Беда
Брат Леопольд тоже женился, но он не страдал, как Иосиф, и не боялся брака. Его свадьба с Марией Луизой Испанской должна была состояться в Инсбруке в августе, однако дела не позволили отправиться туда матушке. Сестра Амалия ворчала, что если бы это была свадьба любимицы Кристины, то ради Мими матушка отменила бы даже собственные именины!
Отец уехал в Инсбрук один. Уезжал он странно. Мы, как положено добрым дочерям, проводили папу, пожелав доброго пути, и занялись своими делами. Я рисовала, а вернее, просто обводила то, что до меня уже набросала на листе верная Эрзи. Мы так поступали в отношении большинства занятий, Эрзи, страшно расстроенная моей неспособностью к усидчивому обучению, просто писала тонким карандашом задание, а я старательно обводила, все равно сажая при этом неимоверное количество клякс. Из-за того, что я писала не свое, а обводила уже написанное, получалось очень медленно, я так привыкла именно к медленному письму, что и позже писала тоже как улитка, вызывая массу насмешек и обвинений в безграмотности.
Но в тот день я пыталась раскрасить уже набросанный Эрзи рисунок. Это удавалось хорошо. Вдруг в комнату для занятий почти вбежал взволнованный слуга:
– Мадам эрцгерцогиня, Вас просит выйти император Франц.
– Кто? – обомлела я, ведь папа уже уехал.
– Ваш отец, он просит, чтобы Вы вышли к нему. Он почему-то вернулся.
Я бросилась к выходу. Вернуться отец мог только по очень важной причине. Что же такое он забыл мне сказать, что заставило повернуть обратно уже после отъезда?
Но отец не сказал ничего особенного, он крепко-крепко обнял меня и поцеловал. Потом чуть оттолкнул, тихо пожелав:
– Будь счастлива, дитя мое.
В его глазах сверкали слезы. Окружающим отец вдруг объяснил:
– Господь знает, как мне вдруг захотелось обнять именно этого ребенка.
Я была потрясена, никогда не видела отца таким, у него не было любимчиков, как у матушки. Растерянно стояла на ступеньках крыльца, глядя вслед уезжавшему императору. Если бы я знала, что вижу его в последний раз…
Больше живым отца не видел никто из нас, оставшихся в Вене, – 18 августа в Инсбруке император умер прямо на руках у Леопольда.
Жизнь в нашей семье просто остановилась. Отчаяние матушки было таким, что все боялись за ее разум. Она не просто любила отца, она любила его больше всех нас, вместе взятых, больше самой себя. Пожалуй, больше она любила только свою страну и власть. Но в те дни даже власть перестала для матушки существовать.
Во дворце не просто траур, все замерло и умерло, все в черном. Даже когда умирали дети – Карл, Иоганна или Изабелла, такого не было.
Занятия отменены, но впервые я этому вовсе не радовалась, мы с Шарлоттой сидели у себя и плакали. Не звучала наша любимая музыка, не слышен смех и веселые голоса. Не было больше нашего доброго папы, который никогда не спрашивал с нас так строго, как матушка, зато часто был ласков и чуть насмешлив. Матушка говорила, что из-за своей невнимательности и легкости ума он не может управлять государством, а потому правила сама. Отец, если и обижался, то вида не подавал. Правда, частенько поговаривал, что он в семье всего лишь гость, а мы с матушкой, собственно, и составляем семью.
Мария-Терезия не представляла себе жизнь без мужа. Она вышла замуж по любви, особой выгоды там не имелось, была мужу безусловно верна, закрывала глаза на его небольшие грешки, занималась государством и семьей, причем то и другое было для императрицы единым. Мария-Терезия так любила супруга, что готова была рожать от него детей каждый год, что, собственно, и делала. До самого младшего, «Толстого Макса», следующего за Антуан, дети действительно рождались почти каждый год.
Франц Стефан был наполовину французом, наполовину в нем текла лотарингская кровь, может, потому он оказался неисправимым любителем женщин, правда, очень старался не обижать супругу. Сама Мария-Терезия стойко была ему верна и ничуть не тяготилась постоянными беременностями.
И вот теперь этого добродушного весельчака, ее обожаемого Франца не стало! Жизнь померкла в одночасье. На несколько дней она заперлась в своих покоях, никого не впуская. Первым побуждением было уйти в монастырь, тем более аббатисой одного из них была сестра умершего супруга.
Мария-Терезия навсегда надела черные траурные одежды и приказала обить стены своих покоев темным бархатом, словно хороня себя, свою любовь, свои надежды. Близкие боялись за ее здоровье, всегда энергичная императрица просто сидела, уставившись в одну точку и о чем-то размышляя. О чем она думала? Наверное, вспоминала счастливые дни супружеской жизни, своего дорогого Франца, его смех, его шутки, возможно, его ласковые руки…
Франца Стефана больше не было, но оставалась Австрия и ее дети. Императрица всегда говорила, что все австрийцы – тоже ее семья. Как бы ни страдала Мария-Терезия, она не могла бросить своих детей на произвол судьбы. Тем более они выросли и пора заниматься не только женитьбой сыновей, но и замужествами дочерей, что куда сложнее…
Кристина сумела воспользоваться минутной слабостью матери и выторговать себе брак с нищим возлюбленным, Мария-Терезия не смогла отказать своей любимице Мими. Но больше такого допускать не следовало, остальные дочери должны выйти замуж не по своей, а по материнской воле! Недаром Мария-Терезия давным-давно сказала, что они рождены для повиновения. И пусть Амалия, до беспамятства влюбленная в Карла Цвайбрюккенского, дует губки сколько угодно, взывая к справедливости, пусть шипит на каждом углу, что если одной дочери позволено выйти замуж по любви и без богатства, то и остальным надо так же, мать на это не пойдет.
Начался подбор возможных партий, а попросту – женихов.
Императрица сидела, разложив, словно карты пасьянса, портреты своих дорогих девочек. Дочерей было пять: красавица Элизабет двадцати трех лет, строптивая Амалия, которой двадцать один, шестнадцатилетняя Жозефа и две младшие – Шарлотта, которой пятнадцатый год, и одиннадцатилетняя Антуан, эта в расчет не бралась вообще. Первым Мария-Терезия отложила в сторону именно ее портрет, пока есть незамужние старшие, подумав, отодвинула и изображение Шарлотты, Каролина недалеко ушла от младшей сестры, пусть возятся со своими собачками, придет и их черед.
Все дочери красивы, великолепно воспитаны, в меру умны и весьма покладисты. Это очень достойные невесты, лучших в Европе просто не имелось, потому Мария-Терезия не слишком беспокоилась за успех предприятия.
Теперь женихи. Их портретов у императрицы не было, но внешность возможных зятьев мало интересовала мать, подбирающую мужей своим дочерям, ведь дочери рождены, чтобы повиноваться. За неимением портретов их заменили листки с именами. Имени пока только два, оба Фердинанды – Неаполитанский и Пармский. Обоим женихам и наследникам своих отцов по шестнадцать.
Рука императрицы чуть замерла над портретами дочерей и вдруг решительно отложила изображение старшей из невест и самой красивой из эрцгерцогинь Элизабет, но не к младшим сестрам, а в другую сторону. Какие планы родились в голове у императрицы по поводу этой дочери? Наверное, грандиозные, и сама Элизабет о них знала, потому что девушка никогда не высказывала недовольства тем, что младших сестер выдают замуж, а о ней не идет даже речи, и дело было явно не в привычном повиновении. Мария-Терезия никому не говорила о надеждах на скорую кончину супруги короля Франции, Людовика XV. Королева Мария Лещинская была на целых семь лет старше своего мужа, и Марии-Терезии доносили о том, что состояние ее здоровья оставляет желать лучшего. Конечно, король уже почти стар, но он по-прежнему красив и галантен, нужно только уметь не обращать внимания на его ветреность или приручить его, как это делала маркиза де Шатору или мадам де Помпадур.
Но сейчас мысли Марии-Терезии были не о престарелом французском короле, а об одном из его внуков – Фердинанде Пармском. Житейски мудрый дедушка, по собственному опыту знавший, что более взрослая жена – не преграда для рождения детей, дал внуку совет не обращать внимания на разницу в возрасте с невестой, если она знатного рода и вполне подходит в качестве супруги. В то же время Карл Испанский возражал против значительной разницы в возрасте с супругой для своего сына – Фердинанда Неаполитанского.
Это означало, что за герцога Пармского выйдет старшая из сестер, Амалия, а за Неаполитанского шестнадцатилетняя эрцгерцогиня – Жозефа.
К обоим кандидатам отправились послы. Конечно, не самим Фердинандам решать такие вопросы, за них подумают старшие, но Мария-Терезия почти не сомневалась в успехе. Все решилось, как было задумано, но, как и бывает обычно, в расклад вмешалась судьба-злодейка.
Во дворце сплошной траур. Началось с того, что наша Мария-Кристина потеряла новорожденную дочь и чуть не умерла сама. Как мы ни презирали противную доносчицу, но ее было жалко, особенно когда сказали, что у Мими больше не будет детей. Мама сидела у постели своей любимицы день и ночь, страшно боясь, чтобы слуги не перепутали микстуры или не сделали что-то не то.
Злорадствовала только Амалия, которая уже знала, что ей предстоит выйти замуж не за любимого Карла Цвайбрюккенского, а за маленького Фердинанда Пармского, которому всего шестнадцатый год. Сестра твердила, что это Господь наказывает Мими за все ее грехи. Мы с Шарлоттой не любили Мими, но с Амалией были не согласны, ребенок-то при чем?
Потом заболела Жозефина, жена нашего Иосифа. Дворец поделился на места, где можно и куда нельзя ходить, молодая императрица была больна оспой! И теперь мы не понимали Иосифа. Ну разве Жозефина виновата, что он до сих пор любил свою Изабеллу? Замуж-то она вышла против собственной воли, тоже любила другого, но воля родителей сильнее. Но Иосиф даже не заходил к больной жене, а когда Жозефа все же умерла, даже не пошел ее хоронить.
Сестра утверждала, что бедная Жозефа умерла не от оспы, а от отсутствия любви. Может быть. Нам с Шарлоттой впервые стало страшно. А вдруг и нас вот так будут избегать мужья или не любить в их семьях? Как же не хотелось взрослеть! Но шли дни, и нам все чаще стали напоминать, что скоро и наша очередь решать вопросы замужества. Мы прекрасно понимали, что решать их будет матушка и уговорить ее, как Кристине, никому не удастся, она даже слушать не стала Амалию, рыдавшую уже не первый день.
А потом заболела сама матушка!
Я сидела за пяльцами, это одно из немногих занятий, кроме танцев и игры не арфе, которое мне нравилось и за которым я проявляла чудеса усидчивости. Эрзи всегда дивилась, как это у меня получается терпеливо делать стежок за стежком при том, что в остальном я словно шарики ртути – не поймать. Неожиданно в комнату почти вбежала страшно взволнованная Шарлотта, у нее даже волосы растрепались. У меня упало сердце:
– Что?!
– Мама… у нее оспа…
Я метнулась сама не зная куда, меня удержали мадам Лерфенхельд и Шарлотта:
– Куда, туда не пускают!
Наступили черные дни. К матушке не пускали никого, даже ее любимую Мими. Не пускали вообще в ее половину дворца, заставляя нас сидеть на своей. Это было, конечно, правильно, потому что матушка заразилась, когда хоронили Жозефу, но как же жестоко! А вдруг… а вдруг она умрет, а мы даже не сможем с ней попрощаться?!
Из покоев императрицы даже слуги не выходили, они только выставляли грязную посуду и ночные горшки и принимали все чистое. Нас не подпускали даже на лестницу, ведущую к матушкиным комнатам.
– Эрзи, а я тоже умру от оспы?
– Тьфу на вас, мадам! Во-первых, вовсе не обязательно умирать, даже если заболела, а во-вторых, вы уже болели, так что едва ли заразитесь снова.
– Почему меня тогда не пускают к матушке?!
– Я сказала едва ли, а не точно.
– А Шарлотта болела?
– И мадам Шарлотта тоже. И император Иосиф.
Я поспешила поделиться новостью с сестрой. Та помнила, что я болела, тогда никого не пускали в мои комнаты даже посмотреть одним глазком. Про свою болезнь Шарлотта, конечно, не помнила, это было давно. Про Иосифа – тем более.
Иосиф легок на помине, явился сам. Это было так неожиданно, брат никогда не приходил в наши комнаты, а тут не просто явился, а сел, привлек нас обеих к себе и вдруг… расплакался, уткнувшись лицом в живот Шарлотты. Мы обомлели, что это с ним?
– Она причастилась…
– Что?!
– Матушка причастилась…
Это было страшно, люди причащаются перед смертью. Неужели матушка умрет?! Большее горе было трудно придумать.
Позже я поняла, что Иосиф пришел плакать именно к нам, потому что только мы трое уже переболели этой заразой, остальные нет и к ним тоже нельзя ходить никому постороннему.
Несколько следующих дней превратились в сплошной ужас ожидания худшего. Но матушка пересилила болезнь, удивительно, оспа даже не слишком изуродовала ее лицо! Несколько ямок за ушами и одна на подбородке, больше похожая на ямочку, не сделали императрицу менее привлекательной. Нам было все равно, даже если бы все ее лицо оказалось изрыто этими оспинами, мы продолжали бы любить нашу матушку.
Казалось, самое страшное позади, однако болезнь собрала еще не весь урожай.
Жозефа готовилась к отъезду в Неаполь, чтобы выйти замуж за Фердинанда Неаполитанского. Императрица заявила, что обязательно нужно сходить в фамильный склеп и помолиться предкам об удачном замужестве и будущей семейной жизни. Почему-то Жозефа совсем не желала этого делать, но матушка настояла.
Как и отец, сестра попрощалась со мной отдельно, крепко обняла и почему-то сказала, что она покинет нас, но не для отъезда в Неаполь, а чтобы уйти в семейный склеп. Это было так страшно…. Когда Шарлотта спросила, о чем со мной говорила Жозефа, я просто залилась слезами.
Предчувствие не обмануло бедную Жозефу, в склепе она, видно, заразилась от могилы своей тезки, Жозефы Баварской, умершей недавно, и… действительно последовала в семейный склеп! Жозефа умерла 15 октября в день именин матушки. Отчаянию ее не было границ, императрица обвиняла себя в гибели дочери. А Амалия снова говорила, что это кара за то, что с ней обходятся так жестоко.
Может, стоило бы прислушаться, но оказалось не до того. Оспа снова взялась за свое черное дело. Эта зараза поразила самую красивую из наших сестер – Элизабет, изуродовав ей лицо. Теперь самая красивая стала самой некрасивой, ведь Марии-Анне можно было скрыть ее возникшую после болезни кривобокость хотя бы при сидении, а как скрыть рябое лицо? Элизабет, которая так гордилась своим красивым лицом, чуть не умерла, но не из-за оспы, а от горя.
Мария-Терезия тяжело переживала гибель одной дочери и уродство другой, ведь не настаивай она на походе в склеп, Жозефа была бы жива, а Элизабет не лишилась бы лица!
Но как бы ни страдала императрица, перед ней стоял вопрос: что делать с несостоявшимся замужеством Жозефы. На лист легли строчки, обращенные к Карлу Испанскому:
«Предлагаю вам одну из оставшихся у меня дочерей. В настоящий момент есть две, которые могли бы вам подойти, – эрцгерцогиня Амалия и эрцгерцогиня Шарлотта».
Выбор Мария-Терезия оставляла испанскому королю. Карл хорошо помнил о возрасте Амалии, потому сделал выбор в пользу Марии-Каролины (Шарлотты). Амалию окончательно решено выдать за Фердинанда Пармского.
В ужасе были мы все трое. Амалия рыдала день и ночь, ведь она так надеялась на свой брак с Карлом Цвайбрюккенским!
У нас с Шарлоттой были свои причины плакать. Она стала невестой совершенно неожиданно, и нам предстояло разлучиться, причем раньше, чем мы ожидали, даже при новом положении дел.
Мы возились со щенками, радуясь, что можно хоть ненадолго отвлечься от неприятных мыслей. Шарлотта только утром говорила, что теперь понимает, почему Иосиф так боялся женитьбы. Сестра тоже боялась, а я страшно боялась за нее. Но новорожденные щенки заняли все наше внимание. Эти малыши такие душки! У них уморительно дрожали крошечные хвостики и слезились полуслепые глазки. Щенки доверчиво тыкались нам в руки и тихонько попискивали. Мамаша настороженно следила, готовая в любую минуту кинуться на защиту своих детенышей, хотя очень любила своих хозяек и прекрасно понимала, что мы не обидим ее детенышей.
Мы так увлеклись, что даже не заметили прихода матушки, только когда Эрзи кашлянула совсем громко, Шарлотта наконец подняла голову и вскочила, я за ней. Матушка недовольно обвела комнату взглядом и строго произнесла, обращаясь к Шарлотте:
– Теперь я буду относиться к вам как к взрослой.
Шарлотту перевели в другие комнаты, и я осталась одна. Когда это произошло, я, рыдая на груди у доброй Эрзи, горестно произнесла:
– Детство кончилось, осталось только стариться…
Эрзи смеялась надо мной, не подозревая, что совсем скоро меня разлучат и с ней. А пока мадам Брандейс продолжала баловать и, как позже сказала матушка, страшно портить меня. Я не видела в доброте нашей Эрзи ничего дурного, это было так удобно – копировать сделанные ею задания или обводить ее рисунки!
После того как от меня отселили Шарлотту, даже брат стал относиться куда строже, как-то он зашел проверить, что я читаю, и страшно удивился, узнав, что ничего.
– Как можно?! Разумному чтению нужно уделять минимум два часа в день!
Хотелось крикнуть: за что такое наказание? Я вовсе не любила читать, просто когда я еще только училась и с трудом связывала буквы в слова, остальные – Шарлотта, Жозефа и особенно старшие читали бегло и уверенно, временами потешаясь над моими стараниями. Не смеялась только Шарлотта, но она любила учиться, а я – нет, потому и читать она любила, а я нет. А делать целых два часа то, что страшно не любишь, да еще и помимо основных нудных уроков… к чему такое наказание?
Нет, конечно, было то, что я любила. Мне нравилось играть на арфе, нравилось учить итальянский и болтать на нем, нравилось вышивать, а особенно танцевать! Но складывать числа или подолгу размышлять над чем-то… увольте! И читать тоже, тем более серьезные книги.
И вдруг…
