Она часто вспоминала свой хадж в Мекку. Если уж мусульманка, значит, должна совершить.

Конечно, при жизни валиде такое было бы невозможно, но после ее смерти словно сама себе стала хозяйка, Сулейман не сильно ограничивал, к тому же она законная жена, не просто наложница.

Султан, услышав просьбу, чуть задумался:

– Подожди, расправлюсь с Тахмаспом, вместе совершим.

– Не стоит, Повелитель, не хочу вас обременять.

Наедине они говорили проще, называли друг дружку по именам, но Хуррем умела блюсти внешние правила, стоило рядом оказаться хоть одному евнуху, обращалась, словно он и не обнимал ее почти каждую ночь на зеленых простынях своего ложа, их общего ложа.

Она сама себе не признавалась в тайной причине своего желания отправиться одной, Сулейман все понял без признаний и объяснений, усмехнулся:

– В Иерусалим зайди на обратном пути, времени мало осталось, к нужному дню в Мекку не успеешь. Если ты, конечно, туда стремишься, а не…

Он не договорил, но Хуррем вспыхнула, словно сухой валежник от поднесенного факела.

– Куда же я еще могу? А в Иерусалим зачем?

– Святым местам поклониться.

Смотрел испытующе, внимательно, словно намеревался взглядом выковырять у нее из души то, что сама от себя старательно прятала.

Казалось, она должна бы испугаться, а стало почему-то легко, вдруг поняла, что нет больше внутри сомнений. Бог един. Для всех един. А уж как его назовут и какие при этом станут молитвы возносить – это людской выбор. Но если принял на себя то или иное крещение, то пока не перекрестился, исполняй тот обряд, что должен.

Она приняла когда-то, чтобы спасти будущее своего первенца Мехмеда, чтобы не назвали будущего ребенка (еще и не знала, кто именно будет) сыном гяурки, решилась погубить свою душу ради его жизни. Но душа не погибла и даже не почернела.

Поняла, что душе все равно, как уста назовут Бога, какие обряды станут выполнять, какие слова молитвы произносить. Бог един для всех, и видит, что у кого в душе, а не на словах. И Он простит, что называть стала иначе.

Но если уж решилась, то должна соблюдать те правила, которые на себя приняла. Потому честно соблюдала пост, щедро подавала милостыню в праздники, старалась совершать положенные намазы… И хадж… не ради славы хаджах или признания своей святости, не ради доказательства того, что правоверная, а для себя, для очищения души.

– Я не думала в Иерусалим заходить.

Кивнул:

– Хорошо, спрошу, когда большой караван.

– Я могу с малым, так даже лучше.

– Почему?

– Не хочу, чтобы сказали, что нарочно ради славы еду. Пусть будет тихо и незаметно. Для души, а не для славы. Пусть как можно меньше людей знает.

– Хуррем, зачем тебе хадж?

Она чуть помолчала, словно подбирая слова, потом тихо-тихо, едва сама расслышала, произнесла:

– Столько грехов и дурных мыслей за все годы накопилось, столько грязи в душе… Очиститься хочу…

Теперь уже помолчал он, потом так же тихо попросил:

– Помолись и за меня.

Человек может совершить хадж сам, но если ему не позволяют сделать это здоровье или, как у султана, страшная занятость, он поручает совершить хадж другому. Это очень почетно – совершить хадж за Повелителя Двух миров, любой бы согласился, но Сулейман понимал, что от этого человека будет зависеть сама жизнь Хуррем, потому подошел к отбору строго.

Долго беседовал с имамом, которого посылал с этим караваном, все не решаясь сказать, кого отправляет в хадж. Но сказать пришлось, Сулейман хотел, чтобы имам правильно понял поручение:

– Не хочу, чтобы Хасеки совершила ошибку, которая ей будет дорого стоить.

Имя у имама подходящее – Мухлиси, то есть Преданный, кивнул, едва чалма с головы не упала:

– Пусть Повелитель не беспокоится, всему научу в Мекке, чтобы Хасеки Хуррем Султан не сделала неверный шаг.

Мухлиси сам хаджа, правила знает, но Сулейман выбрал его не из-за этого.

– Не о мнении людей думаю. Хадж не просто поездка, а Хасеки не всегда была правоверной.

И снова имам правильно понял заботу падишаха:

– Если Повелитель позволит, во время поездки я буду вести беседы с госпожой, чтобы она поняла задачу хаджа, – и, не выдержав, поинтересовался: – Кто подсказал Хасеки Хуррем намерение совершить хадж?

– Сама.

– Значит, госпожа душой готова.

– Вот это вы и посмотрите, прежде чем входить в Мекку.

– Да, Повелитель…

Время шло, а разрешения на выезд от султана все не было. В Мекку нужно попасть к определенному времени, еще немного, и придется не ехать, а плыть до самой Хайфы. Но у Роксоланы с морем связаны только неприятные воспоминания, да и боялась она моря.

А потом о предстоящем хадже невестки узнала Хатидже Султан, встрепенулась:

– Повелитель, разрешите и мне тоже?

Тот плечами пожал:

– У тебя муж есть, его разрешения спрашивай.

Но Хатидже приболела, а больной куда двигаться? Еще два дня потеряли, пока стало ясно, что не сможет ехать.

А потом, как гром с безоблачного неба:

– Ибрагима больше нет! Довольна?!

И на следующий день:

– Отправляйся в хадж!

Не так уходить мечтала, но отбросила все дурные мысли, все сомнения, все, что могло помешать.

– Бисмиллах ве рахмоне рахим: во имя Аллаха, милосердного и сострадательного…

Все нехорошее следовало оставить позади, все, что могло помешать думать только о хадже. К Богу не идут с мелочными думами, с недовольством или злобой. Уже сам путь до любой святыни целителен для души, она начинает очищаться в преддверии поклонения.

Но от мыслей о том, что произошло, удалось отрешиться нескоро, они пошли через Анкару и Аксарай, горы хорошо успокаивают. Сумела отрешиться от мыслей об Ибрагиме, но, главное, перестала страдать по оставленным детям.

С каждым шагом, с каждым новым поворотом дороги, с каждой ночевкой становилась все спокойней. Ежевечерне беседовали с имамом Мухлиси, тот объяснял, если чего-то не понимала, толковал Коран, рассказывал о святых людях и местах, но более всего о самой Мекке и о том, что такое хадж и для чего он.

Когда от Османие пошли берегом моря и вокруг раскинулись благословенные места, Роксолана уже была спокойна. Сулейман просил помолиться за него, обязательно помолится, даже сначала за него, потом за себя.

Дорожные трудности начались, когда от Газы свернули к Элату и до самой Джидды двигались берегом Красного моря. Здесь все было не похоже на Средиземное море, вокруг песок и песок, от моря ни прохлады, ни влаги, слева на горизонте горы, такие же пустынные, покрытые невысоким кустарником, а то и вовсе голые.

Горячее дыхание пустыни, необходимость экономить воду по каплям… К тому времени, когда добрались до Джидды, Роксолане хотелось только одного – в хамам!

Но одновременно обнаружился удивительный факт: подобный пейзаж сильно успокаивает. Здесь никто не знал, что она султанша, супруга одного из самых сильных правителей мира, не было приветственных встреч, не было ненужных речей… Только песок и мерное покачивание на спине верблюда. Зато прекрасно думалось.

Обратно возвращалась просветленной, решив все же заехать в Иерусалим. Совершавшие вместе с ней хадж четыре женщины возмутились:

– Госпожа хочет после хаджа идти в город со святынями неверных?!

– В город, где мечеть Омара и откуда вознесся пророк Мухаммед. Разве нет?

Смутились, заелозили…

– Но, госпожа, правоверным мусульманкам опасно появляться в таком месте… Там много христиан и иудеев.

– А ехать по землям иудеев не опасно? Оставайтесь здесь, я сама поклонюсь.

С ней решились идти двое и, конечно, имам Мухлиси. Остальные встали за городом.

Иерусалим ее ужаснул – крепостные стены развалены, повсюду грязь, стены обоих мечетей в плачевном состоянии, даже со следами камней. Свинцовые пластины куполов и Аль-Акса, и «Купола скалы» местами отстали, внутри хоть и чисто, но уж очень бедно.

– Негоже мусульманскому властелину, под рукой которой находится сейчас город, вот так пренебрегать настоящей святыней.

Мухлиси смотрел на султаншу, в сердцах произнесшую эту фразу, с испугом. Лицо закрыто, в прорези яшмака только глаза, но они опущены. Что в них?

От Роксоланы не укрылось настороженное внимание имама, тот, конечно, ждал, отправится ли к храму Гроба Господня, вспомнит ли об этой святыне?

Вспомнила, но не отправилась.

Глядя с высоты Храмовой горы на раскинувшийся перед ней город, Роксолана задумчиво произнесла:

– Три религии сошлись, святое место для всех, а такое запущенное. Здесь бы примириться…

На краю большой площади, что перед мечетями, появилась группа людей. Султаншу с имамом и женщинами мгновенно окружили воины охраны. Мухлиси потянул обратно в мечеть «Купола скалы»:

– Госпожа, нам лучше скрыться там.

Он уже жалел, что согласился на поход на Храмовую гору и на поездку вообще. Если что-то случится с султаншей, спросят с него. Вернее, и спрашивать не будут, просто нарежут полосками и скормят собакам. Имам не член султанской семьи, чтобы душить шелковым шнурком.

Роксолана спокойно покачала головой:

– Это не разбойники, смотрите, это почтенные жители города и священники.

Следующий час имам обливался потом от страха, потому что упрямая султанша не только не стала прятаться в мечети, но и приняла представителей города. Они приветствовали Хасеки Хуррем Султан (и как только вызнали, что это она и как султаншу зовут?), предлагали удобно расположиться на ночь, звали на пир в ее честь…

Роксолана благодарила, но отказывалась, объясняя, что сразу после намаза отправится дальше. А потом поинтересовалась, почему город в столь плачевном состоянии.

Сразу стало ясно, что не ради простого приветствия Хасеки пришли на Храмовую гору иерусалимцы. Заговорили, перебивая друг друга, потом видно опомнились, предоставили слово самому старшему. Седой старик с большими умными глазами, в которых умещалась вся скорбь мира, со вздохом объяснил, что положение города просто ужасно. Из него бегут все, кто только может.

– Почему? Это святые места для всех!

– Да, госпожа, но в этом святом городе попросту нет воды, разрушен водовод. И городских стен тоже нет, каждая банда, которая следует мимо, норовит пограбить. Даже зная, что брать нечего, все равно берут. И храмы грабят, независимо от того, чьи они. И паломников грабят. Мы выслали защиту вашим людям, оставшимся вне города…

Многое услышала Роксолана о том, как трудно горожанам, как нелегко паломникам, сколь беззащитен город перед грабителями… Просили заступиться перед султаном за несчастный Иерусалим.

Обещала.

Среди просивших увидела христианского священника. Все же дрогнуло сердце:

– Святой отец, а паломников к Гробу Господню много? Не убывают? Не мешают ли им?

– Нет, госпожа, не убывают. Только трудно место найти, спят под открытым небом и питаются крохами, а как налетит очередная шайка, так и остаются голыми на голой земле.

Сняла с пальцев один за другим два перстня с огромными камнями:

– Возьмите, святой отец. Пусть построят приют и столовую для паломников. Я потом еще деньги пришлю, чтобы кормили нуждающихся бесплатно.

Сообразила как-то вдруг, слова священника подсказали первоочередное.

Остальным обещала попросить Повелителя Двух миров обратить свое благосклонное внимание на Иерусалим.

Имаму Мухлиси добавила, что обе мечети нужно основательно подремонтировать и тоже организовать приют для тех, кто будет совершать хадж по этому пути.

Тот испуганно помотал головой:

– Кто же пойдет в чужой город?

– Какой он чужой, если сюда Пророк был чудесно перенесен и отсюда вознесся?!

Смутился имам, закивал, что права султанша.

Роксолана сдержала свое слово во всем – и султана попросила, и деньги на столовую отправила, и приюты построила – один в Иерусалиме, второй в Мекке. Те, кто проделал дальний путь, чтобы поклониться святыням, обратиться к Богу в таких местах, не должны спать на голой земле под открытым небом.

Бесплатная столовая и приют в Иерусалиме действовали три столетия…

И Сулейман тоже верно поступил, послушал совет своей необычной жены. По его велению уже на следующий год вовсю шло строительство новой крепостной стены и пятерых ворот, ставших самыми известными в городе – Яффских, Дамасских, Львиных, Сионских и Мусорных, а также нового водовода. И стены мечетей Аль-Акса и «Купола скалы» тоже привели в порядок. У «Купола скалы» их покрыли синими и зелеными изразцами, отчего мечеть стало видно отовсюду, словно бирюзовый мираж вырастал над Иерусалимом.

Четыре года строили, не обошлось и без трагедий. Обнаружив, что могила царя Соломона на горе Сион осталась вне крепостных стен города. Сулейман в гневе вызвал архитекторов. Те, заикаясь, объяснили, что Соломон иудейский царь, а потому для мусульман едва ли свят.

– Сулейман свят для всех, – сквозь зубы процедил султан, – и я поручил заботиться обо всех жителях, независимо от веры!

Расправа Сулеймана была скорой, две безымянные могилы на века остались подле Яффских ворот…

Иерусалим не забыл султана Сулеймана и его Хасеки Хуррем тоже не забыл, и то, что ею сделано, помнит. А вот Стамбул забыл, хотя со следующего года строительство приютов (имаретов), бесплатных столовых, больниц, школ и мечетей на средства, выделенные Хасеки Хуррем и собранные ею, началось и в столице, и во многих других городах империи – Эдирне, Андриаполе, Анкаре…

Она вернулась из хаджа иной, Сулейман смотрел в непостижимые зеленые глаза и пытался понять:

– Что ты там увидела и узнала?

– Мир един, Бог един, надо быть мудрей и добрей.

– Мир не един, в нем много враждующих сторон.

– В Мекке не было разницы между суннитами и шиитами, между турками и персами, между арабами и жителями совсем далеких стран. И о помощи Иерусалиму пришли просить люди разных вер.

– Бог един, но всем открыта истина.

Она снова возражала:

– Разве можно казнить или обижать за то, что кто-то крещен правоверным, кто-то христианином, а кто-то иудей? Разве Пророк говорил убивать тех, кто еще не пришел сердцем к Аллаху? Дай время прийти, пусть живут в своей вере.

– Ты стала мудрей…

– Да, Повелитель, когда прикасаешься к святыням, душа становится иной, понимаешь, что остальное суетно и мелочно. Ничто не имеет цены, кроме веры и жизни.

– Если бы все так думали, мир был бы полон святых, а это скучно.

– Я не святая. И хадж мне не зачтется.

– Это почему?!

Роксолана со вздохом опустила голову:

– Там… я думала о вас и мечтала о встрече с вами.

– Хуррем… и правда, не зачтется.

Она улыбнулась:

– Пусть, совершу еще… Вы обещали совершить вместе, – глаза блеснули лукавством, – тогда мне не придется думать греховно… А вы меня вспоминали?

– Нет.

Роксолана вскинула глаза в растерянности:

– Нет?

– Вспоминают тех, кого забывают. Как можно вспоминать о том, о ком не перестаешь думать?

Ее губы тронула улыбка, прижалась всем телом, уже совершенно не думая, греховно или нет. Сулейман обнял любимую, чувствуя, как она дрожит, усмехнулся: тридцать лет уже, а как девочка…

Никто не стал ее звать Хуррем-хаджах, как положено женщину, совершившую хадж. Роксолана сама не считала свой хадж полноценным, во-первых, и правда, не всегда думала, что положено, на обратном пути не только посетила мусульманские мечети Иерусалима, но и встречалась с неверными, в-третьих, и уезжала-то наспех…

Оставалась надежда: вот отправимся в хадж вместе с Сулейманом, он ведь обещал…

Но это путешествие по святым местам действительно сильно изменило женщину, она перестала обращать внимание на завистниц и недоброжелательниц, зато больше интересовалась благотворительностью. Именно после хаджа Роксолана организовала свой знаменитый Фонд, внесла в него огромную сумму скопленных денег, получила у Сулеймана разрешение и участок для строительства имарета своего имени, куда вошли мечеть, медресе, школа Корана, приют, бесплатные столовая, больница, фонтан и хаммамы для мужчин и для женщин.

А еще получила в свое распоряжение лучшего архитектора Османской империи того времени – Мемара Синана. Синану пришлась по вкусу задумка Хасеки, он с удовольствием выстроил этот комплекс и еще многие другие по велению своей госпожи.

Мало кто знал о совершенном хадже, немногие помнили о том, что столовые (а со временем их только в Стамбуле появилось шесть), где сотни бедняков ежедневно получали сытный обед из четырех блюд, и больница, где лечили и лекарства выдавали бесплатно, и школа, где учили, и еще многое другое построены и действуют на деньги и по распоряжению «ведьмы» Хуррем, и что на закрытии невольничьих рынков настояла тоже она…

Зато помнили, что захватила сердце султана «обманом» и уселась рядом с ним на трон проклятая роксоланка!

Народ не всегда способен отдать предпочтение благодарности перед сплетнями и слухами. И чем они нелепей и грязней, тем легче захватывают людские души. Испачкать кого-то легче, чем отмыть, а уж испачкать память особенно. Иерусалим помнит щедрость Хуррем, Стамбул нет.

В Стамбуле переполох. Вернее, переполох начался в Диване и заварил кашу сам Лютфи-паша – Великий визирь, муж султанской сестры Шах-Хубан Султан. Лютфи-паша, которого султан сделал Великим визирем после смерти от чумы многодетного Аяза-паши летом 1539 года, за дело взялся рьяно. Он серьезно занялся финансами столицы, да и всей империи, принялся экономить на всем подряд, кроме того нашел множество недочетов в распределении пенсий и благ чиновникам в Стамбуле.

Пока новый Великий визирь занимался финансами и ворчал на заседаниях Дивана, Сулейман терпел. Его мало трогали постоянные стычки визирей, презиравших друг друга из-за их родословных. Лютфи-паша, который был настоящим османом знатного рода, ненавидел Рустема-пашу, считая того безродным выскочкой и простым конюхом, и не упускал случая это подчеркнуть. Рустем-паша, ставший третьим визирем и тоже зятем Повелителя (он женился на Михримах Султан), отвечал взаимностью.

У Лютфи-паши было больше власти, у Рустема-паши острей язык, оба султанские зятья – один женат на сестре Повелителя Шах-Хурбан, второй на любимой дочери Сулеймана принцессе Михримах. Между двумя зятьями в Диване стоял второй визирь Хадим Сулейман-паша, но что он мог, если сам Повелитель молча наблюдал за стычками своих визирей?

Но сгубило Лютфи-пашу не противостояние с мужем Михримах, а излишнее рвение в вопросах нравственности.

После экономических задач Великий визирь озаботился соблюдением законов шариата в столице и с ужасом выяснил, что жители, причем не только гяуры, но и правоверные нарушают эти законы на каждом шагу! Они пьянствовали и прелюбодействовали, жены изменяли мужьям, а мужья пользовались услугами продажных женщин! Невиданное святотатство!

Великий визирь занялся выкорчевыванием, буквально выжиганием скверны.

Жители Стамбула смотрели, как горят в море суда, привезшие в трюмах лучшие вина, причем горели вместе с экипажами, словно моряки были виноваты в том, что их зафрахтовали именно для такой перевозки. Самим пьяницам вместо вина заливали в их жадные глотки расплавленный свинец.

Неверных супругов преследовали еще жестче, мужчин кастрировали прямо на улицах, а женщин зашивали в кожаный мешок и отправляли на дно Босфора.

Стамбул захлебнулся в криках боли и ужаса, люди стали бояться выйти вечерами на улицу, опасаясь быть обвиненными в прелюбодеянии, в гости больше не ходили, чтобы не получить порцию свинца в горло, трупы казненных без суда валялись на улицах неделями, распространяя страшное зловоние.

Сначала остряки посмеивались, что Лютфи-паша просто мстит другим за то, что сам ничего не может. Действительно, у них с Шах-Хурбан за пятнадцать лет брака родились всего две дочери, гарема султанскому зятю не полагалось. А у предыдущего Великого визиря старого Аяза-паши люльки гарема всегда были полны, тот оставил после себя более ста двадцати отпрысков, султан даже забирать в казну его состояние после смерти не стал, как делали обычно, все оставил наследникам…

И вино Лютфи-паша тоже не пил из-за болезни желудка.

Но довольно скоро Стамбул возмутился. Конечно, законы шариата правоверные должны соблюдать неукоснительно, но не так же расправляться с нарушителями, наказание действительно было расправой, а не наказанием.

Неизвестно, чем бы все закончилось, возможно, бунтом, но Лютфи-паша переусердствовал не только с расплавленным свинцом и кожаными мешками. В порыве особого рвения он поспешил доложить султану о проделанной работе и к подробному описанию приложил длинный список местных проституток, которых советовал Повелителю попросту уничтожить.

От немедленного уничтожения самого пашу спасло только то, что доложил не сам, да и дома, куда взъяренный Сулейман примчался к нему лично, визиря не оказалось. Перепуганная Шах-Хурбан не знала, что и подумать.

Сулейман лишь прошипел сестре в лицо:

– Угомони своего мужа!

Когда деятельный супруг появился дома, Шах-Хурбан это же прошипела ему в лицо:

– Угомонись!

Султанская сестра не просто женщина, единственный мужчина, на которого она не посмела бы повысить голос, – сам Повелитель, остальные были ниже ее по положению. Потому визирь должен был смиренно выслушать совет супруги, даже данный таким тоном, и обещать поступить, как сказано. Но Лютфи-паша, только что лично приказавший отправить в Босфор трех женщин, посмевших ему перечить, забыл, кто перед ним, и попросту накинулся на жену с кулаками, крича, что все женщины одинаковы и все они исчадье ада.

На крики Шах-Хурбан сбежались слуги, которым с трудом удалось оттащить взбесившегося защитника чистоты поведения правоверных от его супруги. Евнухи не верили своим глазам: визирь поднял руку на сестру Повелителя?! Да, Повелитель относился к Шах-Хурбан не так тепло, как к Хатидже Султан, но и сама Шах не такова, она мужа не простит.

Шах-Хурбан бросилась к брату в слезах, прозвучало слово «развод».

Повелитель разрешил оскорбленной женщине вернуться в гарем и развестись с ненормальным мужем. Ему и самому надоела излишняя старательность Лютфи-паши. Как бы ни был тот умен, его ум не подсказал границы приемлемого поведения. К чему такой Великий визирь султану Османской империи?

Шах-Хурбан рыдала в отведенных ей комнатах, служанки бегали взад-вперед, принося то розовую воду, то соли, то сладости, чтобы успокоить госпожу. Первый час султанская сестра плакала просто от обиды, что какой мужлан посмел поднять на нее руку, потом от того, что об этом знают все. Из-за мерзкого дурака теперь каждая рабыня в гареме сможет пусть не сказать, но подумать, глядя ей вслед: «Вот женщина, которую побил муж».

Потом она задумалась о том, как жить после развода. По правилам сестра султана должна вернуться в гарем. Вот тут Шах-Хурбан пожалела о том, что погорячилась. В гареме она невольно попала под начало ненавистной ей Хуррем. Шах была сама себе хозяйка и никак не думала, что ей придется кому-то пусть не подчиняться, но хотя бы прислушиваться. Где жить, в каких комнатах? Сама Роксолана к тому времени уже перебралась в Новый дворец, а Старый стоял полупустой и не очень ухоженный. Но чтобы получить комнаты и там, нужно спросить у Хуррем.

Конечно, султанша ни в чем не смогла бы отказать, но просить у той, которую презираешь?!.. Да и прозябать в Старом дворце, когда проклятая ведьма живет в Топкапы? Пощечина Лютфи-паши была минутным оскорблением, а это оскорбление на всю жизнь. Сидеть в пропахшем гарью после пожара дворце вместе с отставными одалисками словно старухе? О, нет! И замуж снова не выйдешь, ей уже тридцать второй год, да и не за кого.

Кто станет новым Великим визирем? Наверняка противный босняк-выскочка, угодивший из конюхов в султанские зятья.

Как же она не сдержалась? Могла пожаловаться на мужа брату, потребовать приструнить его, отставить с поста, но не разводиться, чтобы не выставлять себя посмешищем, особенно перед этой ведьмой.

Слезы закончились, наступило время хорошенько подумать, причем подумать быстро. Шах-Хурбан могла быть гневной, даже бешеной, при желании могла сама исцарапать Лютфи-паше лицо и наставить синяков, но сейчас синяк расплывался у нее под глазом. Жизнь казалась конченной.

Что ее ждет после развода, которого теперь не избежать? Постылая жизнь старухи в гареме да еще и под рукой Хуррем? Только не это! Вернуться к мужу? Но это значило позволить смеяться над собой всем. Разведясь же, Шах поневоле будет жить у брата, потому что в их доме останется бывший муж. Попросить Повелителя казнить супруга? Но тогда для нее, как для вдовы, возможны два пути – действительно жить в Старом дворце с состарившимися одалисками или снова выйти замуж.

Шах-Хурбан хороша, и ее тридцать два года только добавили женской прелести, но кто рискнет просить руки султанской сестры, зная, что может последовать за предыдущим мужем? Можно, конечно, приказать какому-нибудь паше жениться, но в любом случае это будет визирь, стоящий в Диване ниже выскочки Рустема-паши, а сознавать, что ты замужем за простым пашой, когда даже Михримах за визирем, несносно.

Сестра султана знала, что сумеет вытащить на вершину власти любого, сумела же сделать это с Лютфи-пашой, но для этого требовалось время, а сейчас-то что делать? Шах не из тех, кто сидит и ждет развития событий, если нужно, она могла бы и унизиться, правда, не перед роксоланкой. Унижаться перед рабыней, даже ставшей султаншей, значило потерять уважение к самой себе. И она решилась…

Роксолана почувствовала даже злорадное удовольствие от того, что надменной Шах-Хурбан придется хотя бы просто обратиться к ней, не к Повелителю же пойдет? Но Шах пошла к брату, надеясь получить не просто место в гареме, а главное место. По неписаным правилам гаремом управляла сестра султана, если она была не замужем, а валиде уже умерла. Шах-Хурбан решила отнять это место у Хуррем. Хуррем ни к чему гарем? Ну и пусть живет в Топкапы, гарем-то остался в Старом дворце. И сестра султана, став главной женщиной гарема, сумеет вдохнуть в него жизнь.

Вовсе не заботы о самом гареме двигали Шах-Хурбан, и не сострадание к не нужным никому одалискам, которым оставалось скучать и злословить. Она хотела стать главной, да и по неписаному закону именно ей полагалось возглавить Старый дворец, потому что Хатидже Султан, которая была старше, уже умерла, а ставить во главе женского сообщества жену неприлично.

Но и не ради репутации султана и даже не ради помощи ему в трудном вопросе жаждала власти Шах, эта власть могла дать ей не только деньги и возможность командовать огромным штатом прислуги и одалисок, но покупать новых красавиц для султана. После смерти валиде гарем заброшен, нерешительная Хатидже, еще и сраженная казнью своего мужа, не смогла противостоять Хуррем, и отдала власть без боя.

Шах-Хурбан взять эту власть после смерти матери просто не могла, она была замужем и имела свой дом. А теперь? Неважно, будет ли казнен Лютфи-паша или его просто пожурят, но Повелитель обязательно согласится на их развод, значит, Шах-Хурбан сможет вернуться в гарем. Зря Хуррем надеется, что она придет просить милостиво разрешить занять какие-то комнаты или взять на содержание своих слуг. Нет, Шах придет хозяйкой, как положено сестра Повелителя!

Хуррем постаралась перебраться в Топкапы ближе к султану, надеясь, что Старый дворец захиреет сам по себе? Зря надеется, сестра султана вернет ему былой блеск, позаботится о том, чтобы гарем пополнялся новыми красавицами, достойными ложа Повелителя, воспитает новую Хуррем, но только послушную ей самой. Имея под рукой умную красавицу, сместить Хуррем будет нетрудно, проклятая роксоланка уже в возрасте, она на четыре года старше самой Шах.

При мысли об открывающихся возможностях Шах-Хурбан повеселела и решила, что ссора с мужем и его пощечина весьма вовремя и кстати.

– Мы еще посмотрим, Хуррем, кто кого будет просить о милости!

Поняв, что натворил, Лютфи-паша бросился в гарем за супругой, но его не пустили.

Но теперь предстоял разговор с братом. Убежав от разъяренного мужа, сама не менее разъяренная Шах попросила защиты у султана, но лишь на время. Теперь предстояло доказать, что жить с жестоким Лютфи-пашой невозможно, пусть казнит его, но, главное, пусть поставит сестру во главе гарема в Старом дворце. Лютфи-паша уже вовсе не интересовал сестру Повелителя. Если этот неблагодарный посмел поднять руку на ту, что привела его к такой власти, пусть гниет в могиле! Шах была уверена, что брат прикажет казнить зятя, если уже не приказал.

Меньше всего Сулейману хотелось заниматься женскими склоками, но Шах-Хурбан не простая одалиска, она сестра и после смерти Хатидже единственная (о Бейхан Султан, мужа которой казнил еще в первый год своего правления и которая явилась в траурной одежде, объявив, что надеется вскоре надеть траур и по нему самому, Сулейман старался не вспоминать; еще одна сестра Фатьма Султан замужем за санджакбеем Мустафой-пашой и в Стамбуле бывает редко).

И все же он не представлял, что делать с сестрой и зятем. Это зависело от того, что станет просить Шах. Она младшая из сестер, она, как и Бейхан, внешне похожа на мать, а нравом в отца – султана Селима. Хатидже, наоборот, молчалива, как брат, и сдержанна, как Хафса Айше. Сулейману частенько не хватало Хатидже Султан, просто ее присутствия, корил себя за казнь не только друга, но и мужа сестры. Хатидже была живым укором Сулейману, но она прощала Ибрагиму-паше все, даже предательство ее самой, значит, простила бы и попытку встать выше самого султана.

С первых слов стало ясно, что Шах-Хурбан не намерена прощать супруга. Она старательно поворачивалась к брату левой стороной лица, чтобы он лучше разглядел расплывающийся от удара крепкой руки Великого визиря синяк.

– Ты хочешь развод или чтобы я его казнил?

На мгновение Шах-Хурбан задумалась, чего она действительно хочет. Злость на мужа уже прошла, а хотела она одного: встать во главе гарема, но как сказать об этом султану?

– Позвольте мне вернуться в гарем под Вашу защиту.

Сулейман все понял сам. Ну, уж нет! Война в гареме ему совсем не нужна. Он прекрасно знал, как относятся к Хуррем его сестры, и как отвечает султанша, сводить в гареме двух сильных женщин, каждая из которых имеет право этот гарем возглавлять, не просто опасно, означает превращать их жизнь в сплошную битву.

– Шах-Хурбан, ты боишься своего мужа?

– Да, Повелитель, он способен поднять на меня руку.

– Не бойся, он завтра же уедет в Дидимотику, – мгновение понаблюдал, как вытягивается лицо сестры, и добавил: – Навсегда. Дом останется тебе, и не будет необходимости жить в Старом, пропахшем гарью дворце.

Что ей оставалось? Только целовать руки брата, благодаря за заботу и избавление от мужа-драчуна.

Что у Шах-Хурбан имелось? Был муж. Пусть и странный, но Великий визирь, заботившийся о доме, было положение сестры султана и супруги Великого визиря.

Что осталось? Большой дом и необходимость теперь самой о нем заботиться и положение не то вдовы, не то разведенки.

Действительно развестись? Но кто возьмет ее замуж в таком возрасте и опасаясь судьбы Лютфи-паши? К тому же и брат не вечен, ему сорок седьмой год, скоро уступать место Мустафе, это понимают все. Мустафе… Вдруг Шах-Хурбан поняла, что нужно делать! Она вернет опального супруга на должность Великого визиря, и уж тогда он будет шелковым, не только руку, глаза не посмеет поднять на нее без разрешения! И бредни по поводу кожаного мешка и Босфора для блудной жены выбросит из головы навсегда. Правильно, Дидимотика ему в самый раз, чтобы подумал, прочувствовал, на кого поднял руку.

Когда приехала домой, Лютфи-паши не было, евнух шепнул, что тот на заседании Дивана.

Лютфи-паша действительно был на заседании Дивана, где у него отобрали печать и передали второму визирю бывшему евнуху Сулейману-паше. Разозленный паша заскрипел зубами:

– Раб нами уже правил, теперь будет евнух.

Рустем-паша не сдержался, сдерзил, благо султана не было видно (хотя понимали, что он может сидеть, спрятавшись за решеткой):

– Что делать, если именитые умеют только драться…

Несчастный бывший визирь, к лишению должности получивший еще и приказ немедленно отбыть в Дидимотику в ссылку, вернулся домой, повесив нос. Увидел Шах-Хурбан, на мгновение заколебался, не попросить ли у нее прощения, вдруг все вернут? Но тут же вскинул голову: он не станет никого ни о чем просить, лучше в Дидимотике спокойно писать историю Османов, как давно хотел, чем выкорчевывать в столице прелюбодеяние и пьянство и препираться с бывшим конюхом, ставшим султанским зятем. А еще заглядывать в глаза давно опостылевшей жене. Не казнили и ладно, остальное переживаемо.

Но Шах-Хурбан вместо того, чтобы ерничать из-за падения виноватого супруга, вдруг заявила:

– Отправляйся в Дидимотику и сиди там тихо. Твое время еще придет.

Лютфи-паша воспрянул духом:

– Это Повелитель сказал?

– Это я тебе говорю! И не вздумай говорить дурно о шехзаде Мустафе, не то пострадаешь не только из-за длинных рук, но и из-за языка.

Мгновенно осознав, откуда ветер дует и что это за ветер, Лютфи-паша поспешил унести ноги подальше от возможных неприятностей в тот же день. С собой захватил только заготовки для будущей книги, которую он действительно написал, и весьма толково.

А вот в Стамбул и к жене не вернулся, предоставив ей полную свободу действий. Говорили, что они развелись официально, но, возможно, это были только слухи, которые так любил огромный Стамбул, вздохнувший после отставки Великого визиря и мужа-неудачника свободно.

Свободней вздохнула и Роксолана, потому что отпала угроза получить в гарем такую змею, как Шах-Хурбан. С сестрами султана лучше дружить на расстоянии, особенно если претендуешь на одно и то же – власть в гареме.

Чтобы больше никто на такую власть не претендовал, выход был один – ликвидировать сам гарем.

Как же Роксолане удалось отдалиться от гарема и сделать его неважным в жизни Повелителя?