два письма, одно от зятя с объяснением от кого второе, и то самое второе с печатью шехзаде Мустафы.
Некоторое время Сулейман сидел, стараясь дышать ровней, в висках стучала кровь, сердце колотилось так, что казалось, вырвется из груди.
Мустафа… султан понимал, что сын ждет не дождется своей очереди, заждался и готов на многое. Понимал, но не был готов к этому последнему шагу. Уступить престол можно, он попал бы в сильные, надежные руки, Мустафа достоин править, как никто другой из оставшихся сыновей, готов править. Но Мустафа на троне означал гибель не только самого Сулеймана, но и Хуррем с сыновьями и внуками. Старший шехзаде выполнит закон Фатиха, даже зная, что младшие братья никогда не рискнут восстать против него.
Когда Мустафа вдруг приблизил к себе Джихангира, Хуррем обрадовалась, мол, у Мустафы проснулись братские чувства. Пусть все начнется с Джихангира, а потом подружится и с Селимом и Баязидом. Но потом стало ясно, ради чего старший царевич возился с младшим…
И вот теперь письмо…
Сулейман сделал жест, призывая слуг, прекрасно знал, что увидят, возникнут из ниоткуда его молчаливые (потому что немые) охранники, поймут, что прикажет (потому что умеют читать по губам).
Забыв про больную ногу, в одночасье собрался. Хуррем перепугалась:
– Что случилось, Повелитель?
Впервые за многие годы он ничего не стал объяснять, почти отмахнулся:
– Не могут справиться без меня.
Ахнула Михримах:
– Отец, Рустем-паша не справляется?!
Султан вздохнул:
– Там твои братья, Рустему-паше справиться с шехзаде трудней, чем с Тахмаспом.
Шутка вышла мрачноватая.
– Можно мне с вами?
– Нет, ты останешься с матерью, ей нужней. К тому же о детях не забывай.
С Хуррем прощался быстро и как-то натянуто. Она поняла, что угроза не из-за шаха Тахмаспа, тогда кто, Селим? Баязид? Если так, то не Михримах, а ей следовало ехать, чтобы встряхнуть обоих сыновей покрепче. Похоже, они материнского гнева боятся больше, чем отцовского.
Но Сулейман ничего не говорил, она не стала расспрашивать, решив узнать все через своих людей и через них же отправить гневные письма царевичам!
Мальчишками в детстве ничего поделить не могли, даже одинаковое норовили отнять друг у дружки, неужто и теперь спорят?! Ну, она им задаст взбучку, не посмотрит, что взрослые, Селиму двадцать девять, Баязиду двадцать восемь, у обоих дети.
Стоило затихнуть топоту копыт султанских коней, Роксолана села писать гневные письма сыновьям. Даже став султаншей и получив в свое распоряжение нескольких секретарей, предпочитала письма Сулейману и детям писать сама, не доверяя чужим рукам и ушам личное.
Роксолана ошиблась, не в Селиме и Баязиде было дело, не из-за них мчался на юг султан Сулейман. Рустем-паша переслал ему одно из полученных от Джихангира писем. Всего одно, в котором Мустафа договаривался о совместном выступлении и открыто говорил, что армия его поддержит.
Сам Рустем-паша объяснял, что шехзаде встал с армией не в Кайсари, а в Конье. Сулейману не нужно объяснять, что это значит – как только Рустем-паша двинется с места, Мустафа останется у него в тылу и попросту отсечет сераскера похода от своих, оставив с Тахмаспом один на один, а самого султана без надежной защиты.
Впереди султана помчались трое гонцов с наказом Рустему-паше не двигаться с места до прибытия Повелителя. Тайным приказом.
Конечно, сам султан не мчался, как эти гонцы, но спешил.
Когда уже уходили из Анкары, туда следом прибыл австрийский посол. Сулейман посмеялся:
– Ждать не стану, пусть догоняет.
Но посол не догнал ни в Шерефли-Кохчисаре, ни даже в Аксарае.
Снова смеялся султан:
– Растрясло посла? А еще говорят, что я старик!
Он в Аксарай прибыл на коне, как полагается, только привычка ничего не выражать на лице помогала сдерживать гримасу муки, потому что невыносимо болела нога.
И все же, едва вымывшись и отдохнув после быстрой и тяжелой дороги, позвал к себе Рустема-пашу для разговора наедине. До того беседовали, но, как полагалось Повелителю и сераскеру – церемонно и сдержанно.
– Что скажешь?
Тот со вздохом протянул еще два письма.
Сулейман принимал, пытливо вглядываясь в лицо босняка. Ни для кого не секрет, что они с Мустафой точно кошка с собакой, Рустем зачем-то высмеивает шехзаде при любой возможности, высмеивает едко и верно, а тот словно ставит где-то зарубки. Как бы эти зарубки не обошлись султанскому зятю слишком дорого. Подумал, что нужно предупредить Рустема, чтобы был осторожней.
Но стоило посмотреть на письма, вернее, сначала на печать, как мысли о Рустеме-паше были забыты. На печати значилось: «Султан Мустафа».
За такое восемнадцать лет назад он казнил Ибрагима. Ибрагима, который был вторым «я», который создал самого Сулеймана, без которого жизнь казалась невозможной.
Двух султанов в Османской империи быть не может, тот второй должен исчезнуть.
Но Мустафа не Ибрагим, грека ненавидели многие и его падению обрадовались бы, а уж казни тем более. Мустафа наследник, причем столь же многими любимый. Умный, красивый, достойный… И по закону, и по достоинству ему быть следующим султаном.
Следующим… а шехзаде решил, что уже султан?
Если там, в саду Топкапы казалось, что с Мустафой можно договориться, отдать престол в обмен на жизнь свою и сыновей Хуррем, то теперь Сулейман понял: не получится. Сын уже не считает его достойным договора, султан всего лишь досадная помеха к пути на трон, засидевшийся, зажившийся на свете старик, которому пора не просто уступить власть, но уйти в небытие, чтобы никого не смущать своим присутствием.
Власть… сладость и проклятье одновременно. Она давала многое, но еще больше отнимала. И сейчас Сулейман не хотел вспоминать, что дала, пытался понять, что потерял.
Нужен был бы он сам без этой власти, не будь он Повелителем? Даже родившая его мать обращалась с того дня, как стал султаном, так, словно он чужой. Пусть дорогой сердцу человек, но чужой, стоящий выше. К которому нужно обращаться не как к сыну, а как к Повелителю. Сколько раз хотелось просто присесть рядом, положить голову на колени, чтобы провела, как в детстве, прохладной рукой по волосам, произнесла ласково:
– Сулейман, мальчик мой…
Но Хафса, стоило султану Селиму захватить власть (кто же поверит, что его отец султан Баязид добровольно отдал трон и ушел из жизни тоже добровольно?), стала обращаться к Сулейману возвышенно, исподволь готовя его к правлению. Это хорошо, он не смутился, получив власть, не растерялся, но иногда хотелось, чтобы вспомнила, что он просто сын, а не только Тень Аллаха на Земле.
Все вокруг обращались именно так, он поддерживал, стараясь соответствовать своему положению. Только двое – Ибрагим и Хуррем – умели переступить эту черту, отделяющую Сулеймана-Повелителя и Сулеймана-человека, только они могли видеть в нем второго. Именно потому так дороги. И очень жаль, что Ибрагим не сумел удержаться на полшага позади. Хуррем умней, она помнит о необходимости держаться в тени Тени Аллаха.
Но Мустафа… Как ему объяснить, что власть не столько дар и возможность, сколько обуза и обязанность. Жаждет ее? Получит, но нельзя торопить события, Аллах сам знает, когда и кому давать, когда горстями, а когда по капле.
Отправил шехзаде в Амасью, надеясь, что тот смирится, станет мягче, но ничего не вышло. В Амасье враг, настоящий, такой, с которым возможно только противостояние. Как случилось, что сын стал врагом? Неужели и такова цена власти?!
Это было самое горькое понимание – за власть он заплатил страшную цену. Гибель родных, одиночество среди толпы, а теперь вот сыновья ненависть. И Мустафа тоже платит, еще не получив ту самую вожделенную власть, уже платит.
Он размышлял несколько дней. Нетрудно решиться казнить визиря. Трудно многолетнего друга. Но решиться казнить собственного сына, причем единственного, кто готов принять власть в свои руки и достоин сделать это, и вовсе невозможно.
– Мустафа…
Нога ныла так, что наступить на нее невозможно, потому всех принимал в своем шатре, сидя на троне, возвышаясь, чтобы поняли: он силен и недоступен, он не старик и полон сил. Среди тех, кто стоял в Амасье, не было сомневающихся, они получили свои должности и доход из рук Повелителя и менять его на другого, даже более молодого и сильного не желали. Сулейман понимал такое нежелание, едва ли оно имело что-то общее с настоящей верностью и преданностью, это преданность необходимая, новый султан не оставит у власти тех, кто был при прежнем, значит, склонявшие сейчас перед Сулейманом головы потеряют если не все, то многое.
Смотрел долгим внимательным взглядом, словно что-то прикидывал, размышлял, кто из тех, чьи склоненные головы видит, готов стоять за него до конца, а кто ищет пути перебежать к будущему султану. Пока вторых немного, но никто не знает, что существуют письма, и те, первые, которые он простил сыну, всего лишь отправив из Манисы в Амасью, и нынешние, где Мустафа уже султан.
Что будет, если узнают? Беззубый лев больше не лев, стоит шакалам почувствовать, что он больше не может укусить, загрызут. В лучшем случае сбегут, подыскивая себе укромное местечко.
Сейчас Сулейман стоял перед страшным выбором: смириться, сдаться на милость нового султана или все же показать, что султан он, кто бы ни был против.
«Я уничтожу любого, кто покусится на законную власть, даже если это будет мой собственный брат…»
Может, грозный Фатих и не был так уж неправ и жесток? Может, был прав Баязид, не оставивший в живых никого, кроме своего брата Джема, которому удалось бежать в Европу? Может, не ошибся Селим, когда уничтожил братьев и племянников, а потом и собственных сыновей, кроме Сулеймана, потому что не знал бы покоя при их жизни?
Сулеймана в молодости миновала эта беда – необходимость приказывать душить шелковыми шнурками родственников, неужели придется делать это в старости?
Он стонал, понимая, что придется. Рустем-паша думал, что стонет от боли в ноге, старался оградить от остальных, чтобы не докучали, но вопросов не задавал.
Время шло, и это не на пользу Сулеймана, из Коньи стали приходить сведения, что Мустафа уже открыто обсуждает, мол, султану пора на покой, мол, приехать-то приехал, а сидит в шатре, не в силах двинуться, ноги отказывают.
Сулейман понимал, что чем дольше тянет, тем больше будет таких слухов. Однажды вдруг вспомнил:
– А где австрийский посол, он же за нами следом ехал?
Рустем-паша отвел глаза, это очень не понравилось, почти закричал:
– Отвечай, когда спрашиваю!
– Он… Повелитель, он в Конье.
– Что?!
– Он в Конье у шехзаде Мустафы.
И снова потемнело в глазах, в висках застучало. Это не просто разговоры о том, что султану пора на покой, это уже действие. Посол приезжает прямиком к будущему султану, минуя нынешнего?
Но все решил приход человека из Манисы…
– Повелитель, человек из Манисы… он твердит, что что-то знает о шехзаде Мехмеде…
В другое время и внимания бы не обратил, уже оттащили бы наглеца, посмевшего докучать, но тут почему-то кивнул:
– Пусть войдет.
Старик подполз под очи султана, как полагалось – смиренно, терпеливо ждал разрешения говорить. Но сразу попросил, чтобы наедине.
– Говори, дильсизы тебе не помеха.
Огромные, черные, немые дильсизы внимательно следили за каждым жестом старика и султана одновременно, готовые накинуться, искромсать в куски. Старик с опаской оглянулся на великанов, но все же заговорил.
Он рассказал, как десять лет назад вез своего больного оспой родственника в Манису, а потом родственника забрали, и вдруг заболел шехзаде и никто больше.
– А почему ты не умер?
– Повелитель, я в детстве болел оспой и выжил.
– Кто приказал привезти больного?
– Мутамир-эфенди, Повелитель.
– Почему ты пришел?
– Мне жить недолго, не хочу предстать перед Аллахом, не повинившись…
Жест султана не оставлял дильсизам сомнений. Старик задергал ногами, хотя и ожидал смерти, но готов к ней не был, ведь даже человек, сам затянувший на своей шее петлю, дергается, почувствовав последний миг.
Когда тело старика утащили, в шатер вошел Рустем-паша:
– Повелитель, он сказал что-то дурное?
Сулейман вскинул на зятя усталые глаза, в которых, казалось, собралась вся вселенская скорбь:
– Он рассказал, как погиб шехзаде Мехмед.
– Как?
Вырвалось невольно, не должен бы Рустем-паша задавать такой вопрос, промолчать бы ему, но не сдержался.
– Ему привезли больного оспой. Мутамир-эфенди привез.
Рустем не знал, кто такой Мутамир-эфенди, а потому промолчал.
– Я уеду в Эрегли. Вызовешь сюда шехзаде Селима и шехзаде Баязида, а ко мне шехзаде Мустафу. Мустафу без войска, передашь – поговорить хочу.
Рустем-паша только склонился, отступая к выходу. Султан вдруг усмехнулся:
– Мутамир-эфенди был наставником у Мустафы. Недолго… Завтра 6 ноября…
Рустем-паша помнил, что это день рождения самого султана, но и день смерти шехзаде Мехмеда, тогда кто-то словно нарочно подгадал гибель сына в день рожденья отца.
– Уезжай в Аксарай, чтобы завтра тебя здесь не было.
Рустем понял, что завтра случится что-то важное и страшное. Может, зря он отправил письмо султану, надо было разобраться с шехзаде Мустафой самому? Только как, если наследник не подчинялся сераскеру похода ни в чем?
Мустафа, услышав о вызове к султану для разговора, усмехнулся: чует старик, что его время кончается. О чем будет говорить? Попросит не убивать ублюдков ненавистной ведьмы? Можно дать такое обещание, от него не убудет. Пусть Сулейман уходит с трона с миром.
И понял, что лжет сам себе, ибо не может быть никакого мира между тем, кто обладает властью, и тем, кто эту власть ждет. Когда-то его прадед Мустафы султан Баязид, которого собственный сын Селим сверг с престола, заставив отречься в свою пользу, а потом предложил просто жить в Стамбуле, сокрушенно ответил:
– Двум клинкам в одних ножнах не бывать.
Верно ответил, даже уехав в Эдирну, туда не доехал, новый султан Селим предпочел видеть могилу отца вместо его укоризненного взгляда. Не может быть мира между Мустафой и Сулейманом, потому что один стар, но на троне, а второй молод и желает на трон сесть. Судьба навсегда противопоставила их друг другу, сделав отцом и сыном, султаном и наследником. Со дня рождения и до смерти одного из них сделала смертельными врагами. Они могли сколько угодно любить друг друга, но знали, что придет тот день, когда столкнутся в борьбе за власть. Если, конечно, смерть не заберет одного из них пораньше.
Мустафа ждал, много лет ждал, давно был готов и давно жаждал этой власти. Его с детских лет воспитывали в понимании, что единственное препятствие к трону – отец. Это была главная ошибка валиде – именно она доверила воспитание внука янычарам, которым вовсе не нравилось слишком долгое ожидание, а уж проклятую ведьму Хуррем янычары вовсе терпеть не могли.
Мустафа ничего не имел бы против отца, мальчиком любил его, восхищался воинской доблестью, удачливостью, разумом и образованностью. Сулейман Великолепный оправдывал свое прозвище, и Кануни – Законником – он тоже был. Если бы не Хуррем и ее дети… И снова Мустафа понимал, что лжет сам себе. Сыновья Хуррем после гибели Мехмеда вовсе не соперники старшему шехзаде, а вот препятствие в виде зажившегося отца – да.
Султан Селим освободил место сыну вовремя, Сулейман стал султаном в двадцать пять лет и правит уже очень долго, слишком долго. Ужасней всего, что Мустафа просто убрать с пути отца не может, как бы ни болел султан, но он все еще султан. Выход один – отречься. И отправиться в Эдирну, вслед за своим отцом и дедом вдруг скончавшись в Чорлу?
Мустафа вдруг понял, что готов к этому, долгие годы ожидания приучили его к мысли, что если отец заживется на свете, то ему придется помочь покинуть этот мир. Он вовсе не был кровожаден, но жизнь не оставляла выбора. Добровольно султан власть не передаст, придется его заставить, Мустафа был готов совершить переворот, понимая, что армия поддержит того, кто сильней, так бывало всегда. И теперь был готов решить судьбу отца после переворота.
Ему скоро сорок, пора править, а не ждать правления, не то подрастет собственный сын, который пока мал, и не успеешь оглянуться, также потребует свое.
Мустафа приехал в Эрегли спокойный, уверенный в себе, многие смотрели на шехзаде восхищенно: хороший наследник.
Видно, наступление скоро, потому что султан сам вдруг примчался, правда, потом сидел без дела две недели, наверное, все обдумывал. А вот теперь вызвал к себе шехзаде Мустафу. Может, решил заменить сераскера? Правильно, во главе похода должен стоять будущий султан, а не этот босняк-выскочка. Это беда Повелителя, вечно он приближает к себе безродных рабов.
Шехзаде шел по лагерю султана, ловя на себе любопытные и восхищенные взгляды, и думал, как смотрели бы, объяви он вдруг, что уже стал султаном? Здесь, может, и не очень обрадовались, а вот в Конье янычары ревели бы от восторга.
Зачем звал отец? Может, хочет предложить возглавить поход? Это Мустафе ни к чему, срывался договор с Тахмаспом, значит, следовало скромно отказаться, дав понять, что способен на большее, нежели просто гонять персидского шаха по его землям, и удалиться в Конью. А там…
В шатер султана вошел тоже спокойно, прямой, вальяжный, знающий себе цену. Он был готов лишь склонить голову перед Повелителем, но не кланяться, и от этого первого движения многое зависело. Если согнется у всех на виду, значит, будет сидеть в ожидании еще долго. А вот если сейчас пересилит также на глазах у приближенных султана хотя бы взглядом, то сумеет победить и в остальном.
Мустафа был уверен в себе, знал, что сможет соблюсти ту тонкую грань, которая покажет всем, что сын хотя и послушен воле отца, но должен уже править вместо него.
Никаких придворных в шатре не было, только в углах темные силуэты дильсизов. Значит, беседа будет наедине? Султан хочет сначала попросить за своих младших сыновей? Да пусть просит, не жаль. Мустафа не собирался оставлять им жизнь, но для спокойствия султана готов обещать сделать это. Потом нужно будет построить пару мечетей, чтобы искупить грех обмана.
Шагнул вперед, как и намеревался, слегка склонив голову перед сидевшим на походном троне Повелителем. Сулейман медленно вскинул на сына глаза…
Сулейману нелегко дались недели пути из Стамбула в Аксарай и сюда в Эрегли. Не из-за больной ноги, не из-за многолетней усталости, стоило сесть в седло – забывал хотя бы на время о болезнях и возрасте, правда, тот быстро напоминал о себе. Еще тяжелей были дни раздумий, пока не принял решение…
Мустафа хочет власти, уже считает себя султаном. Мустафа, которого он тетешкал маленьким, которого учил сидеть на коне, когда немного подрос, которого не стал любить меньше после рождения других сыновей. Мустафа, с которым могли бы быть очень близки духовно, не стань он наследником, которого султан вынужден отправить сначала в Караман, потом в Манису, а потом и в Амасью. Были бы близки, не встань между ними власть.
Мустафа родился третьим и если бы третьим оставался, отец и сын любили бы друг друга. Но на троне место только одному, и сейчас предстояло решить, кто из них будет этим одним.
Встретившись взглядом с Повелителем, Мустафа понял, что не только не сможет диктовать свою волю отцу, он уже ничего не сможет. Понял, что проиграл.
Это было мгновенное понимание, дольше не получилось, видно султан отдал приказ дильсизам загодя…
Сулейман вообще не хотел присутствовать при расправе с Мустафой, но он знал одно: то, что происходит в шатре, становится как-то известно за его пределами. Дильсизы немы, но видно есть другие глаза и уши, чтобы увидеть, другие языки, чтобы рассказать. И то, что шехзаде казнят в отсутствие отца, узнают все. Это сродни трусости, если уж решился, должен решиться и смотреть на это, не отводя взора.
Он решился, сидел на троне прямой и строгий, глядя в пол. Знал, что может сделать последний жест, отменяющий казнь, дильсизы предупреждены.
Когда Мустафа вошел, Сулейман краем глаза заметил его полупоклон, понял, что не с миром идет к нему сын, понял, что мир между ними невозможен и его не будет. Медленно вскинул глаза.
Два взгляда встретились. Во взоре Мустафы Сулейман прочитал готовность идти до конца, уверенность человека, который уже видит себя на троне. И не сделал отменяющего знака.
Во взгляде отца сын прочитал смертный приговор, забился, задергался в сильных руках дильсизов, задыхаясь в накинутой на шею петле из зеленого шелкового шнурка.
В Амасье Махидевран замерла на месте, широко раскрыв глаза.
Румеиса, любимая наложница шехзаде Мустафы, бросилась к ней:
– Что, госпожа, что с вами?
– Не знаю, что-то плохое случилось.
Весть о казни шехзаде Мустафы прилетела в Халеб нескоро. Услышав об этом, Джихангир едва не упал. Случилось то, чего он боялся больше всего – письма попали в руки султану, который имел право казнить наследника только за одну печать «Султан Мустафа». Даже не просто имел право, но и был обязан сделать это.
Если бы Джихангир не сам передал эти письма, просто пожалел бы о предательстве Мустафы и все, но сейчас он чувствовал себя с одной стороны, соучастником этого предательства (ведь именно ему отдал письма Мустафа), во-вторых, чувствовал себя предателем по отношению к казненному старшему брату.
Он предал того, кому клялся, и теперь Мустафы нет, султан казнил достойнейшего из наследников. Разве можно Селима сравнить с Мустафой?
Джихангир стонал, в тоске по загубленной жизни Мустафы и своей тоже, катался по ложу, стискивая голову руками, скрипел зубами, рыдал.
Приставленные к нему надсмотрщики считали, что это из-за отсутствия отравы, никому не приходило в голову, что Джихангир как-то причастен к казни Мустафы. Но постепенно поняли, слишком часто среди стонов шехзаде слышалось имя казненного.
Джихангир страдал так, как не страдал никогда в жизни. Стремясь уничтожить все, что связано с Мустафой, он добрался и до заветного мешочка с дурманом. Рука сама потянулась открыть, чтобы опьянение окутало, защитило от страшных мыслей, чтобы провалиться и ничего не помнить.
Глотнул один шарик, потом второй… Не помогало, слишком был возбужден, слишком истерзан. Он не чувствовал, что уже одурманен, мысли все еще не давали покоя, бились в голове, словно только что пойманные птицы. Они скребли мозг и заставляли стонать от невыносимой боли. Высыпав на ладонь оставшиеся шарики, Джихангир, уже мало понимая, что делает, проглотил и их.
Упал на ложе, стиснув раскалывающуюся голову руками, лежал, в ожидании облегчения, приятных видений и радостного полета, но полета не получилось.
Шехзаде Джихангир уснул… уснул вечным сном.
Обнаружили это только на следующий день. Надсмотрщики, довольные тем, что шехзаде не мечется и спит, не беспокоили его до самого утра, а когда поняли, в чем дело, было поздно…
Понеслось: шехзаде Джихангир умер в Алеппо от тоски по брату шехзаде Мустафе, с которым в последний год был очень дружен.
Все поверили, от тоски умирают многие, тем более, его окружение в Алеппо видело, как мучился, метался, страдал шехзаде в последние дни. Никто не усомнился в причине страданий, о наркотиках не упоминали, а о письмах и вовсе никто, кроме Рустема-паши, не знал.
Но Сулейман что-то почувствовал, вдруг вспомнил, что так и не спросил Рустема-пашу, откуда у него те письма.
Рустем снова прятал глаза. У Сулеймана шевельнулось нехорошее подозрение:
– Они поддельные?!
– Нет, Повелитель, нет!
– Тогда скажи, кто передал. Говори!
Рустем понял, что сейчас либо нарушит данное Джихангиру обещание, либо потеряет голову. Предпочел сделать первое, достал из-за пазухи письмо шехзаде, протянул султану.
И снова у Сулеймана потемнело в глазах. Вот почему умер Джихангир, вот зачем он был нужен Мустафе! Сжались в бессильной ярости кулаки, смяв послание младшего сына. Ярость была еще и оттого, что не к нему, а к Рустему-паше обратился Джихангир. Потом подумал, что правильно сделал, к нему мог и не успеть. Но отчаянье, что один сын использовал и погубил другого, самого беззащитного, самого доброго и доверчивого, заставляло скрипеть зубами несколько дней.
Армия бунтовала, требуя наказать Рустема-пашу, виновного в гибели Мустафы, потому что тот показал Повелителю подложные письма. У Рустема-паши право сказать правду, но что это будет за правда! Не просто горькая, а свидетельствующая, что в султанской семье не просто разлад, а ненависть, губящая всех.
– Рустем-паша, ты можешь сказать правду перед всеми, но заклинаю тебя: молчи. Уезжай в Стамбул, твое время еще придет, нужно дать время всему успокоиться. – Чуть помолчал и добавил: – А еще Стамбулу нужна защита, я не могу верить никому.
Точно знал, что произойдет в следующие месяцы уже не на востоке в очередном походе против Тахмаспа, а на севере в Румелии, спокойной и крепкой Румелии, которая едва не станет источником гибели султана, как когда-то стала местом, откуда начал свой поход его отец султан Селим против своего отца султана Баязида.
– Да, Повелитель, я уеду и буду молчать.
– Даже Хасеки Хуррем не говори.
– Я понял, Повелитель.
– Госпожа…
Весь вид кизляра-аги демонстрировал важность предстоящего сообщения, а еще его испуг.
У Роксоланы, которая возилась с внучкой, улыбка сползла с лица, сердце ухнуло вниз:
– Что случилось?
Кизляр-ага стрельнул глазами влево, вправо, словно показывая, что не мешало бы удалить присутствующих.
– Оставьте нас одних…
Служанки исчезли, словно их и не было в комнате, внучку тоже унесли.
– Что случилось?
Евнух топтался, словно не решаясь сказать что-то очень важное. В глазах все так же метался испуг.
Роксолана невольно отметила, что это испуг, но не ужас. Пока из комнаты уходили последние девушки и за ними страшно медленно закрывалась дверь, султанша успела передумать многое. Что-то с Сулейманом?! Но тогда кизляр-ага был бы не просто испуган, для него, как и для нее, это гибель, едва ли евнух стал бы вот так тянуть. Рустем-паша? Кто-то из шехзаде?
– Что?! Говори уж, наконец!
Кизляр-ага приблизился, зашептал почти невнятно:
– Повелитель казнил шехзаде Мустафу…
– Что?!
Но евнух уже опустил глаза и протягивал письмо, пухлая, женственная рука подрагивала. Роксолана почти разорвала, вскрывая, печать как назло не желала отставать от бумаги быстро.
Сообщение от Рустема-паши. Зять писал, что султан действительно казнил старшего царевича за измену. Подробности не сообщал. Это было немыслимо, ни для кого не секрет, что Мустафа готов сместить отца с трона, султан уже однажды простил старшему сыну такое намерение, всего лишь отправив из Манисы в Амасью, но теперь решился на казнь?
Это нужно было осмыслить, Роксолана махнула рукой евнуху:
– Иди…
Но тот топтался, видно знал что-то, чего не было в письме.
– Что еще знаешь?
Зашептал, заторопился:
– Обнаружились письма шехзаде Мустафы персидскому шаху и еще сербам, в которых он обсуждал страшное… Повелитель вызвал шехзаде к себе и велел казнить. В войске бунт…
Еще бы. Мустафу уже видели следующим султаном, а тут вдруг казнь.
– А Повелитель?
Конечно, первая мысль о нем, потому что пока Сулейман у власти, и они живы. Но опасение тут же отступило, не полегчало, нет, но как-то успокоилось. Единственный, кто мог претендовать на трон кроме Сулеймана и ее сыновей – Мустафа, если он казнен, то бояться больше некого.
Когда Махидевран уезжала в Манису, куда султан перевел Мустафу по просьбе самой Роксоланы, она обещала внушить сыну доброе отношение к братьям, обещала, что Мустафа, став султаном, не применит закон Фатиха. Роксолана и тогда не очень поверила, что у давней соперницы что-то получится, одно дело примириться с Махидевран и совсем иное попытаться примирить их сыновей. Одно неосторожное слово, брошенное даже невзначай, снова разожжет вражду, потому что все они соперники за власть. Пожалуй, только Джихангир никому не страшен.
А потом столько всего произошло…
И вот теперь Мустафы нет. Сулейман решился казнить старшего сына, любимца янычар? Он не мог не понимать, что это вызовет бунт в армии. Султан способен предвидеть если не все, то многое, уж это понимал прекрасно. Если решился, значит, знал, что делает. Или просто не было другого выхода?
Кизляр-ага развел руками:
– Больше ничего не знаю, Хасеки Хуррем.
– Хорошо, иди. И пока никому ничего не говори.
Евнух странно замялся.
– Разболтал уже?
– Нет, но и без меня известно, что шехзаде Мустафа казнен.
А вот это плохо, это означало прямую угрозу ее собственной если не жизни, то свободе. А еще Михримах и внуки…
Мысли заметались в голове. Селим в Манисе, и у него достаточно охраны… Баязид с отцом… Да, в Стамбуле только Михримах. Ее муж с Повелителем. А еще Нурбану с младшими детьми.
– Немедленно позови принцессу Михримах и скажи, чтобы взяла с собой детей и служанок.
– Уже сделал, Хасеки Хуррем.
Сообразительный…
А в комнату входила Михримах, она единственная имела право вот так вторгаться в покои султанши – почти без стука и без разрешения.
– Что случилось, матушка?
– Где дети?
– Со мной. Что-то с Рустемом-пашой? Или с Повелителем?!
– Нет.
Сделала знак кизляру-аге, чтобы удалился, тот юркнул за дверь, из коридора послышался его высокий тонкий голос, евнух с удовольствием отдавал распоряжения.
В дверь тихонько вошла служанка:
– Госпожа, Нурбану просит разрешения войти.
Роксолане совсем не хотелось сейчас объясняться с венецианкой, но она согласно кивнула:
– Пусть войдет.
Михримах, которая откровенно недолюбливала яркую венецианку, поморщилась:
– Может, потом?
– Я должна ей кое-что сказать. Послушай и ты, потом поговорим наедине.
Нурбану вошла, как полагается – опустив голову и сложив руки на животе:
– Хасеки Хуррем, почему в гареме переполох?
Роксолана сделала знак служанкам удалиться и также знаком подозвала обеих женщин к себе. Не время делиться на своих и чужих, слишком серьезные события.
И вдруг горько усмехнулась, сообразив, как в этот момент похожа на валиде Хафсу, небось, и губы так же поджала, превратив в ниточку.
Сообщила о казни Мустафы. Михримах и Нурбану отреагировали по-разному. Обе ахнули, но Михримах испуганно, потому что ее первой заботой был Рустем-паша, понимала, как тому сейчас опасно. А вот Нурбану с трудом сумела спрятать под опущенными ресницами довольный блеск. Конечно, ведь Селим становился наследником, следующим султаном.
Этих трех женщин новость объединяла и разделяла одновременно. Все три зависели от Повелителя, решившегося казнить зарвавшегося старшего сына, все три выигрывали от этой казни, но каждая по-своему. И все три беспокоились за мужей.
– До возвращения Повелителя из дворца никуда, и ты тоже будешь сидеть с детьми здесь, – Роксолана обернулась к Нурбану. – Ехать куда-то опасно. Не болтайте даже со своими служанками.
– А кто сообщил? – не удержалась Михримах.
– Твой муж Рустем-паша. Но коротко, одной строчкой. Кизляр-ага сказал, что в армии бунт. Повелитель справится, но нужно время.
И снова Роксолану по сердцу резанул заинтересованный блеск глаз Нурбану. Вот кто переступит через их трупы, если что-то случится!
Кивнула невестке:
– Иди, займись детьми. Михримах, останься, нужно обсудить, как пока быть со строительством.
Сказала и поняла, что Нурбану этим не обмануть, невестка умна, ох, как умна. Но Роксолане безразлично, ей не до хитрой Нурбану, кизляр-ага умен, он не выпустит кадину Селима из дворца, а здесь пусть блестит глазами сколько влезет.
Михримах с трудом дождалась, пока Нурбану уйдет.
– Матушка, что же случилось в действительности?
А Роксолана вдруг успокоилась. Что бы там ни произошло, запереться во дворце, спрятаться означает признать свою вину в том, чего не делала, свой испуг, свой страх. Ну, уж нет! Внуков спрятать – это одно, а им с Михримах скрываться не стоит.
Чуть приподняла бровь:
– Михримах, я сказала все, что знаю. У нас с тобой действительно много дел, которые мы не должны бросать из страха перед несправедливыми обвинениями.
И все, умной Михримах ничего больше объяснять не нужно, она все поняла, как поняла и то, что мать права.
Они отправились смотреть, как идет строительство очередной столовой.
– Хасеки Хуррем, удвоить вашу охрану?
Роксолана весело сверкнула глазами на главного евнуха:
– Зачем? Я вины за собой не знаю, а ты? – она обернулась к Михримах. Принцесса недоуменно пожала плечами:
– Какой вины, Хасеки Хуррем?
Конечно, Стамбул уже знал, конечно, кричали, угрожали, но стоило двум маленьким женщинам, закутанным в ткани, ступить на землю из носилок и сверкнуть на толпу глазами сквозь прорези яшмаков, как вокруг стихли.
– То-то же, – мысленно усмехнулась Роксолана. – Прикажу землю перед собой целовать – будете целовать! Чернь неблагодарная.
Впервые за много лет она смотрела свысока, почти презрительно, готова была попирать ногами тех, кто в ответ сверкал глазами исподлобья, не рискуя поднять голов.
Строилась не первая столовая, уже действовали имареты (богадельни) не только в Стамбуле, но и в Эдирне, строились в Андреаполе, в Анкаре… Больницы, бесплатные столовые, медресе, школы для девочек, щедрая раздача милостыни и просто хлеба…
Но это все не в счет, этого те, кто готов ударить в спину, не замечают, они знают одно: гяурка околдовала их султана и превратила его в игрушку!
Что делать, кричать, что она мусульманка уже больше тридцати лет? Что считать падишаха способным безоглядно подчиняться чьему-то влиянию оскорбительно для самого падишаха? Что ничего плохого тем же жителям Стамбула, да и всем подданным Османской империи не сделала?
Можно кричать сколько угодно, чем громче будешь это делать, тем меньше будут верить. Когда-то ей сказал это Повелитель, Роксолана поняла, что он прав. А потому оставалось только одно: строить и строить, следить, чтобы в столовых всегда была хорошая еда, чтобы не иссякла помощь бедным и нуждающимся в ней. Не ради благодарности, она поняла, что таковой уже не стоит ждать, а ради них самих.
И вырвавшееся даже мысленно ругательство нужно забыть. Да, чернь, да, завидуют и ненавидят непонятно за что, но если изменить не в силах, то и замечать не стоит. Даже разумный Яхья-Эфенди, молочный брат Повелителя, и тот ее не признал, что же говорить о других?
Прошли те времена, когда Роксолана пыталась понять почему, за что ненавидят, что сделала в жизни не так, чего не доделала. Осознала бесполезность попыток понравиться, завоевать уважение, хотя бы признание заслуг, смирилась с этой нелюбовью чужих, тех, кто верит больше слухам на рынке. Стала просто жить, так, как подсказывала совесть, недаром пословица твердит, что бесполезно бороться с ветром, размахивая в ответ руками.
Все равно тревога не отпускала, сердце словно предчувствовало какую-то беду. Что там, у Повелителя?
Холодный ноябрьский ветер не позволил женщинам долго расхаживать, убедившись, что строительство идет достаточно быстро, Роксолана позвала дочь в носилки:
– Пойдем, еще дома дел много…
Когда сели внутрь и закрыли шторки, Михримах не выдержала:
– За что они нас ненавидят?
Роксолана спокойно ответила:
– Не нас, а меня. Тебя немножко вместе со мной.
– А вас за что?
– За то, что не хочу быть как все. Не верят, что можно любить без корысти, не разбрасывать деньги горстями, чтобы видели, какая добрая, а строить столовые и жертвовать на продукты для них, кормить тех, кому есть нечего.
– Может, лучше разбрасывать?
– Нет! Если даже горстями швырять золото в толпу, оно достанется не самым слабым, а самым юрким и сильным, тем, кто сумеет отшвырнуть остальных и дотянуться до милостыни. Это говорил еще мой отец. Нужно не давать деньги, а давать еду, чтобы всем, кому она нужна, чтобы любой, даже самый слабый мог прийти и поесть, а не искать в пыли завалявшуюся денежку. Это не так красиво, зато действительно помогает.
Михримах вздохнула:
– Зато за имареты и столовые не благодарят…
– А ты делаешь ради благодарности? Тогда действительно швыряй деньги в толпу. Хотя и тогда скажут, что награбила столько, что можешь позволить себе разбрасывать золото.
Некоторое время Михримах молчала, потом тихонько поинтересовалась:
– Когда вы поняли это, матушка?
– Когда однажды увидела, как затоптали старика в толпе, и поняла, что таким как он никогда ничего не достанется, что им нужно давать прямо в руки, иначе отберут другие. Более сильные и прыткие.
– Вы любите нищих?
– Нет! Но если они существуют, то им надо помогать.
Они еще долго сидели, выверяя счета, потому что и в благотворительности немало воровства, каждый норовил урвать себе хоть кусочек. Нет, не так, каждый новенький, потому что, уличив однажды в обмане, султанша больше не желала иметь с обманщиком дел, независимо от того поставлял ли он дерево для строительства или муку в столовые, пряжу для ткацких мастерских или мыло для общественных бань. Она не объявляла об этом, просто находила других поставщиков.
Конечно, обманывали, но быстро выявились те, кто честен больше остальных, такие оставались поставщиками надолго.
Счета, счета, счета… Жалобы или прошения, донесения… а еще переписка, например, с королем Польши… разве это женское дело? Но кому выполнять такую работу, как не ей? И чем ей заниматься, как не такой работой, спать, кушать и болтать языком?
А сердце все ныло и ныло…
– Госпожа…
Снова кизляр-ага, и снова какая-то ужасная весть, потому что глаза прячет больше прежнего.
– Что?!
Не сдержалась, даже не дождалась, когда служанки выйдут. И евнух ждать не стал.
– Шехзаде Джихангир… он умер…
– Умер? Джихангир умер?!
Вот оно, вот почему сердце неспокойно. Конечно, Джихангир не самый сильный, не самый здоровый из ее детей, даже не так: он самый слабый и больной, но ведь лекари, которых приставили к младшему принцу, ничего такого не сообщали. Не хуже, чем всегда. Лекари лгали или что-то случилось?
– Чем был болен шехзаде?
– Он… он…
– Да говори же!
Когда-то не то что крикнуть, глаз не могла лишний раз на главного евнуха вскинуть, и дело не в том, что евнух давно новый, прежний ушел на покой, просто соотношение у них иное.
– Шехзаде умер от тоски по казненному брату.
Так и не вышедшая из комнаты Нурбану ахнула. Роксолана только зыкнула на невестку взглядом, та притихла, как мышь в норе.
Хотелось крикнуть, что это ложь, что не так уж были дружны Джихангир и Мустафа, не столь любил младший принц старшего, чтобы от тоски умереть через две недели.
Жестом отправила вон всех, кроме кизляра-аги.
– А теперь говори правду. Отравили шехзаде в отместку за казнь Мустафы?
Евнух смутился прозорливости султанши, забыл, что мать сердцем чует, когда лгут о ее детях, но замотал головой:
– Нет, госпожа, шехзаде Джихангир сам… Он не вынес известия о казни брата…
Ложь, но что она могла возразить? Султан разберется сам, он там, на юге, в Персии или где-то рядом. Написал бы сам, сообщил, что знает…
Всколыхнулась тревога: почему Сулейман не пишет?!
– А что Повелитель?
И снова замялся евнух.
– Говори, что из тебя клещами все тянуть надо?
– Он приказал казнить сына Мустафы.
Конечно, это стоило ожидать, оставлять в живых того, кто имеет право мстить, даже если этот мститель совсем маленький, опасно. Если не внук сам, то его именем месть обязательно состоится.
Подумала: началось… Столько лет борьбы за власть не знали, столько лет было спокойно…
Сердце затопила горечь. Неужели всегда и везде так, там, где власть, обязательно льется кровь, причем кровь невинных? Внук Повелителя виновен только тем, что рожден от предавшего своего отца Мустафы.
Роксолана вдруг отчетливо поняла, по какому краешку ходила все эти годы, на каком волоске висела жизнь ее и ее детей. Но сумела удержаться, сохранить сыновей и дочь, вырастить. И что же?
Мехмед погиб совсем взрослым, жаль, что потомство не оставил. Джихангир тоже. Селим и Баязид вцепятся друг другу в горло, как только появится такая возможность. Нурбану, которую она сама для сына выбрала, в этом поможет. Да и у Баязида советчицы не лучше, допусти, каждая с легкостью подсыплет в еду отраву даже ей самой.
Власть… как же ты страшна! Возможность встать над всеми, почувствовать себя хозяином одновременно рождает страх упасть, оказаться отравленным, убитым, потянув за собой и всех близких.