Казнь
Увидев перед собой Никиту, Вельяминов не смог поверить глазам:
— Откель ты здесь?! Бегич же разбит был! А где Григорий?
Никита глубоко вздохнул:
— Прибрали попа. Мы с ним в обозе прятались, ждали, когда Бегич князя Дмитрия побьет. А вон наоборот вышло. Ох и крепко побили ордынцев русские! Бежали, аж подковы конские по пути теряли…
— Ты дело говори! — разозлился Вельяминов.
— Куда Григорий подевался — не ведаю, мы в разных местах оказались, как ордынцы драпать начали. А я вот куда надо попал.
— Куда это? — подозрительно прищурился боярин.
— Иван Васильевич, ты б хоть глоток воды да кусок хлеба дал с дороги, оголодал же. А после я тебе такое скажу — упадешь!
Глаза Никиты довольно блестели, это означало, что он узнал нечто важное. И все равно Вельяминов уловил в его взгляде и голосе такое, отчего стало не по себе. Никите соврать, что через плечо плюнуть. Неужто врет?! Спелись с попом и задумали какую каверзу? Знать бы что…
Пришлось Никиту кормить-поить, а потом еще ждать вечера, потому как парень требовал разговора только с глазу на глаз. Зато то, что он сказал, повергло Вельяминова в шок. Боярин и раньше задумывался над тем, почему князь Владимир Андреевич, с которым Дмитрия раньше бывало водой не разлить, вдруг принялся отстраивать себе Серпухов. Была шальная мысль, что рвется младший князь не просто к самостоятельности, а к настоящей власти. Но кто его знает, что на уме у Владимира Андреевича?
А теперь Никита твердил, что князь и впрямь захотел под себя Русь взять, но ему в Москве нужен свой человек. Все нынешние с Дмитрием одной веревочкой повязаны, даже Вельяминовы, супротив ни за что не пойдут…
Не поверил словам Никиты осторожный Вельяминов, принялся пытать: а с чего бы князь стал такие слова тебе говорить? И почему отпущен был, ежели в плен попал?
Никита кивал:
— Верно не веришь, Иван Васильевич. Я бы тоже не поверил, скажи мне кто такое еще полгода назад. Князья и впрямь точно родные братья были. А ныне смотри что: Владимир Андреевич с князем Дмитрием на Пьяну не ходил? Нет, полки свои посылал, а сам не пошел. И на Вожу тоже не ходил! В Москве не всякий месяц бывает, а раньше и полдня друг без друга прожить не могли. Видно, обидел его чем Дмитрий, всем известно, каков у него несносный характер! Дмитрий Иванович все наследником своего сына Василия зовет, а ведь наследовать Владимир Андреевич должен!
— А ты князя Дмитрия видел?
— Не, только издали.
— А Владимира где же встретил?
— Это в Коломне, нас туда переправили. Меня Тимофей Васильевич признал, пропал бы, ежели не князь Владимир Андреевич. Он вроде как к себе забрал, потом расспрашивал про тебя, Иван Васильевич. А еще про то, поможешь ли, ежели понадобится?
— Чем я могу помочь? Ему Мамай нужен.
— Не, Мамай только набегом может да изничтожить всех. А потом как? Владимиру Андреевичу свои люди в Москве нужны, у него нет. Сама Москва не нужна, станет, я мыслю, в Серпухове свою столицу делать.
— Что велел мне передать?
— Если станешь ему помогать, так чтоб и Мамаю словечко замолвил, и сам загодя ближе к нему перебрался.
— К кому нему?
— Не к Мамаю же, к Серпухову.
— Ага, а там меня и повяжут! — расхохотался Вельяминов.
— Он же тебя не в Москву зовет? — даже обиделся Никита. — Я передал, Иван Васильевич, дальше сам думай. И про Владимира Андреевича не стоит всяко говорить при Мамае, сам знаешь, у Москвы тоже уши всюду есть, как бы супротив него дома не повернуло. Я видел, как в Коломне князя Дмитрия встречали, его сбросить трудно будет, а он сам кому башку отрубит и глазом не моргнет.
— Вот то-то и оно… — вздохнул осторожный Вельяминов.
Поверил он не сразу, Никите пришлось еще трижды тайно пробираться в Серпухов и обратно, пока боярин Вельяминов решился отправиться туда и сам. Это случилось уже летом следующего года, когда стало ясно, что Мамай пока на Русь не идет, пока только собирается. Иван Васильевич ворчал на темника:
— Сколько уже можно с генуэзцами якшаться?! Давно бы подкупил кого в Москве и прибили бы этого Дмитрия! А без него разброд на время настанет, и бери Русь голыми руками.
К лету эта мыcль утвердилась в нем окончательно, однажды даже поинтересовался у Мамая, что бы тот сделал, если бы князя Дмитрия вдруг не стало?
— Как это? — поразился темник.
Они разговаривали наедине, Вельяминов хорошо понимал цену таким речам. Поняв, что имеет в виду опальный боярин, Мамай вдруг усмехнулся:
— Хорошо бы. Они без Дмитрия совсем овцами станут.
— А на Русь пошел бы? Пора, хан, потом Тохтамыш на ноги встанет, вдруг меж собой с Дмитрием договорятся.
— Да, это плохо, — согласился Мамай. — Что ты хочешь?
— Кого поставишь на Руси вместо Дмитрия?
— Ты, что ли, хочешь?
— Над всей Русью лучше Владимира Андреевича, а мне и Москвы достаточно.
— Это какого Володимера, Серпуховского? Когда ты с ним спеться успел? Никита твой туда-сюда видно не зря бегает?
Вельяминов смутился:
— Ты про Никиту ведаешь, хан?
— Плохой я буду правитель, если не буду знать, о чем думает каждый из моих приближенных, тем более такой, как ты, предатель…
Последнее слово резануло слух Ивану Васильевичу, но возмущаться не стал, с трепетом ждал, что скажет хан дальше. Тот кивнул:
— Делай, получится, дашь мне знать. А тебе, так и быть, дам Москву.
Этот разговор решил все. Осторожный Вельяминов решил рискнуть и сам отправиться в Серпухов в начале лета, с тем чтобы к обычному времени походов ордынцев — началу осени — быть готовым. Счет пошел на недели.
Никита был срочно отправлен к серпуховскому князю на переговоры, а в Москву ушел разведчик разнюхать, не заподозрил ли чего князь Дмитрий. Никита сообщил, что князь Владимир Андреевич готов, а из Москвы пришло известие от оставшихся там купцов, что князь Дмитрий уехал в Радонеж, а потом в Переяславль, а с князем Владимиром почти не видится, каждый занят своим делом.
Вельяминов тронулся в путь.
Все лето войска были готовы собраться по первому зову, но Мамай наступать вроде и не собирался. Видно, копил силы для решительного удара, способного окончательно сломать хребет русскому войску. От неприятного ожидания становилось не по себе.
Зимой князь Владимир Андреевич сходил на Стародуб и Трубчевск. В результате уверенной победы на сторону Москвы перешел помимо брата Андрея Ольгердовича и Дмитрий Ольгердович. Для Дмитрия это было радостно. После смерти старого Ольгерда в Литве тоже неурядицы. Старшие сыновья от первой жены Ольгерда получили только уделы, а власть — старший сын второй жены Ульянии Ягайло. Настроенный против Москвы, он готов был в любую минуту повторить походы своего отца. С вожделением смотрел в сторону племянника и не угомонившийся Михаил Александрович Тверской.
Иногда Дмитрия охватывало настоящее отчаянье. Снова замятня с Литвой и Тверью? Да когда же все это кончится?! От степи того и жди Мамая, Ягайло забыл уроки, полученные отцом, Тверь так и смотрит в сторону, Рязань тоже, даже тесть нижегородский князь Дмитрий Константинович старается ни во что не ввязываться. А помощи ждут все. Олег Рязанский обижается, что его землю разоряют всякий год. Но поди попробуй заставить вместе со всеми выступить против того же Бегича или Мамая! Отсиделся в Переяславле-Рязанском, пока его же удельный князь Даниил Пронский вместе с москвичами на Воже бился! И тесть Дмитрий Константинович тоже сидит запершись…
С кем посоветоваться? Митрополит Алексий умер еще в феврале. Хотел своим преемником назвать Сергия, да тот воспротивился, встал точно скала, не переубедишь, с места не сдвинешь. Сам Дмитрий настаивал на своем духовнике, том самом коломенском попе Михаиле, которого все презрительно звали Митяем. Алексий был против Митяя, не помогали никакие уговоры.
Сам Митяй тоже немало покочевряжился. Уж как его уламывал Дмитрий… Другой на месте коломенского попа от радости выше колокольни прыгал бы, а этот все твердил, мол, не хочу принимать постриг! Понимал ведь, что без этого митрополитом не стать, но так боялся проиграть и после этого остаться простым чернецом!.. Дмитрий просто заставил бестолкового попа сначала принять наместничество от митрополита на Москве (на это Алексий согласился после беседы с Митяем), а потом на дальнейшее повышение. Но вот избрать его митрополитом на соборе отказались. Надлежало ехать в Царьград и пытаться получить сан там. В возможности этого Дмитрий не сомневался, если Ольгерд сумел купить митрополию для Киприана, то почему Москва не сможет сделать это для Митяя?
Но одно дело ставить Митяя митрополитом и совсем другое советоваться с ним. Дмитрий, напротив, ожидал, что сам Митяй станет по всякому поводу спрашивать у князя согласия. Владимир постоянно в своем Серпухове, строит и строит, то крепость, то монастырь, то собор…
Только успел подумать о двоюродном брате, как тот приехал сам.
Дмитрий Иванович с княгиней Евдокией и детьми были у Миколы и Марии Вельяминовых, когда примчался посланный Владимиром Андреевичем слуга с просьбой серпуховского князя срочно прийти. Великий князь, изменившись в лице, медленно поднялся, но пришедший тут же его успокоил:
— Дмитрий Иванович, серпуховской князь доволен, стало быть, все хорошо. А еще просил Миколу Васильевича непременно быть тоже.
— Это еще зачем?! — ахнула, прижав руки к груди, Мария Дмитриевна.
— Посмотрим, — пробормотал князь. Евдокия бросилась за ним следом.
— Митя, думаешь, беда какая?! — глаза княгини смотрели с отчаяньем. Муж улыбнулся, чуть оглянувшись, ласково провел рукой по ее щеке:
— Слышала же, что Владимир доволен. — Видя, что жену просто так не успокоить, пообещал: — Сразу пришлю сказать, что там такое.
Прижав его руку к своей щеке, Евдокия попросила:
— Ты уж пришли, пожалуйста.
Дмитрий с Миколой Вельяминовым заторопились на двор к Владимиру Андреевичу. Там стоял какой-то возок, вокруг множество охраны, сам серпуховской князь расхаживал перед закрытым возком, действительно довольно улыбаясь. Завидев великого князя с боярином, шагнул навстречу:
— У меня для тебя подарок! Ой какой! Смотри, — он откинул завесь возка. Глянув внутрь, Дмитрий Иванович просто оторопел. Следом за ним замер и Микола Вельяминов, потому как там сидел связанный по рукам и ногам… Иван Васильевич Вельяминов!
— Откуда?! — обомлел Дмитрий Иванович.
— Э, Дмитрий, я его почти год к себе выманивал… — В ответ на эти слова раздалось почти рычание связанного Ивана Вельяминова. — Куда его девать-то?
— В узилище, куда же еще. Только людей понадежней поставить, чтоб не подкупил и не сбежал.
— Сделаю, — кивнул Владимир, все так же смеясь.
Дмитрий, понимая, что в тереме у младшего Вельяминова уже от страха зашлись, подозвал к себе одного из слуг, велел спешно бежать к княгине, сказать, что Владимир Андреевич просто подарок необычный привез, остальное, мол, дома доскажет.
Конечно, ни княгиня, ни ее сестра не вытерпели, все же прибежали.
Слушая рассказ Владимира о том, как он год дурил голову сначала Никите, а потом через него Вельяминову, пока не добился, чтобы тот сам в Серпухов явился, великий князь усмехнулся:
— А что ты им врал?
— Как что?! — хохотал Владимир. — Чем Ивана Вельяминова сманить можно было? Только обещанием отправить тебя к праотцам, а его самого на Москве хозяином поставить!..
Наблюдая, как вытягивается лицо брата, серпуховской князь замолчал, потом переспросил:
— Мить, ты чего? А как его иначе выманишь? Зато Мамай ждет от него сообщение, и пока не получит, с места на Русь не тронется.
— Какое сообщение? — сразу забыл о неприятных словах Дмитрий.
— Что тебя уже потравили. Пусть ждет до конца августа, потом ему идти поздно будет, а мы до следующего года можем войска собирать. Хорошо я его обманул?
— Ну… — покачал головой князь, — ну ты и!.. Мне-то почему ничего не сказал?
— Митя, а ты смог бы спокойно с ним разговаривать? Только все испортил бы. Мне и то тяжко было, боялся спугнуть. Что ты с ним делать станешь?
— Казню! — жестко ответил Дмитрий.
— Так, может, его прямо сейчас в узилище задушить? Или поговорить хочешь?
Великий князь встал и взволнованно прошелся по палате, в которой сидели. Его лицо подергивалось.
— Нет, я его прилюдно казню, чтоб все знали, за что. За то, что свою землю предал и великого князя отравить пытался!
Душное утро обещало еще более душный день. Который год лето стояло жаркое, даже в августе что ни день, то пекло. На дворе расставлены открытые сундуки, развешаны шубы, шапки, зимняя одежда. Жаркий летний день — самое время сушить все сложенное по сундукам. Евдокия Дмитриевна ходила между одеждой, оглядывая и перебирая разложенное. Но мысли княгини были далеко от виденного. То и дело она возвращалась ко вчерашнему происшествию.
Дмитрий больше ничего рассказывать не стал, только сообщил, что Владимир выманил Ивана Вельяминова обманом и что собирается теперь казнить бывшего боярина за измену и дружбу с Мамаем. Она и спрашивать не стала, без того видно, что переживает великий князь. Пока не было Ивана Вельяминова рядом, готов был разорвать его, если б увидел, а вот привезли такого жалкого, и теперь трудно убить. Конечно, одно дело сокрушить человека в бою или даже просто в сильной злости, а вот так…
Вчера к ней прибежала боярыня Мария — мать опального Ивана Васильевича, плакала, прижимая руки к полной груди, просила Евдокию и великого князя не клясть остальных детей за этого непутевого. Евдокия руками замахала:
— Да что ты, боярыня, никто ни на Миколу, ни на Полиевкта худого и не думал! Сама знаешь, Микола у князя первый друг. И Тимофея Васильевича Дмитрий тоже уважает…
Та разрыдалась:
— Ой, не приведи тебе господи, княгинюшка, вот так маяться, как я маюсь! Он все ж дите, хоть и худое, но свое!
— Ты с ним повидаться, что ли, желаешь, Мария Ивановна?
— А можно?! — заблестели надеждой глаза матери. И не думала, что просить получится, хотела только, чтоб Миколушке худого не было.
— Я попробую попросить Дмитрия Ивановича, может, разрешит? Я к тебе тогда вон Стешку пришлю, сообщит.
Вечером она действительно попыталась поговорить с мужем. Дмитрий сначала поморщился:
— Дуня, к тебе теперь все Вельяминовы с просьбами ходить станут.
— А кто все, Митя? Микола всегда рядом с тобой, Тимофей Васильевич тоже, а ко мне кроме матери кто прийти может? Митя, ты не сердись, но дозволь матери попрощаться с сыном. Какой бы он ни был, она его родила. Разреши?
— Да пусть идет! Я не против.
Из Вельяминовых с Иваном увиделась действительно только мать боярыня Мария. А чуть позже попросился еще один человек.
К великому князю пришел с разговором Тимофей Васильевич Вельяминов. Конечно, Дмитрий сразу понял, о ком пойдет речь.
— Не мнись, Тимофей Васильевич, хочешь знать, что с племянником будет? А что бы ты сам сделал?
— Убил бы! Ванька не из тех, кого можно отпускать, он снова все начнет. Как поймали-то?
— Владимир обманом в Серпухов заманил через его помощника какого-то.
— А… — вдруг дошло до старшего Вельяминова. — Я этого парня еще на Воже разглядел, да ты уже в Москву уехал, его и потащили в Коломну. А там, видать, Владимир углядел.
— Ты чего хотел-то?
— Поговорить с татем позволишь? Хочу мерзавцу в глаза посмотреть, спросить, пошто Вельяминовский род опозорил? Никогда в нашем роду предателей не было!
— Ну, спроси.
После разговора с племянником Тимофей Васильевич снова пришел к великому князю. И снова долго мялся, пока Дмитрий не поинтересовался:
— И что ты узнал? Почему Иван ваш род позорил?
— Не о том я. Просьба есть у Ивана, нельзя, князь, в последней просьбе отказать…
Дмитрий вытаращил на Вельяминова глаза:
— Чего он хочет?
— Чтоб казнили его не топором, а мечом. Все же не тать какой и не вор, а бояри…ном… был…
Дмитрий опустил глаза:
— Пусть кат возьмет меч. Скажи, Тимофей Васильич, прав ли я, что казню предателя?
Когда снова загремели ключами стражники, охраняющие его узилище, Иван Васильевич даже усмехнулся. Неужто теперь сам великий князь? Вчера приходил дядя Тимофей Васильевич, всяко корил за измену, за то, что опозорил род Вельяминовых. Правда, обещал передать просьбу не казнить как татя топором, а чтоб отрубили голову мечом. Дядя пришел с вестью об отказе, или все же сам князь пожаловал?
Но того, что увидел, Иван никак не ожидал…
— Мать…
Старая боярыня с трудом перешагнула порог узилища и почти без чувств упала на руки закованного в цепи сына:
— Ванюша…
Стражники отвернулись, потом и вовсе вышли вон. Не было сил глядеть, как гладит мать опального, приговоренного к смерти боярина слабыми от горя руками, как вглядывается в его все еще красивое лицо.
Присели на грубую деревянную лавку, боярыня Мария все всматривалась в лицо Ивана Васильевича, потом тихо поинтересовалась:
— Тебя казнят, ведаешь?
Иван кивнул:
— Чего еще ждать от князя?
— Как его корить, коли ты виновен?
— В чем?! — не выдержал Иван Васильевич. Почти вскочил, шагнул к узенькому окошку, вгляделся в крошечный кусочек неба в нем. — Что не захотел его над собой терпеть?! Что захотел сам встать?
А мать вдруг тихо произнесла:
— А к Мамаю чего ж пошел? Неужто неведомо тебе, что он враг людей русских?
Что мог возразить Иван? Что он сам ненавидит Мамая не меньше Дмитрия, да только от всех зависит? А мать рассудила его молчание по-своему, попросила:
— Ваня, может, тебе пасть в ножки князю, попросить? И мы бы все попросили, и его жена княгиня Евдокия тоже. Князь добрый, он может и простить…
— А может, не простит?! Никогда! Слышишь, никогда не встану я на колени перед толстым Митькой! Не бывать тому!
— Ванюша, да ведь ты пред ним виновен. К чему Мамаю служил?
— А кому я должен служить?! Ему?! Пусть лучше голову рубит!
— Отрубят, — вздохнула мать. — И ведь не вспомнят добрым словом, останешься для всех татем-душегубцем.
И такая тоска звучала в голосе боярыни Марии, что сын содрогнулся. Неужто и впрямь ему один путь — преклонить колени перед Дмитрием? Нет, еще раз нет! Даже если завтра отрубят голову, даже если родные проклянут (небось уже прокляли, когда уехал в Орду). Только не признание, что толстый Митька во всем прав!
Мать еще долго сидела, чуть покачиваясь и молча глядя на сына. Что она могла еще сказать? Самой броситься в ноги к великому князю, моля о прощении непутевого сына? Вдруг ее осенило: да что же она раздумывает?! Конечно, надо идти, ползать в ногах у князя, у княгини, целовать сапоги, рыдая, умолять, просить!
Забыв обо всем, она принялась суетливо поправлять одежду, бормоча:
— Попрошу, умолю, в ноги брошусь… Пожалеет, мать пожалеет… Пусть хоть в узилище, да живой…
Вельяминов прислушался:
— Ты кого просить собираешься? Митьку, что ли?!
Боярыня схватила сына за руки:
— Да, да, Ванюша! Его и княгиню Евдокию! Подошвы лизать стану, чтоб простили тебя, чтоб жить оставили! Умолю, родимый, ты только подожди чуть…
Иван встряхнул мать изо всех сил, заорал так, что прибежали стражники:
— Не смей! Слышишь?! Не смей! Ни о чем просить не смей! Я не хочу-у!..
Вопль Вельяминова поднял на крыло всех сидевших неподалеку птиц. Вороны с карканьем взлетели, хлопая крыльями.
Мать испуганно принялась крестить сына:
— Что ты, что ты? Господь с тобой! Ванюшка, что ты?
Иван уже спокойней повторил, что не желает, чтобы кто-нибудь, мать ли, брат или дядя просили за него великого князя или княгиню.
— Это моя последняя воля, — объявил он. — Суждено помереть, так помру.
Мать горестно вздохнула:
— Да ведь и помирают по-разному…
— Мне лучше быть казнену от Дмитрия, чем помилованному им.
— Тебя казнят…
— Пусть!
Мать уходила, согнувшись от горя, она старалась не оглядываться, но, уже пройдя половину двора, не выдержала, обернулась. Ей показалось, что в крошечной прорези окошка узилища она видит лицо сына. Хотелось броситься обратно, но лицо тут же спряталось. Сын не желал ее либо еще чьей-то помощи.
Дома Тимофей Васильевич рассказал, что тоже пытался уговорить Ивана попросить за него, но племянник накричал.
— Не хочет он пощады, Мария. Видно, такова судьба твоя, чтоб один сын был в чести, а другой в проклятии. Всегда Ванька был такой гордый, где не надо, никогда в своих ошибках не признавался.
Мария не ответила, она сидела молча, уставившись сухими глазами мимо всех и слегка раскачиваясь. Кто поможет материнскому горю? Никто, только время лечит, да вылечит ли?
По Москве ходили бирючи, скликая людей на Кучково поле. Ничего не понимающие горожане передавали от одного к другому слухи, что собираются казнить тайно бежавшего еще четыре года назад Ивана Васильевича Вельяминова. За что казнить? Разве бояре не имеют права переходить от одного князя к другому? Другие возражали, мол, имеют, только нужно крестное целование снять, а после идти.
В середине дня на Кучковом поле стал собираться народ. Такого Москва еще не видывала. Посреди поля стоял высокий помост, на нем огромная колода. Среди первых подошедших сразу понесло слова: «голову рубить станут…» Постепенно поле заполнялось людьми. Судили и рядили о том, в чем виноват Вельяминов и как его лучше казнить. Мужики больше поминали его службу Мамаю, а бабы пригожесть.
Вдруг по толпе прокатилось:
— Кат!.. Кат идет…
На помост поднялся рослый человек в красном плаще и накинутом на лицо капюшоне. Конечно, кому хочется, чтобы твое лицо после на улицах узнавали?
Народ гадал, приедет ли сам князь посмотреть, как его первейшему врагу среди русских голову рубят? Всё вспомнили москвичи: и то, как после смерти Василия Васильевича Вельяминова князь не поставил его сына тысяцким; и то, как тот бежал в ночи в ненавистную Тверь, вечно приводящую на Москву литовцев; и то, как потом оказался вместе с сурожским купцом у Мамая в услужении… Все признавали вину боярина, все соглашались, что много навредил Руси. Но все и жалели самого Ивана Васильевича.
Чего казнить-то? Посадил бы его князь в узилище, держал там на хлебе и воде несколько лет, глядишь, и выправился бы боярин. Хотя, конечно, горбатого только могила и исправит… Раздались голоса, интересующиеся, просил ли сам Вельяминов у князя прощенья? Ответил кто-то из стражников, видно охранял Ивана в узилище:
— Не просил, потому и казнят! Одно твердит, мол, или он, или князь Дмитрий Иванович!
Страж не стал называть Дмитрия так, как звал его сам Вельяминов — толстым Митькой. А если б сказал, то, пожалуй, жалельщиков у опального боярина поубавилось бы. Князя Дмитрия Ивановича уже любили, в том числе и за молодецкую стать.
Бабы все равно жалели, многие помнили красавца-боярина, его русые кудри, его красивые чуть нагловатые глаза, его ухарство… Когда пронеслось, что станут рубить голову, так вообще поднялся крик и плач. Как же это, такую красивую голову, и рубить?!
Наконец на поле привезли закрытый возок, из него вышел сначала рослый бирюч, потом двое стражников вывели Ивана Вельяминова. Бабы ахнули в один голос! За последние годы в волосах боярина прибавилось седых волос, но менее красивым от этого он не стал. По-прежнему вились кудри, по-прежнему с вызовом смотрели красивые серые глаза, по-прежнему был тверд его шаг и привлекательна рослая фигура.
Держа связанные руки сзади, Вельяминов поднялся следом за бирючом на помост и оглянулся. Почти все поле было полно народа, но никто не насмехался и пальцем не показывал, напротив, многие бабы плакали, жалеючи погибающего в расцвете сил боярина.
— А попа что ж, не будет, что ли? — поинтересовался у стоявшего подле большой колоды ката Иван.
Ему ответил сзади бирюч:
— Будет, будет, не пужайся…
— А я не боюсь, это ваш князь боится меня так, что не рискнул прийти посмотреть.
— Нужен ты князю, изменник проклятый! — фыркнул бирюч и принялся разворачивать большой свиток. Народ на площади притих.
Бирюч прочитал все, в чем обвиняли Ивана сына Васильева, а это были измена Москве и великому князю и попытка отравить княжескую семью.
— Винишься ли ты в том, что такое замышлял?
— Замышлял, — согласился Вельяминов, — и жалею, что не сделал!
Он хотел еще что-то добавить, но бирюч решил, что с виноватого хватит и этих слов признания, а потому громко объявил, что за эту вину Иван Васильевич Вельяминов будет казнен отсечением головы! Площадь снова взвыла. Кажется, только теперь все поняли, что все по-настоящему, что вот этому красавцу сейчас прилюдно отрубят голову!
— Не желаешь ли просить великого князя о снисхождении?
Просить? Митьку просить прилюдно?! Хотелось крикнуть: да ни за что! Но Вельяминов только пожал плечами:
— Если бы хотел, то уже попросил бы!
Он все еще не верил, что Дмитрий решится на такое, никогда никому в Москве принародно голов не рубили! Казалось, вот сейчас выедет на площадь сам великий князь и объявит, что жалует преступника жизнью, хотя и в узилище. Но сколько ни крутил головой Вельяминов, а князя не видел. Даже никакого закрытого возка не было.
И вдруг он с ужасом осознал, что это конец! Вот сейчас ему попросту отрубят голову! От страха вдруг задрожали колени, а тело покрыл противный липкий пот. Думать о казни, сидя в узилище, оказалось куда легче, чем стоя на помосте рядом с катом. Хотелось крикнуть: да не тяните же вы! Больше всего Вельяминов боялся, что его силы духа не хватит, что вдруг сорвется, закричит что-нибудь жалкое, станет умолять не губить…
Остановил сам себя: нет, так нельзя! Нельзя дать толстому Митьке порадоваться из-за его слабости. Тут на помост поднялся невесть откуда взявшийся поп. Вельяминов давно не бывал в Москве и не знал, что это духовник князя Митяй. Поп сокрушенно покачал головой, снова призвал Вельяминова покаяться. Тот отказался.
— Ну, как знаешь, — почти с удовольствием объявил Митяй и кивнул кату.
Тот сильной рукой пригнул голову Ивана Васильевича к плахе. Последним, что услышал Вельяминов, было резкое «хэканье» ката, опускавшего на его шею большой меч, и женский крик ужаса. Подхватив отрубленную голову за волосы, кат деловито бросил ее в корзину и выпрямился, точно спрашивая:
— Кто следующий?
Народ отшатнулся от помоста. Всюду раздавался бабий плач, как бы ни был виноват Вельяминов, а когда казнят человека, жалко. Туловище казненного и корзину с его головой куда-то быстро утащили.
Семка, наблюдавший все вместе с остальными москвичами, тоже жалел глупого боярина. Уже многие говорили о том, что стоило бы повиниться, и князь точно простил бы. Оглянувшись, Семка вдруг увидел… Никиту! Усиленно работая локтями, он быстро пробрался к бывшему приятелю, толкнул его в бок:
— Никита, ты как здесь?
Тот шарахнулся от одного имени, но Семка не дал удрать, цепко держал за рукав.
— Твоего хозяина казнят, а ты как же?
— А тебе-то что?! — разозлился Никита.
— Да ты не злись, — уже мирно попросил Семен. — Вы же вроде вместе удирали?
— А теперь, как видишь, нет.
— Конечно, нет, он без головы, а твоя пока при тебе, — Семен хотел пошутить, но Никита вдруг рванул рукав так, что кусок остался в пальцах у Семена, и бросился прочь.
— Не нравится! — сам себе объяснил Семен и отправился домой. Чего вспоминать об этом Никите. Сам себе яму вырыл. И вдруг Семен вспомнил, что не сказал приятелю главное — Настея родила дочку! К отцу так и не вернулась, но живет с девочкой у Вельяминовых. Научилась хорошо вышивать и работает у боярыни в светлице, шьет.
Но Никиты и след простыл, сколько ни оглядывался Семен, не увидел. Никита и правда поспешил уйти. Он понимал, как виноват, поверив Владимиру Серпуховскому, он соблазнил прийти на Русь и самого Вельяминова. Только потом Никите удалось удрать, его особо и не стерегли, а Ивана Васильевича казнили!
