Это случилось в сентябре тысяча восемьсот тридцать седьмого года. Томас Даудинг, клерк Дунхейвенской горнодобывающей компании, возвращаясь среди дня с рудника с деньгами – при нем было триста фунтов, которые нужно было положить на хранение в Дунхейвенском почтовом отделении до следующего дня, имел несчастье столкнуться с Сэмом Донованом, его сестрой Мэри Келли и ее мужем Джеймсом Келли. Мэри Келли, глупая вздорная женщина, торговала овощами в своей лавке, расположенной у самой почты. Судя по рассказам очевидцев, с прилавка упал кочан капусты и покатился под ноги лошади Даудинга, отчего животное встало на дыбы и скинуло седока на землю. Клерк, разгневанный тем, что оказался в таком глупом положении, поднявшись на ноги, обвинил Мэри Келли в том, что она все это подстроила нарочно – сама бросила на землю этот кочан. Тем временем Сэм Донован и его зять Джеймс Келли вышли из паба напротив лавки и напали на клерка. Один из них – неизвестно, кто именно, Донован или Келли – схватил мешок с деньгами и высыпал его содержимое на землю. Банкноты и монеты рассыпались по всей площади, а клерк, обеспокоенный таким оборотом дела, схватил мушкет, которым его снабдил Медный Джон на случай нападения разбойников, и выстрелил в воздух, надеясь этим остановить людей, которые ползали по земле, стараясь нахватать побольше денег, но, к несчастью, попал в глаз Джеймсу Келли, смертельно его ранив. Не прошло и минуты, как весь Дунхейвен пришел в страшное волнение. Клерк, опасаясь за свою жизнь, укрылся в здании почты; почтмейстер, проявив недюжинное присутствие духа, догадался забаррикадировать окна и двери и послал мальчика через черный ход за полицейским и директором рудника, за самим Медным Джоном. Потребовалось не так уж много времени, чтобы восстановить порядок. Тело незадачливого Джеймса Келли было перенесено в дом его шурина, где уже находилась вдова в состоянии полной истерики, а Томаса Даудинга, клерка компании, в закрытой карете увезли в Мэнди, в тюрьму графства. Его дело разбиралось на ближайшей сессии, и он был оправдан, после того как было заслушано множество противоречивых показаний; его отпустили, ограничившись строгим предупреждением впредь обращаться с огнестрельным оружием с большей осторожностью. Даудинг, потрясенный тем, что произошло, был счастлив оставить службу в компании и перебраться в другие края, как можно дальше от Дунхейвена, в надежде на то, что время и перемена места помогут ему избавиться от тяжелых воспоминаний, терзающих его душу. Не так просто обстояло дело в Дунхейвене. Старая ненависть к шахте, которая за эти десять лет немного поутихла, вспыхнула с новой силой, и Бродрики, оказываясь в Дунхейвене или просто проезжая по дорогам, то и дело ловили на себе косые взгляды. Снова у арендаторов Клонмиэра ломали ограды, снова калечили их скот и поджигали хлеб. В Дунхейвене не могли забыть, что мушкет, из которого стрелял клерк, хранился до этого в Клонмиэрском замке, каковое обстоятельство, по мнению Донованов, делало Медного Джона ни больше ни меньше как убийцей. Джеймс Келли, бывший при жизни человеком недалеким, к тому же большим любителем крепкого эля, после смерти превратился в мученика и воплощение всяческих добродетелей. Вдова его повсюду твердила, что он был настоящий святой и что она не слышала от него ни одного сердитого слова за все пятнадцать лет их совместной жизни.

– Он был слишком хорош для этой жизни и для меня, упокой Господь его душу, – говорила она. – А что до Бродриков, которые загубили эту светлую жизнь, то Боженька непременно их накажет, дай только срок.

Случилось так, что Джон вместе с Фанни-Розой и детьми находился в это время в Клонмиэре и совершенно случайно оказался причастным к случившемуся, поскольку именно он дал клерку мушкет за несколько недель до того, как произошло несчастье. Джона вызвали в качестве свидетеля, и он должен был присутствовать при судебном разбирательстве вместе с отцом. Вся процедура представлялась ему фантастической глупостью, и только обнаружив, что две его любимые борзые погибли в муках от подброшенного яда, он понял, что теперь и он, а не только его отец, навлек на себя ненависть дунхейвенцев. Он считал, что подло подвергать мучениям и убивать ни в чем не повинное животное ради того, чтобы кому-то отомстить.

– Что, черт возьми, я должен теперь делать? – спрашивал Джон Фанни-Розу, когда они похоронили несчастную Стрелку и ее брата в саду под старым орехом. – Не могу же я явиться в лавку к Сэму Доновану и обвинить его в том, что он отравил моих собак. Этот тип просто ухмыльнется своей хитрой противной ухмылкой и скажет, что он даже не знает, есть у меня собаки или нет.

– Но ведь Тим видел, как его сын перелезал через забор вчера вечером со стороны псарни, – сказала Фанни-Роза. – Ясно, что это сделал он. Возьми-ка ты палку и отдубась как следует этого ублюдка, так чтобы он запомнил на всю жизнь.

– Да, а потом Сэм Донован подаст на меня в суд за то, что я избил его отпрыска, – устало возразил Джон. – Ах, да какой в этом прок? Бедняжка Стрелка уж больше никогда не сможет бегать, и Смелый тоже. Они доставили мне самую большую радость в жизни, не считая тебя, Фанни-Роза. Может быть, это и глупо с моей стороны, но вся эта история ужасно меня расстроила. Я уже много лет так не огорчался.

Он ушел и долго сидел один в маленькой беседке, где десять лет назад любил лежать Генри, и думал о Стрелке и Смелом, как он их вырастил с самого рождения, сделав из маленьких щеночков чемпионов года, а теперь они лежат, холодные и бездыханные, погибнув в муках и без всякой помощи, – хозяина не было рядом с ними. Он думал о том, что они, быть может, звали его в ту ночь, чувствовали себя брошенными, покинутыми, потому что он к ним не пришел. Как ему было весело в те годы… Он вспомнил первый сезон в Норфолке, когда Стрелка получила все очки, какие только было возможно, завоевала все кубки, а потом, позже, уже здесь, когда они ездили в Мэнди вместе с Фанни-Розой, – толпа, крики, улыбка судьи, Стрелка, такая стройная, готовая сделать все, что прикажет хозяин, нетерпеливо ожидающая его слова, его ласки. Сколько красоты было в этой собаке, он готов поклясться, что у нее была душа. В последнее время он забросил своих собак, они обленились и растолстели, как и он сам.

Ну что же, теперь всему этому конец. Ничего не осталось от состязаний и побед, кроме кубков, стоящих на полке в столовой… Такой печальный бессмысленный конец. Они погибли, их отравили, и сделал это Сэм Донован. Никому из этой семьи Джон не причинил никакого вреда, однако он хорошо помнил, как проклял его старый Морти Донован в ту дождливую ночь на Голодной Горе. Может быть, как раз сейчас это проклятье и действует? Как жаль, что оно было нацелено на его борзых. Сидя сейчас в беседке, Джон стал думать о Донованах, пытаясь поставить себя на их место. Ведь раньше Клонмиэр принадлежал им, рассуждал он сам с собой, до того как в их краях появился первый Бродрик. А потом, после восстания сорок первого года, земли у них отобрали, так же как у многих их собратьев, и роздали другим людям из новой знати, в числе которых оказался и первый Генри Бродрик. Вполне естественно, что они были недовольны и не скрывали этого, естественно, что они ненавидели верного своему долгу законопослушного Джона Бродрика, который мешал им заниматься контрабандой, лишив возможности заработать немного денег хотя бы и незаконным путем. Стоит ли удивляться, что один из них подстрелил Джона, когда тот ехал в церковь, и можно ли винить их за то, что все они радовались успешному выстрелу? Говорят, что в бухте у дороги в годовщину его смерти до сих пор появляется кровь. Джон и Генри, когда были детьми, бегали в этот день на берег посмотреть, но никогда не видели ни капли крови, разве что когда женщина из сторожки, расположенной неподалеку, резала и мыла в воде курицу. Как бы то ни было, Донована, который был виновником рокового выстрела, убили друзья Бродриков, а дом его был разрушен. Нечего и удивляться, что между двумя семьями не затихает вражда.

«Если бы у меня было достаточно энергии, – думал Джон, – я бы пошел к Сэму, поговорил бы с ним начистоту и предложил покончить с этим делом. Иначе эта нелепая вражда будет длиться вечно. Джонни и сынок Сэма найдут новую причину для ссоры, хотя я не думаю, что моему сыну может понадобиться помощь – он прекрасно обойдется и без нее».

Когда Джон вышел из беседки, настроение у него было немного лучше, чем когда он туда пришел. Бедняжка Стрелка и ее брат были мертвы, и может быть, даже лучше, что они ушли из жизни так вдруг, во цвете лет, даже если их смерть была мучительной, чем если бы они дожили до старости и мучились ревматизмом, если бы у них болели зубы и, увидев зайца, они уже не могли бы пуститься за ним в погоню.

Он вышел из леса на откос под самым домом. Только что расцвели гортензии, и между ними ходила Барбара с ножницами в руках. Она неважно выглядела в последнее время, и Джон со страхом думал, что кашляет она совершенно так же, как Генри. Дети наперегонки бросились к нему, Джонни при этом перекувырнулся через голову, сбив с ног своего маленького братишку Эдварда. Из дома вышла Фанни-Роза с младенцем Гербертом на руках. Пятеро детей в течение восьми лет. Они неплохо поработали… Она передала ребенка золовке и пошла навстречу мужу. При виде жены Джон снова испытал прилив любви. Неужели это возможно, что ее вид – улыбка, взгляд, прикосновение руки – всегда будут оказывать на него такое действие?

– Двадцать девятого день нашей свадьбы, – сказал он. – Мы уже девять лет как вместе. Тебе это известно?

– Трудно было бы это забыть, – сказала она, указывая на детей. – Может быть, мне пора надеть чепчик и сидеть дома, вместо того чтобы бегать по всей усадьбе, как я это делаю сейчас? Говорят, что первые десять лет семейной жизни самые трудные.

– Правда? А в каком смысле?

– Ну, мужу надоедает видеть каждую ночь на соседней подушке одно и то же лицо, и он начинает оглядываться вокруг в поисках чего-нибудь новенького и более интересного.

– Откуда ты знаешь, может быть, я и пытался найти что-нибудь получше, да не мог?

– Знаю, дорогой. Не нашел, потому что слишком ленив, да на тебя теперь ни одна женщина не посмотрит, с такими-то бакенбардами.

– Не так уж я ленив, как тебе кажется. Вот увидишь, я на днях собираюсь кое-что предпринять, так что вы все удивитесь, когда узнаете.

– Интересно, что это такое?

– Не скажу. Как ни приставай, все равно сохраню это в тайне.

Дело в том, что Джон наконец принял решение отправиться в деревню, повидаться с Сэмом Донованом и попытаться положить конец почти двухвековой вражде. Для него самого это не имело особого значения, но он считал своим долгом предпринять этот шаг ради своих детей. Зачем ставить Джонни, Генри, Эдварда, Герберта и Фанни в такое положение, при котором в любой момент может возникнуть какая-нибудь глупая ссора? Итак, через неделю после того, как погибли собаки, Джон отправился пешком в деревню Дунхейвен, с сожалением отказавшись от приглашения сопровождать Фанни-Розу на пикник.

– Пикников в жизни будет еще много, – сказал он им. – А я хочу, хоть раз в жизни, сделать какое-то дело.

– Смотри, как бы тебе не умереть от усталости, – смеясь, сказала Фанни-Роза.

– Не беспокойся, не умру, – отвечал ее муж.

Как приятно было идти под октябрьским солнцем. На дорожке в лесу шуршали опавшие листья, старые цапли захлопали крыльями при его приближении и поднялись из своих гнезд. В бухте начинался прилив; кто-то из садовников жег листья в парке. До него донесся приятный горьковатый запах дыма. Скоро можно будет охотиться на тетеревов, и он уговорит отца освободиться хотя бы на день от дел на руднике и прогуляться с ружьем в лес. На килинских болотах можно было бы пострелять вальдшнепов или съездить на остров Дун травить зайцев. Надо будет предложить Фанни-Розе остаться в Клонмиэре до Рождества. В Летароге пятеро маленьких детей создавали такой шум, словно их был целый десяток. Если так будет продолжаться и дальше, ему придется вернуть Летарог отцу, а самому подыскать себе что-нибудь попросторнее. Внизу, в Дунхейвене, было знойно и душно, словно все еще не кончилось лето; на рыночной площади было пусто, как обычно в конце дня. Он дошел до набережной и направился к лавке Сэма Донована. Окна были закрыты ставнями. Джон постучал в дверь, и она тут же открылась; на порог, вытирая руки грязным фартуком, вышла жена Сэма, худая усталая женщина. Из-за материнского плеча выглядывала девчонка лет одиннадцати с такими же голубыми глазами и светлыми волосами, как у всех Донованов.

– Сэм дома? – спросил Джон, чувствуя, что его голос звучит несколько более нервно, чем ему бы хотелось.

– Нету его, – ответила женщина, подозрительно разглядывая пришедшего.

– Ах, как жаль, – сказал Джон. – А я специально пришел, чтобы с ним поговорить.

Женщина ничего не ответила, и, подождав с минуту, Джон повернулся и пошел прочь. Снова, наверное, все испортил, подумал он. Девочка пошепталась с матерью и выскочила вслед за Джоном на набережную.

– Отец живет сейчас у моего дяди Денни, там у них болеют, – сказала она. – Если вы хотите с ним поговорить, пойдите туда. Мы с мамашей не видели его вот уже две недели.

Джон поблагодарил девочку и пошел назад по набережной. Он был разочарован, не найдя Сэма дома – его решимость, то, что он отважился пойти к Донованам, оказались напрасными. Часы на колокольне пробили четыре. Ехать туда, где развлекалось его семейство, было слишком поздно. Нет, если уж он поставил себе цель, то будет к ней стремиться, это дело непременно нужно закончить. Он пойдет к Денни Доновану и повидается с обоими братьями сразу. Если уж ты что-то задумал, доведи дело до конца. Помимо всего прочего, это идеальный день для прогулки, а воздух по пути к Денмиэру покажется после деревни просто великолепным.

Он снова оставил за спиной Дунхейвен, дом при воротах, прошел через парк и направился на запад по дороге через болото. Отец добился своего, дорога местами была расширена и теперь шла прямо, по направлению к реке. Джон, однако, не считал, что от этого была какая-то польза, разве что больше народу приезжали и приходили в Дунхейвен в базарные дни и на церковные праздники. Кабачок Денни Донована – полуразвалившаяся лачуга, где за домом копались в земле несколько грязных куриц, – находился примерно в трех милях по этой дороге. В сарае на заднем дворе стояла тележка Денни, а его пони свободно пасся рядом на болоте.

«Он-то во всяком случае дома, – думал Джон, – если я не застану здесь Сэма».

За занавеской в окне второго этажа он заметил фигуру женщины и признал в ней Мэри Келли, вдову несчастного, которого недавно убили. Мужество начало его покидать. Возможно, он явился сюда из глупого донкихотства. Дверь в кабак была закрыта, и Джон, обойдя вокруг дома, подошел к черному ходу. Странно, что Денни запер дверь, лишаясь возможности заполучить клиента. Скорее всего, у него кончился запас спиртного, и ему некогда поехать в Мэнди, чтобы его пополнить.

Джон постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, храбро поднял щеколду и вошел. Внизу никого не было, но наверху в спальне слышались звуки какого-то движения. Воздух в помещении бара был спертый и застоявшийся; все было покрыто пылью, а на стойке стояли три немытых стакана, находившиеся там, по всей видимости, уже несколько дней. Он постучал по стойке кулаком, и через некоторое время услышал, как кто-то спускается по шаткой скрипучей лестнице, и перед ним появился Сэм Донован. На нем была ночная рубашка, засунутая в брюки, и он был небрит. Сэм молча смотрел на посетителя, а потом почесал за ухом, и лицо его расплылось в хитрую раболепную улыбку, так свойственную его характеру.

– Добрый день, Сэм, – сказал Джон, протягивая руку, которую тот пожал после минутного колебания. – Я давно уже собирался с тобой поговорить, и вот зашел сегодня к тебе в лавку, а твоя жена послала меня сюда. Я так понял, что ты нездоров.

– Нет, мистер Бродрик, – ответил Сэм, – я-то здоров, это Денни у нас хворает, и мы с Мэри поселились здесь, чтобы за ним ходить. Сказывают, он заразился в Мэнди через дурную воду, когда мы ездили туда в суд давать показания.

– Мне очень жаль.

– Не хотите ли подняться наверх и поговорить с ним? Он хотя лежит в постели, но это ничего, разговаривать-то может, лихоманка его уже отпустила.

Джон пошел наверх следом за Сэмом Донованом, и его проводили в тесную душную спальню, точно такую же, как та, в которой стояла за занавеской Мэри Келли, когда он заметил ее с дороги. Окна в комнате были плотно закрыты, запах там стоял отвратительный. Брат Сэма Денни лежал на кровати, рядом сидела его сестра-вдова. На голове у нее был надет черный кружевной чепец – Джон мог поклясться, что когда он увидел ее с дороги, чепца на ней не было. Денни Донован сильно похудел и вообще выглядел ужасно. Правда или нет, что он заболел, напившись дурной воды в Мэнди, неизвестно, но он несомненно напился чего-то такого, что пагубно подействовало на его здоровье.

– Я слышал, ты плохо себя чувствуешь, Денни, – сказал Джон.

– Сейчас уже полегчало, мистер Джон, – отозвался больной, наблюдая за гостем из-под одеяла, – но вот лихорадка замучила, трясла меня несколько дней, просто чудо, что я выжил после этакой страсти. А бедняжка Мэри, она ведь только-только мужа схоронила, а не побоялась заразы, пришла сюда вместе с Сэмом, чтобы за мной ходить. Вот что значит братская любовь.

– Верно, ничего не скажешь, – заметил Джон, вспомнив, как несколько лет назад Сэм валтузил Денни в Новый год, называя его негодяем, сатаной и другими ласкательными именами – братцы слишком нагрузились, провожая старый год. – Раз уж мы заговорили о любви, я скажу вам, для чего я сюда пришел. Прежде всего, я очень сожалею об этом несчастном происшествии, в котором был убит ваш муж, миссис Келли, прошу вас поверить мне.

– Какой это был прекрасный человек, – запричитала вдова, – другого такого во всем свете не найдется, только в раю.

– Скверное было дело, – сказал Сэм. – Теперь вот бедняжке Мэри придется голодать, у нее ведь нет сыновей, и некому будет ее кормить. А мы с Денни тоже не много можем для нее сделать, мы сами бедные, нам свою семью содержать надобно. Только нынче днем мы между собой говорили: вот святое было бы дело, кабы нашелся добрый джентльмен, который пригрел да пожалел бы ее, да где такого сыщешь в наших краях?

– Я бы никогда в жизни не дал мушкета Томасу Даудингу, если бы думал, что он станет из него стрелять… – сказал Джон.

– Он ведь был только для украшения, – поддержал его Денни. – Этот клерк любил похвастать им перед людьми. Я и давеча тебе это говорил, Сэм.

– Если миссис Келли действительно нуждается в помощи, я ей, конечно, помогу, – сказал Джон. – А как вы думаете, не настало ли время забыть давнишнюю ссору между нашими семьями и помириться? Я первый готов признать, что мы, со своей стороны, во многом виноваты. Нам больше везло, обстоятельства складывались для нас благоприятно, тогда как вас постоянно преследовали несчастья. Давайте все четверо пожмем друг другу руки и больше никогда не будем об этом говорить.

Последовало минутное молчание. Вдова глубоко вздыхала, Сэм Донован чесал за ухом.

– А сколько вы могли бы положить моей сестре? – спросил он.

– Это зависит от того, насколько она вам дорога, – ответил Джон и, встав с места, подошел к окну и открыл его, с жадностью вдохнув ароматный воздух пустоши.

Какой он идиот, что явился сюда. Они ничего не поняли. Решили, что он хочет откупиться, заплатить, чтобы они больше не делали его семье пакостей. Как будет презирать его отец, когда узнает, что он сделал. Дурак всегда найдет способ спустить свои денежки… Братья тем временем оживленно совещались с сестрой.

– Мэри думает, что ей достанет пяти шиллингов в неделю, – сказал Сэм.

– Очень хорошо, – согласился Джон. – Я позабочусь, чтобы она получала эти деньги. – Он сунул руку в карман и достал несколько монет. – Вот возьмите для начала, – сказал он, – советую вам открыть счет в почтовом отделении, там деньги будут целее.

– Принеси мистеру Джону выпить, – сказал больной, – надо отпраздновать это событие. Там в чулане есть бутылка виски, а здесь вот и стакан для него. Я бы тоже выпил, кабы не горячка – как глотнешь спиртного, ровно жидкий свинец идет по горлу, до того оно распухло.

Это, думал Джон, самый бессмысленный момент во всей моей бессмысленной жизни: распивать виски с Донованами и готовиться к тому, чтобы содержать Мэри Келли до конца ее дней. Боюсь, у меня не хватит смелости рассказать об этом даже Фанни-Розе.

Вдова, по-видимому, приободрилась и, выпив вместе с Джоном стаканчик виски, спросила его о детях.

– В жизни не случалось мне видеть таких пригожих деток, мистер Бродрик, – говорила она. – Ну чисто ангелочки небесные!

– Вы бы не стали так говорить, миссис Келли, если бы жили вместе с ними, – сказал Джон.

Безумие и идиотизм происходящего вдруг представились ему с такой ясностью, что он едва не расхохотался вслух. Те самые люди, что вчера отравили его собак, льстят ему, всячески его обхаживают, а он к тому же дает им деньги.

– Ну что же, всего тебе хорошего, Дени, – сказал он, ставя стакан. – Надеюсь, ты скоро поправишься и встанешь на ноги. Пусть это будет тебе уроком: никогда больше не пей воды.

Джон спустился вниз по лестнице в сопровождении Сэма и вдовы, которые довели его до самой двери с улыбками и чувствительными пожеланиями.

– Доброго вам здоровьица, мистер Джон, – говорил Сэм, – если я что могу для вас сделать, в любое время пошлите за мной в лавку, а то и сами зайдите.

– Хорошо, Сэм, я запомню, – сказал Джон и пошел по дороге к Клонмиэру, трясясь от смеха при мысли о том, каким идиотом он себя показал. По крайней мере от этого будет какой-то толк: Донованы оставят их в покое еще на десяток лет.

Придя домой, он обнаружил, что Фанни-Роза с детьми уже вернулись домой, и вся семья сидит за обедом. Дети были очень довольны, пикник прошел отлично, и у Джонни выпал передний зуб. Фанни-Роза раскраснелась, на лице у нее появились веснушки, и вообще она была прелестна. У всех было отличное настроение, возможно, потому, что Медный Джон уехал на несколько дней в Слейн, и в его отсутствие атмосфера в доме была гораздо более спокойная.

К десерту подошел Вилли Армстронг, рано задернули занавеси, зажгли свечи, и все собрались у камина жарить каштаны.

– Между прочим, – сказал доктор, – вам приятно будет узнать, Барбара, что нет ни малейших оснований бояться эпидемии. Все больные изолированы и не общаются со здоровыми. Ведь дифтерия, как ее называют, очень опасное заболевание.

– Как я рада, – отозвалась Барбара. – Страшно было подумать, что в доме дети, а вокруг столько больных.

– Денису Доновану очень повезло, что он так быстро поправился, – сказал доктор Армстронг. – Впрочем, все Донованы одинаковы – здоровы, как десять буйволов.

Джон выбросил недоеденный каштан в камин и уставился на своего друга.

– Ты говоришь, что Денни Донован болен дифтерией? – спокойно спросил он.

– Да, – ответил доктор. – А что? В чем дело?

Джон поднялся на ноги и подошел к окну. Он постоял с минутку, быстро что-то соображая, а потом обернулся к жене и детям.

– К сожалению, я должен вам кое-что сообщить, – сказал он. – Я понятия не имел о дифтерии, и сегодня днем заходил к Денни Доновану.

Сестры, друг и жена в ужасе смотрели на Джона. Он рассказал им в нескольких словах, как было дело; говорил он спокойным, тихим голосом. Окончив рассказ, он посмотрел на Фанни-Розу, словно ища ее любви и сочувствия. Она стояла не шевелясь, в глазах ее был ужас, такой, какого он прежде никогда не видел.

– Если ты принес в дом болезнь и заразишь Джонни, я никогда в жизни тебе этого не прощу, – сказала она.

В комнате было темно. Он не видел даже литографии на стене, изображающей Итон. Не видно было и ящичка с бабочками. И птичьих яиц. От этого ему было очень одиноко лежать, потому что он любил принадлежащие ему вещи и когда их не видел, чувствовал себя изгнанником, ему казалось, что это не он мечется в постели, не находя себе места, и что постель не его, а чужая. Иногда он падал в бездонную яму, края которой были холодны и влажны, совсем как каменные стены шахты, и его отец, глядя на него сверху, качает головой и отворачивается, говоря, что спасать его не стоит, все равно из него ничего не получится. Потом отец превращался в учителя в Итоне, который перелистывал его сочинения, глядя сквозь очки в золотой оправе. «У младшего Бродрика отсутствует всякая инициатива…» Вот в чем дело. Это его всегдашняя беда – отсутствие инициативы. Он никогда не стремился служить отечеству или заниматься юридической практикой – словом, не делал ничего, что от него ждали. Он хотел только одного: чтобы его оставили в покое. Лучше всего его понимали собаки; они, бывало, стояли у ноги, нетерпеливо переминаясь, дрожа от возбуждения, устремив на него умные глаза в ожидании его слова, чуткие создания, преданные ему всей душой. Он любил обхватить собачью голову руками, потрепать собаку за уши, погладить, шепча ей на ухо разные глупости. Стрелка, гордая и надменная, она даже не рвалась со сворки, и вдруг – припадет на задние лапы, прыгнет, вильнет туда-сюда и смотришь – на острове Дун одним зайцем стало меньше.

В комнате было слишком жарко, словно в печке, и когда он просил открыть окно, кто-то чужой, с чужим голосом, ему незнакомым, уговаривал его успокоиться, как будто он снова сделался ребенком, и за ним, как прежде, ходит старая Марта.

Ах, если бы можно было встать с постели и выйти на воздух, вдохнуть запах трав и папоротника на Голодной Горе. Окунуться в озеро и ощутить на обнаженном теле легкое дуновение ветерка. Фанни-Роза тоже пошла бы с ним, на открытом воздухе она не побоялась бы заразы… Как странно, думал он, жизнь его была лишена цели, он ничего не достиг, постоянно обманывал надежды отца, не довел до конца ни одного из своих начинаний, и все-таки, несмотря на все это, дал счастье Фанни-Розе… Значит, все остальное не имело значение. Стоило лежать здесь в темноте ради того, чтобы об этом вспоминать. Не было на свете более прекрасной женщины, чем Фанни-Роза, когда она стояла на берегу озера на Голодной Горе. Когда это было? Десять, одиннадцать, может быть, двенадцать лет тому назад? А может быть, вчера? Один раз она на него рассердилась, потому что он ходил к Дени Доновану и мог принести в дом болезнь и заразить Джонни. Она заперлась вместе с детьми в другой части дома и не подходила к нему. А теперь у него жар и лихорадка, зато дети в безопасности; они не заразятся и Фанни-Роза тоже. Красота Фанни-Розы… Боже мой, какая это была глупость! Отправиться в гости к Денни Доновану, сидеть на его кровати, пить с ним виски и дать обещание содержать до конца дней его сестру. Он рассмеялся, думая о том, что никто не способен оценить весь юмор этой ситуации. Ни один человек на свете. Кроме, может быть, Джонни. Возможно, что в один прекрасный день Джонни расскажут эту историю, и его забавное красивое упрямое лицо сморщится от неудержимого смеха, и, вопреки разделяющей их туманной пелене времени, они поймут друг друга.

Он припомнил, как однажды вечером, сидя у камина в их гостиной в Летароге, читал эти строчки детям. Как точно они подходят к данной ситуации. Через два дня будет двадцать девятое октября, день их свадьбы с Фанни-Розой. Может быть, она отважится подойти к концу коридора, заглянет к нему в комнату в башне, посмотрит, как он лежит там в постели. Она помашет ему рукой, пошлет воздушный поцелуй.

Снова наступила темнота, он не знал, день теперь или ночь, но в момент какого-то странного просветления вдруг ясно увидел всю цепь событий, в результате которых он лежит теперь в кровати; ведь если бы он не дал клерку мушкета, он был бы сейчас в саду вместе с Фанни-Розой и детьми. Клерку, который ехал с рудника и вез в сумке три сотни фунтов.

«Джейн всегда говорила, что рудник приносит нашей семье несчастье, – думал он, – однако отец не желал этому верить. Он будет продавать медь еще по крайней мере лет двадцать, когда от меня уже ничего не останется, только кубок, который я завоевал на состязаниях тысяча восемьсот двадцать девятого года».

Он, должно быть, заснул и спал довольно долго, потому что, когда проснулся, сквозь задернутые занавеси пробивались полоски света, в лесу позади замка ворковали голуби, а со стороны конюшни слышалось знакомое позвякивание ведер. Он чувствовал себя смертельно усталым, но спокойным и довольным.

«Ладно, – думал он, – пусть я самый никчемный из всех Бродриков, но я, по крайней мере, самый счастливый из них».