САМЫЙ ТЯЖЕЛЫЙ ГОД…

– Саша, к чему было на Уварова нападать? Ужели нельзя без этого стиха?

Он обернулся, как от удара, смотрел с отчаяньем, почти зло, вскочил, метнулся по комнате, резко бросил:

– Не рассуждай о том, в чем не понимаешь! Твое ли это дело? Твое дело вон… детей рожать!

Наталья Николаевна замерла от обиды и ужаса. Губы задрожали, даже голос прервался:

– Я и рожаю…

Тоже встала, уже у двери из гостиной в детскую тихо добавила:

– Да только их еще и кормить надобно.

Пушкин схватился за голову, выбежал в кабинет.

Все, все против него! Печатая в «Московском наблюдателе» свое «На выздоровление Лукулла», разве он мог ожидать такой реакции от тех же друзей? Министра просвещения Уварова в стихотворении узнали все, Пушкин был точен, но вместо предполагаемого им восхищения и насмешек в сторону Уварова общество разразилось руганью на поэта. Сам Уваров вполне естественно воспылал ненавистью, царь был недоволен и, видно, уже пожалел, что дал разрешение на выпуск «Современника». Друзья тоже не поняли выходки Пушкина, осудили. Не столь уж плох Уваров, чтоб его вот так жестоко, да еще и по такому поводу. Но хуже всего, что именно Уваров попечитель цензурного комитета, через который будет выходить «Современник».

А теперь и жена корит. Справедливо корит, стихотворение ничего не решало, а вот неприятностей с цензурой отныне не избежать. Это означало проблемы с изданием «Современника», но на него только и расчет, больше жить не на что…

Было от чего схватиться за голову: хотел издаваться, должен быть осторожен.

И женку обидел зря. Конечно, она мало что понимает в литературной деятельности, но ни к чему так-то…

А все безденежье замучило. Имения заложены, с них дохода чуть, чтобы доход давали, заниматься нужно. Вот Дмитрий Николаевич Гончаров и забыл, каково оно отдыхать, старается Полотняный Завод из пропасти, в которую Афанасий Николаевич вверг, вытащить. Дед внуку оставил полтора миллиона долгу, это и впрямь прорва…

Может, так и надо бы – уехать в деревню, то ли в Болдино, то ли в Михайловское, то ли в тот же Полотняный Завод, и стать помещиком, но Пушкин другое задумал – решил стать издателем, заработать журналистикой. Расчет был на «Современник». Неужто у него не получится?

Но чтобы издать, надо сначала вложить, а денег не было и на жизнь, не только на такие траты. Доход от своего камер-юнкерства вынужден полностью отдавать на погашение долга казне, и конца этому не предвидится, потому как взял 45 000 рублей, а оплата всего 5000 в год. Не выплачен московский долг, без конца нужны деньги, чтобы платить по закладным, у друзей уже занято столько, что и занимать не у кого. Издание «Истории Пугачевского бунта» денег не принесло, потому как не раскупалось, читатели не желали принимать Пушкина как серьезного писателя, все ждали легких стихов или сказок.

Куда ни кинь, всюду клин… И выхода не видно. Чтобы издать хотя бы первый номер, нужны деньги.

Больна мать, по всему видно, ей недолго жить осталось… Отец уж промотал половину имения, то, что осталось, заложено и в долгах… Деньги, деньги, деньги… Они нужны на каждом шагу.

Дверь в кабинет открылась тихонько и без стука, Пушкин затравленно оглянулся. Наталья Николаевна вошла и плотно прикрыла дверь за собой, положила на стол несколько коробочек – все свое небольшое богатство, украшений у первой красавицы Петербурга было негусто, все больше пользовалась теткиными. Повесила на стул две турецкие шали – дорогие, подаренные Пушкиным жене еще в начале их семейной жизни.

– Попробуй заложить, может, примут? Сколько могут дать? Хватит ли тебе на издание первого журнала?

Пушкин был в ужасе, дойти до заклада ценностей – это почти крах. Но другого выхода не оставалось, издавать журнал не на что.

Они действительно заложили – сначала свои ценности и шали Натальи Николаевны, потом столовое серебро Соболевского, которое тот оставил именно для заклада, потом ценности Александры Николаевны… все… заложить оставалось только душу…

– Саша, давай на лето уедем в деревню? Не хочешь в Полотняный Завод, поедем в Михайловское…

Сама только что не на сносях, куда ей в деревню! И сестры в ужасе будут, прекрасно понимая, что обратно могут не вернуться, братец Дмитрий Николаевич и так скрепя сердце им на содержание присылает, у самого денег нет.

Но главное не в том…. Пушкин и сам очень хотел бы уехать, хоть в Болдино, хоть в Михайловское. Да ведь не бросишь журнал на все лето, его выпустить надо, а значит, не только в Петербурге быть, но и в Москву ездить, с книготорговцами договариваться. Не умел этого Александр Сергеевич, совсем не умел, но безденежье прижмет, всему научишься. Да и отпуск ему на все лето никто не даст, в Коллегии делать нечего, службы никакой, никому не нужен, но являться изволь. В прошлый раз отпросился, думал, просто позволят над «Историей…» поработать, а что вышло? Отпустили, да только и денег за эти месяцы не выплатили. Для него 5000 в год – большая сумма. Пусть ее не видно, сразу в зачет долга забирают, но ведь без нее и вовсе самому долг казне возвращать придется.

Вздохнул, обняв жену за плечи и притянув к себе:

– Нельзя, женка. Никак нельзя, я в Петербурге быть должен.

– А может, не только на лето, а на год? А сестры пусть у тетушки поживут?

Он даже рассмеялся, вспомнив ее прошлые возражения:

– С волками выть?

Наташа смутилась, видно, тоже вспомнила:

– Я не так говорила. А хочешь, мы на Полотняный Завод одни уедем? Только как ты тут без нас будешь?

– Нет уж, женка, разрешение на журнал получено, первый выпуск уж готов, как только цензуру пройдет, так и печатать станем. А напечатаем, и потекут деньги рекой… Придумывай, куда девать станешь.

– Долги отдать.

– Тьфу ты, долги! Про них и вспоминать тошно. Ты помечтай.

Ах, как хотелось бы. Долги отдать, а тогда и помечтать можно. Но муж был оживлен, речист, он верил в успех, в то, что и впрямь удастся зарабатывать на жизнь издательством своего «Современника». Кому, как не ему, Пушкину, выпускать лучший в России литературный журнал? Конечно, успех обеспечен. И свои произведения печатать станет, и друзей, и еще много кого привлечет, кто же откажется присылать стихи или статьи для Пушкина?

Наташа слушала, затаив дыхание, ей очень хотелось верить, и она верила. В то, что кончилась черная полоса у мужа, что его начинание ждет успех, что Пушкин сумеет сделать лучший в России журнал, который поможет и им выбраться из бесконечных долгов.

– А потом, когда встанет журнал на ноги, когда будут им зачитываться, тогда можно будет в деревню ехать, садиться и самому писать, а другими только командовать, чтоб работали… Ох, и заживем мы с тобой, женка!

Она счастливо смеялась, осторожно придерживая большущий живот.

Пушкин с опаской покосился на жену:

– Что?

– Шевелится…

– Скажи ему, что рано еще.

– Шевелиться? Шевелиться совсем не рано.

Пушкин очень боялся жениных родов, старался куда-нибудь уехать на это время. Не все понимали почему, а она знала: видеть или даже просто слышать, как страдает его жена, Александр Сергеевич не мог. Небось и на сей раз сбежит.

Сама она тоже боялась родов, они все проходили трудно, но любая боль была не сравнима со счастьем потом видеть пусть сморщенное, но такое родное личико рожденного сына или дочери.

– Кого ты хочешь, Саша?

– Теперь дочку, Машка, Сашка, Гришка есть, Наташку надобно.

– Кого?

– Наташкой назовем, коли девка будет.

– А если сын?

Немного подумал, мотнул головой:

– Там поглядим.

Жене рожать скоро, Пушкин снова маялся без женской ласки…

В доме переполох, искали потерянный Азей нательный крест. Не так чтоб дорогой, просто для нее ценен. Перевернули все, подозрительно глядели на горничных, недавно начавших работать в доме. Одна из них – Маша – залилась слезами:

– Я не буду работать там, где мне не доверяют.

Маша была старательной, и Наталья Николаевна с трудом, но уговорила девушку остаться. Перевернули все, кроме кабинета хозяина, куда входить без него вообще запрещалось, но крестика не нашли.

На следующий день в комнату, где сидели с рукоделием хозяйка и ее сестра, а в углу дивана примостился с книгой Пушкин, вошел его камердинер:

– Не этот крестик вчера барышня искали-то?

Азя вскочила:

– Этот! А где ты нашел?

– Дак… у Александра Сергеевича постелю перестилал, тама и был…

Пушкин вскинул голову, Азя стала пунцовой. Это мгновенно все объяснило Наталье Николаевне: и почему у мужа была закрыта дверь в кабинет, и где отсутствовала сестра…

Она протянула руку за крестиком, камердинер Иван, не слишком большого ума слуга (другой сообразил бы промолчать), крестик отдал. Стало ясно, почему он потерялся – цепочка порвалась. Не сводя глаз с мужа, Наталья Николаевна протянула крестик Азе:

– Не теряй больше, а потеряешь, не ищи.

Пушкин отшвырнул книгу в сторону и почти выбежал прочь. Азя опустилась перед сестрой на колени:

– Прости, Таша…

Та молча встала и ушла к себе в будуар. Не хотелось ни с кем разговаривать… Азя и Пушкин… Она обожает его стихи, знает все наизусть… неужели этим взяла?

Александр словно что-то чувствовал, не хотел брать сестер в Петербург, еще там, в имении, отговаривал, она почти обиделась, решила, что боится, чтобы обузой не стали. Дмитрия убедила, чтобы побольше им содержание выделил, ей самой присылали 1500 рублей в год и с бесконечными задержками выплат, а сестрам по 4500 рублей каждой.

Но сейчас это было совершенно не важно. Она пыталась понять, что теперь делать. И вдруг осознала, что не сделает ничего. Если бы это была Екатерина, другое дело, а Азя… с Азей они словно одно целое. Нет, против Ази она ничего не сделает. И Пушкину скажет, чтобы забыл.

Но Пушкин не забыл, и связь со свояченицей не прервалась. Осознав это позже, Наталья Николаевна не раз устраивала мужу скандалы, а вот поругаться с сестрой почему-то так и не смогла, словно чувствовала себя перед ней виноватой за то, что на ней, а не на Азе женился Пушкин.

Глупость, конечно, но женскому сердцу не прикажешь…

«Милостивый государь, князь Михаил Александрович, пользуясь позволением, данным мне Вашим сиятельством, осмеливаюсь прибегнуть к Вам с покорнейшею просьбою…» И в конце: «С глубочайшим почтением и совершеннейшею преданностью честь имею быть, милостивый государь, Вашего сиятельства покорнейшим слугою. Александр Пушкин».

Князь Дондуков-Корсаков швырнул полученное письмо на стол. Пушкин не просто дерзок, он насмешлив до издевательства! Не он ли только что пустил в оборот гадость:

Рифмовалось, как всегда у Пушкина, отменно, запомнили легко и хихикали многие.

И вот теперь этот поэтишка уверяет в своем почтении и совершеннейшей преданности? Он просит о «Письмах из Парижа» Тургенева, мол, комитет ли решит их судьбу или прямо к Бенкендорфу обращаться? Секретарь уже подсказал, что «Письма…» напечатаны в «Московском наблюдателе» как литературные заметки, потому обозвать их политическими будет трудно. Князь махнул рукой:

– Пусть в комитет обращается, болтун эдакий!

Мстить рифмоплету даже за откровенные оскорбления значит признавать их правоту. Пусть болтает, недолго уж осталось. Ни для кого не секрет, что Пушкин в таких долгах, что вот-вот в долговую яму угодит, там, поди, не станет свои вирши писать, а коли и станет, так дальше стен кутузки не выйдут. И жену князю тоже жалко не было, к чему такой красавице за болтуна замуж выходить, лучшей партии не нашлось?

Пушкин держал в руках первый номер «Современника» и пытался понять, что чувствует. Это была его последняя надежда если не выбраться из долгов, то хотя бы облегчить их бремя. Векселей выдано на немыслимую сумму, даже продав все, он не смог бы их погасить.

А ведь семья, четверо детей, дом, выезд… Свояченицы вносили свою лепту в содержание, но все равно обременение чувствовалось…

Ему требовались 60 000, а то и 80 000 годового дохода, чтобы не только жить, но и гасить долги. Была надежда, что «Современник» эти 60 000 даст. Пушкин подсчитывал просто: 25 000 экземпляров давали 75 000 рублей. Это окрыляло.

Но недаром Пушкин в Лицее имел по математике одни нули, он не желал учитывать типографские расходы, оплату гонораров авторам, которые хотя и были его друзьями, но тоже желали заработка, а еще он не учитывал, что тираж может быть не распродан.

– Наташа, смотри, вот наша надежда…

В руках у Пушкина книжица толщиной в полторы сотни листов в коричневом переплете. Красиво, достойно, веско… Неужели и впрямь спасение? Так хотелось бы!

Наталья Николаевна бережно открыла: «Современник. Литературный журнал, издаваемый Александром Пушкиным. Том первый». Следующая страница: оглавление. Стихотворения и первое из них «Пир Петра Великого»:

Она переписывала это стихотворение для кого-то, знала, о чем оно, а потому удивленно вскинула на мужа глаза:

– Почему это, Саша?

Он подхватил, почти закружил по кабинету:

– Эх, женка моя… да с какого бы ни начать, главное, чтобы пошло, понимаешь, чтобы был свой журнал и чтобы раскупался!

Начались дни ожидания – как-то читающая публика примет новый журнал? Литературных опусов и без «Современника» в Петербурге немало, одна надежда, что сначала на имя издателя откликнутся, а после уж оценят по достоинству. Что оценят, Пушкин не сомневался, в первом же номере, кроме стихотворения самого Пушкина, «Скупой рыцарь», а гоголевская «Коляска» чего стоила!

Публика приняла… нет, не плохо, но и без большого восторга. Отклики разные, горячих мало или вообще нет.

– В Москву ехать надобно, в архивах потрудиться, иначе «Петра» своего не закончу никогда. А как ехать, коли тут все сразу: и второй номер выпускать надо, и ты на сносях!

Досада, послышавшаяся в голосе мужа, Наталью Николаевну даже обидела. Словно в том ее вина, что на сносях! Что же надо: родить до срока или вовсе не беременеть? Так не ее стараниями сие.

– Плетнев и Одоевский обещают же помочь. И я помогу. Езжай.

Обрадовался, закрутился:

– Мне работать надо, а не типографскими делами заниматься! Коли сумеете, так и поеду. Только следи, чтоб от моей воли не отступали, чтоб все напечаталось, как оговорено. А я в Москве не только по архивам буду.

– А где еще, по цыганам или вечеринкам? – Она заставила себя улыбнуться через силу, состояние было такое, что лучше лежать, а не по издательским делам бегать.

У Натальи Николаевны пятая беременность, снова тяжело, снова страшные отеки, настолько, что ходить трудно, ноги разнесло. Вот-вот роды, которых она уже очень боялась, хотя старательно скрывала страх ото всех, чтобы никому не досаждать. Но хуже всего не это – снова (как это уже привычно!) нет денег, нечем платить за квартиру, за выезд, нечем выкупать заложенное.

Но и этого говорить мужу нельзя, он рвется в издатели, словно сумеет перебить опытного Греча с его журналами. Наталья Николаевна гнала от себя мысль о том, что будет, если «Современник» не принесет желаемого дохода. Гнал и Пушкин, он был деятелен, полон надежд, а что еще оставалось, надеяться больше не на что. Иначе полный финансовый крах, закладывать больше нечего, жить не на что, да и долги отдачи требуют.

Пушкин уехал, оставив ее привычно без денег и беременной.

Дачу сняли на Каменном острове, дорого, конечно, но причин несколько – сама Наталья Николаевна на сносях, а потому куда-то дальше просто не доедет, к тому же сестрам Екатерине и Александре надо все время быть на виду, иначе так и останутся сидеть старыми девами. Об этом тоже открыто не говорилось, но все понимали.

Была еще одна очень важная причина – по издательским делам Пушкин вынужден был проводить лето если не в самом Петербурге, то рядом с ним. О поездке в Михайловское или вообще в Полотняный Завод речи не шло.

Полотняного Завода сестры Гончаровы очень боялись.

Сестры снова и снова умоляли старшего брата Дмитрия прислать лошадей и, как всегда, денег… денег… денег!

– А дача хороша… мечта просто! – Азя закатила глаза, вспоминая два прелестных домика на одном участке, в зелени, уютных и так близко от общества. – Там и парки, и каналы чудесные, а еще говорят, будто этим летом в театре, что рядом с мостом на Елагин остров, будет французская труппа!

Екатерина усмехнулась:

– А еще скажи, что напротив, через Большую Невку, летний лагерь кавалергардов!

– Это скорей уж тебе говорить, а не мне! – парировала средняя сестра и снова повернулась к тетушке – фрейлине Екатерине Ивановне Загряжской: – Нет, тетенька, вам решительно нужно снять дачу там же!

Загряжская улыбнулась:

– Поздно ты говоришь, душа моя.

– А что, вы уже в Царское Село решили? Где будет двор в этом году?

– Где двор, пока не ведаю, еще не решено, а вот я с вами, меня Таша пригласила.

– Ах!

И непонятно, обрадовались сестры или испугались такому решению Натальи Николаевны.

– Конечно, ей вот-вот родить, а ну как снова болеть будет? Слуги, как известно, надзора требуют, да и вы, чай, тоже, попрыгуньи этакие.

Тетушка права, Наталье Николаевне в конце мая родить, ходила трудно, не ходила, а ковыляла, трое детей малы совсем, Александра Сергеевича нет, он в Москве, и скоро ли будет, неизвестно.

Не имея своего постоянного дома, живя в съемных квартирах и то и дело перетаскивая мебель и скарб, тратили много лишних средств, потому что каждый переезд что-то портил, что-то терялось, приходилось докупать или брать в наем мебель, что тоже стоило денег, стоила и сама перевозка… Но где взять на свой дом или хотя бы часть его? Наталья Николаевна вздыхала: хотя бы за квартиру платить было чем…

На каменноостровскую дачу перебирались без Пушкина, который умчался в Москву, оставив издательские дела на Плетнева и Одоевского, а финансовые – на жену. Редакционная подготовка следующего номера «Современника» снова была отдана Гоголю. Это оказалось грубейшей ошибкой.

С Гоголем у Пушкиных вообще особые отношения. Он впервые появился в литературном обществе Петербурга одновременно с женитьбой Пушкина. С самим поэтом познакомился у Плетнева при первом представлении друзьям Пушкина Натальи Николаевны. Поэта столь беспокоило то, как примут его жену, что он едва заметил молодого литератора. А Гоголь так рассчитывал на это знакомство!

Следом за Пушкиными он перебрался на дачу, но только не в Царское Село, там дорого, а в Павловск. Это рядом, там же снимали дачу и родители Пушкина, поэт ходил к ним пешком. Но Гоголь об этих походах не подозревал, а потому к Пушкиным-старшим не кинулся знакомиться, зато всем своим знакомым на родине без конца упоминал первого поэта России, словно своего близкого знакомого (ну чистый Хлестаков!). Дошел до того, что матери дал адрес: Царское Село, его высокоблагородию Александру Сергеевичу Пушкину с просьбой отдать Н. В. Гоголю. На родных впечатление произвело, на Пушкина тоже. Получив такое послание впервые, он протянул жене:

– Придет этот Гоголь, вели отдать.

Гоголь пришел, к Пушкину, который работал по утрам запершись, его не пустили, письмо отдали.

Когда так же прислали следующее, Пушкин взъярился:

– Я не почтовая контора, чтоб через меня с родственниками переписываться! Придет, письма не отдавай, скажи, чтобы вовремя зашел, я сам отругаю.

Гоголь зашел теперь уже вечером, когда Пушкин был у Жуковского. Услышав, что Александр Сергеевич намерен говорить с ним лично, сначала обрадовался, но по тону Натальи Николаевны понял, что поступил слишком нагло, а потому за посланием явился, когда сказано, и получил от Пушкина выговор по поводу неприличного поведения. Пришлось врать и изворачиваться:

– Приношу повинную голову… Здесь я узнал большую глупость моего корреспондента… Много писал о вашем пребывании в Царском Селе, вот и решили… Может быть, и ругнете меня лихим словом, но где гнев, там и милость…

Пушкин махнул на него рукой, не слишком велик был Гоголь, чтобы на него гневаться.

После того Гоголь несколько раз просил протекции, словно по старой дружбе. Пушкин недоуменно пожимал плечами: какая протекция, ему бы самому кто дал… К тому же как можно протежировать того, кто едва знаком? Ну понравилась повесть о ссоре двух приятелей-помещиков, сочно написано, но это же не повод, чтобы приятелем себя считать.

Не получалась у Гоголя дружба с Пушкиным, никак не получалась, хотя он всюду и всячески подчеркивал, что поэт едва ли не его наставник. В 1832 году Гоголь написал восторженную статью, правда, напечатанную на два года позже, где называл Пушкина явлением чрезвычайным и русским человеком в конечном его развитии. Пушкин отнесся к статье прохладно, он любил, когда хвалили и восхищались, но не так же откровенно.

Гоголь читал лекции по истории и всем расписывал, как восхищались, побывав на одной из них, Пушкин и Жуковский. А вот сами поэты и не вспомнили о таком…

И вот когда Пушкину понадобились материалы для первого номера, он не колеблясь взял гоголевскую «Коляску» и привлек молодого литератора к редактированию, о чем тут же горько и не раз пожалел. Издаваться в журнале Пушкина да еще и ему помогать… Это было для Гоголя выше всяких мечтаний, но он не учел одного: с Пушкина спрос куда строже, чем с других.

В самый неподходящий момент Пушкин умудрился поссориться с Уваровым – человеком, к которому потом и принес на цензуру «Современник». Не зря Наталья Николаевна вздыхала из-за стихотворения «На выздоровление Лукулла». Конечно, Уваров не забыл обиды и назначил Пушкину самого трусливого цензора – А. Л. Крылова. Пушкин только вздохнул:

– Эх, кабы другой Крылов…

Но другой Крылов, как известно, цензурой не занимался, зато назначенный боялся всего, придирался к каждой букве и запятой. Пушкин стал жаловаться на цензора, прося другого. Уваров снова посмеялся, менять Крылова не стал, добавил Раевского, что было еще хуже. За упущения в цензуре Раевский уже отсидел восемь суток на гауптвахте, попадать туда еще раз из-за пиита не желал, более всего страшно опасался пропустить в печать, как писал цензор Никитенко, «…известие вроде того, что такой-то король скончался». Цензурный гнет стал еще сильнее.

Гоголь, не подозревая обо всех этих сложностях или просто не желая над ними задумываться, написал задиристую статью о развитии журнальной литературы в 1834–1935 годах. В Москве готовилась премьера спектакля «Ревизор», и Пушкин прекрасно понимал, что€ сделают за такую статью с Гоголем, разгромив в качестве мести его пьесу. И он пошел на невиданное: задержал выпуск первого номера и перепечатал все страницы, где хоть как-то упоминалось имя Гоголя! Статья вышла без подписи.

Бояться Пушкину было чего, и дело даже не в цензуре. Он начал журнал в надежде перебить читателей у Греча, Булгарина и Сенковского, выпускавших «Библиотеку для чтения», тогда довольно популярный и хорошо раскупаемый журнал. Издатель «Библиотеки» Смирдин даже предлагал Пушкину 15 000 отступного, чтобы тот не связывался, но поэт решил не отступать.

Наталья Николаевна немного не понимала мужа:

– Саша, да ведь у вас совсем разные журналы. Мне «Библиотека» нравится, там легкое чтение, оно вовсе вас не задевает. У вас журнал будет умный для умных читателей.

Пушкин, уже понявший, что не так проста его Мадонна, поцеловал ее в голову:

– Ты это понимаешь, а Смирдин нет. И Греч тоже.

– Объясни, поймут.

Он нервно дернул плечом:

– Кому, Булгарину? Сенковскому? Кому объяснять?

– Смирдину. Может, он и твой журнал выпускать станет?

Страшно хотелось крикнуть: «Дура!» – но Пушкин сдержался. С жениным стремлением всем угодить, всех помирить, всем быть приятной и ни с кем не поссориться только советы в борьбе с Булгариным давать! Наталья только и способна соглашаться да всех жалеть, у нее последнее платье отбирать будут, а она только тем и смущаться станет, что без платья неловко на людях показаться.

Только вздохнул, махнул рукой и ушел в кабинет.

Наталья Николаевна снова осталась одна. Вот он всегда так, резкий, порывистый, не желающий ни чтобы его жалели, ни чтобы даже помогали. На помощь соглашается, да только в самом крайнем случае или на незначительную. Переписать что-то, свести материалы на один лист, с кем-то договориться, когда уж все решено и оговорено… Только однажды ей пришлось быть резкой…

Наталья Николаевна вспомнила свой собственный разговор со Смирдиным еще зимой. Пушкин все жаловался, что не умеет получать нужные деньги от издателя. Жаловался, жаловался, она возьми да скажи, мол, а ты резче, требуй, а не проси! Пушкин привычно взвился, стал кричать, что пусть сама и попробует. Наталья Николаевна неожиданно для себя согласилась.

– Вот и попробуй! Нынче Смирдин за рукописью придет, я по твоему совету от него потребовал, чтобы платил только золотом, а ты с него и стребуй сотню вместо пятидесяти.

Она подняла на мужа свои невообразимые чуть косящие глаза и протянула руку:

– Давай рукопись.

Дальше разыгралось то, после чего Наталья Николаевна чувствовала себя больной несколько дней. Она, никогда не умевшая ничего требовать, в письмах к брату пол-листа исписывавшая извинениями, прежде чем попросить хотя бы двести рублей, при том что брат был ей обязан отправлять ее часть доходов с имения, провела разговор с издателем так, что тот рот раскрыл.

Пушкин встретил Смирдина в кабинете и как-то странно усмехнулся:

– Рукопись взяла у меня жена, идите к ней, она сама вас хочет видеть.

Услышав стук в дверь своего будуара, Наталья Николаевна глубоко вздохнула, словно перед прыжком в холодную воду, и отозвалась:

– Войдите.

Пушкин открыл дверь, пропустил Смирдина и поспешил уйти, оставив Наталью Николаевну разбираться с издателем одну.

– Я вас для того призвала к себе, чтобы вам объявить, что рукописи вы от меня не получите, пока не принесете мне сто золотых рублей вместо пятидесяти. Мой муж дешево продал вам свои стихи. В шесть часов принесите деньги, тогда получите рукопись. Прощайте…

Она постаралась не останавливаться и не смотреть в глаза Смирдину, потому что иначе не выдержала и принялась бы извиняться.

Сам Пушкин дожидался Смирдина в кабинете, бесцельно водя карандашом по листу бумаги:

– Что, с женщиной труднее сладить, чем с самим автором? Нечего делать, надо вам ублажить мою жену. Ей понадобилось новое бальное платье, где хочешь, подай денег… Я с вами потом сочтусь…

Смирдин деньги принес, как не принести такой женщине.

Но с тех пор пошло: у Пушкина жена без конца себе на наряды требует, потому и сам Пушкин продает свои произведения дороже всех. Конечно, имея такую жену-красавицу, будешь денег искать…

Это было нечестно, потому что вовсе не на бальное платье требовала Наталья Николаевна, а на оплату немедленного долга за дрова, и еще булочнику, молочнику, зеленщику, и еще много кому…

К племяннице пришла Екатерина Ивановна Загряжская, показала, чтоб сидела, не вставая:

– Сама подойду, не опускай ноги.

Наталья Николаевна держала ноги на скамеечке повыше, чтобы не так отекали. Тетка поцеловала ее в голову, села в соседнее кресло, вздохнула:

– Видела наших стрекоз, кататься поехали… Ох, Наташа, не нравится мне увлечение Екатерины кавалергардами, не натворила бы беды…

– Какой беды? Она девушка разумная. Как запретить, что она еще видит? Во дворце ей на наши доходы жить нельзя, засмеют, а с нами только и порезвится здесь.

– Не клевещи, весь сезон вывозили то и дело, все ноги на балах исплясала. Знаешь ли, что у них с Дантесом амуры?

– Не может быть! – рассмеялась Наталья. – А что, Дантес красавец и состоятелен, пусть крутит, если женятся, так я и рада буду. Дай бог…

Загряжская как-то странно покосилась на племянницу, снова вздохнула:

– Да то-то и оно, что ненадежен француз, ох, ненадежен. Поиграет и бросит. Ладно, если разбитым сердцем дело кончится, а как согрешат?

Наталья Николаевна даже вспыхнула:

– Да что вы, тетенька, такое говорите?! Екатерина в Дантеса, может, и влюблена, но глупостей не допустит!

– Ладно, ладно тебе! Тихоня, по себе всех судишь.

Чтобы прекратить этот разговор, Екатерина Ивановна кивнула на письмо, лежавшее на столике:

– От Пушкина?

– Да, оба, скоро приедет…

– Что пишет?

– Он пакет для Плетнева прислал, просит, чтоб мы цензору Крылову передали, а коли не пропустит, так прямо в комитет. Очень хочет, чтоб это во второй номер вошло. А еще про статьи кое-какие, чтобы посмотрела, что ставить в номер, а что нет.

– И охота была тебе еще этими делами заниматься! Мало домашних, взвали на себя еще и издательские. Дети, дом, сестры, а теперь еще и журнал мужнин! Вернется Александр, я ему ужо скажу…

– Не надо, тетенька! Нет, я сама ему помогать берусь, нельзя же все на Александра свалить. Нас столько на его доходы живет, ему и писать некогда….

Загряжская с сочувствием посмотрела на Наталью Николаевну:

– А доходы-то есть?

Та опустила голову, но потом быстро вскинула снова:

– Есть, как не быть!

– Да уж, врунья из тебя никогда не получалась, и ныне не старайся, душа моя. Откуда доходам быть, коли, смотрю, шали-то нет ни одной? Неужто на квартире забыли? Или в закладе?

– Кто вам сказал, сестры?

– Нет, на сестер зря грешишь, сама вижу. Как ты бьешься, словно птичка в сетях, а выбраться не можешь, тоже вижу. И помочь нечем, у самой ныне не густо… Как журнал-то продается?

– Не знаю, пока непонятно. Но Пушкин только на него и надеется, больше не на что.

– Дай-то бог… А что еще пишет, скоро он обратно, а то ведь и родишь без него.

Наталья улыбнулась, взяла листок и прочитала:

– А вот еще что: «…слушая толки здешних литераторов, дивлюсь, как они могут быть так порядочны в печати и так глупы в разговоре. Признавайся: так ли со мной? Право, боюсь…» Всех ругает, но бодр, надеется, что со вторым номером наши дела поправятся.

– Много ли рассчитывает получить, небось долги спать не дают?

Наталья Николаевна произнесла осторожно, словно боясь сглазить:

– По шестидесяти тысяч в год… Хорошо бы, имения заложены, чем жить – и не знаем. Пушкину бы писать, а он с книготорговцами ругается… Хоть бы уж сестрам повезло с замужеством!

Тетка заглянула в лицо:

– А тебе не повезло?

– Мне повезло! Да только, будь у меня приданое хорошее, разве не легче мужу было бы? С какой-либо из сторон деньги должны быть непременно, без того жить трудно. – Она вздохнула: – А потому, коли сможет Екатерина Дантеса соблазнить, так и бог ей в помощь.

– Что говоришь-то?! Соблазнить… Не женится Дантес на Кате, нет, не женится, хоть соблазняй, хоть нет…

Знать бы им обеим, чем все закончится, держали бы Екатерину взаперти, а Дантеса и на порог дачи не пускали! Дантес, как и многие помимо него, усиленно волочился за самой Натальей Николаевной, но ей было не до ухажеров, беременность не позволяла ни выезжать, ни танцевать, а на тихих вечерах у друзей она больше сидела в уголке и слушала. Потому, когда стало заметно, что в красавца-француза влюбилась Катя, сестра была даже рада, может, Дантес обратит внимание на Екатерину и Пушкин перестанет ревновать?

Но Наталье Николаевне пришло время рожать, стало не до сестриных амуров. Младшая дочь Наталья Александровна Пушкина родилась 23 мая 1836 года, роды снова были очень тяжелыми, и после Наталья Николаевна не вставала с постели целый месяц. Разговор с теткой на время забылся.

Наталья Николаевна с трудом выбрала часок, когда ни мужа, ни сестер не было на даче. Пушкин уехал в Петербург по издательским делам, а Кока с Азей катались верхом, чего Таше делать пока нельзя. Убедившись, что никто не сможет застать ее за одним весьма неприятным делом, она вздохнула и присела перед столом.

Дело было и впрямь пренеприятное…

На лист бумаги с водяными знаками Гончаровых, которую так любил Пушкин, легли ровные строчки бисерного почерка его супруги:

«…дорогой Дмитрий… ты знаешь, пока я могла обойтись без помощи из дома, я это делала, но сейчас мое положение таково, что я считаю даже своим долгом помочь своему мужу в том затруднительном положении, в котором он находится; несправедливо, чтобы вся тяжесть содержания моей большой семьи падала на него одного, вот почему я вынуждена, дорогой брат, прибегнуть к твоей доброте и великодушному сердцу, чтобы умолять тебя назначить мне с помощью матери содержание, равное тому, какое получают сестры, и, если это возможно, чтобы я начала получать его до января, то есть со следующего месяца.

Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что я не знаю, как вести дом, голова у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми мелкими хозяйственными хлопотами…

Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескорыстия, что будет совершенно справедливо, если я со своей стороны постараюсь облегчить его положение…

Я прошу у тебя одолжения без ведома моего мужа, потому что если бы он знал об этом, то, несмотря на стесненные обстоятельства, в которых он находится, помешал бы мне сделать это… будь уверен, что только крайняя необходимость придает мне смелость докучать тебе…»

Наталья Николаевна действительно писала тайно от Пушкина, хотя имела право и писать не тайно, и не просить, а требовать. Ей так и не выплатили приданое, она имела права требовать свою часть дохода от имений, а получала даже куда меньше всех остальных. Сестрам Дмитрий Николаевич выплачивал по 4500 рублей, брату Ивану Николаевичу, служившему в императорской гвардии, и вовсе по 10 000 в год, а ей всего 1500 рублей. А ведь остальные даже не женаты и не замужем, а у нее дети!

Перечитав написанное и несколько раз вздохнув, Наталья Николаевна запечатала письмо и позвала горничную:

– Пусть зайдет Никита.

Никита Козлов – старый дядька Пушкина – был в курсе ее тайны, а потому пришел сразу.

– Никита, отправь, пожалуйста. Я хочу, чтобы письмо было непременно отправлено, только Александр Сергеевич ничего о нем не узнал. В нем ничего дурного, просто я прошу у брата денег, а Александр Сергеевич, если узнает, станет сердиться. Отправишь?

Старый слуга кивнул:

– Сделаю, барыня.

Эх, жаль Пушкиных… А Наталью Николаевну жалко особо, молодая, красивая, ей бы только и порхать, а у нее и деток вон сколько, и забот, и родственников тоже… Денег просит у братца… Да ведь кто же просто так денег даст, небось и у брата не лишние. Сам он готов душу отдать за своих хозяев, ежели бы это помогло Александру Сергеевичу из долгов выпутаться, но остальные-то слуги, особо те, кто по найму, платы требуют. Да ладно бы слуги, и жилье снимать надо, и выезд держать, и есть-пить тоже на что-то надо… А у Александра Сергеевича вокруг одни долги.

– Куда это Никита отправился?

Наталья Николаевна чуть поморщилась с досадой: надо же, не Пушкину или сестрам, так тетеньке навстречу попался. Вот так всегда – солжешь, непременно попадешься!

– Я на прежней квартире, кажется, брошь забыла. Отправила, чтобы посмотрели.

– Ты, мать моя, врать никогда не умела и не учись. И брошей у тебя не столько, чтобы через полгода про них вспоминать. Куда Никиту отправила, к ростовщику?

– Нет, – вздохнула Наталья Николаевна. – Брату письмо повез на почту.

– А чего ж тайно? Денег просишь и чтобы муж не узнал?

– Попросила у брата увеличить мне содержание, чтоб не меньше сестер присылал.

– Правильно, и от матери тоже помощи требовать надо. Только требовать, Наташа, а не просить. Они ведь тебе должны не меньше, чем братцу Ивану, чего ж просишь?

– Но у Дмитрия тоже деньги не лишние…

– Э-эх! – с досадой крякнула тетка. – Никогда тебе, Наташа, богатства не видать!

А та вдруг расплакалась:

– Какое тут богатство, концы с концами свести бы.

– Что, не пошел журнал, что ли?

– Не пошел… И первый еще не распродали, а уж второй напечатан. Подписчиков едва 700 человек набралось, а отпечатано 2500 экземпляров. Хотя бы типографские расходы покрыть, а долгов сколько. Сезон начинается, сестер вывозить надо, ни на что денег нет. И квартиру пора снимать…

Екатерина Ивановна очень любила Наташу, хорошо относилась и к Пушкину, она, сколько могла, помогала, шила платья, давала свои украшения, делала подарки детям. Но теперь сестер стало трое, и вместо одного наряда для Наташи требовались целых три, а значит, либо расходы втрое увеличивать, либо подарки делать реже. Что и происходило. Тетка старалась, но и содержать племянниц полностью ей не по силам.

Пушкин вернулся из Петербурга, блестя глазами, чем-то очень довольный.

– Что, Саша, журнал забрали?

Улыбка мгновенно сползла с лица. Наташа поняла, что все плохо, но ведь что-то же обрадовало мужа, она принялась теребить его:

– Скажи, что хорошего в Петербурге?

– Я квартиру нашел. Завтра хотел тебя свезти, показать.

– А что же ты хмуришься?

– Журнал не берут.

– Это пока, лето, все на дачах, вот вернутся и сразу раскупят!

– Ты полагаешь?

– Конечно. Не всем же по подписке брать? Кто-то не успел подписаться, кто-то забыл с дачными хлопотами…

Как бы Пушкину хотелось верить жене!

– Таша, расскажи про дом, где он, что он? – Сестры засыпали Наталью Николаевну вопросами, словно не они, а она старшая. Временами Наталья Николаевна так и чувствовала себя – старшей, едва ли не теткой своих сестер. Они жили у нее в доме. Под ее опекой, ее заботой, ее ответственностью.

– Это дом Софьи Григорьевны Волконской на Мойке с видом на особняки Первой Адмиралтейской. И Дворцовая площадь тоже отчасти видна.

– Ах, прекрасно, мы почти у Зимнего! А что сама квартира?

– Она куда меньше нашей прежней, всего одиннадцать комнат, зато весь нижний этаж и службы хорошие. Однако надеюсь, всем места хватит, и нам, и слугам, и лошадей поставить найдется, шесть стойл наши, и много что…

Александра Николаевна осторожно поинтересовалась:

– Таша, а что стоит?

– 4300 рублей в год с уплатой за три месяца вперед.

– Это много…

– Много, да только Пушкину к архиву и его Коллегии близко. И нам хорошо, Нева рядом, станем на набережную не только ездить, но и ходить гулять!

Наташа не смогла за показной веселостью скрыть от сестер озабоченность. Конечно, место отменное, но и денег требовало таких, которых у Пушкиных не было.

Снова деньги… При одной мысли о них настроение портилось. Им нельзя было жить так широко, но и не жить тоже нельзя. Пушкины переехали в квартиру на Мойке, которая была им не по карману, потому что те, кто ежедневно вращается при дворе и ездит на балы в Зимний, Аничков, на Дворцовую или Английскую набережную – в избранные особняки, – не могут ходить пешком и жить в Коломне. К парадному подъезду императорского Аничкова дворца за первой красавицей Петербурга не может подъехать простая колымага. И одеваться у портнихи с окраины она тоже не может, положение обязывает делать это в модной лавке. И туфельки у нее тоже должны быть не откуда попало.

У Пушкина так же: нельзя носить жилет из простой лавки, его должен сшить отменный портной, который шьет графу Строганову, и цилиндр должен быть свежий и лучший, и перчатки тоже… и так все остальное. А это деньги, деньги, деньги!.. Они могут экономить на повседневной еде или каких-то мелочах, которых никто не видит, но носить подолгу одну шляпку нельзя. Как нельзя снимать дачу попроще, нельзя не иметь выезда с хорошими лошадьми, приличную педикюршу или модистку…

Они невольники этой красивой жизни, все невольники: Пушкин, она, сестры, даже скоро будут дети, потому что няни могут быть дешевыми, а вот гувернеры будут дорогими. И если сама жизнь ей, конечно, нравилась, кому же не понравится блистать, то вот эта неволя уже страшно тяготила. Пушкина тоже, Наталья Николаевна это хорошо видела, но разорвать этот порочный круг он не мог.

Пушкины переехали в дом на Мойке, в последнюю квартиру поэта в Петербурге…

В окна их квартиры виден Александрийский столп. Хорошо это или плохо? Хорошо, потому что центр, плохо, потому что дорого. Но еще и потому, что возникает ощущение, что ангел со столба видит все, что творится вокруг. Об этом сказала горничная Лиза старому Никите – слуге Пушкина. Тот усмехнулся:

– А ты не гляди на него, и он на тебя не будет…

Пушкин читал, а у нее холодела душа. Словно прощается, словно предчувствует что-то.

– К чему такие стихи?

Снова взвился, фыркнул:

– А какие я писать должен? Сказки, которые тебе так нравятся? Или стишки в альбомы?

За столько лет она уже научилась не обижаться. Спокойно возразила:

– Я не о стишках говорю, а о мрачности стиха. Ты словно какой-то итог подводишь. Почему?

Он опомнился, вздохнул:

– Не идут стихи, совсем не идут. Может, правы завистники – исписался?

– Ты вот сейчас сам хорошо себе ответил: завистники. Ты же со стихов на прозу перешел, вот и пиши.

– Пиши… а проза вон она, на чердаке стопками валяется, никому не нужная!

– Пока еще не привыкли. Пушкина как поэта знали, прочитают и это оценят. А статьи критические – они не всегда справедливы, часто пишутся именно завистниками и теми, кому нужно, чтобы тебя не читали…

– Какая ты у меня, женка, разумная стала!

– Я и была, только ты не замечал.

Пушкин прикусил язык, и правда, его Мадонна повзрослела, а он и не заметил. Наивная, почти глупенькая девочка давно превратилась в мудрую, спокойную женщину, а он все к ней относился, как к Наташе Гончаровой с Никитской улицы… Вспомнил свои письма, стало даже стыдно, писал как подростку, а ведь она немало помогала ему в редакторской деятельности.

Когда же стала такой, как он не заметил? Потому что всегда чувствовал себя выше, значительнее, умнее… Как же… он первый поэт России, а она хотя и первая красавица, да глупышка молоденькая. Наташа повзрослела и поумнела, а он? Остался ли он первым?

От этого вопроса стало страшно. «Памятник» родился не зря, а как ответ на бесконечные критические статьи. Отчасти Наташа права, статьи заказные того же Булгарина, но ведь и сами произведения не берут. «История Пугачевского бунта», на которую царь сначала денег дал, а потом и вовсе за счет казны велел выпустить, так и пылится на чердаке, не берут.

Почему не берут?

Сомнения тяжелые… В салонах уже перестали ждать от него изящных стихов в альбомы, считают, что не позволяет писать жена. И в том, что исписался, тоже ее винят, мол, мешает, заработков требует, а как гению писать ради заработка? Вот и погас Пушкин.

Может, так и есть? Пока семьи не имел, писалось легко и просто, как дышалось, хотя иногда и дышалось труднее. В Болдино перед женитьбой уехал и вон сколько написал, а сейчас? И в Михайловском ни строчки, все вымучено, все на продажу…

Раньше писал и относил Смирдину – пусть сам с книготорговцами договаривается. А теперь? Погряз в издательских делах, общался больше с книготорговцами, чем с поэтами. Когда работать, если он то на балу, то на приеме, то в архивах, то с торговцами ругается? Раньше строчки сами собой ложились, а теперь вымучиваются. И дело не в том, что проза труднее поэзии, именно для него труднее, что для «Пугачева», материалы в архивах искать надо, а в том, что читатель у него теперь другой и что нужно этому другому читателю, Пушкин просто не мог понять.

Рано начал издавать свой «Современник»? Возможно, но думал, на имя пойдут, а там привыкнут к совсем новой литературе. На имя пошли, а вот не оценили…

И оказался он меж двух берегов, вроде близко, а не пристанешь. От поэзии ушел, к прозе пока окончательно не прибился. Может, жена и права, придет время, оценят. Но когда оно придет и чем до того времени жить? Долги отдачи требуют, а где денег взять?

Снова деньги, снова мысли о деньгах… Они забивают всякое творчество. Неужели удел поэтов быть нищими? Но тогда им и жениться нельзя, потому что нищие не могут иметь семей. Но представить себя без своей Мадонны и Машки, Сашки, Гришки, Наташки он не мог. И дело не в красоте лица жены, к нему он привык, дело в том, что это дом, очаг, куда хочется возвращаться из поездок, куда хочется прийти вечером…

Он с удовольствием снял квартиру на Мойке, не думая о том, чем будет платить за нее через три месяца. Но если бы только за квартиру…

Видя, что муж вдруг глубоко задумался, Наталья Николаевна тихонько выскользнула из кабинета, Пушкину нельзя мешать… Может, в его гениальной голове рождается очередной шедевр? С мелкими заботами она справится сама, чтобы Пушкин мог писать, его нужно от мелких хлопот освободить. Она и старалась это делать. Может, потому муж считает, что при внешности Мадонны жена у него совсем приземленная? Пусть считает, не всем же быть Пушкиными…

От этой мысли стало смешно – а она кто? Нет, она тоже Пушкина, только мелким-мелким шрифтом рядом с ним – Гением. Еще Наташа Гончарова понимала, что ее муж Гений, а прожив с ним рядом шесть лет, теперь знает это наверняка, даже если бы он не был столь известен.

Ему нравилось вывозить жену в свет, нравились ее успехи. Сначала Наташа смущалась, потом привыкла, успехи стали нравиться и самой. Блеск бальной залы, веселая музыка, движение, улыбающиеся лица, восторг из-за ее красоты… Но раньше Пушкин просто стоял и с удовольствием наблюдал, а сейчас грызет ногти в стороне с мрачным видом.

Она понимала почему, его заботят не стихотворные рифмы, даже не ее успехи в свете, Пушкина заботят деньги, которых вечно не хватает. А жить хочется на широкую ногу, как всем. Но ведь «как всем» не получается, и отказаться от этого невозможно. Выезжая в свет в Петербурге, невозможно жить иначе, чем они живут, это не Полотняный Завод, здесь нужен блеск и ежедневные большие расходы, здесь экономией не спасешься.

Наталья Николаевна еще долго размышляла над тем, как жить и как выпутаться из того замкнутого круга, в который они попали. Чтобы хорошо писалось, Пушкину нужно спокойствие, а значит, деньги. Но чтобы были деньги, приходится беспокоиться, суетиться, заниматься издательскими делами. Она, чем может, помогает, но это такая малая помощь…

Она не подозревала, что давным-давно стала объектом совсем других хлопот и совсем скоро ее жизнь повернет так, что размышления о нерукотворном памятнике станут как нельзя более реальными…