Джон и Фанни-Роза провели всю первую осень и зиму после свадьбы в Клонмиэре и вообще не переезжали на ту сторону воды, как предполагалось первоначально. Вся семья находилась в Летароге, и замок был в полном распоряжении молодых. Для Джона это было время такого покоя и счастья, что он не мог поверить в реальность происходящего; порой ему казалось, что это всего лишь сладостный сон, грезы, которым он так часто предавался в прошлом – стоит проснуться, как он снова окажется во власти своих тяжелых дум, вернется к своему горькому одиночеству. Но потом, оглянувшись вокруг, он видел свою комнату в башне и видел, как она изменилась за столь короткий срок со времени его женитьбы под влиянием Фанни-Розы. Птичьи яйца и бабочки остались на месте, как и литографии Итона и Оксфорда, но у стены появился туалетный столик, а на нем – миниатюрные серебряные щетки и зеркало; в гардеробной рядом с его костюмами висели теперь платья, а под ними на полу стояли бархатные туфельки. Вся комната дышала ею, и если он был там один и знал, что она внизу в гостиной или в саду, он трогал ее вещи, испытывая при этом странную теплоту и нежность, потому что теперь они составляли такую важную часть его самого, его жизни – они принадлежали ей, а следовательно, его любви к ней. Она дала ему все, на что он смел надеяться, и еще гораздо больше. Прошлого безразличия и холодности, которые она выказывала по отношению к нему, как не бывало, на смену им пришли неисчислимые сокровища любви и страсти, о существовании которых он даже не подозревал. Она больше не была ни своенравной, ни капризной. Это была его Фанни-Роза, любящая и верная; она была согласна проводить целые дни с ним одним, не ища другого общества; теперь она уже не заводила разговоров о Париже и Италии, о людях, с которыми она там встречалась.

– Я тебе еще не наскучил? – спрашивал он, когда в дождливый день им приходилось сидеть дома.

И она, протягивая ему руки, говорила:

– Как ты можешь мне наскучить? Ведь я так тебя люблю.

И он думал про себя, что все разговоры об общности вкусов, то есть о том, что оба должны любить одни и те же книги или стихи, или что у обоих должна быть общая страсть к путешествиям – именно эти вещи считаются важными, для того чтобы брак был счастливым – сплошной вздор, который придумали завистливые люди, чтобы помешать мужчине и женщине принадлежать друг другу, ибо единственное, что важно – и Фанни-Роза подтверждала это каждый день – это чтобы муж понимал свою жену и знал, как сделать ее счастливой. И конечно, было очень приятно, что Клонмиэр принадлежит им безраздельно и что отец находится на той стороне воды. Как было приятно, что точное время обеда не имеет значения, что обедать можно и в шесть, и даже в семь часов вечера, и что, возвратившись с прогулки по парку или с острова Дун, где они охотились на зайцев или вальдшнепов, они могли спокойно посидеть в креслах в гостиной, вместо того чтобы шествовать в столовую и, прочитав молитву, сразу же начинать резать жаркое. Джон мог сам отдавать распоряжения Томасу, не ожидая, что это сделает его отец, а после обеда мог налить себе вина, не испытывая угрызений совести под осуждающим взглядом отца, устремленным на графин. Наконец-то он чувствовал себя свободным, свободным в своем собственном доме, и, когда старый Нед Бродрик приходил к нему по какому-нибудь делу, он, похлопав его по плечу, приглашал войти и заводил разговор, не имеющий ни малейшего отношения к цели его визита, что вполне устраивало и самого приказчика.

Слуги при новом хозяине чувствовали себя весьма вольготно. Когда в субботу утром являлся эконом Бэрд с еженедельным отчетом, он находил «мастера Джона» в гостиной, где тот сидел, развалясь в кресле и положив ноги на каминную решетку, а не за письменным столом, где Бэрд привык видеть Медного Джона. Мастер Джон приветствовал Бэрда веселой улыбкой и, едва взглянув на перечень расходов, протягивал руку к ключу на письменном столе и отсчитывал деньги согласно итогу, который значился в конце реестра, каковое обстоятельство Бэрд принимал к сведению, с тем чтобы на следующей неделе увеличить сумму раза в полтора. И если «миссис Джон» отправлялась в оранжерею и срывала лучшие кисти винограда, не дав им созреть, или щупала яблоки, оставляя на них вмятины, что, конечно, безмерно огорчило бы Барбару – какое это имело значение, ведь Барбары здесь нет, и она ничего не увидит, а «миссис Джон» так любит фрукты.

Томас тоже был очень доволен; он гордился своим новым одеянием; ему гораздо больше нравилось щеголять в узкой ливрее, вызывая восхищение судомойки, подавать обед на час позже и допивать остатки из графина, чем носить по-прежнему черный сюртук, подавать обед в пять часов минута в минуту и спрашивать у Медного Джона ключ всякий раз, когда нужно принести из погреба бутылку.

Каждый день в начале зимы тысяча восемьсот тридцатого года Джон говорил себе: «Сегодня утром я обязательно должен поехать на шахты и поговорить с Николсоном, хотя бы для того, чтобы меня не в чем было упрекнуть», и каждое утро этому что-нибудь мешало. То он поздно встанет, то Фанни-Роза пожелает завтракать в постели и потребует, чтобы он принес ей наверх поднос, и к тому времени, как он вставал и одевался, утро уже проходило. Или же выдавался такой ясный бодрящий день, как раз подходящий для того, чтобы отправиться на Килинские болота и пострелять бекасов, а поскольку Килин расположен в противоположном направлении от рудника, то визит на шахты, естественно, откладывался. В дождливое утро ему вдруг вспоминалась темная форель, что поднимается на поверхность ручья в Гленби, и, право, жаль было не воспользоваться подходящей погодой, а рудник – ну что же, придется ему подождать еще денек. Оправдание всегда находилось, как и в тех случаях, когда нужно было заниматься делами по имению. Новое недоразумение между Джеком Магони и вдовой Коннор из-за границ между владениями? Ну что же, он скажет Неду Бродрику, чтобы тот уладил спор, как найдет нужным. Я в этих делах не разбираюсь. Дайте каждому по мешку картофеля с наших огородов. Единственное, для чего они с Фанни-Розой выезжали из дома, это поездки в Слейн на собачьи бега.

Джону доставляло большое удовольствие ездить туда вместе с женой, ловить восхищенные взгляды, которые бросали на нее мужчины; кроме того, ему было приятно, что она интересуется его собаками.

– Что произошло, – говорил он улыбаясь, – с неугомонной девицей, которая скакала на коне по Голодной Горе, убегая от меня?

– Ее больше нет, – отвечала Фанни-Роза, – на ее месте появилась спокойная скучная особа. Ты знаешь, Джон, мне кажется, я очень похожа на Фэнси, твою борзую, какой она была, пока у нее не появились щенки. По-моему, женщины вообще похожи на собак, поэтому ты нас так любишь и так хорошо понимаешь.

– Пожалуй, ты права, – смеясь отвечал Джон. – И те, и другие требуют ласки, только тогда с ними можно что-то сделать. Однако не забудь, Фэнси произвела на свет бедняжку Хейсти, это единственная моя неудачная собака, он не выиграл для меня ни единого приза.

– Фэнси в этом не виновата, – сказала Фанни-Роза, – мужем у нее был такой неинтересный пес… А наш сын, мой милый, будет самым красивым и самым выдающимся человеком во всей округе. Не удивлюсь, если он станет губернатором, а может быть, женится на принцессе королевской крови.

– А мне кажется, наоборот, – сказал Джон, – он будет еще более неисправимым лентяем, чем я.

– Я возлагаю на него большие надежды, – серьезно сказала Фанни-Роза. – Говорю тебе, я часто о нем думаю, лежа в постели, пока ты внизу готовишь для нас завтрак. Мы назовем его Джон Саймон в твою честь и в честь моего отца, и он будет нам опорой и поддержкой в старости. У нас, конечно, будут и другие дети, но он-то будет самым лучшим. Я надеюсь, что следующие несколько месяцев пройдут так же приятно, как и предыдущие. Мне кажется, родить ребенка это не такое уж трудное дело.

– А мне хочется, чтобы следующие несколько месяцев прошли как можно медленнее, – сказал Джон, гладя ее волосы. – Не забывай, что в конце марта все наши вернутся, и отец будет жить дома.

– Ну, с отцом я поладить сумею, – сказала Фанни-Роза, – я его ни капельки не боюсь.

– Я не сомневаюсь, что сумеешь, – смеялся Джон, – но все равно, это будет уже не то. Мы должны будем вовремя приходить к обеду и ужину, нельзя будет пускать в дом собак, а мне придется делать вид, что меня интересуют шахты, и даже ездить с отцом по утрам на Голодную Гору.

– Да, но когда ты будешь возвращаться домой, тебя буду ждать я, а это уже совсем другое дело. Если же тебе станет невмоготу, мы сбежим к себе наверх и утешимся. Я не позволю ему тебя тиранить, это я тебе обещаю. Он увидит, что теперь ему нужно сражаться с двоими, а скоро уже и с троими.

– Сражений нужно избегать всеми силами, – сказал ее муж. – Я предпочел бы все время сидеть с шахтерами под землей, чем десять минут провести наверху в ненужных разговорах и спорах с отцом.

Так прошли январь, февраль, и наступил март с ласковым ветром и теплым солнцем, растопившим снег на вершине Голодной Горы. Из бурой земли стали пробиваться зеленые ростки, а высокие деревья в лесу позади замка, словно стыдясь своей наготы, покрылись зеленым пушком. На торфяниках, что тянутся в сторону Килина, зацвел дикий терн, а само болото подсохло и не казалось уже таким сырым и топким, как зимой, в то время как медовый запах цветущего дрока и теплый ветер с моря словно исторгали из земли крепкий торфяной запах, и буйство красок, тепло и благоухание сливались воедино в щедром богатстве земли. Иногда Джон катал Фанни-Розу на лодке, и они медленно плыли по бухте и в водах Дунхейвена, чтобы наловить килиги, которую эта женщина с острова потом приготовит им на завтрак, но чаще всего они сидели в садике, который Джейн устроила у оконечности бухты: Джон, как обычно, в счастливой праздности, а Фанни-Роза прилежно трудясь над очередным роскошным одеянием, которое она вышивала для Джона Саймона Бродрика. Конец марта наступил слишком быстро, и тридцать первого числа кучер Кейси и его помощник грум Тим отправились в Мэнди, чтобы привезти отца и сестер домой сухим путем, поскольку пароход на Дунхейвен еще не ходил, и Джон с Фанни-Розой провели все утро в отчаянных попытках навести в доме порядок: выгнать из столовой собак, которые привыкли получать там куски со стола, убрать из гостиной рыболовные снасти и дурно пахнущую банку с наживкой, спрятать бесчисленные кружевные чепчики крошечных размеров, которые валялись повсюду и могли бы раньше, чем нужно, привлечь внимание Медного Джона к тому, что ему суждено стать дедушкой, хотя, как говорила Фанни-Роза, если это обстоятельство необходимо скрывать, то лучше всего было бы спрятать ее самое.

Джон стоял на ступенях замка, обняв жену, прислушивался к звуку колес на дороге и думал о том, что через несколько минут Клонмиэр больше не будет ему принадлежать – возвращается его хозяин. Теперь не он, Джон, а отец будет входить в столовую и отдавать распоряжения Томасу; отец будет платить жалованье слугам по утрам в субботу, а я снова буду ничем – праздный, ни на что не пригодный второй сын, которому полагалось бы зарабатывать себе на жизнь в Линкольнс Инн, однако он и этого не сумел сделать.

На подъездной аллее залаяли собаки, из конюшни вышел старик Бэрд и остановился в ожидании, и вот из-за поворота показался экипаж, приветственно машут руками сестры, слышится смех, разговоры, а Джон, крепко прижав к себе на секунду Фанни-Розу, говорит прости Клонмиэру, где он был хозяином.

За обедом Джон занял свое прежнее место по правую руку от Барбары, которая с присущей ей любезностью предложила Фанни-Розе занять место напротив Медного Джона, однако Фанни-Роза отклонила это предложение, сказав, что жене сына полагается сидеть по правую руку от хозяина дома. Объясняя это Барбаре, она бросила хитрый взгляд на Медного Джона, который, ничего не зная о своей невестке, кроме того, что она – дочь Саймона Флауэра, был склонен относиться к ней подозрительно, и потому посмотрел на нее с неодобрением. Она уселась возле него и, пока читалась молитва, сидела, скромно опустив глаза и сложив руки, а Джон, глядя на нее, думал, какая она плутовка, и как она станет все это изображать в лицах, когда они окажутся вдвоем в своей комнате в башне. Обед прошел с приятностью, а Фанни-Роза была так очаровательна и так старалась понравиться свекру, что Медный Джон пришел в отличное настроение и даже завел с ней шутливый разговор о политике в стране, чего раньше с ним не случалось – говоря на эту тему, он обычно не шутил, а сердился.

«Фанни-Роза снова добилась своего, – думал Джон. – Еще одна победа, надо отдать ей справедливость».

И он представил себе, как до конца жизни будет прятаться за ее юбками, выставляя ее вперед всякий раз, когда ему захочется избежать неприятностей.

– Вот видишь, – шептала ему ночью Фанни-Роза, – старик и оглянуться не успеет, как будет уже есть из моих рук.

– Надеюсь, что этого не случится, – сказал Джон, – мне кажется, тебе следует ограничиться одним Бродриком, двое зараз было бы слишком.

Если возвращение семьи и возобновление старого привычного распорядка жизни несколько огорчило Джона, то на Фанни-Розу это, по-видимому, не произвело никакого впечатления. Она болтала с его отцом, помогала Барбаре расставлять в вазах цветы, читала с Джейн стихи и обсуждала с Элизой ее рисунки, словно все это доставляло ей такое же удовольствие, как и та мирная жизнь, которую они вели с Джоном, и хотя он был благодарен ей за мир и покой, царившие в доме, он не понимал, почему она не скажет ни слова сожаления о тех днях, которые они провели вдвоем. Она была из тех, кто расцветает, начинает жить полной жизнью в присутствии других людей, тогда как Джон при посторонних уходил в себя и начинал думать, что в их будущей совместной жизни он будет, так сказать, на заднем плане, несколько вдали от нее, будет наблюдать за тем, как она болтает, смеется, движется, купаясь в отраженных лучах ее присутствия. Он этим удовольствуется при условии, что она не ускользнет от него совсем, пока она позволит ему любить себя и будет в свою очередь любить его.

– А ты знаешь, – сказала ему однажды Джейн, когда Фанни-Роза отошла от них, направляясь к дому, – что смотришь на Фанни-Розу, словно поклоняешься какой-то богине.

– Знаю, – ответил Джон.

– Она, должно быть, очень счастлива, сознавая, что ее так любят.

– Я думаю, что она никогда этого не узнает, – заметил Джон, – а если узнает, то станет смеяться. Она не может этого понять.

– Как будет приятно, когда в доме появится маленький. Боюсь только, что его страшно избалуют, у него столько тетушек… Ах, какая счастливая женщина твоя жена!

– Что с тобой? Ты эти дни сама не своя, сестричка. Я это заметил, как только вы вернулись.

– Просто я глупая сентиментальная девчонка, Джон. Тебе известно, что Дик Фокс уезжает? Его отправляют на Восток.

– Нет, я этого не знал.

– Он очень волнуется. Ведь это связано с продвижением – он получит следующий чин. Он там пробудет несколько лет, целых шесть или семь, наверное.

– А он не думает на тебе жениться до своего отъезда?

– Какой в этом смысл, Джон? Он все равно не может взять меня с собой. Ему всего двадцать один год, а мне восемнадцать. А когда он сможет вернуться, ему будет уже двадцать семь или двадцать восемь, и вполне возможно, он найдет себе другую девушку, которая понравится ему больше, чем я.

– И ты его отпускаешь просто так, скажешь до свидания, с тем чтобы никогда больше не увидеть?

– У меня нет выбора. Он, возможно, погрустит, вспоминая девушку с портрета, но потом далекое путешествие, новые места, которые он увидит, вытеснят эту девушку из его сердца.

– А ты?

– Ах, да что обо мне говорить! Я буду крестной матерью твоему ребенку, Джон, волшебницей-крестной, которая взмахнет своей волшебной палочкой и принесет ему прекрасные дары, а злую ведьму прогонит прочь.

Она послала ему воздушный поцелуй и пошла вслед за Фанни-Розой, а он смотрел на нее и поносил в душе этого мальчишку, легкомысленного идиота, которому ничего не нужно, кроме следующего чина, и который предпочитает кровь и грязь воображаемых сражений на Востоке жизни с Джейн, обещающей человеку столько любви и нежности.

Впрочем, ему приходилось думать и о других вещах, а не только о Джейн и ее незадавшемся романе. Дело в том, что теперь, когда вернулся отец, ему предстояло дать отчет о том, как он распоряжался делами имения в течение зимы, и объяснить, почему так возросли суммы всех счетов. Был призван к ответу Нед Бродрик, однако Нед Бродрик твердил только одно: «Мастер Джон говорил, что это не имеет значения».

Через месяц после возвращения отца в библиотеке произошла бурная сцена, во время которой обсуждались эти вопросы.

– Для всех, кто на меня работал, было бы гораздо лучше, если бы ты провел это время по ту сторону воды, – говорил Медный Джон. – Как правило, если я не бываю дома, все идет обычным порядком, никто не позволяет себе распускаться, даже если я уезжаю на пять-шесть месяцев, а сейчас они воспользовались твоим присутствием, для того чтобы делать вещи, которых я никогда бы не допустил. Даже Бэрд, которому, как мне казалось, можно было доверять, представляет мне счет в целый фут длиной, уверяя, что все делалось с твоего разрешения.

– Я никогда не думал, что нам нужно соблюдать во всем такую экономию, даже скупость, – заметил Джон в свое оправдание.

– Скупость? Никто не может обвинить меня в скупости, я всегда был щедр по отношению к своим слугам. Но я решительно не желаю, чтобы меня обкрадывали. Некоторые предметы, внесенные Бэрдом в счет, не только абсолютно не нужны, но я вообще сомневаюсь в том, что они были приобретены. Теперь, конечно, уже слишком поздно проверять. А тогда ты вполне мог бы потребовать, чтобы тебе показали купленное, однако я подозреваю, что ты ничего подобного не сделал. Вот тут, например, значится какой-то инвентарь для фермы, который, по словам Бэрда, потребовался скотнику и о котором Нед Бродрик не имеет ни малейшего понятия.

– Возможно, эти предметы будут служить долгое время, сэр, и вам не понадобится покупать их впоследствии.

– Похоже, ты надо мною смеешься, однако я нахожу, что твои шутки весьма дурного вкуса. Не понимаю, что делается с человеком, когда он живет в этой стране, почему он позволяет себе распускаться, становиться ни на что не годным, так что с ним уже никто не считается.

Медный Джон смотрел на сына, словно ожидая от него ответа.

– Я думал, что женитьба тебя исправит, Джон, – продолжал отец, – однако у меня такое впечатление, что ты еще больше обленился, сделался сибаритом. Твоя жена стоит двух таких, как ты. Я рад, что она самостоятельная женщина и знает, чего хочет. Больше всего меня поразило то, что, как я слышал от капитана Николсона, ты за всю зиму ни разу не был на руднике.

Джон этого ожидал. Он ничего не мог сказать в свое оправдание. Если бы он сказал, что не ездил на шахты, потому что предпочитал нежиться в постели с Фанни-Розой, это было бы расценено как дерзость, хотя это была сущая правда.

– Я много раз собирался поехать, сэр, – сказал он. – Это дурно с моей стороны, я проявил слабость. Но дело в том, что Фанни-Роза сейчас ездить не может, а мне не хотелось оставлять ее одну.

– Однако это не помешало тебе возить ее в Мэнди, чтобы участвовать в бегах?

Джон молчал. Он решительно не мог ничего придумать в свое оправдание.

– Мне очень жаль, сэр, – сказал он. – Я действительно вел праздную жизнь, я это признаю.

– И ты, конечно, ничего не знаешь об осложнениях, которые возникли на новой шахте, на той, что над дорогой? Насоса, который я там установил, оказалось недостаточно, к тому же зимой было много дождей, весной – паводок, так что шахту основательно заливает. А новый насос, который я заказал на той стороне, прибудет только через месяц. А пока мы теряем время и несем убытки, так как добыча приостановлена. Все это очень тревожит нас с Николсоном. Наступает лето, а руда без всякого толка лежит под землей.

Обычная история, думал Джон. Снова он обманул ожидания отца. Он, конечно, должен принести свои извинения, предложить отцу сопровождать его каждое утро на рудник, сидеть там, как болван, слушая их с Николсоном, когда они обсуждают свои технические детали – что нужно и чего не нужно делать с этим злополучным насосом – должен-то должен, но он не может себя заставить. Джон почувствовал, как его охватывает раздражение при мысли обо всех этих делах. Бэрд с его счетами, скотник, грабли и, наконец, Николсон с его дурацким насосом. Непонятно, почему отец относится ко всему так серьезно. Джон вышел из библиотеки в дурном настроении, сердясь на отца и вообще на все на свете, и настроение его отнюдь не улучшилось, когда он узнал, что Фанни-Роза вместе с Джейн уехала в Эндрифф в легкой коляске, запряженной пони, намереваясь провести там целый день, и вернуться только к вечеру. Фанни-Роза ничего ему не сказала о предполагаемой поездке по вполне понятной причине: он несомненно запретил бы ей ехать. Она чудовищно легкомысленна по отношению к себе, чувствует себя великолепно, и поэтому готова носиться по всей округе, нисколько не думая о своем положении. Никто, кроме Фанни-Розы и его самого, не знал, насколько близок срок ее родов, да они и сами имели весьма смутное представление о том, когда именно она должна родить. Его сестры предполагали – или делали вид – что событие должно совершиться в начале июля; сам он считал, что в середине мая, а сейчас уже кончался апрель. Если до родов оставалось всего три недели, то со стороны Фанни-Розы было чистейшим безумием ехать по тряской дороге пятнадцать миль до Эндриффа и в тот же день возвращаться домой, проделав таким образом тридцать миль за один день и не имея рядом никого, кроме Джейн.

– Как ты могла ей это разрешить! – упрекал он Барбару. – Не понимаю, о чем ты только думала.

– Но, дорогой мой, я ничего не знала. Фанни-Роза сказала Элизе, что ты собираешься ехать с отцом на рудник, а она, по ее словам, испытывает какое-то беспокойство, и ей необходима прогулка, но я понятия не имела, что они собираются ехать так далеко, я думала, что всего на несколько миль. Это Тим случайно услышал, что они направляются в Эндрифф.

– Джейн следовало бы получше соображать. Она позволяет Фанни-Розе делать с собой все что угодно, так же, впрочем, как и я сам и все остальные идиоты тоже.

– Джон! – укоризненно сказала Барбара.

– У меня очень большое желание тут же отправиться к Вилли Армстронгу и поговорить с ним. Он обещал, что будет принимать роды, когда придет время, и, наверное, скажет, есть ли основания тревожиться. Знаю одно: я никогда не позволил бы везти по тряской дороге щенную суку, и вот пожалуйста – разрешил своей жене то, от чего уберег бы собаку.

– Ты забываешь, Джон, – сказала Барбара, надеясь успокоить брата, – что здоровье Фанни-Розы превосходно и что она совершенно неутомима. Кроме того, ведь до известного события остается еще достаточно времени.

– Глупости, – сердито ответил Джон. – Ты прекрасно знаешь, что оно произойдет через две-три недели. Я не понимаю, почему мы должны притворяться друг перед другом. Во всяком случае я сейчас же отправлюсь узнать, дома ли Вилли Армстронг, а если нужно, поеду в Эндрифф и потребую, чтобы она осталась там ночевать.

Он пошел в конюшню и велел Тиму оседлать его лошадь.

– Ты уверен, Тим, что миссис Бродрик и мисс Джейн собирались ехать в Касл Эндрифф? – спросил он.

– Уверен, сэр, – отвечал слуга. – Миссис Бродрик сама сказала, что они приедут туда около часа, так что у них будет достаточно времени, чтобы предложить лейтенанту закусить, перед тем как он отправится в Мэнди, чтобы сесть там на корабль.

– О чем ты говоришь, Тим?

– Ну как же, разве лейтенант Фокс не уезжает сегодня на Восток, мастер Джон? И молодые леди решили с ним попрощаться, ведь там его непременно убьют дикари, а мисс Джейн-то все глаза по нем выплакала, разве вы не знаете?

– Понятно… – сказал Джон. – Нет, Тим, я не знал.

Так вот почему Фанни-Роза и Джейн поехали туда на целый день. Бедняжка Джейн хотела попрощаться с Диком Фоксом не на глазах у всей семьи, и Фанни-Роза вызвалась ей помочь.

Джон отправился в Дунхейвен и нашел доктора дома, тот как раз собирался сесть за стол и позавтракать холодным мясом с картофелем. Доктор предложил разделить с ним трапезу.

– Мне бы хотелось, чтобы после завтрака вы поехали со мной, – сказал Джон, с аппетитом принимаясь за еду, – с тем чтобы привезти из Эндриффа этих двух сумасшедших. Или вы привезете одну Джейн, а я останусь с женой в замке.

– Я не думаю, что Джейн будет в состоянии ехать со мной, – спокойно сказал доктор Армстронг. – Отъезд Дика был, по-видимому, для нее настоящим ударом.

– Чего бы я только не дал, чтобы всего этого не было! – воскликнул Джон. – Разбитое сердце в восемнадцать лет, в самом начале жизни! Какое легкомыслие со стороны этого типа, черт бы его побрал.

– Ему самому только двадцать один год, оба они еще дети, – заметил доктор. – Я часто думаю, каким стариком я должен казаться Джейн в мои тридцать пять.

– Сказать по правде, – сказал Джон, – меня больше беспокоит моя жена, а не Джейн. Ребенок Фанни-Розы должен появиться на свет через несколько недель, как вы, вероятно, догадываетесь, и прогулка в тридцать миль в ее положении – просто безумие.

– Здоровье миссис Бродрик от этого не пострадает, – коротко заметил доктор Армстронг, поднимаясь из-за стола, чтобы открыть дверь, поскольку в это время громко позвонили у дверей. У него всегда делался немного сердитый голос, когда речь заходила о Фанни-Розе. Но как бы то ни было, он согласился принимать роды и к тому же быть крестным отцом новорожденному. Он вернулся к столу, неся в руке записку, адресованную Джону.

– Посыльный ждет у дверей, – сказал он. – Мне кажется, что-то случилось на руднике, и ваш отец посылает за вами.

Джон нахмурился и вскрыл письмо.

«Приезжай, пожалуйста, на новую шахту, не медля ни минуты, – гласило послание. – Положение серьезное, шахту затопляет, и нам нужен каждый человек, если мы хотим ее спасти. Иначе – полная катастрофа».

Джон бросил записку доктору через стол.

– Прости-прощай моя поездка в Эндрифф, – сказал он. – Мне кажется, вам следует поехать вместе со мной, Вилли. Боюсь, что положение серьезное. Отец только сегодня говорил мне об угрожающем положении на шахте. Насколько я понимаю, они прошли на слишком большую глубину, а тамошний насос вышел из строя. Этим неприятностям не будет конца.

Через двадцать минут Джон и доктор в сопровождении слуги прибыли на шахту. Когда они доехали до рельсового пути, им пришлось спешиться, оставив лошадей на попечении слуги, потому что там собралась толпа человек в двести, если не больше, и верхом было не проехать, так как нужно было бы прокладывать себе путь, расталкивая людей.

– Вода все время прибывает, – сказал один рабочий, приложив руку к полям шляпы при виде Джона и доктора. – Один бедняга там уже утонул. Тело только что подняли на поверхность, а еще двоих не могут найти. Мистер Бродрик сам спускался на первый горизонт, однако капитан Николсон уговорил его вернуться наверх. Вот он там, сэр, у самого входа в шахту.

Джон увидел отца. С непокрытой головой, сняв сюртук и засучив по локоть рукава, он помогал рабочим вычерпывать воду, а потом отбросил в сторону бадью, полную воды, и покачал головой.

– Этим мы ничего не добьемся, – сказал он. – Вода прибывает непрерывно, уже поднялась на фут или даже больше. Это ты, Джон? Добрый день, Армстронг. Боюсь, что и вам найдется работа, прежде чем все это кончится. Вот этому бедняге вы, к сожалению, уже ничем не поможете.

Каждые несколько минут на скрипящих стонущих цепях из шахты поднимались бадьи с водой, которую выплескивали на землю, и она текла широким ручьем вдоль рельс, убыстряя свой бег на склоне горы. В огромных бадьях, которые в обычное время использовались для того, чтобы поднимать на-гора руду, теперь поднималась вода, а на лестнице, на каждой ее ступеньке, длинной цепочкой стояли шахтеры, которые снизу вверх передавали друг другу ведра с водой. Когда кто-нибудь из них выбивался из сил, на его место тут же становился свежий человек, и Джон уже через минуту сбросил сюртук, как это несколько раньше сделал его отец, и занял место в цепочке шахтеров. Он спустился почти до самого первого горизонта, до которого к этому времени уже почти поднялась вода, и рабочие, которые работали там, стоя по пояс в воде, обливаясь потом и изнемогая от усталости, с удивлением на него посмотрели.

– Доложите капитану и мистеру Бродрику, что это все без толку, – сказал один из них, здоровенный детина из Корнуола, который снял с себя всю одежду и работал голым, – вода все время прибывает, быстрее, чем мы ее откачиваем. Там, кажется, еще один бедолага застрял в штольне и утонул, еще до того, как мы сюда спустились. Я видел его руку, вон там она плавала, а теперь ее куда-то унесло… Конец пришел этой шахте, мы больше ничего не можем сделать.

Джон всматривался в темную зияющую пропасть. Было тихо, слышался только скрип цепей, тяжелое дыхание усталых людей, да еще мерные всплески воды, которая билась о стенки шахты. Пол штольни залило водой, и теперь она представляла собой темный узкий тоннель, теряющийся во мраке. Где-то внизу в этом тоннеле плавало тело человека. У воды был противный кисловатый запах. Джон повернулся и полез наверх по длинной лестнице, протискиваясь мимо шахтеров, которые передавали наверх бесполезные ведра с водой. У входа в шахту его поджидал Медный Джон; на лице его застыло твердое, решительное выражение, так хорошо знакомое его сыну.

– Вода прибывает с каждой минутой, – сказал Джон. – Люди не могут там оставаться, еще четверть часа, и будет поздно. Вы должны приказать им немедленно подняться наверх.

– Этого я и боялся, – поддержал его Николсон. – Мистер Джон прав, сэр, нужно поднять людей наверх, иначе у нас опять будут потери.

– Я отказываюсь пасовать перед водой, – заявил Медный Джон. – Если мы справимся с ней, уберем ее из шахты, на этом горизонте снова можно будет работать. Есть один способ спасти шахту, и я предлагаю его использовать. Надо взорвать скалу, тогда вода пойдет наружу по склону горы.

– Очень хорошо, сэр, – сказал маркшейдер, – но если нам это удастся, взрывом разрушит скалу прямо над дорогой, и потоком воды размоет насыпь.

– К дьяволу дорогу! – заревел Медный Джон. – Дорогу можно выстроить снова, тем более что платить за это будет правительство, а на новую шахту правительство мне денег не даст.

Джон пожал плечами и отвернулся. Если ради того, чтобы спасти обреченную шахту, отцу угодно подвергать риску жизнь людей, устраивая эксперименты с порохом, это его дело. Где-то плакала женщина, вероятно, вдова того несчастного, тело которого подняли на поверхность. Вокруг него собралась небольшая толпа. Среди них был Вилли Армстронг. У шахтеров были бледные напряженные лица, и все время слышался лязг цепей лебедки, с помощью которой на поверхность поднимались все новые бадьи с водой, образующей все расширяющийся поток на выходе из шахты. Ну почему отец просто не закроет шахту, не прикажет людям разойтись по домам, положив конец всему делу? Было что-то чудовищное в этой отчаянной борьбе за спасение нескольких сотен тонн меди, которая уже стоила жизни трем или четырем шахтерам. Капитан Николсон отдавал приказания, и вот уже показалась вагонетка, в которой везли бочонок с порохом. Вокруг теснились возбужденные шахтеры, Медный Джон крикнул, вызывая добровольцев. «Если бы Генри был жив, – подумал Джон, – он непременно спустился бы в шахту вместе с отцом и его помощниками», и ему живо вспомнилась сцена трехлетней давности. Он снова увидел, как Генри, мокрый, дрожащий под дождем и возбужденный, наблюдает за тем, как отец поджигает фитиль, соединенный с бочонком пороха. В ту роковую ночь пять человек поплатились жизнью во имя этой меди. Шесть, если считать Генри, который простудился и умер всего полгода спустя. Сколько жизней потребуется на сей раз? Джон вышел из толпы шахтеров, испытывая ненависть и отвращение ко всему, что происходило вокруг. Он снова ощутил свою бесполезность. Он не мог помочь даже несчастной вдове утонувшего шахтера, вокруг которой хлопотал Вилли Армстронг. Мог только стоять в стороне от людей и ждать… На сей раз не было ни драки, ни возбужденных криков, и когда под землей раздались негромкие глухие взрывы, они скорее напоминали отдаленные раскаты грома. Люди, собравшиеся у входа в шахту, переговаривались негромкими голосами, и в толпе тут и там заговорили о том, что взрывы достигли цели, вода получила выход, и впервые за четыре часа уровень ее не поднялся. Джона снова потянуло к лестнице, ведущей в шахту. Шахтеры потеснились, давая ему дорогу. Он начал спускаться, и в нос ему ударил едкий, резкий запах пороха и дыма, перебивая зловоние воды. По мере того как он приближался к нижнему горизонту, все слышней становился беспорядочный говор, голоса шахтеров звучали резко и отчетливо, резонируя в пустоте, образованной взрывом, а потом возник еще один звук – гул тугого потока воды, устремившегося во вновь образованный проход, пробитый в скалах. В тот самый момент, когда Джон спускался по лестнице – теперь за ним по пятам следовал доктор Армстронг, – раздались оглушительные раскаты очередного взрыва, сопровождаемые грохотом: с потолка и стен штольни сыпались обломки породы. Из темноты возникли лица: глаза и зубы, потом руки, и вот показался сам Медный Джон, черный от пороха, с огромной ссадиной на виске, из которой сочилась кровь.

– Удалось! – кричал он. – Вода уже упала на два фута. Вон, посмотри, видишь отметку на стене возле себя? А вон там пролом в скале, он служит выходом для воды…

Вода булькала и шипела, словно живое существо, устремляясь широким темным потоком в проход, пробитый для нее, а люди работали ломами и кирками, расширяя его, чтобы облегчить доступ воде. Медный Джон выхватил лом из рук стоявшего возле него шахтера.

– Работай энергичнее, парень! – крикнул он и, подняв лом, с силой вонзил его в стену, из которой брызнули обломки камня.

Шахтеры громко рассмеялись и один за другим, в свою очередь с жаром принялись за работу, двигаясь вдоль штрека и не испытывая страха теперь, когда угроза затопления миновала. Их энтузиазм оказался заразительным, и Джон вместе с доктором Армстронгом тоже схватили ломы и включились в общее смешение звуков, расчищая и расширяя проход, в то время как черная вязкая вода опускалась, сначала до уровня колена, потом до щиколотки – дурно пахнущая, пузыристая, она неслась темным потоком по проходу, проделанному в скале.

– Вашего отца победить невозможно, – сказал капитан Николсон. – Я никогда не решился бы на такое, если бы его не было рядом.

А Медный Джон, услышав эти слова, обернулся и коротко рассмеялся.

– Неужели просто стояли бы и смотрели, как безвозвратно гибнут тысячи фунтов? Полно, любезный, здесь ведь есть и ваша доля труда.

Было уже около восьми часов вечера, когда все они поднялись на поверхность – грязные, усталые, но торжествующие, – для того чтобы сообщить, что в шахте воды больше нет и что благодаря проходам, образовавшимся в результате взрыва, затопление ей больше не грозит.

– Как только мы установим новую машину, – говорил Медный Джон, обратившийся с краткой речью к рабочим, собравшимся у входа в шахту, – мы сможем регулировать уровень воды постоянно, и ни о каком затоплении больше не будет речи. Я хочу поблагодарить вас всех за вашу преданность и за ту работу, которую вы сегодня проделали. Обещаю, что я этого не забуду.

Он оглядел собравшуюся толпу, и что-то поразительное и неустрашимое в его облике – острый взгляд на черном от грязи лице, седеющие волосы, твердый решительный подбородок и кровоточащая царапина у самого глаза – заставило этих усталых людей разразиться приветственными возгласами. «Трижды ура Медному Джону!» – крикнул кто-то, и вся толпа восторженно подхватила. В этом крике был оттенок истерии, вызванной внезапным освобождением от страха, и люди стали тесниться вокруг него, стремясь пожать ему руку, забыв свой страх перед ним как перед хозяином, ибо он сделался вожаком, и Медный Джон, смеясь и отбиваясь, вдруг оказался в воздухе, шахтеры несли его на руках, так что он мог собственными глазами видеть разрушения, которые произошли на горе по его воле.

– Ваш отец везучий человек, – сказал доктор Армстронг, – он спас свою медь и к тому же завоевал популярность. Пойдем посмотрим, какой разгром он там учинил.

Заходящее солнце, склоняясь к горизонту, задержалось над заливом Мэнди-Бей, и Джон, щурясь после темноты шахты, увидел, что на небе собираются первые вечерние облачка. Было позднее, чем он предполагал.

Слуга, который весь день дожидался хозяев, присматривая за лошадьми, подошел к нему, добродушно усмехаясь.

– Посмотрели бы вы на дорогу, сэр, – сказал он. – Там на нее льется целый водопад, говорят, она уже никуда не годится, весь склон еле держится после взрыва, а насыпь вот-вот сползет в море. Какое счастье, что это не со стороны Дунхейвена.

Вдруг Джон увидел, что лицо доктора Армстронга окаменело, и в тот же миг его охватил безумный страх, он почувствовал, как вся кровь отхлынула от его лица.

– Боже правый! Фанни-Роза… – вскричал он.

Он помчался вниз к дороге, но тут же сообразил, что это бесполезно – вода хлестала из пролома, бурным каскадом обрушиваясь на дорогу, неся с собой землю, камни, обломки скалы. Неподалеку от него в земле уже появились трещины, и толпа шахтеров указывала на них, бросала в поток камни и палки, забавляясь тем, что происходит. Они даже бились об заклад, споря о том, сколько еще выдержит эта дорога.

– Позовите отца! – крикнул Джон доктору Армстронгу. – Скажите, что из Эндриффа едет двуколка, она сейчас на дороге…

Не дожидаясь ответа, он бросился в поток и, по пояс в воде, стал перебираться на другую сторону, чтобы оказаться на дороге, в той ее части, которая еще не пострадала от потопа. У него перед глазами стояла страшная картина того, что могло произойти: пони, запряженный в двуколку, резво бежит по дороге, молодые женщины беспечно болтают, не подозревая о том, что ждет их впереди, и вдруг за поворотом на них обрушивается град каменьев и земли и мощный поток воды, вырвавшийся на свободу.

Спотыкаясь, он бежал вниз по склону горы – каждый вздох его был похож на рыдание, в глазах потемнело от страха. Один раз он оглянулся через плечо и увидел, что отец вместе с доктором Армстронгом бегут следом, а с ними несколько шахтеров, среди которых был и Николсон, – все они поняли, что может произойти. Джон молился, он, который с самого детства не произнес ни одной молитвы, и все время звал ее по имени: «Фанни-Роза… Фанни-Роза…»

Наконец он добрался до места, откуда видна была дорога – и вот она перед ним, заваленная валунами, обломками скалы и землей: всюду сочится вода; дорога разрушена еще больше, чем он предполагал, и – о, Боже Всемогущий! Что это там? Среди груды камней и крупных обломков лежит перевернутая двуколка, рядом – пони, у него дергаются ноги, а на дороге кто-то стоит, взывая о помощи…

– Фанни-Роза… Фанни-Роза… – и он спрыгивает вниз на дорогу, и вот она уже рыдает, дрожа, в его объятиях, указывает пальцем на лошадь, которая дергается, пытаясь из последних сил высвободиться из сбруи, на колеса перевернутой двуколки, и все это время у него в ушах стоит шум воды, грохот потока, обрушившегося на дорогу, а его отец и Вилли Армстронг с ужасом смотрят на груду обломков, на камни, и в их глазах он читает отчаяние…

– Фанни-Роза… Фанни-Роза…

Он поднимает жену на руки и несет прочь от воды и обломков, на обочину дороги, на склон, еще не тронутый разрушением, на мягкую влажную траву, целует ее руки, губы, волосы, а она прижимается к нему с рыданием…

– Я жива, – рыдает она, – жива, со мной ничего не случилось, а где Джейн? Что с ней? Пусть они найдут Джейн…

Рушится дорога на склоне горы, катятся камни, сыплется земля, льются гневные воды из шахты на Голодной Горе.

В ту ночь в Клонмиэре родился Джон Саймон Бродрик, тот самый, что будет впоследствии известен в семье как «Бешеный Джонни», но не было волшебницы-крестной, которая осенила бы его темную головку своим благословением, взмахнула бы волшебной палочкой; она покинула его, ускользнула, вслед за своим братом Генри.