Любовь политическая. Григорий Орлов
Она стояла у раскрытого окна, задумчиво глядя на улицу. Последние теплые деньки осени, было тихо, сухо и очень красиво. Но не о красоте задумалась великая княгиня. С мужем новая ссора, он потребовал, чтобы на прием, устроенный в честь пленного прусского генерала Шверина, она пришла одетой в цвета прусского флага. Понимая, что это откровенная пощечина русским, и вовсе не желая подчиняться столь откровенной глупости, Екатерина отказалась явиться на прием совсем. Петр кричал, что она ничего не смыслит, снова обещал, стоит ему только стать императором, сгноить ее в монастыре…
Скандалы стали привычными, угрозы отправить в монастырь – или лучше крепость – ее вместе с «салтыковским выродком» звучали столь откровенно, что не бояться их уже невозможно.
И вдруг Екатерина заметила под окном рослого красавца-гвардейца. Он поднял голову, увидел заплаканное женское лицо и просто подмигнул, сам не думая, что делает.
Сзади к великой княгине подошла подруга – Прасковья Брюс:
– Ваше высочество, вам стоит удалиться к себе. Я вас провожу?
Екатерина кивнула на стоявшего внизу красавца:
– Кто это?
Брюс почему-то покраснела…
– Григорий Орлов… гвардеец, он привез генерала Шверина, считается, что охраняет пленника.
– Кто таков?
– Шверин?
Слезы из-за ссоры с мужем уже высохли, Екатерина почти лукаво рассмеялась:
– Орлов…
Брюс, делая страшные глаза, поведала, что их пятеро, братьев Орловых, служащих в гвардии, все пятеро рослые красавцы, правда, Алексея изуродовали, напав после ссоры с оружием. Они стоят друг за дружку стеной, все страшные ловеласы и бузотеры, любители выпивки, женщин и скандалов. Этот, Григорий, что стоял внизу, – герой, был трижды ранен при Цорндорфе, но поля боя не покинул и вот в качестве поощрения получил почетное задание сопровождать пленного прусского генерала Шверина в Петербург.
– Он сумасшедший, сумасшедший! – восторженно твердила Прасковья Брюс, но при этом так восторженно блестела глазами, что сумасшествие гвардейца понималось как лучшее качество.
Екатерина заинтересовалась.
Следующая встреча оказалась и вовсе неожиданной. Ее карета просто застряла в большой луже. Выбраться из грязи невозможно, сколько лошади ни старались, сколько их ни стегал кучер, карету вытянуть не удавалось. Хоть вылезай прямо в грязь и иди пешком!
И вдруг… Екатерина почувствовала, что задник кареты словно кто-то приподнял и аккуратно переставил на новое место, освободив из грязного плена. Оглянувшись в заднее окошко, Екатерина увидела… смеющееся лицо Григория Орлова! Как и в прошлый раз, он вдруг лукаво подмигнул ей.
Утверждают, что в тот же вечер Григорий запрыгнул в ее окно, которое «случайно» оказалось открытым. Возможно. Это вполне в духе Орлова…
Что, кроме внешней красы, могла найти в малообразованном гвардейском офицере, не знавшем ничегошеньки, кроме боев и попоек, умная, начитанная женщина? Разве только молодецкую удаль, которой не было ни у красавца Сергея Салтыкова, ни у блестяще образованного, романтического Станислава Августа.
Они не беседовали с Орловым о литературе или философии, ему нужно было ее тело, ей – его, а еще его надежность и готовность совершить что-то ради нее, не жалея себя. Рядом с Орловым казалось так надежно и безопасно, Екатерина понимала, что вот этот человек просто свернул бы шею ненавистному мужу, попроси она.
А еще… где-то глубоко внутри шевелилось воспоминание, что Елизавету Петровну на трон принесли гвардейцы… Глядя на рослого красавца Григория Орлова, Екатерина верила, что такое может быть… Орловых любили в армии, за ними могли пойти. А сами братья Орловы могли пойти за Екатериной. Оставалось только ждать своего часа. Ждать она умела.
Обсуждали ли они когда-нибудь будущее? Едва ли. Екатерина стала очень осторожной, провал многоопытных Бестужева и Вильямса научил ее не доверять свои мысли не только бумаге, но и вообще кому бы то ни было. Так надежней.
Григорию вовсе не требовались ее откровения, а ей его, хватало плоти. Но теперь Екатерина не допускала любовника в свою спальню, норовила ездить на свидания сама, используя для этого съемную квартиру. Так тоже надежней.
Но, возвращаясь домой, почти всегда садилась писать ласковые, нежные письма Станиславу Августу. Это единственный человек, которому можно было такие письма писать, он понимал и отвечал тем же. Она не спрашивала его об амурных делах, хотя сама же дала разрешение на неверность. А он, как честный человек, умудрился рассказать о своей неверности! Так Станислав Август перестал существовать для нее во второй раз.
Но письма Екатерина все же писала. Не столько для него, сколько для себя самой, ей были нужны эти нежные слова, ей нужны объяснения в любви, которых женщина не слышала ни от мужа, ни от любовников. Только один Станислав умел их произносить и выслушивать.
А в России вызревало что-то тревожное…
У императрицы и раньше постоянства не было, а теперь вовсе могла передумать в любой момент, ладно бы про наряды или карнавалы – в государственных делах стойкости не было.
Екатерина быстро поняла, что тогдашняя беседа давно забыта, мысли у государыни ушли совсем в другую сторону… Воронцов после свержения Бестужева удержаться в должности сумел, а вот Елизавету Петровну под своим влиянием так же крепко держать, как это прежнему канцлеру удавалось, не мог. Ныне рядом с ней другой человек силу набирал – Никита Иванович Панин, воспитатель Павлуши. Ради внука, «милого Пунички», как звала Павла Петровича государыня, она готова была на все.
Панин, видно, нашептал в уши Елизавете Петровне про настроение при Молодом дворе, что там заговор зреет и великая княгиня к нему тоже причастна. Императрица словно из головы выкинула свои же собственные наставления невестке, поверила в ее виновность, теперь при дворе открыто говорилось, что готовить царствовать надо Пуничку, но только чтоб вокруг русские люди были, а этих немцев (Петра и Екатерину) прочь в Голштинию!
Екатерина забеспокоилась, это была слишком серьезная угроза. Петр бы рад в Голштинию, а ей что делать, ей-то куда? Мужу она и здесь не нужна, а в Голштинии тем более, да и ей самой Голштиния зачем.
У великой княгини появилась новая фрейлина, вернее, та, что была давно приставлена к ее двору, да жила с мужем за границей, – сестра фаворитки великого князя Лизки Воронцовой Екатерина Воронцова, по мужу Дашкова. Какие же они разные с сестрой! Лизка кривая, горбатая, неуклюжая и грубая, Дашкова, напротив, словно дорогая статуэтка из фарфора – с кукольным личиком, большими голубыми глазами, всегда широко распахнутыми, пепельными волосами, пухлыми щечками… Она нахваталась в Париже философских идей, не очень понимая их сути, научилась легко рассуждать обо всем, даже о том, в чем не разбиралась совершенно, ее веселая, чуть картавая речь была весьма вольной…
В Екатерину Дашкова буквально влюбилась, но еще больше – в свою роль при ней. Нет, не фрейлины, таких много, а, как считала она сама, ближайшей советчицы. Она была родственницей сразу троих влиятельных людей – доводилась племянницей канцлеру Воронцову, воспитателю цесаревича Панину и была сестрой фаворитки великого князя. Мало того, Панин влюбился в эту веселую, беспокойную даму. Конечно, секретничать с Лизкой ей не о чем, а вот от Воронцова и Панина Дашкова услышала многое, что весьма пригодилось Екатерине.
Именно от Дашковой великая княгиня узнала, что Панин лелеет вариант передачи власти после Елизаветы Петровны Павлу, но Петра при этом согласен отправить в его любимую Голштинию, а Екатерину оставить при сыне.
– Это же замечательно? Замечательно? – блестела глазами новая помощница.
Оказалось, что с таким же проектом носился и Бестужев, но государыне донесли, что он готовит заговор, и она разбираться с сутью не стала. Бестужев поплатился хорошо что ссылкой, а не головой, все осталось на месте.
Дашкова развила бурную деятельность. Она часто бывала при дворе, имела прекрасные отношения со многими гвардейскими офицерами, бывала на гуляньях в Летнем саду, Екатерингофе… Дашкова приносила великой княгине самые разные слухи и сплетни, особенно из армейской среды, что для Екатерины было очень важно. Разговорчивая, общительная Дашкова всем казалась почти ребенком, потому ее не опасались.
Именно она приносила сообщения о настроениях не только при дворе или в обществе, но и в народе и среди солдат.
Говорили, что государыня совсем плоха, залечила ее, голубушку, немчура-то! И наследник, великий князь Петр, тоже немец и любит все немецкое. Скоро в России немцы на голову совсем сядут. Одна надежда, что государыня поправится…
Но слухи приносили и другую надежду – на великую княгиню Екатерину Алексеевну, которая хоть и немка, а все равно своя, все русское любит и почитает, настоящая государыня будет…
Конечно, это было опасно, но Екатерина не вела ни с кем никаких опасных разговоров. А что болтала Дашкова?.. Ну так с нее и спрос, если что. Великая княгиня уже поняла, что откровенно говорить с Дашковой нельзя, она может даже невольно проболтаться. К тому же у Екатерины были свои, весьма отличные от Дашковой и Панина планы…
Остаться после смерти Елизаветы Петровны в России при сыне и долгие годы сидеть теперь не под присмотром императрицы или великого князя с их шпионами, но под таким же присмотром Регентского совета, а потом, когда Павел станет совершеннолетним, отойти в тень совсем? Екатерина даже сама себе не сразу призналась, что это не для нее. Слишком многое было передумано за годы вынужденного одиночества, слишком много она заметила ошибок в управлении, слишком многому научилась, чтобы теперь это все вот просто так забыть, отбросить, оставить себе всего лишь роль украшения двора. Нет, она желала не просто быть императрицей, как Елизавета Петровна, она желала ПРАВИТЬ. Сама, без Петра, без присмотра, только советуясь с нужными людьми, но не более.
А вот знать этого ни Дашковой, ни Панину ни к чему. Не знали о таком желании великой княгини даже Бестужев и Вильямс. Все считали, что она жаждет в крайнем случае быть регентшей. И даже со своими новыми помощниками – Орловыми – она об этом не говорила, только намеки, от которых всегда можно отказаться. Но Орловы все прекрасно понимали сами, они знали силу гвардии, знали, как и чем можно поднять остальные полки, требовались только деньги, которых пока было недостаточно.
Государыне же становилось день ото дня все хуже…
Великая княгиня тоже чувствовала себя все хуже, но она не болела, она снова была… беременна! Поняв это, схватилась за голову. Теперь великого князя в постель не заманишь, не поверит, значит, предстояло тщательно скрывать беременность и рожать тайно. Но это означало – никаких активных действий довольно долгое время. Екатерина помнила, как болела после каждых родов, но надеялась, что не доносит, скинет и снова будет свободна.
Однако на сей раз ребенок был от сильного, здорового Орлова, а потому никакого выкидыша не произошло. Екатерина носила его легко и свободно, только на душе было неспокойно. Сильный характер помогал ей не подавать виду, но наступил момент, когда заметил Орлов. Прижав руку к растущему животу любовницы, Григорий приподнял бровь:
– Тут что?
Екатерина его руку спокойно убрала, усмехнулась:
– А ты чего ждал?
– Мой?
– А чей же еще?
– Катя…
– Что «Катя»?
– Как рожать-то будешь?
– Как все.
– А если… если муж узнает?
Снова насмешкой блеснули глаза великой княгини:
– Когда это ты мужей боялся?
– Я не за себя, я за тебя боюсь. Кать, давай, мы его…
– Что?!
– Ну… того…
– Не вздумай ничего делать против Петра, пока государыня жива! И болтать об этом тоже. – Она тяжело вздохнула: – Только бы до весны дожила…
– Почему до весны?
– Мне в апреле рожать…
Но Елизавета Петровна не дала невестке столько времени. Не успели Екатерина и ее тайные сторонники подготовиться…
Государыня уже не вставала, она лежала раздувшаяся, огромная, действительно колода, как называла ее в письмах Екатерина. И Елизавете Петровне уже было все равно, кто станет следующим императором России, она свое отправила и отжила… Теперь пусть уж другие… пусть… Сами разберутся с властью, с наследством. Если Катька не дура, то сумеет отодвинуть Петра, а не сумеет, так пусть пеняет на себя. Елизавета Петровна не собиралась перед смертью заниматься еще и их отношениями.
И все же попросила жить в мире и согласии. Смешно, какой мир и какое согласие, если всякий знает, что они точно кошка с собакой. Катька больно заносчива. Была бы не такой, согнула шею-то свою, государыня могла бы и при своей жизни сделать так, чтобы Петра прочь, а ее на престол до совершеннолетия Павлуши. Но невестушка из своего зазнайства шею никогда не гнула, вот пусть теперь и помучается при муже-дураке. Небось Петр ее заставит подчиниться, просто из своей дури заставит.
Жалко только, что Россию Фридриху отдаст… Отдаст ведь, ежели позволят. А кто ему позволит? Никто. Всегда можно такого государя вон и на его место другого…
Додумать не получилось, боль скрутила так, что белый свет с копеечку показался. Стало не до Петра и Катьки, и даже не до Павлуши, и не до России… Императрица Елизавета Петровна умирала… Она не оставила завещания о передаче трона Павлу, не решилась. Почему? Этого не мог понять никто, даже Екатерина. По закону наследовать должен великий князь Петр.
Предчувствуя близкую кончину императрицы, с Екатериной поговорил уже не Григорий Орлов, а его старший брат Алексей, прозванный Алеханом. Алексей среди братьев самый решительный, самый задиристый. Он не мог понять, чего же Екатерина тянет, государыня вот-вот умрет, ведь с постели уже не встает, почти не разговаривает, мало что понимает. Надо брать быка за рога.
Екатерина сначала молча выслушала брата своего любовника, потом вздохнула:
– Не ко времени все…
– Что не ко времени-то?!
– Тяжела я… Куда с пузом да на трон? Муж откажется, не его ребенок. Опозорюсь только.
Алехан грохнул кулаком по столу:
– Гришка, мерзавец! Твердил же, чтоб осторожней был! – Немного подумал и тоже вздохнул: – Права ты. Да и не готовы пока. А что будет, коли твой на престол взойдет?
Глаза княгини твердо глянули в глаза старшего Орлова:
– Всем затихнуть так, чтобы и подозрения не появилось. Я буду во всем потакать, пока готовиться, а как рожу… тогда и посмотрим.
Орлова впечатлили твердость и спокойствие, с которыми говорила Екатерина.
– А как рожать-то тайно?
– Это мое дело. Ваше – полки готовить, но чтобы раньше времени не дернулись. Петр если на престол взойдет, дурь свою, мыслю, вполне покажет. Тогда даже легче будет.
– Ну, смотри…
Другого выхода просто не было, беременная Екатерина, притом что всем хорошо известно, что Петр от нее шарахается как от зачумленной, для трона не годилась. Надо и впрямь родить…
Конечно, оставалась надежда на выкидыш, но недели шли, а ничего не происходило. Вернее, произошло то, чего уже давно ждали и чего боялись многие не только при дворе, но и в России.
25 декабря 1761 года, в Рождество, в два часа пополудни, императрица Елизавета Петровна умерла…
То, что началось дальше, казалось всем вокруг дурным сном.
Понятно, что Петр, ставший императором, будет рад смерти государыни, но не до такой же степени! Он словно обезумел, немедленно объявил о своем вступлении на престол, не сказав при этом ни слова ни о Екатерине, как своей супруге, ни о Павле, как о сыне и наследнике, словно их и не было. Екатерина все поняла правильно – Петр уже вычеркнул их из своей жизни. Оставалось сделать это реально.
И снова во дворце все поделено на две части. В одной на высоком катафалке стоял обитый черным бархатом гроб с императрицей. Черным бархатом затянуто все: стены, стулья, занавешены окна, хотя их створки распахнуты, несмотря на мороз, упрятаны все детали отделки залы… Священник тихо, чуть не шепотом читал Евангелие… Рядом с гробом четыре гвардейских офицера, которые менялись каждый час, дежурные фрейлины и новая императрица Екатерина Алексеевна в черном платье с большой вуалью, закрывающей не только лицо, но и тело… Сплошным потоком шли прощаться люди, робко входили, кланялись, крестились и уходили, поток не уменьшался с утра до вечера.
Менялись гвардейцы, дамы, люди, неизменной оставалась фигура Екатерины в глубоком трауре. Если честно, она стояла, не только отдавая дань умершей свекрови, с которой друг дружке немало кровушки попили, но и чтобы не быть рядом с мужем.
В церкви Петр вел себя отвратительно, будто и не лежала не упокоенная пока его тетушка, будто и не было смерти. Вошел быстрым шагом в сопровождении привычной уже Лизки Воронцовой, жену словно не заметил, даже головы в ее сторону не повернул, все с кем-то разговаривал, с кем-то перемигивался… Он и раньше не слишком жаловал церковные службы, все мечтая вернуться в лютеранство, а уж ныне, когда никто возразить не смел…
Едва выстояв службу, – служивший новгородский митрополит Сеченов был даже вынужден сократить ее, чтоб не доводить до неприятностей, – Петр бросился прочь, увлекая шумную толпу за собой. Предстоял пир в честь нового императора. Императора, но не императрицы, Екатерину Петр намеренно не замечал. Рядом была Лизка Воронцова, и этого достаточно. Маленький человечек упивался своей огромной властью, едва ли осознавая ее величие. И уж тем более не сознавая ответственность.
К чему думать об ответственности, если теперь ему под силу сделать все то, о чем давно мечталось: наказать датчан за то, что когда-то еще у деда и отца отняли часть земель, но главное – подчинить Фридриху всего себя, отдать ему в помощь своих солдат и умение своих генералов!
В другой части дворца раздавался хохот и крики, там шел пир – новый государь праздновал свое воцарение со своими друзьями. Рядом сидела Лизка Воронцова, вокруг преимущественно голштинцы… Свои, все свои… и сам хозяин! Ах, как это здорово – чувствовать себя хозяином, когда тебе никто не страшен: ни Брюммер, ни Шувалов, ни даже тетка!
Вид пьяного (как всегда!), возбужденного мужа, напротив него за столом такой же пьяной неопрятной Воронцовой, громкие их крики, особенно императора, глупые, несдержанные, от которых многие послы либо посмеивались в сторону, либо начинали беспокоиться, надоели Екатерине, она тихонько встала и удалилась. Муж и не заметил.
Петра захлестывал восторг, и совершенно забывалось, что совсем рядом та же тетка пока еще в гробу и не погребена. Петр попрощался одним из первых и больше в зал не заходил, Екатерина, напротив, не уходила оттуда совсем, только немного поспать.
Это видели, все приметил народ, и то, что скорбно стоит новая императрица, и то, что император гуляет с голштинцами.
Для Екатерины Петр всегда был учебником, стоило посмотреть, как поступает он, и сделать наоборот, так и в этот раз. Он смеялся, она была печальна, он скакал от радости, она неподвижно стояла, словно на посту, у гроба.
Но у Екатерины была еще одна причина задуматься. Она носила под сердцем ребенка Григория Орлова и в апреле должна родить. Тут уже не обманешь мужа неожиданной вспышкой страсти, они давным-давно враги, давно спали врозь. Приходилось беременность скрывать, теперь ее можно будет прятать под широким траурным платьем и нигде не показываться. Но что делать, когда придет время рожать?
За ней всегда следили пристально, а уж теперь, когда Петру и Воронцовым нужен повод, чтобы ее убрать, любое даже просто подозрение вызовет настоящее расследование, хотя Екатерина сомневалась, что Петру это понадобится, он давно готов выкинуть ее из дворца, из жизни, из памяти.
Нет уж, она этого не позволит! Елизавета Петровна советовала сразу после ее смерти скинуть Петра и взять власть себе? Нет, пока не получится, и не только потому, что беременна, но и потому, что не готова. Пока нет таких сил в той же гвардии, чтобы поднять полки в свою пользу. А время шло, и Екатерина прекрасно понимала, что каждый день не в ее пользу. Понимала, но поделать пока ничего не могла. Оставалось спрятаться в норку и переждать, чтобы не случилось чего-то раньше времени.
Ах, как эта беременность не вовремя! А ребенок, уставший из-за усталой матери, толкался в бок, требовал своего. Пришла ужасная мысль, что может случиться выкидыш прямо здесь. Екатерина осторожно, чтобы не заметили стоявшие на дежурстве дамы, приложила руку к животу, мысленно попросила, чтобы потерпел, не толкался и не торопился, вот похоронят императрицу, тогда пожалуйста…
Екатерина просто пряталась, но в то же время вполне сознательно играла роль страдалицы, чтущей русские обычаи рядом с мужем, на них откровенно наплевавшим. Шедший сплошным потоком прощаться с умершей государыней народ неизменно видел подле гроба согбенную от горя фигуру в черном широком одеянии – новая императрица отдавала дань памяти почившей. Пошел слух: вот-де страдалица-то, не в пример этому немчуре. Ну и пусть, что она рождена немкой, а все одно – наша!
За какую-то небольшую услугу Екатерина дала гренадеру, стоявшему на часах, золотой, через день все полки твердили, что императрица обещала гвардию озолотить, а вот император намерен отправить всех в подчинение Фридриху Прусскому. Опасные разговоры, ох, какие опасные… И для Петра Федоровича опасные, и для самой Екатерины. Но их никто не осаживал, новая императрица то ли играла скорбь, то ли впрямь скорбела, а император веселился. И пока он веселился, жена чувствовала себя в относительной безопасности…
Хотя императрицей она не была названа, Петр в указе о вступлении на престол и о Екатерине, и о Павле не упомянул, словно и не было у него жены и сына! Это был грозный знак. Мало того, когда приносили присягу, император потребовал, чтобы первой присягнула… Екатерина! Затихли все, такого не бывало, чтобы государыня государю присягала, она ведь пред Богом жена.
На мгновение установилась почти звенящая тишина, первым не выдержал Панин:
– Ваше величество, государыне не пристало присягать…
– Пусть присягает!
И снова в тишине раздался тихий голос Екатерины:
– Не время спорить…
Она опустилась перед мужем на колени, произнесла положенные слова, поцеловала край наброшенной мантии. Петр явно смутился, едва ли у него вдруг проснулась совесть или любовь к жене, но не такой уж дурак, понял, что она снова оказалась на высоте.
Григорий Орлов в стороне скрипел зубами, Алехану пришлось даже сжать его плечо, чтоб не натворил глупостей. Алехан уже понял, с какой недюжинной женщиной связался его брат, понял, сколь сильна у нее воля. Понял и… задумался. Если Екатерине помочь, она не дрогнув возьмет власть в свои руки и будет править, причем разумно, куда лучше, чем этот дерганый, смеющийся человечек с нелепо вывернутыми коленками, который из-за высоченных ботфортов даже на троне нормально сесть не смог, все норовил ноги вытянуть, словно в кресле или на лавке…
Но что она будет делать, власть взяв? Не станут ли они ей обузой? В минуту, когда Екатерина приносила присягу собственному мужу, Алехан вдруг осознал, что ее нужно привязать к себе. Чем? Ребенком, которого она носит от Гришки? Чепуха, если женщина согласна отобрать престол у сына, также рожденного от любовника, то ее не остановит второй сын. Благодарностью за помощь в приходе к власти? Но благодарность не бывает вечной, да и просто долгой тоже не бывает.
Тогда мысль о возможности венчания ее с Григорием даже в голову не приходила. Зато пришла и упорно держалась другая: чем привязать к себе императрицу, если она все же придет к власти? Сейчас она и сама не в большой силе, самой поддержка ой как нужна, но Алехан хорошо понимал, что ее время придет, и довольно скоро.
Алехан злился на Гришку и на свою судьбу. Что Григорий? Смазлив да удал, а умишка и хитрости в нем чуть. А сам Алехан изуродован, он был красивее Гришки, но однажды проигравший в карты товарищ по полку долг отдать не смог и напал на Алехана, когда тот ночью выходил из кабака. Орлов выжил, врачи по частям собрали его, но через все лицо теперь тянулся уродливый шрам, не позволявший надеяться на чью-то горячую взаимность. Эх, если б не этот шрам!..
Но пока, как и Екатерине, оставалось терпеть и ждать. Сначала ждать похорон, потом рождения у Екатерины ребенка, а потом… а потом неизвестно чего…
Во время погребения Елизаветы Петровны император вел себя просто неприлично. Это было уже не шутовство, а настоящее издевательство над всеми.
Над Петербургом едва видное в морозной дымке солнце с трудом разогнало ночную тьму. Холодно, от дыхания валил густой пар, лошади, всхрапывая, перебирали ногами. В выстроенных по Неве шпалерами войсках солдаты держали ружья стволами вниз, глухо рокотали барабаны…
Где только можно, виднелись толпы народа; несмотря на мороз, люди собрались прощаться со своей государыней, стояли на пути сплошной толпой, оставив только охраняемую гвардейцами полосу для прохода. Наконец от дворца стало заметно движение. Барабаны зарокотали громче, в толпе послышались рыдания. Какова бы ни была государыня, а неизвестно, что будет теперь, при немчуре…
Черные попоны на лошадях, черные платья дам, одетые в черное рыцари, черные, опущенные долу штандарты… всеобщая скорбь, плач в толпе…
Тем нелепее поведение Петра. Он словно бросал вызов этой скорби. Сознательно или нет, новый император вел себя так, что оправдывал прозвище, данное ему покойной тетушкой, – «чертушка».
Длинные шлейфы Петра и Екатерины несли фрейлины и кавалеры двора. Если среди фрейлин еще были молодые женщины, то кавалеры двора – люди весьма почтенного возраста, которым каждый шаг и без того давался трудно. А на Петра вдруг накатило желание подурачиться и наплевать, что он император, что идет во главе похоронной процессии… принимался вдруг скакать козликом, вырывался вперед, дергая свой шлейф, старики выпускали концы шлейфа из рук, терялись, пытались догнать взбесившегося императора бегом… Или, наоборот, замирал на месте, из-за чего вся процессия снова сбивалась.
Екатерина мучилась от желания одернуть мужа или даже дать ему подзатыльник, но кто мог теперь одернуть императора, не рискуя завтра оказаться по пути в Сибирь? Никто, и он этим просто упивался, невзирая на траурную процессию.
Императрица держалась все время очень достойно, не обращая внимания на бесновавшегося мужа, она шла размеренным шагом, а когда тот уж слишком увлекся, просто отправила вперед конного сообщить, чтобы темп не меняли. И послушали ее. Надо ли говорить, что всеобщее мнение было полностью на стороне Екатерины, ведь никому не позволено оскорблять мертвых таким невниманием. В толпе послышались голоса:
– Дай ей Господь, матушке Екатерине Алексеевне!
Это было главным подарком за многие часы стояния подле гроба, за скорбь, за приемлемое для русских поведение. Так она выиграла еще один раунд у своего мужа.
Впереди были еще очень тяжелые полгода борьбы с мужем, рождение в апреле ребенка, а потом в конце июня переворот, приведший Екатерину к власти.
Екатерина чувствовала, что смертельно устала, она просто сидела в кресле, бессильно опустив руки и закрыв глаза. Конечно, ей тяжело дались все эти дни, сначала долгие бдения подле умиравшей императрицы, потом стояние на ногах, когда очень хотелось бежать от трупного запаха, все выходили подышать свежим воздухом, одна она терпеливо стояла, сдерживая тошноту. Екатерина все выдержала, она была убеждена, что отныне людская молва и сердца на ее стороне, тем более Петр вел себя просто безобразно на виду у всех…
Теперь оставалось только доносить ребенка и тайно родить… а потом…
Пока она старалась не думать о «потом».
Ничего, через пару дней, немного проспавшись после пьянок, новый государь начнет действовать, вот тогда и увидят все, чего он действительно стоит. Екатерина чуть улыбнулась, вспомнив намерение мужа строить капуцинские монастыри и крепости на каждом пригорке. Чем скорее окрестности Петербурга начнут превращаться в подобие ораниенбаумского Петерштадта, тем проще ей будет потом справиться с дураком-мужем.
Так думала не она одна. Тем большим потрясением оказались указы, которые вдруг стал издавать Петр III.
Начал он с того, что разрешил раскольникам, бежавшим за границу, вернуться и оградил от преследования.
Но уже следующим указом новый император сделал то, чего не рискнули сделать куда более сильные правители до него, даже у его грозного деда Петра I не хватило на это решимости либо хватило ума не рисковать. Петр III новым указом отобрал у монастырей и церквей их земли и запретил иметь крепостных. Немедленно пошел слух, что новый император грозился выкинуть из православных храмов все иконы, кроме ликов Спасителя и Божьей Матери, самих священников обрить и обрядить в короткие сюртуки по немецкому образцу.
Вспоминая отношение Петра к религии и его откровенное неуважение к службе и даже к погребению Елизаветы Петровны, в это охотно поверили. Недовольство росло как снежный ком. Екатерина уже начала тихо радоваться, но вдруг следующий указ: «О вольности дворянства».
Петр вообще вел себя крайне активно, он, подражая своему любимому Фридриху Прусскому, вставал рано утром, принимал парад своих солдат, лично беседовал с ними, играя роль мудрого отца, потом так же беседовал с министрами и посланниками разных стран. Отлученные за время болезни Елизаветы Петровны от государыни, и без того не баловавшей такими встречами, посланники вовсю превозносили нового императора. Теперь его начали превозносить и дворяне… а тут Петр еще и отменил Тайную канцелярию, что, конечно, вызвало огромный вздох облегчения у очень многих. Стали раздаваться голоса: «Наконец-то после бабьего царства у власти снова мужик!» И никому не было дела до того, каков этот мужик, большинство быстро забыло его нелепое поведение, его любовь ко всему немецкому.
Мало того, по стране поползли слухи, что после вольности дворянства последует вольность и крестьянам тоже. Государь, мол, он же из простых, он всем волю бы дал, да мешают ему немцы и государыня, которая тоже немка! Это было уже опасно, и не для одной Екатерины.
Но не все столь благодушествовали. Первым забил тревогу, как ни странно, любимый Петром император Фридрих. Он лично прислал Петру совет: немедленно короноваться! А его посланник барон Гольц и генерал Шверин, успевший многое заметить и понять в Петербурге за время своего почетного плена, советовали Петру для начала удалить прочь всех тех, кто замышляет против него, и только потом заниматься реформами. И тут сказалась натура Петра, все же он не был способен на серьезные логические размышления, император только отмахнулся:
– Мне некогда заниматься заговорами, дело не ждет!
Будь за его спиной та самая Тайная канцелярия, которую он только что разогнал, наверное, император мог бы так говорить, но Петром просто двигала самоуверенность: казалось, если он у власти, то кто и что может этому помешать?
От совета Фридриха он тоже отмахнулся:
– Венцы еще не готовы…
В новом Зимнем дворце император занял соответствующие покои, а рядом, в тех комнатах, где жил фаворит Елизаветы Петровны Шувалов, расположил свою фаворитку. Лизка вела себя с каждым днем наглей. Екатерину же поселили в дальнем противоположном конце, желая унизить, а по сути, помогли. Ей уже довольно скоро предстояло рожать, и дальние покои были куда предпочтительней.
Она молчала и терпела любые оскорбления от супруга, но делала это с таким достоинством, что иностранные посланники захлебывались от восторга, описывая строгое поведение императрицы и совершенно недостойное – императора. В день своего рождения он позволил себе безобразную выходку, приказав жене передать его любовнице орден Святой Екатерины, который носить имели право только царицы и жены либо невесты наследников престола. Сама Екатерина получила его, только когда была официально обручена с Петром.
Орден Святой Екатерины на мощной груди Лизки Воронцовой означал только одно: она следующая императрица и нужно только время, чтобы это все свершилось. Екатерина даже побледнела, но в этот момент ребенок сильно толкнулся внутри, ему было тяжело в стесненном состоянии, поскольку мать сильно утягивалась, чтобы беременность не заметили, и императрица молча со спокойным достоинством выполнила приказ! Тихо ахнули все, кто присутствовал при этом.
– Ваше величество позволит мне удалиться, я плохо себя чувствую?
Все-таки Петр был смущен собственной выходкой. Как бы он ни был настроен против Екатерины, отказаться от ее советов и поддержки не мог. Еще со времени ее появления в России Петр привык по всем вопросам обращаться к Екатерине, сначала она была напарницей в играх, потом поверенной в любовных тайнах, потом управительницей и советчицей в делах Голштинии… Он оскорблял ее по любому поводу, теперь и вовсе отказываясь признавать женой, не стал советоваться в делах политических, все решив по подсказке своих новых друзей, но плакаться в жилетку все равно предпочитал ей.
Конечно, они давно были чужими людьми, но, когда ему больно или плохо или когда он в простых жизненных ситуациях не знал, что делать, на помощь снова приходила Екатерина. Вовсе не потому, что продолжала любить или ценить мужа – ей нельзя было с Петром ссориться. Пока нельзя, ребенок все еще удерживал Екатерину от решающего шага. Нет, не тот, что носил отчество Петра, а тот, что пока не рожден.
Петр разрешил супруге не просто удалиться, она сделала вид, что подвернула ногу и не может ходить. Император позволил ей не появляться на пирах и вообще не покидать своих покоев. Это было то, что нужно. К Екатерине ходили только самые близкие и преданные друзья, новости неизменно приносила Дашкова, она же сообщала о времени прихода Орловых. То ли из-за самоуверенности, то ли из-за скудоумия, то ли из-за полнейшего к жене безразличия Петр словно не замечал взаимный интерес Екатерины и Орловых. Измены жены, которую он собирался отправить в монастырь, ему были безразличны, а в возможность заговора против себя император просто не верил. Казалось, он неприкасаем!
В середине апреля, когда роды приближались, Екатерина уже совсем не выходила от себя, удалив даже большинство слуг. Петр не заходил к супруге давно, и вдруг…
– Ваше Величество… к вам Его Императорское Величество…
Голос у камеристки испуганный, глаза тоже.
Екатерина спокойно подняла на нее глаза, чуть расправила широкое черное платье, в котором ходила все эти недели, демонстрируя, что все еще в трауре:
– Чего вы испугались?
Пугаться было чего, императрица без корсета, объявив себя больной, не затягивалась, чтобы не изуродовать ребенка. Конечно, она сидела за письменным столом, в таком положении живот незаметен, но стоит встать – и все обнаружится. Господи, столько времени все скрывать и выдать на последних днях! Мало того, она почувствовала, что… начинаются схватки! Поясницу немыслимо скрутило, боль разлилась по нижней части тела и стихла. Екатерина понимала, что это только первые вестники, но сейчас легче всего было бы походить, а она даже распрямиться не может.
Но выдать себя нельзя, если Петр один, то надолго не задержится, опять небось кто-то обидел, прибежал жаловаться. У него хватало ума жаловаться жене даже на… любовницу, вернее, ее оскорбления. Лизка в выражениях не стеснялась даже в присутствии послов, она могла кричать ему в лицо: он импотент и к деторождению не способен! Послы вежливо отводили взгляды, делая вид, что не расслышали, а своим государям писали, что «ума в ней ни грана», «она похожа на трактирную служанку», «бранится как солдат, косоглаза, а при разговоре из ее рта летит слюна и исходит зловоние».
Только успела разложить платье пошире, а ногу быстро пристроить на скамеечку, подчеркивая болезнь, как в кабинет почти вбежал Петр. Екатерине стоило большого труда не показать свой испуг.
– Ваше Величество, знаете, где я был сегодня?
Ого, назвал величеством… Странно… Бровь Екатерины чуть приподнялась.
Она предлагать сесть не стала, да Петр и не был в состоянии сидеть, забегал по кабинету. Екатерина порадовалась, что изображает вывихнутую ногу, иначе пришлось бы по старой привычке вставать и бегать вместе с ним, а это погибель.
– Я был… я был… в Шлиссельбурге!
– Где?!
– В крепости! У Иоанна Антоновича!
– Зачем?
Петр остановился совсем рядом, был возбужден, даже лицо перекосило:
– Он… он законный император, понимаете?! Он, а тетка его свергла!
Снова забегал, Екатерина только успевала поворачивать за мужем голову, а еще кусать губы, потому что схватки возобновились. Он заметил, решил, что перепугалась, захохотал:
– Верно! Он государь, а не мы с вами! А ему двадцать один год…
Чтобы чуть отвлечь Петра, она поинтересовалась:
– Каков он?
Петр принялся размахивать руками:
– Высокий… худой… такой… такой… весь вот такой… а глаза, как у тетки… очень похожие… Но жуткий, как призрак…
Екатерина, несмотря на скрутившую боль, пыталась понять, чем ей это грозит, и вдруг поняла, что ничем. Если Петру придет в голову вытащить этот призрак из небытия и предъявить миру, то избавиться от двух таких императоров даже легче, чем от одного. Она знала о встрече с Иоанном Антоновичем Елизаветы Петровны, Бестужев рассказал, рассказал и то, что Иоанн Антонович не в себе, хоть и был от природы разумен, но долгие годы камерного одиночества и невозможность общения с нормальными людьми сделали из него почти идиота.
Но сейчас Екатерину интересовал не Иоанн Антонович и даже не идея Петра привлечь императора-призрака на трон, а то, как скоро уберется из ее кабинета сам Петр. Нашел время откровенничать, у Екатерины шли схватка за схваткой. Да уйдет он когда-нибудь?!
Поддерживать разговор нельзя, иначе выпроводить мужа удастся не скоро, не рожать же прямо при нем. И все равно Екатерина невольно тихонько застонала, Петр остановился, изумленно глядя на супругу:
– Что?
– У меня сегодня невыносимо болит голова… и нога… Пыталась встать и вот снова подвернула.
Он немного постоял, почти презрительно глядя на жену, потом фыркнул:
– Вечно вы чем-то больны! И ходите как черная ворона!
И выбежал прочь, к огромному облегчению Екатерины. Она знаком подозвала к себе камеристку:
– Глянь, куда побежал!
Та вернулась почти сразу:
– К себе, в свою половину.
– Слава богу! Отправь мальчишку к Шкурину, скорей…
Это был хитрый план, предложенный верным слугой Василием Шкуриным. За пару дней до того Василий как-то бочком подошел к Екатерине и смущенно проговорил:
– Ваше величество… вам уж скоро… надо бы договориться…
– О чем?
– Нельзя вам дите показывать…
– Сама знаю, что нельзя.
– Я к себе заберу, вы не бойтесь, женка у меня добрая, вырастит. Хотя бы сначала, а там видно будет.
– Спасибо, Василий, да только его еще родить надо…
– Вот и я о том. Есть у меня придумка одна. Я при вас своего мальчонку оставлю, а вы, как совсем приспичит, его ко мне пошлите, чтобы сказал, что он вам больше не нужен.
– Зачем это?
– Сделаю так, чтобы государь из дворца на всю ночь или день уехал. Лучше бы ночь, конечно.
– Ну, тут уж не загадаешь.
И вот теперь они начали воплощать задумку Шкурина.
Екатерина быстрым шагом ходила по спальне, стараясь дышать поглубже и чувствуя, что вот-вот разродится. Стоило ей только лечь, как послышался какой-то шум, камеристка, бросившись к окну, с изумлением сообщила:
– Его Величество… и Воронцова куда-то спешно уехали.
– Что это?
Все выяснилось быстро. Шкурин ради помощи любимой хозяйке не пожалел собственного дома. Поняв, что у императрицы вот-вот начнется, он вывез из дома все ценное, отправил прочь свою семью, а сынишку к Екатерине, и, как только получил от нее сигнал, поджег собственный дом. Да так сильно, что запылал весь квартал!
Расчет был верный, император с подросткового возраста обожал смотреть на огонь и то, как тушат дома, сказывалась учеба у Якоба Штелина. Петру доставляло огромное удовольствие самому командовать тушением, а потому был приказ сообщать о каждом пожаре независимо от времени суток и без него ничего не тушить. Конечно, это была потеря времени, а часто и домов, но лучше потерять дом, чем головы.
Вот и в этот раз собиравшемуся ложиться спать Петру сообщили о большом пожаре. Через несколько минут император с фавориткой уже мчались по направлению к дому Шкурина, а навстречу им ехал сам хозяин полыхавшего строения. До утра, пока Петр командовал тушением пожара, а потом долго смотрел, как растаскивали угли и горелые бревна, Екатерина успела родить сына, а Шкурин увезти мальчика в корзине для белья к заранее подобранной кормилице.
Екатерина щедро отблагодарила Шкурина, а позже взяла его дочь к себе во фрейлины. Но Маша Шкурина в отличие от отца сыграла совсем другую роль в ее судьбе, именно она помогла подруге Дарье Щербатовой отбить у Екатерины любовника – Мамонова-Дмитриева…. Но это много позже, а тогда Маши и на свете-то не было.
Этот мальчик не просто выживет, он себя еще покажет. Это граф Алексей Бобринский, которого Екатерина будет опекать много лет, да и Орловы тоже.
Он удался внешностью больше в мать, а вот нравом в отца, а потому доставил много трудных минут Екатерине-императрице, вынужденной то выплачивать за него долги чести (карточные) в Париже, то воевать против его решения жениться на ком попало, то заставлять хоть как-то заняться делом… Но это тоже позже…
Петр вернулся во дворец уже утром, весь в саже, но довольный и возбужденный. Ночное происшествие заставило его забыть о поездке в Шлиссельбург и заключенном в крепости Иоанне Антоновиче. У императора была новая идея: он должен отвоевать у Дании когда-то отобранные ею земли Голштинии!
– Решено: война с Данией! И немедленно!
Он смотрел на супругу, одетую, как обычно, а не в широкое черное платье, и не мог понять, что изменилось. Первой сообразила Воронцова:
– О, переоделась!
– Переезжаем в Ораниенбаум! Павла оставишь с Паниным в Петербурге.
Хотелось крикнуть, чтобы ехал один, но Екатерина благоразумно промолчала. В Ораниенбауме ей будет проще держаться от него подальше.
– Жить будешь в Петергофе в Монплезире!
– Но в моих покоях моя мебель…
– Мне твоя мебель не нужна! Ты слышала? Не нужна! – И вдруг объявил: – Дядя Георг Голштинский приезжает!
Как в эту минуту Екатерина порадовалась, что уже родила… Георг давным-давно был в нее влюблен, именно с Георгом Фрикен узнала, что такое первый поцелуй. Если честно, то видеть кого-либо из родственников ей вовсе не хотелось, слишком откровенно унижал ее муж. Она не знала, что дядя в нужный момент сумеет ее спасти…
Екатерина из тех женщин, которых беременность и роды красят. У нее не выпадали волосы. Не крошились зубы, не темнела кожа… А уж после родов она обычно немыслимо хорошела. Так и в этот раз, тем более обошлось без осложнений. И Шкурин сообщал, что малыш чувствует себя хорошо.
Примчавшийся в Петергоф Орлов радовался, как дитя:
– Катиш, ты стала просто красавицей!
– А была?
– Я так соскучился…
Она отвела его руку:
– Нельзя, Гриша, пока нельзя… Еще раз скрыть беременность мне не удастся.
Как ни был взбалмошен Григорий, опасность понял даже он, только вздохнул:
– Долго?
Она пожала плечами.
– Катя, давай мы его сбросим?
– Вокруг императора полно войск, он собирает армию ради возвращения себе Шлезвига. Не время.
– Ждать, ждать, ждать! Терпеть не могу ждать!
Екатерине очень хотелось сказать, что это главное, чем она до сих пор занималась, вдруг подумалось, что Орлов может быть прав, как бы не оказалось поздно… Но пока нужны были деньги, а получить их можно только у иностранцев, свои, русские, не дадут, побоятся.
У кого? Попыталась намекнуть французам, но посланник Людовика XV барон де Бретель оказался нерешителен, к тому же он не верил в ее решимость и удачу заговора, в котором участвовали такие бузотеры, как Орловы… Англичане были понятливей, нужные деньги нашлись. В результате у Екатерины появилась симпатия к англичанам и неприязнь к французам, которые еще долго будут сказываться. Через много лет она сумеет переступить через прошлые обиды, и французский посланник Сегюр будет одним из ее лучших друзей.
Георг Голштинский был всячески обласкан императором России Петром III, но более всего его впечатлила, конечно, императрица, вернее, отношения между супругами.
– Фрикен… ты так изменилась!
В глазах бывшего возлюбленного восторг, тоненькая девочка, едва-едва во времена его влюбленности переходившая из состояния тощего гусенка в женское обличье, превратилась в настоящую красавицу. Конечно, были женщины и красивее лицом, и тоньше в талии, но цветущий вид Екатерины столь контрастировал с болезненным видом ее супруга, что Георг даже поразился. А уж о фаворитке и говорить не стоило. Как мог Петер предпочесть своей красавице и умнице жене эту грубую, отвратительную бабу?! Конечно, сердцу не прикажешь, любят и уродов, но когда рядом столько красавиц…
Еще непонятней стало, когда он увидел отношения между супругами. Петер все время норовил оскорбить, унизить жену, а та спокойно выносила все его безобразные действия. Георг сразу понял, под чью дудку пляшет император, и просто не мог придумать, как помочь племяннице.
Его помощь совершенно неожиданно пришлась кстати.
9 июня 1762 года император давал большой обед на четыреста персон в честь подписания договора с Пруссией. Этот договор для русских был настоящей пощечиной, они одержали несколько блестящих побед над прусскими войсками, а император одним росчерком пера отдал все завоевания обратно Фридриху! И вокруг него самого сплошь голштинцы, русские на вторых ролях, принижены и унижены. Особенно досталось, как всегда, Екатерине.
Ей очень не хотелось быть на этом пиру, словно что-то чувствовала. Хотя тут и особого предчувствия не нужно, ни дня без оскорблений! Она старалась держаться в стороне, не попадаться на глаза императору, была вежлива, предупредительна… Когда Петр удивился смене черного платья на нарядное, присела в глубоком поклоне:
– Я учла ваши пожелания, Ваше Величество.
Это тоже было крайне оскорбительно, ведь рядом с Петром, как всегда, Лизка Воронцова, да еще и с орденом Святой Екатерины на груди! Получалось, что кланялась не только императору, но и ей. Лизка стояла подбоченясь, нагло разглядывала наряд своей государыни… Но разве сейчас можно сказать, кто из них государыня?
Григорий Орлов бесился:
– К себе не подпускаешь, урода скинуть не даешь! Сколько ждать будем?
Он был прав и не прав одновременно. К себе не подпускала, боясь новой беременности, горячо обнимала, целовала, умоляя:
– Потерпи, Гриша, потерпи…
И против Петра выступать тоже не давала, не было столько сил, чтобы скинуть императора. Как ни обнадеживала Дашкова, как ни торопил, ярясь, Орлов, Екатерина прекрасно понимала, что пара гвардейских полков против силы самого Петра – это ничто. Не потому, что Петр силен или популярен, а потому, что у него армия.
– Потерпи, Гриша…
И сама терпела…
По случаю заключения договора с Пруссией Петербург убран точно в большой праздник – всюду флаги, бумажные фонарики и горящие сальные плошки, необходимости в которых не было никакой, потому как белые ночи… В Летнем саду и Екатерингофе гуляния… на улицах полковые оркестры и певцы…
Император желал, чтобы Россия праздновала. Праздновал только Петербург, да и то не слишком понимая, что именно. Русская армия была в возмущении, пруссаков побили, а император все отдал обратно. Ладно бы за выкуп или с почестями, так ведь просто так, из собственной дури. И над всеми свою немчуру поставил.
Манифест о дворянской вольности ничего, по сути, не изменил, потому как дворяне и раньше уходили в отставку по своему желанию в любое время и возвращались на службу, если бывала надобность или желание, а засилье голштинцев становилось все явственней.
Из Киля прибыли многочисленные родственники Петра, которым тут же были розданы доходные должности, из ссылки возвратились Миних, Остерман… немцы, немцы, немцы… казалось, немцы теперь повсюду. Втайне, только меж собой, хотя Тайная канцелярия больше не существовала, начали роптать: что же, русским теперь в полном подчинении у немчуры ходить? Так, глядишь, император-немец и вовсе Россию под Фридриха поставит.
Никто, в том числе и сам Петр, не сомневался, что так и будет. Фридрих повысил российского императора в должности в своей армии, и теперь Петр был вполне готов по единому движению брови обожаемого им Фридриха отправить русские полки куда угодно, хоть на Данию, хоть на турков!
В Большом зале огромнейших размеров стол, при котором от одного конца до другого привычно не слышно. Во главе император Петр Федорович, за его креслом дежурный генерал-адъютант Андрей Васильевич Гудович. Напротив вдалеке, как и полагалось по чину, императрица Екатерина Алексеевна, за ее спиной дежурный граф Сергей Александрович Строганов. Подле Петра почетный гость прусский барон Гольц, виновник торжества, и принц Георг Голштинский, как напоминание всем, откуда сам государь.
Многочисленные послы, дипломаты – ближе к императрице, то есть подальше от императора. Государь был не в духе, это заметно с первого взгляда, он словно искал, к чему придраться и на ком выместить свою злость. Тихая итальянская музыка и приглушенные голоса придворных и гостей не могли заглушить его резкий голос.
Но сначала все шло заведенным порядком, слуги нарезали жаркое, на золотых блюдах принялись разносить его по гостям, виночерпии живо наполняли бокалы пенистым французским вином… Екатерина тихонько вздохнула: может, обойдется?.. Только бы переждать первый тост, его должна произносить государыня за здоровье императорской семьи, а там уж она постарается стать незаметной, не привлекать внимание Петра к себе.
Внутри рос протест: ну почему она должна прятаться, вместо того чтобы блистать? Почему должна бояться этого невротика? И не только она, все за столом, кроме любимых Петром голштинцев и пруссаков, как и она сама, старались быть незаметными, не привлекать к себе внимание императора. Потому что в любой момент можно было ожидать оскорблений и унижений.
Даже умница Кирилл Разумовский притих, ему в последнее время доставалось от Петра немало. Ущербные личности всегда стремятся унизить тех, по сравнению с которыми чувствуют свою ущербность. Кирилл Разумовский, несмотря на свое пастушье происхождение, был куда более образован и не в пример умней Петра, а потому постоянно унижаем императором.
Екатерина осторожно окинула взглядом стол. Подле Петра и большую часть мест занимали немцы, обожаемые Петром голштинцы грубо шутили, хохотали, чувствуя себя при таком правителе полными хозяевами. Она тоже голштинка, если на то пошло, но она в другой половине стола, меньшей. Русские, напротив, сидели тихо, напряженно, осторожно косясь на что-то рассказывающего визгливым голосом Петра.
Они боятся, все они боятся… Даже те, кто не пугался врага в сражениях, кто был ранен, как вон Орлов, но не покинул поле боя, кто и Елизавете Петровне мог говорить в лицо не всегда приятное, даже эти боятся! Боятся, потому что знают, что русский император ненавидит русских, а еще потому, что не знают, что придет ему в голову в следующую минуту. Не боятся только гвардейцы вроде Орловых, но есть ли у них достаточная сила?
Екатерина смотрела на сидевших и понимала, что, стоит только начать, большинство из них против не будет, даже близкий к Петру Панин. Такие, как Панин, может, ее и не поддержат, но противиться не станут, потому что за несколько месяцев уже просто устали ожидать опалы, каприза императора, который любого может низвергнуть в Шлиссельбургскую крепость, отправить в ссылку, посадить под арест или разжаловать.
Петр для Екатерины уже много лет был превосходным учебным пособием, как не надо поступать. Сейчас она поняла: у хорошего правителя люди должны быть спокойны, они должны жить, не боясь внезапной, беспричинной опалы, не боясь самого правителя, должны жить с уверенностью, что могут быть наказаны только за дело или за предательство, но никогда по личному капризу.
Но чем такое понимание могло помочь сейчас самой Екатерине? Она покосилась на стоявшего в стороне Алехана Орлова, потом снова незаметно обвела взглядом зал. Да, русские не будут против, но и вперед не пойдут, одна надежда вот на этих бесшабашных гвардейцев. Гвардейские полки уже однажды принесли на трон русскую императрицу Елизавету Петровну, но сама Екатерина немка, в которой нет и капли русской крови. Хватит ли ее авторитета, как поклонницы всего русского, чтобы одолеть силу крови Петра, ведь он внук Петра Великого? Чуть вздохнула и отвлеклась от своих размышлений о силе, потому что пришло время произносить тост.
Зал затих, как обычно бывало. Первый тост поднимала государыня, потом следовали еще несколько торжественных, а потом все уже немного смешивалось, потому что в дальнем конце стола было плохо слышно, что происходит во главе, и там пили с некоторым опозданием, вставали тоже. Но каждому тосту соответствовал, как и при Елизавете Петровне, залп орудий на Дворцовой площади и нестройные крики прохожих «Ура!» за окнами дворца.
Все, кроме императрицы, встали. Она посмотрела на мужа чуть недоуменно, тост предполагался за их семью, можно и не вставать, изящным движением подняла бокал и спокойным, но достаточно громким голосом провозгласила:
– За здоровье императорской фамилии!
В ответ раздалось дружное «Виват!», за окном бухнули пушки, раздались нестройные крики прохожих и солдат.
От Екатерины не укрылось, что Петр обернулся к Гудовичу и что-то резко приказал, кивая в ее сторону, но главное, что сидевшие ближе к императору послы поспешно изобразили крайнюю заинтересованность в салатах и жарком… Ясно, снова какая-то гадость.
Петр действительно приказал Гудовичу спросить у императрицы, почему она не встала во время тоста, в то время как другие члены фамилии стояли. Вопроса не понял никто из слышавших, в том числе и Гудович, но не выполнить приказание адъютант не мог. Да, сидел сам император, который мог не вставать при тостах, но ведь и императрица – член императорской фамилии.
Екатерина чуть приподняла бровь:
– Передайте Его Величеству, что поскольку императорская фамилия только и состоит из самого государя, меня и нашего сына, то я не полагала, что мне должно вставать при сем тосте.
Остальные присутствующие уже встали, ожидая следующий тост, все затихло, даже музыка по знаку капельмейстера стихла. В напряженной тишине были слышны только шаги Гудовича, потом резкий голос Петра:
– Ну? Чего она не встала, снова ноги болят?
Гудович передал ответ императрицы. Петр взорвался:
– Ну, так ступай и скажи, что она дура! А к императорской фамилии относятся и наши дяди, голштинские принцы, которые встали!
Гудович чуть замялся, Петр повысил голос:
– Ступай и скажи!
Изобразить заинтересованность в содержимом тарелок не получалось, потому что стояли, гостям срочно пришлось разглядывать свои кубки.
Гудович шел словно на Голгофу, Петр понял, что он как-нибудь смягчит оскорбление. А потому поднялся и вдруг заорал на весь зал, срывая свой визгливый голос:
– Дура! Ты дура!..
Снова наступила звенящая тишина, кажется, даже пушки за окном перестали бить, только потрескивали свечи в больших роскошных канделябрах. Граф Строганов за спиной Екатерины прошептал:
– Ваше величество, если вы сдержитесь, то будете самой разумной в этом зале.
Она прекрасно понимала, что граф прав, но просто проглотить обиду, молча уткнувшись в свою тарелку, не могла тоже. И императрица нашла единственно верный выход, она обернулась к Строганову и чистым, нежным голосом спокойно попросила:
– Сергей Александрович, расскажи-ка что-то забавное, Его Величество скучать изволит… Ты много анекдотов знаешь…
Граф чуть поклонился и попросил Петра:
– Ваше Величество, позвольте поведать одну ныне известную в Париже историю…
Не дожидаясь новой выходки императора, с внутренним содроганием, которое, однако, не проявилось внешне, Строганов рассказал забавную историю о герцоге Макюрепуа, заснувшем от монотонного голоса версальского епископа на каком-то приеме. Когда герцога предложили разбудить, епископ посмеялся, мол, пусть спит, лучше помолчит он сам. В ответ Макюрепуа сладко почмокал губами и объявил:
– Если вы замолчите, то я спать уже не смогу…
Государыня улыбнулась:
– Очаровательно. Благодарю вас, граф.
Посмеяться решились немногие, но императрица по сравнению со своим ненормальным мужем оказалась на такой недосягаемой высоте, что Петр едва сдержался, чтобы не запустить в нее чем-нибудь через весь стол. Он вскочил:
– За здравие Его Величества короля Пруссии!
Все вскочили, дружно грянув «Виват!». Екатерина поднялась медленно и спокойно, так же спокойно подняла свой бокал и пригубила его.
Принц Георг Голштинский переводил взгляд с мужа на жену, которую было плоховато видно, но присутствие которой ощущалось совершенно явственно. Насколько же Фрикен выше Петера! Как она умеет держаться! За что этому недоумку такая жена?
Остальное время обеда прошло напряженно, но больше Петр к жене не приставал. Он напился, но не до потери сознания, а до того состояния, в котором был способен совершать особенные глупости, был просто в бешенстве. Голштинские дяди переглянулись меж собой, Георг понял, что должен опекать императора до тех пор, пока тот не придет в себя…
Так и случилось, стоило выйти из-за стола, как Петр начал свои угрозы:
– Умники! Думают, при мне можно говорить что угодно! Я их разгоню, всех этих умников! Барятинский!
Князь поспешил на зов императора. Георг осторожно попытался урезонить племянника:
– Петер, не думаю, что сейчас время разбираться…
Но император был настойчив:
– Барятинский, этого умника с его анекдотами вон в деревню! Пусть там… – Петр рассмеялся и громко икнул, махнул рукой, довольный собой, – …пусть там их свиньям рассказывает!
Император обернулся к крепко державшему его под руку Георгу:
– Русские… они все свиньи… Все! Даже моя жена!
Георг понял, что пора спасать ситуацию:
– Петер, но твоя жена немка…
– Врет! Она русская! Она любит все русское! Вот ее надо в Шлиссельбург к Иоанну Антоновичу! Барятинский!
Петр крутнулся в сторону генерал-адъютанта и едва не выскользнул из руки дяди. Георг все же сумел удержать пьяного государя, попытался отвлечь, зашептал на ухо по-немецки:
– Петер, разберемся с этими русскими завтра. Пойдем сейчас спать.
– Спать? Пойдем! Только сначала отправим в крепость эту шлюху! Бар-р-рятинский, императрицу арестовать и в крепость! Немедленно!
Князь замер, обомлев. Где это видано, чтобы государь государыню под арест отдавал, да еще и в таком виде?! Что делать? Не выполнять приказ нельзя, Петр все помнит, что приказывает, но и выполнять тоже никак, завтра небось проспится, и тогда вместо императрицы в Шлиссельбурге окажется сам Барятинский.
Георг сделал князю знак, чтобы подождал, снова зашептал Петру:
– Петер, не стоит этого делать… это опасно…
– Почему? – оторопело уставился на него Петр.
Не зная, что придумать, Георг сказал наугад:
– Русские правители никогда не отправляли своих жен в крепость. Даже Петр Великий. А ты его внук.
Император вдруг весело захохотал:
– А я буду первым!
Георг понял, что простыми уговорами не получится, и вдруг гаркнул, словно фельдфебель на плацу:
– Не сегодня!
Сработало, император по привычке попытался вытянуться во фронт, не получилось, ноги не держали, потеряв равновесие, он снова крутнулся в руке у дяди, но на сей раз Георг держал государя особенно крепко.
– Хорошо, после! Барятинский, сегодня императрицу не арестовывать! Но потом…
Он еще долго пытался объяснить, что он сотворит с опостылевшей супругой и ее выродком-сыном. Хорошо, что эту сцену не видел никто из посторонних, Георг успел утащить бушующего правителя подальше от чужих глаз. Барятинский отер лоб платком и чуть перевел дух. Жаркий все же выдался июнь в Петербурге…
Георг отправил к Екатерине слугу с просьбой не ложиться спать, пока он с ней не поговорит. Ждать пришлось долго, император уснул только под утро, все грозя и грозя своей супруге, он пытался убедить дядю, что с Екатериной нужно поступить «вот так!», при этом показывал сжатый кулак. Георг Голштинский ломал голову, как отвести беду от своей давнишней любви, он прекрасно видел, что жена Петра не виновата, но видел и то, что добром сие дело разрешить не удастся.
Глядя на пьяного императора, Георг соображал и другое. Екатерина слишком умна, чтобы не понимать, что ее ждет. Петра терпеть не могут многие русские, барон Гольц прав, в Петербурге наверняка зреет заговор против императора. И не может быть, чтобы об этом не знала Екатерина. А если знает, значит, поддерживает, нельзя же не поддерживать заговора против своего обидчика. Голштинец понял и то, что ему самому тоже стоит поддержать и заговор, и племянницу, чтобы немного позже не оказаться в числе тех, кого следом за Петром пнут коленом под зад.
Для этого Екатерина должна дать ему гарантии будущего благоволения. Уговаривая Петра ничего не предпринимать против супруги, Георг старался прежде всего для себя.
А у государыни в это время был Алехан Орлов, он пришел сразу, как только освободился с дежурства, был возбужден и зол на государя донельзя:
– Будь моя воля, я бы его прямо в зале придушил, да знаю, что убить не дадут и будет только хуже… Сколько его можно терпеть, Катя?
Договорить не успели, Шаргородская сообщила, что идет принц Георг.
– Этот зачем?
Екатерина молча показала рукой на занавес, отделяющий кабинет от приемной. Алехан бесшумно скрылся.
Георг Голштинский говорил по-немецки, но Орлов понимал, хотя и не все.
– Петер стал совсем неуправляем. Сегодня я с трудом удержал его от глупости…
Екатерина уже знала об этой «глупости», которая могла ей самой стоить в лучшем случае свободы, в худшем – жизни. Усмехнулась:
– Стал?
– Он и был таким?
– Конечно, только не был императором.
– Как же ты терпела столько лет?
– А что я должна делать? Возражать много хуже.
– Фрикен, так не может продолжаться долго…
Она молчала. Георг взволнованно прошелся по приемной, остановился у самого занавеса, немного постоял, перекатываясь с пятки на носок и обратно, потом тихо проговорил:
– В Ораниенбауме у Петра полторы сотни голштинцев. Но и им надоела глупая муштра, каждый день парады и учеба на плацу. Они могут не занять его сторону…
Больше ничего не нужно было объяснять, Георг все прекрасно понимал, и то, что он сказал, означало, что сам принц на стороне племянницы, но не племянника.
Екатерина замерла. Вот сейчас, сказав одно-единственное «да», она может поставить на свою сторону того, кто ближе всего к Петру, того, кто может помочь ей с меньшими силами и деньгами сбросить ненавистного мужа. Но!..
Одновременно это означало, что она потеряет доверие Орловых и остальной гвардии, зато приобретет зависимость от голштинских родственников на долгие годы. Гвардия никогда не станет возводить ее на престол вместе с немцами, скорее выступит за Павла. Тогда два пути: либо победят гвардейцы, и она будет отправлена вместе с мужем в Голштинию или посажена, как Анна Леопольдовна и Антон Ульрих в тюрьму, либо голштинцам удастся разогнать гвардию, и тогда она станет императрицей, но куда более ненавистной русским, чем тот же Петр.
Ей НЕЛЬЗЯ принимать помощь голштинцев даже против Петра!
И сейчас Екатерине предстоял очень трудный и опасный выбор – выбор между родными немцами и русскими. Она в любом случае попадала в сильнейшую зависимость, но очень разную.
Все это пронеслось в голове с сумасшедшей скоростью. Дядя Георг ждал ответа. Ждал его и Алехан Орлов, замерший за занавесом. Кого выберет Екатерина?
Мгновение показалось вечностью…
– Я… не могу…
Принц Георг чуть усмехнулся:
– Его все равно сбросят, Фрикен. Не рискуй, ты можешь погибнуть.
– Господь не допустит…
Все, черта проведена, обратного пути нет.
Дядя вздохнул:
– Я буду сдерживать его, сколько смогу.
– Не рискуй излишне…
Все, что она могла ответить. Орлов тихонько перевел дыхание: Екатерина выбрала их!
Глядя вслед дяде Георгу, Екатерина чуть не плакала. Вот сейчас она собственными руками отказалась от помощи очень сильного союзника. Но только потому, что принимать помощь и его, и гвардии невозможно. И сказать Георгу, что есть сила, которая стоит за ней, тоже нельзя.
Орлов бесшумно возник на пороге кабинета.
– Ты понял, что он сказал?
– Понял. Я хоть завтра, да только немного рано, Катя. Потерпи, немного потерпи. И не слушай Гришку, он в переворотах ничего не смыслит.
Почему-то это вызвало смех:
– А ты смыслишь?
Он подошел совсем близко, Екатерина уже перестала пугаться страшного шрама, делившего лицо на две части…
– Эх, Катя… не будь моего шрама… был бы Гришка в з…
Алехан не договорил, но и без того понятно.
– Жди, сам приду.
Он был уже у самого окна, готовясь привычно сигануть через подоконник, когда Екатерина все же укорила:
– «Приду»… Меня в любой день могут в крепость отправить.
Алехан обернулся, сверкнули белые полоски зубов, Екатерина почему-то подумала, что ухмылка у него весьма хищная.
– Не бойсь… не довезут, отобьем!
Да, не будь у Алексея Орлова безобразного шрама, он пришелся бы ей по душе больше красавца Григория…
Остаток ночи она провела без сна. Будущее было страшным, но так манило! Это как над пропастью, понимаешь, что нельзя, а шагнуть тянет. Но на сей раз ей предстояло не просто шагнуть, но и выжить после такого шага. Выжить и править… долго-долго…
Про шагнуть и опасность она понимала, а вот про «долго-долго» пока не подозревала.
Ночью не спали не только Екатерина, Георг Голштинский и Алехан Орлов, большинство послов провели остаток ночи у письменных столов, строча донесения своим правителям. В ближайшие дни Европа должна знать, сколь непредсказуемый и странный император в России, как нелепо он себя ведет. Даже барон Гольц отозвался отнюдь не в пользу Петра.
Петр желал оскорбить, унизить Екатерину, но получилось наоборот, унизил сам себя, симпатии практически всех присутствовавших на обеде, даже сторонников императора, оказались на стороне его супруги. И ненавидевшие или боявшиеся Екатерину сознавали, что поступок Петра не просто нелеп, он абсурден и недостоин правителя и просто нормального человека.
Проспавшись, это осознал и Петр. Он просто рвал и метал, очень хотелось просто уничтожить супругу, растоптать ее, но Екатерина выдерживала все унижения с таким видом, что оставалась на высоте. Сколько же она может терпеть?
Противостояние стало нешуточным, вернее, пока Екатерине все же удавалось избегать открытых стычек. Петр распорядился ей ехать в Петергоф, но поселиться в Монплезире, а сам отправился в Ораниенбаум. Это было ей на руку, пореже видеть постылого мужа, почаще встречаться с милым Гришей…
Но события разворачивались довольно быстро. Петр намеревался лично возглавить наступление на Данию с целью вернуть когда-то отобранный у Голштинии Шлезвиг, но до отъезда должен быть решить, как быть с Екатериной.
Что скоро развязка, понимали все, оставлять императрицу с сыном в Петербурге, отправляясь за границу, нельзя. Возвращенный Петром из ссылки Миних вообще укорял того, что не держит опасную женщину под арестом, но Петр только отмахивался, он был столь увлечен новой идеей – войной с Данией и своими будущими подвигами в этой войне, что не желал замечать ничего другого.
Нельзя сказать, чтобы все бездействовали, за Орловыми, особенно за Григорием, пристально следили, в гвардейских полках полно шпионов, Тайная канцелярия хоть и отменена, продолжала действовать, пусть и не так жестоко и рьяно.
В июне за два дня до Петрова дня император прислал супруге сообщение, что приедет со своей свитой, то бишь фавориткой, ее фрейлинами и своими приближенными в Петергоф, чтобы отпраздновать тезоименитство там. Тон сообщения не оставлял сомнений: ничего хорошего Екатерину не ожидает. Что это, он намерен объявить ее незаконной, посадить в крепость, приказать казнить?
Екатерина попросила тайно приготовить лодку, чтобы иметь возможность бежать хоть так, но что за надежда на крошечное суденышко, если есть угроза жизни? Да и в Петергофе тоже полно тайных агентов… Была еще одна надежда – сбежать как раз в то время, когда Петр будет веселиться со своей Лизкой в Петергофе. Он обязательно постарается унизить ее прилюдно, значит, время до Петрова дня у нее было. Что за время – один день…
Но повернуло все не так, как рассчитывали все.
В тот же вечер был арестован поручик Пасек, который в пьяном виде неуважительно отзывался об императоре и грозил всякими неприятностями. Друзья прекрасно понимали, что арест Пасека приведет к повальным арестам и остальных. Медлить было нельзя…
Орловы собрались все вместе, услышав новость о Пасеке, загорелись как порох – вот он, тот самый случай, который подтолкнет воз с горы. Дольше медлить нельзя!
– Я поеду за Катей! – Григорий вскочил, схватил оружие.
– Стой! – голос Алехана тверд, как никогда. – За тобой Перфильев следит так, что и доехать не успеешь, арестуют обоих.
– Но ее надо предупредить!
– Не просто предупредить, Гриша, а привезти ее сюда. Все, время пришло! Завтра будет поздно. Ты поедешь в Измайловский полк, только будь осторожен, помни про Перфильева. Федор, бегом к Разумовскому, он знает, что делать дальше.
– А в Петродворец?
– Я сам. Все быстро и осторожно.
Первым из казарм вышел Григорий Орлов. Чуть пошатываясь, словно был пьян, крикнул извозчика и громко объявил, чтобы правил к казармам Измайловского полка. Стоило ему отъехать, как к другому извозчику бросился еще один офицер:
– Гони за ним, только постарайся, чтобы не заметили.
Как можно не заметить экипаж на пустой улице? Но первому пассажиру было совершенно наплевать на преследование. Напротив, добравшись до казарм Измайловского полка, Григорий Орлов замешкался и вдруг, заметив Перфильева, бросился к нему с воплем:
– А-а… друг! Пойдем выпьем!
Тот попытался отнекиваться, мол, я не пью.
– Я тоже! Но… выпью! С т…тоб-бой с уд-довольствием!
Видя, что Перфильев намерен вообще улизнуть, Орлов вцепился в него обеими руками:
– Черт с тобой! Не хочешь пить, пойдем играть! Иначе я вызову тебя на дуэль!
Понимая, что пьяный Орлов действительно это сделает, Перфильев сел с Григорием за стол. Тот, продолжая разыгрывать пьяного, постепенно проиграл ему три тысячи, однако после каждой партии настаивая на выпивке. К концу игры Перфильев не то что на ногах не держался, он целовал проигравшего Григория и со слезами рассказывал, что император приказал строго следить за любовником своей жены.
– За кем?
– За любовником.
– За любовником? Я тоже хочу за любовником.
– Давай вместе, – согласился окончательно напившийся Перфильев.
– Только ты никуда не уходи…
– Не, я тут прилягу…
Глядя на Перфильева, мирно устроившегося смотреть сны, Григорий вздохнул:
– За мной и такого дурака… Обидно.
А в это время Федор Орлов добрался до Разумовского. Кирилл, выслушав сообщение об аресте Пасека и действиях остальных братьев, только коротко кивнул, достал из потайного шкафчика бюро какую-то бумагу и махнул рукой Федору, чтобы шел за ним. Вдвоем они приехали к Тауберту, заведовавшему типографией Академии наук.
Тауберт, разбуженный среди ночи и спешно привезенный в типографию, таращил сонные глаза на своего начальника, не в силах понять, что случилось.
– Вот, немедленно прикажите набрать это. Экземпляров как можно больше.
У Тауберта волосы приподняли парик, потому что на листе, поданном ему Разумовском, был… манифест о низложении императора Петра и восшествии на престол Екатерины!
– Нет, нет! Это невозможно!
– Почему?
– Это… это свершилось?
Тауберт был так перепуган, что, казалось, забыл русский язык, принялся говорить на латыни.
Разумовский понял, что, пока бедолага придет в себя, они потеряют слишком много времени, а потому, глядя в глаза директору типографии, твердо произнес:
– Теперь вы знаете слишком много, в случае чего дело будет идти и о вашей голове тоже. Отступать некуда. Набирайте.
Как и на большинство нерешительных людей, простой приказ подействовал на Тауберга куда лучше уговоров. Манифест тут же начали набирать.
А Алексей Орлов ехал в Петергоф. Мчаться нельзя, лошадям еще везти карету в обратный путь; верхом никак, Екатерина должна появиться перед солдатами в женском, а не мужском наряде. Она женщина-мать, которую злой император решил отправить вместе с сыном – законным правнуком Петра Великого – в крепость.
В Петергофе полно голштинцев, охраняющих опальную императрицу. Но Алексею не привыкать, пробрался тайно, стукнул в окно, ему быстро отворили. Предупрежденный Шкурин не спал ночами. Он же быстро провел к Шаргородской. Та прижала руки к груди, испуганно раскрыв глаза:
– Что?!
Орлов просто отодвинул камеристку в сторону и решительным шагом прошел в спальню. Екатерина спокойно спала. В другое время Алексей обязательно полюбовался бы красивой спящей женщиной, но не сейчас. Он тронул императрицу за плечо:
– Катя…
Та вскинулась, но не закричала, не позвала на помощь.
– Катя, вставай, пора… Пасек арестован!
– Позови Шаргородскую.
Камеристка была уже в спальне.
– Карета у дальнего выхода. Только не привлекайте внимания.
Орлов исчез так же, как появился. Екатерина бросилась одеваться. На кресле лежало приготовленное к завтрашней встрече парадное придворное платье. Шаргородская взялась за него. Екатерина на мгновение задумалась, потом решительно махнула рукой:
– Траурное, только без вуали!
Все верно, она не должна показывать радость, это скорее скорбь, что приходится так поступать…
Как всегда, впопыхах пуговицы не желали нормально застегиваться, рукава путались, завязки рвались. Но они не обращали внимания на такие мелочи, главным было выбраться к карете и уехать из Петергофа. Теперь Екатерина знала свое будущее, свое и Павла, уготованное Петром. Она не желала этого будущего, она выбрала себе иное.
Шаргородская с завистью смотрела на свою императрицу, казалось, та вовсе не волновалась, постепенно успокоилась и камеристка. Им удалось проскользнуть почти до ворот, когда они вдруг увидели двух прогуливающихся мужчин подальше на аллее. Гулять на рассвете… понятно, что это охрана. Дамы быстро нырнули в кусты. Выходить в эти ворота немыслимо, их сразу обнаружат и поднимут тревогу. Тогда точно крепость, и никакой Орлов не спасет.
Знаками подозвали к себе Шкурина, отправили сказать, чтобы карета подъехала к другим воротам. Это тоже опасно, там могли встретиться горожане, но выхода не было, хоть это основательно затянуло время.
Карету удалось незаметно перегнать к другому выходу из парка, поручик Василий Бибиков, приехавший с Орловым, издали махал рукой. Осторожно пробрались к выходу, быстро сели в карету, Орлов вскочил на козлы к кучеру, и тронулись в обратный путь.
Некоторое время у Екатерины с Шаргородской не попадали зуб на зуб, неизвестно, чем закончится эта скачка. Выбор невелик – либо трон, либо крепость, причем не меньше самой императрицы рисковали и ее помощники. И вдруг она… расхохоталась! Шаргородская почти с ужасом смотрела на Екатерину, а та тыкала пальцем на ее босую ногу. Пробираясь по парку, Шаргородская где-то потеряла туфлю и даже не заметила от волнения. Но это было не единственной причиной смеха. Сама Екатерина оказалась в ночном чепце с кружевами.
Орлов, услышав смех в карете, беспокойно оглянулся. Екатерина показала ему чепец, который сорвала с головы, Алексей понял, тоже рассмеялся. И тут им навстречу попался придворный парикмахер, который должен в семь часов утра причесывать императрицу. Отпускать его в Петергоф нельзя, добравшись туда, он непременно начал бы разыскивать пропавшую государыню. Хорошо, что Екатерина заметила Мишеля раньше, чем они успели разминуться. Карету срочно остановили и пригласили парикмахера внутрь ехать с собой.
Несколько минут совершенно ошалевший от такого поворота дел Мишель пытался сообразить, почему императрица перед ним в таком виде, куда они мчатся без охраны, без сопровождения и в простой карете. Пришлось и ему вместо объяснений просто приказать:
– Причешите меня, насколько это возможно!
Занявшись привычным делом, Мишель несколько успокоился, конечно, страшно мешали неровности дороги, но выбирать не приходилось.
– Мишель, не стоит делать парадную прическу, скорее наоборот, но я не должна быть растрепой. Красивая скромная женщина…
Самым ужасным было падение одной из лошадей, они не выдержали езды сначала в одну, потому в другую сторону. В результате они оказались посреди дороги без возможности двигаться дальше! На счастье Екатерины, навстречу попался крестьянин с парой лошадей. Орлов кинулся к нему:
– Отдай своих лошадей, озолочу!
Уплаченных денег хватило бы на новую тройку, к тому же странные люди оставили ему свою неплохую, только уж очень усталую лошадь.
Быстро перепрягли и двинулись дальше. Не смеялся уже никто, чем ближе к Петербургу, тем волнительней. Пока удирали из Петергофа, главным было отсутствие погони, а теперь перед всеми встала громада предстоящего. Особенно перед Екатериной. Если для Шаргородской главное добраться до Петербурга, для Орлова – совершить этот переворот, то для Екатерины с переворота, если он удастся, все только начиналось… И она это прекрасно понимала. Но отступать некуда, даже вернувшись обратно и бросившись в ноги Петру, она не избежала бы печальной участи Иоанна Антоновича.
За несколько верст до Петербурга их уже встречал Григорий Орлов. Он буквально бросился к карете:
– Что так долго?!
– Как Измайловский полк? – вместо объяснений откликнулся Алексей.
– В порядке. Обещал несколько бочонков водки и новую рясу священнику.
Григорий заглянул в карету и встретился с восторженным взглядом Екатерины. Даже в такую минуту она не могла не отметить, сколь хорош гарцующий на красивом коне ее возлюбленный!
Алексей Орлов подстегнул лошадей:
– Вперед!
Уже перед самыми казармами Екатерина вдруг внимательно посмотрела на Мишеля и… решительно потянула из волос все шпильки. Роскошные волосы рассыпались по плечам. Шаргородская ахнула, а Мишель, напротив, достал из своего большого баула позолоченный венок и протянул императрице. Вдвоем с камеристкой они быстро закрепили венок на волосах Екатерины. Самое время, потому что карета остановилась у казарм.
Под барабанный бой императрица шагнула из кареты навстречу неизвестности. В черном траурном платье, с красивыми каштановыми волосами, чуть развевающимися на ветру, стройная и прямая, она величественно двигалась к стоявшим солдатам. Тишину, казалось, нарушали два звука: барабанный бой и стук ее собственного сердца.
– Я пришла к вам просить защиты. Мой супруг император Петр Федорович приказал заключить меня и моего сына, правнука Петра Великого, в крепость и погубить там.
Она нашла единственно правильные и возможные слова. Она не приказывала изменять клятве, не звала идти свергать императора, пусть и не венчанного пока, – красивая, мудрая, любящая все русское (а об этом знали все!) женщина просила защиты себе и своему ребенку. Разве можно отказать, даже если это супротив принесенной немчуре клятвы?
И тут голос Григория Орлова:
– Матушке Екатерине ура!
Полк взорвался в едином порыве:
– Ур-ра!.. Ура!!! Ура!!!
Екатерина чуть не расплакалась, на глазах выступили слезы, и она не стала их сдерживать, среди криков «Ура!» тут же послышались успокаивающие заверения:
– Не плачь, матушка, не дадим в обиду!
Вот это важней всего, у нее были защитники, вот эти русские солдаты, грубые, крепкие мужики не дадут ее в обиду. Пусть пока их немного, но, как говорится на Руси, лиха беда начало.
Теперь в Семеновский полк, там тоже обещана поддержка. Екатерина уже пересела в открытую повозку Барятинского.
Понимали ли они, что сделает Петр в случае неудачи переворота? Если и понимали, то русская душа такова: коль со всеми вместе, так и крепости голыми руками брать! Семь бед – один ответ. Семеновцы с восторгом присоединились к измайловцам. Теперь толпа была столь большой и шумной, что горожане никак не могли оставаться в домах, все улицы заполонил народ, теперь кричали «Ура матушке Екатерине!» не одни солдаты, весь народ. Толпа столь велика, что сквозь нее трудно пробиться, потому двигались медленно. Впереди был строптивый Преображенский полк. Там служил Воронцов, для которого измена Петру означала гибель, брат фаворитки императора никак не мог поддерживать Екатерину.
И тут стало ясно, что переворот совершенно не продуман, потому что измайловцы и семеновцы безоружны, а вот преображенцы даже построены в каре и готовы открыть стрельбу! Это Орловы полагались на водку и энтузиазм, а Семен Воронцов, пока толпа ликовала, успел подготовиться к отпору.
Казалось, все захлебнулось, еще мгновение – и в безоружных солдат полетят пули. Кое-кто даже попятился. Екатерина встала в экипаже в полный рост… И вдруг в наступившей тишине раздался голос майора Преображенского полка Меньшикова:
– Ура императрице Екатерине!
Миг – и толпа снова взорвалась восторженными криками, причем с обеих сторон. Строй преображенцев сломался, они кинулись навстречу собратьям по оружию… обниматься!
Воздух ревел единым возгласом:
– Матушка Екатерина!
Если и были несогласные, недовольные, то забились в углы и молчали, стараясь не привлекать к себе внимания. Воронцов надломил поднятую над головой шпагу в знак, что сдается. Его и Воейкова, также выступавшего против, арестовали, но потом выпустили и позволили уехать за границу.
А толпа двинулась теперь к собору Казанской Божьей Матери, где их уже встречали священники, предупрежденные о происходившем.
Вот когда сказалась приверженность Екатерины к службам, и в соборе в том числе, вот когда ей помогло и почитание святых, и соблюдение всех постов и молитв, и прекрасное поведение во время погребения Елизаветы Петровны. Священники собора, обиженные императором, охотно благословили ту, которая всегда была подчеркнуто послушна всем канонам православия. Архиепископ Новгородский, столько раз благословлявший ее прежде, благословил и теперь, причем как царицу-самодержицу Российскую.
Толпа снаружи собора, услышав об этом, ревела с утроенной силой.
Свершилось! Теперь она имела право называться самодержицей, она победила, за ней полки, расквартированные в Петербурге, за ней духовенство, за ней народ. Конечно, у Петра армия, но и там прекрасно знают, что император самодур и хочет все отдать немцам, а императрица, напротив, пусть и немка, а своя, русская!
Разумовский, пробившись к Екатерине, протянул ей листок:
– Манифест!
Она глянула и все же расплакалась:
– Когда успели-то?
– Вот ночью и печатали…
– Спасибо! – Только сжала руку, расцеловать бы за такую приверженность, но сейчас нельзя, на них смотрели тысячи и тысячи глаз. Эти тысячи любили и Кирилла Разумовского, ведь он простой, он из пастушков… А потому появление гетмана Украины рядом с новой государыней вызвало новую бурю восторга: ну, сказано же, что наша! Русская она! Ее просто украли и тайно вывезли в Голштинию, а государыня Елизавета Петровна, как только узнала, оттуда вызволила и в Петербург вернула!
Каких только толков и слухов не пошло по городу, но все они были за, а не против новой государыни. Матушка Екатерина! Она любила все русское, она соблюдала посты, она говорила по-русски, не то что ее супруг! Тут же вспомнили и первую серьезную болезнь Екатерины, когда простыла, зубря русские слова…
Ура матушке Екатерине Алексеевне!
Священники во главе с епископом Новгородским принимали присягу у солдат перед Зимним дворцом, а сама императрица прошла внутрь и тут же потребовала к себе сына. Неизвестно, обдумывала ли она все заранее или получилось как-то само собой, но Екатерина снова нашла верное решение. Она взяла на руки заспанного, в ночной рубашечке Павла и подошла с ним к открытому окну.
Появление красивой женщины с ребенком на руках, да еще и таким вот сонным, беззащитным, произвело столь сильное впечатление, что рев толпы заглушил даже пушечные залпы. Перепуганный малыш тер глаза и прижимался к матери. Внизу ревела и рыдала от восторга огромная толпа.
Все!
После присяги на улицах зачитывали манифест о восшествии на престол. Ее единовластном восшествии.
Екатерина знала, что делала: причинами, по которым она вынуждена взять власть в свои руки, императрица называла уже не угрозу себе и сыну, а обиду православной церкви, унижение и оскорбление русской армии и всех русских, победивших, но вынужденных преклонить колени перед побежденным злодеем. И снова народ ревел от восторга, казалось, что государыня избавила православную веру от погибели, а русских от порабощения и унижения. Ай да матушка Екатерина!
Алексей Орлов подошел к Екатерине, чуть наклонился к уху, все же ростом высок:
– Ваше величество, все выполнили.
Он поражался самообладанию этой женщины, она только что совершила государственный переворот, но держалась так, словно ничего необычного не произошло. Этой уверенностью заражались все вокруг. А приказала Екатерина срочно перекрыть все дороги в Ораниенбаум и не выставлять пока много спиртного, еще не все кончено.
Кроме того, в Кронштадт на флот с особыми полномочиями отправлен адмирал Талызин, тайные посланцы поехали и в полки, собранные для ведения войны с Данией. Нужно опередить Петра, который просто мог отдать приказ наступать, и тогда все семеновцы, преображенцы и измайловцы, вместе взятые, окажутся разбиты, а народ Петербурга перевешан, не говоря уже о самих заговорщиках.
Именно потому и перекрыты дороги в Ораниенбаум, чтобы при императоре как можно дольше не знали о происходящем в столице.
Там и не знали…
Петр, как и обещал, поехал в Петергоф праздновать Петров день. Праздник на следующий день, но император, видно, решил устроить себе празднование уже без постылой супруги, для чего избавиться от нее накануне.
Спали допоздна, поскольку в предыдущий вечер долго пировали, повод один – мир с Пруссией. В Петергоф ехали веселой компанией, главный гость, конечно, барон Гольц, рядом возвращенный из ссылки Миних, князь Трубецкой и два Воронцовых – канцлер Михаил и его брат Роман, отец фаворитки, сама фаворитка и семнадцать фрейлин.
Беспрестанно шутили и смеялись, недавно Петру пришла в голову занятная идея: развести всех своих придворных и переженить их снова, причем право выбора предоставить дамам. Прелестницам это понравилось, они принялись выбирать себе новых супругов, не рисковали только те, чьи мужья были поблизости. Конечно, разговоры о такой вольности дошли до ушей мужей, оставшихся в Петербурге, чем вызвали их молчаливое недовольство.
В линейке (многоместном экипаже, где сидят боком по ходу движения) шло оживленное обсуждение возможных вариантов, дамы притворно ахали от открывающейся перспективы, хихикали, отпуская едкие шуточки по отношению друг к дружке. Смеялась визгливым смехом фаворитка. Ее даже не спрашивали, кого выберет, Лизка, конечно, не ах как умна, частенько прилюдно ругала императора за неспособность удовлетворить в постели, но даже ей не пришло бы в голову менять партнера. От добра добра не ищут, пусть неспособный, зато император. Нет, Лизка млела от одной мысли, что уже завтра, даже сегодня ненавистная соперница будет сидеть в крепости, а она сама наконец станет супругой Петра!
Вперед отправлен Гудович, проверить, все ли готово к приезду развеселой компании. В линейке мрачным сидел, пожалуй, только Миних. Ему с самого начала не нравилась идея императора отбыть из Петербурга в Ораниенбаум, оставив Екатерину и сына в столице. Он долго убеждал Петра, что этого делать нельзя – опасно, но добился только одного: Петр приказал супруге с сыном перебраться в Петергоф. Та переехала, но без мальчика.
И вот теперь после настоятельных просьб недавно вернувшегося из ссылки генерала Миниха и канцлера Воронцова Петр решился, наконец, разобраться с супругой. Но сердце осторожного немца сжималось от дурного предчувствия. Тем неприятней было видеть разряженных дам, слышать их не вполне пристойные шуточки и визгливый смех.
Колесо попало в какую-то ямку, Воронцову подбросило, она придавила собой старика Трубецкого, тот охнул, все же фаворитка у Петра отъела немалые телеса, послышалась отборная ругань самой Лизки и смех остальных.
Из-за этого происшествия не сразу заметили, что галопом возвращается Гудович. Его увидели одновременно Петр и Миних, оба приподнялись со своих мест:
– Что случилось?!
Дамы, не разобравшись, в чем дело, принялись рассказывать, что Елизавета Романовна придавила князя Трубецкого. Петр гаркнул:
– Молчите, дуры!
Вмиг стало тихо. Гудович, подъехав, поведал нечто странное: в Петергофе императрицы нет.
– А где она?
– Тайно уехала на рассвете.
– Куда?
Миних с трудом сдержался, чтобы не выругаться, подобно Лизке Воронцовой. Вот оно! Чувствовало сердце, что будут неприятности!
Дам из линейки спешно высадили, попросив пройти парком, а Петр помчался в Петергоф, разбираться со своей строптивой супругой. Но Гудович прав – разбираться оказалось не с кем. Растерянные фрейлины и слуги только пожимали плечами: Ее Величество исчезла неизвестно куда.
– Она прячется! Она просто боится крепости и прячется от меня, как делала в детстве!
Окружающие постарались скрыть сочувственные взгляды от государя, а он принялся сам бегать сначала по Монплезиру, потом по Большому дворцу, искать в шкафах, под столами, во всех углах, зовя:
– Катерина! Катерина, выходи!
Выходить все же оказалось некому. За время поисков шедшая пешком компания добралась до дворца и застала своего императора в расстройстве:
– Она способна на все, чтобы только унизить меня!
Лизка, конечно, жалела бедолагу, но и она поглядывала косо, уж очень нелепо выглядел ошарашенный Петр.
И тут… солдат-голштинец почему-то одет в крестьянскую одежду, что вызвало мгновенный гнев императора. Петр узнал своего солдата и был вне себя из-за такой вольности. Император в прусском мундире, а солдат позволяет себе снять столь драгоценную форму! Но тому наплевать. Услышав сообщение из уст нарушителя, Петр забыл о форме.
Забыли и остальные. Голштинец принес такие вести, что впору самим бежать и прятаться. Оказалось, что тот стал свидетелем переворота, произошедшего на рассвете, сообразил переодеться и улизнул через Калинкин мост прямо перед тем, как его перекрыли по приказу Екатерины.
Дамы попытались падать в обморок, но на них не обращали внимания, не помогал даже визг. Мужчины были заняты не переживаниями прелестниц, а обсуждением того, что стоит предпринять. Это заставило Лизку с товарками сообразить, что все очень плохо, и замолчать хотя бы на время.
Миних подошел к Петру:
– Ваше Величество, Вам нужно немедленно ехать в Петербург и выступить перед гвардейцами, напомнив им о присяге, принесенной Вам! Обещайте что угодно, только чтобы они осознали свою ошибку.
Уже в следующий момент Миних осознал собственную ошибку. Перед ним стоял Петр, но не Великий, этот Петр не был способен на такие подвиги и никогда бы не решился выступить перед солдатами, стоявшими не в строгом каре навытяжку, а противоборствующей толпой.
– Но Вы должны что-то делать, Ваше Величество!
Он принялся делать, однако эти действия были противоречивы и часто нелепы. Нет, в восставший Петербург император не поехал, зато туда поспешно отправились Воронцов, чтобы «разбудить совесть Екатерины», Шувалов с намерением усовестить гвардейцев и Трубецкой, вообще чтобы убить Екатерину. На деле все трое просто переметнулись к новой государыне.
Сам Петр стал рассылать во все стороны указы, клеймя супругу и приказывая полкам явиться в Петергоф. Самым умным из этих приказов был отправленный в Кронштадт: коменданту Нуммерсу предписывалось немедля доставить в Петергоф три тысячи солдат. Не отмени Петр немного позже этот приказ, кто знает, как повернула бы российская, а за ней и мировая история.
Миних, чувствуя, что император бестолково теряет время, предложил ему самому плыть в Кронштадт, а не вызывать солдат в Петергоф. И снова Петр в ответ сделал откровенную глупость, он не решился сам, отправив туда Барятинского узнать, готов ли Кронштадт принять императора. Миних понял, что это конец, столь нерешительный император не способен толково противостоять своей решительной супруге.
И вдруг Петра осенило:
– Из Петербурга нет никаких известий! Это означает, что там все в порядке, моему солдату просто показалось! Возможно, и был бунт Измайловского полка, которым командует Разумовский, он известный болтун, или там, где эти братья Орловы. Но ведь есть же Преображенский! Нет, нет, Воронцов не допустил бы такого безобразия!
Отсутствие новостей как-то успокаивало и расслабляло. Дожидаясь сведений из Кронштадта, оставалось только прогуливаться по саду, успокаивая дам. Потом были накрыты столы для ужина в саду, снова рекой потекло бургундское, снова начались здравицы, все повеселели. Особенно настроение поднялось, когда из Ораниенбаума маршем прибыли голштинцы. Несмотря на дальнюю дорогу, они все в ярких мундирах и начищенной обуви (похоже, чистили прямо перед входом в парк). Как вид поддерживающих ее гвардейцев вселил уверенность в Екатерину, вид парадных голштинцев успокоил Петра.
Он с воодушевлением принялся играть в солдатики, размещая солдат, расставляя пушки, распоряжаясь и приказывая. На дам бурная деятельность произвела впечатление, раздались аплодисменты и восторженные крики:
– Браво, Ваше Величество!
Распоряжался император толково, даже очень толково, он уверенно определял лучшие позиции для пушек, пока один из голштинцев вдруг не поинтересовался:
– А стрелять чем?
– Как чем?
То, что Петр услышал в ответ, повергло его не просто в шок, а в полную прострацию – у голштинских полков не было ни оружейных пуль, ни пушечных ядер!
– А куда девались?
– Так их и не было, Ваше Величество, – развели руками командиры. – На парадах ни к чему…
Голштинский полк оказался чисто парадным, солдаты умели изображать упражнения с оружием, но не стреляли из него, а пушки били только холостыми выстрелами, имитируя пальбу. Голштинские солдаты оказались такими же игрушками, какие были на длинных столах во дворце…
Неизвестно, что было бы дальше, но из Кронштадта прибыл Барятинский, подтвердивший готовность крепости принять императора.
Мужчины бросились убеждать Петра немедленно плыть в Кронштадт, потому что больше некуда. Но пока погрузили кухню, винный погреб, массу всякой всячины, пока разместились дамы, прошло много времени, такого дорогого… Никто не знал, что следом за Барятинским в Кронштадте уже побывал Талызин и привел гарнизон к присяге государыне.
В Кронштадт их не пустили, сказали, что императора Петра больше не существует: «Да здравствует императрица Екатерина Алексеевна!» Талызин оказался более скор, чем повара и слуги Петра, грузившие заморские вина и изысканные яства, а также дам в их парадных кринолинах. Это была катастрофа!
Миних сделал последнюю попытку вразумить свергнутого императора:
– Ваше величество, вы должны ехать в Ревель, там войска, нужно призвать их! Еще не все потеряно!
Но Петр был уже перепуган настолько, что капитулировал, не увидев еще ни своей супруги, ни единого вооруженного гвардейца. Он распорядился возвращаться в Ораниенбаум и вступить в переговоры с Екатериной.
– Она отпустит нас с тобой в Голштинию… Там хорошо… – убеждал он Лизку Воронцову, устраиваясь спать у нее на коленях.
Совершенно иначе вела себя Екатерина. Она прекрасно понимала ценность каждого даже не часа, а минуты.
Когда на крыльце дворца появились две дамы – императрица и ее подруга Дашкова – обе в форме Семеновского полка, солдаты возликовали: вот это женщина! В памяти многих еще сохранились рассказы о том, как возводили на трон матушку Елизавету Петровну. Эта такая же! Виват императрице Екатерине Алексеевне!
Екатерина приняла парад своих полков и отправилась во главе их навстречу мужу. Встречаться вовсе не хотелось, но оставлять Петра ни в Петергофе, ни в Ораниенбауме нельзя, это понимали все. Екатерина ломала голову только над одним: куда его вообще девать?
В пути их застала ночь, пришлось вставать бивуаком, только Алексей Орлов с авангардом выступил вперед. Он подъехал к императрице, тихо предложил:
– Катя, мы вперед, мало ли что там…
Она кивнула:
– С Богом!
Григорий Орлов держался рядом с возлюбленной. Оба они производили впечатление – рослые, красивые, сильные, удалые… Но пока не до любви, потом, все потом, ныне только власть важна, а когда все успокоится…
Алехан добрался до Петергофа к пяти утра и никого там не обнаружил, оставшиеся голштинцы вели себя мирно, бесполезное оружие сложили безропотно. Осознав, что оно не заряжено и никогда заряжено не бывало, Орлов долго хохотал:
– А остальные тоже так?
– Так…
Но возразил Бибиков:
– Алексей, это может быть ловушка…
– Посмотрим.
Пожилой голштинец сокрушенно покачал головой:
– Нет, это не обман. Будь у Голштинского полка заряды, император не удрал бы в Кронштадт…
– Нету больше вашего императора, понял, нет! Есть императрица Екатерина Алексеевна!
– Я присягу Петру Федоровичу давал, – возразил голштинец.
Орлов похлопал его по плечу:
– Ништо… дашь Екатерине. – Поняв, что тот собирается возразить, строго, но ласково пообещал: – А не дашь, шею сверну.
По пути на Ораниенбаум попался лагерь голштинцев, тоже без снарядов, его гвардейцы Орлова разметали шутя, солдат заперли в ближайшем сарае и бросились дальше.
К тому времени, когда Алексей Орлов добрался до Ораниенбаума, Екатерина получила письмо от мужа, которое привез вице-канцлер Голицын. Петр каялся и просил прощения за все доставленные ей неприятности, обещал все исправить и разделить с ней правление. Она мысленно усмехнулась: поздно. Сообрази он немного раньше, и… а что «и»? Неужели осталась бы на троне рядом с этим слизняком, в распоряжении которого еще несколько часов назад были армия и флот, а он испугался нескольких гвардейских полков и грозного окрика женщины, которую столько лет унижал? Он храбр, только когда не возражают. Может, с самого начала нужно было не потакать ребячеству и глупости Петра, а прикрикнуть на него?
Но теперь думать об этом поздно, теперь она провозглашена императрицей и никому, даже сыну, престол не отдаст! Екатерина не стала отвечать на письмо, привезенное Голицыным, более того, отправила Петру сочиненный ночью акт об отречении.
Когда в Ораниенбауме сначала появился Алексей Орлов со своими гвардейцами, а затем генерал Измайлов привез текст отречения, Петр совсем пал духом. Он безропотно переписал отречение и написал еще одно письмо Екатерине, прося разрешить уехать вместе с Воронцовой в Голштинию. Лизка вовсе не была в восторге от такого поворота событий и не мечтала отбыть в Голштинию, но, понимая, что от возлюбленного толка не будет никакого, согласилась и она. Не бывать Лизке Воронцовой Российской императрицей…
Петра, Воронцову и Гудовича перевезли от греха подальше в Петергоф. Он умолял императрицу о встрече, но Екатерине вовсе не хотелось портить свой триумф даже видом униженного супруга. В Петергофе с Петра сняли мундир и дали гражданскую одежду.
К поверженному монарху отправился Панин. Граф пока ничем особенным не услужил императрице, пора было и ему включаться в общее дело. Никита Панин объявил бывшему императору, что по приказу императрицы Екатерины Алексеевны он отныне государственный узник и будет жить в загородном доме в Ропше, пока не определят постоянное место пребывания.
Для Петра это был удар, он слишком хорошо помнил бледного, похожего на привидение Иоанна Антоновича, тоже государственного узника, жившего в Шлиссельбургской крепости. Один, безо всякой помощи и поддержки?! А как же Лиза?
Петр рыдал, ползал на коленях перед Паниным, целуя его руки и умоляя не отнимать Лизку Воронцову. Следом за любовником рухнула на колени и фаворитка. Панин содрогался от необходимости лицезреть столь отвратительное зрелище – потерявшего не только величественность, пусть и напускную, но и всякую человеческую привлекательность Петра и толстую, обрюзгшую Елизавету Воронцову, заливавшуюся слезами, – у своих ног. Граф считал это самым страшным моментом своей жизни, хотя позже у него бывали минуты и похуже.
Екатерина распорядилась Лизку Воронцову отправить в Москву (от нее живенько отреклась вся семья, уже посыпавшая голову пеплом и перешедшая на сторону новой государыни), а Петру оставить только его негра Нарцисса, моську Можу и любимую скрипку. Воронцову Екатерина позже даже довольно удачно выдала замуж за Полянского, а потом была… крестной матерью ее первенца! Вспоминала ли Лизка свой закончившийся падением взлет? Неизвестно, но на жизнь не жаловалась.
В Ропшу Петра увозил Алексей Орлов. Перед этим он пришел к императрице и попросил разговор наедине, даже Гришку выгнал.
– Катя, что с этим… делать будешь?
Екатерина твердо глянула в лицо Алехана, она уже не столь пугалась его шрама:
– Пока поживет в Ропше.
– А потом?
– Потом в Шлиссельбург.
– А может, его…
– Нет!
– Жалеешь?
Несколько бесконечно долгих мгновений она молчала. Жалела ли Екатерина Петра? Чисто по-человечески, по-женски жалела, несмотря на все доставленные им страдания, на все унижения, пренебрежение… Хотела ли его смерти? Заглянув в свою душу, она честно ответила, что желает. Но просто смерти, а не его убийства! Она не хотела убивать или приказывать убивать сверженного супруга!
– Жалею. Не смей!
Их глаза встретились, Алехан долго смотрел, что-то выискивая, в конце концов вздохнул:
– Эх, Катя…
Она еще раз тихо повторила:
– Не смей.
Сокрушенно махнув рукой, Орлов вышел.
Григорий, который повредил ногу и ходил с трудом, доковылял до брата:
– Что, Алехан?
– Бабы дуры! Даже самые умные все равно дуры! – И вдруг схватил Гришку за грудки, притянул к себе, горячо зашептал в ухо: – Женись на ней, Гриш, а? Женись!
– Да как, ежели у нее муж есть?
Глаза Алехана заблестели:
– Пока есть… в жизни всякое бывает…
Петра увезли в закрытой карете с задернутыми занавесками в Ропшу. Ему позволили оставить при себе негра, собачонку, любимого слугу Брессана, а вот Лизку не позволили. Екатерина объяснила Орлову:
– Гриш, ну как я могу разрешить жить с ним любовнице? А ну как дети пойдут?
Тот долго хохотал:
– Ты скольких от Петра родила?
Екатерина вскинула голову:
– Павла.
– Да будет врать-то?
И она вынуждена была проглотить вот эту вольность, она полностью зависела от гвардейских полков и братьев Орловых.
В Петербурге в первую же ночь после возвращения Екатерина получила еще несколько ярчайших доказательств, в какую кабалу попала. Началось все с ссоры Дашковой и Григория Орлова. Княгиня полагала, что именно она главное действующее лицо в перевороте (она, кстати, так думала всю оставшуюся жизнь, и то, что сам переворот попросту проспала, нисколько Дашкову не смущало), а посему неизменное присутствие рядом с Екатериной Григория Орлова и его вольное поведение вызывали у княгини резкую неприязнь.
Стоило улечься спать, как Екатерину разбудил поручик Пасек, тот самый, с чьего ареста и начался переворот. Оказалось, в Измайловском полку прошел слух, что три тысячи голштинцев хотели похитить императрицу, и теперь пьяные измайловцы во что бы то ни стало желали видеть матушку государыню, чтобы лично убедиться, что с ней ничего не случилось. Никакие заверения Пасека и даже Орлова не помогали. Поручик только что не на колени встал:
– Покажись им, Екатерина Алексеевна! Не отстанут ведь, штурмом дворец возьмут.
Пришлось одеваться в военную форму, выходить на балкон и долго выслушивать заверения пьяных измайловцев: «Мы все готовы за тебя головы сложить, матушка!» Хотелось крикнуть: «Поспать дайте!», но она терпела, только уговаривала верить своим офицерам.
Пришедший под утро в дым пьяный Григорий сокрушенно мотал головой:
– Не сердись, Катя. Любят они тебя, ой как любят.
– Гриша, перестаньте звать меня на людях Катей. Я императрица Екатерина Алексеевна.
Сказано строго и требовательно, даже пьяный Орлов понял:
– Понял, Ваше Величество!
– Ты не сердись, просто иначе от остальных уважения не будет.
– Да понял я, понял…
На следующий день она писала Понятовскому:
«Самый незначительный гвардеец говорит себе при взгляде на меня: это дело моих рук».
Понятовский рвался приехать, но она вспоминала ласкового Станислава Августа, оглядывалась на неистового Григория Орлова и понимала, что этого нельзя делать. Понятовский так и остался в Варшаве…
Алехан привез сверженного императора в Ропшу и вынужден был охранять там до решения его судьбы. Но у старшего Орлова были свои соображения. Он прекрасно понимал Екатерину, у которой рука не понималась подписать приговор мужу, а язык не поворачивался приказать убить. Однако совсем не моральные страдания занимали Алексея Орлова. Не зря при выходе из кабинета императрицы он посоветовал Григорию жениться на Екатерине. И не брат на престоле был нужен Алехану, а зависимость Екатерины от них.
Кто такие Орловы? Лихие гвардейцы, которым не страшны ни раны, ни боль, которые не ведали страха и были обожаемы женщинами. Но это просто гвардейцы Орловы, а что дальше? Алехан пытался поставить себя на место Екатерины. Что сделал бы человек, получи он вот так и вот такую власть? Укрепился и постарался избавиться от бывших помощников, прежде всего от тех, кто при новом положении не нужен. А по зрелом размышлении получалось, что не нужны именно они, Орловы!
Как можно привязать к себе Екатерину, пока еще есть такая возможность? Просто выдать ее замуж за Гришку не получится, слишком много найдется недовольных среди придворных, жить постоянно в осаде невозможно. Оставалось фаворитство. Но фаворит – это ненадежно, сегодня один, завтра другой… У Екатерины Гришка не первый любовник, вернется Понятовский, и Орлова прочь?
Чем можно если не навсегда, то очень надолго привязать женщину? Любовью? Она преходяща. Детьми… Но у Екатерины от Гришки есть сын, а рожден тайно, и что это его сын, не докажешь, скорее сам в Шлиссельбург попадешь. Можно венчанием, пусть не открытым, так хоть тайным. Но этому препятствие – муж.
А еще на всю жизнь привязывает… преступление. И как бы Алехан ни гнал такую мысль, она упорно возвращалась. Екатерина запретила даже думать об убийстве Петра, но что она сделает, если такое произойдет? Отправит его в крепость? Не посмеет. Даже арестовать не посмеет, сейчас все за нее и против Петра, но никто не поймет, если государыня станет наказывать героя-гвардейца, погубившего ради нее же постылого свергнутого императора, это было бы равносильно разрыву с гвардией, что смертельно опасно.
Глядя на поникшего подопечного, Алехан все чаще задумывался: что же сделает Екатерина, случись такое? Отдаст под суд или поможет скрыть следы? Если поможет выпутаться, то она навсегда с ним повязана. А если все же отдаст под суд? Суд – это гибель не только для него, но и для нее, но эти женщины непредсказуемы, решит, что совесть или память о муже дороже, и погубит всех. Так ничего и не решив, охранял свергнутого императора Алехан Орлов.
А Петр болел. Видно, из-за нервного расстройства у него сильно болела голова и случился страшнейший запор, от которого началось отравление всего организма, это привело даже к обморокам. Почувствовав колики, Петр страшно испугался отравления и немедленно потребовал к себе голштинского врача Людерса. Екатерина разрешила, понимая, что никому другому муж не поверит. Но Людерс вовсе не горел желанием сидеть с таким пациентом взаперти в Ропше.
Но его мнением не интересовались, подхватили под белы руки и привезли. Оглядев пациента и убедившись, что никакого отравления нет, Людерс просто прописал ему сильное слабительное. Через несколько часов все было в порядке.
Петр писал супруге слезные письма, умоляя вернуть ему… Лизку!
– Да что он, с ума сошел, что ли?! Я и в Шлиссельбург к нему Лизку посадить должна?
Конечно, она очень желала бы, чтоб он тихо умер, и как можно скорее, но прекрасно понимала, что любая болезнь вызовет подозрение в отравлении. Людерс объявил, что причина страданий государя геморроидальные колики, что он дал слабительное и все прошло, но даже тут нашлось немало недоверчивых.
И вдруг…
Она держала в руках серый, помятый листок бумаги и никак не могла вникнуть в суть написанного рукой Алехана Орлова. Вкривь и вкось. Пьяный Орлов каялся:
«Матушка, милосердная Государыня… Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу; но как перед Богом скажу истину. Матушка!.. Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете… Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя… Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором Барятинским. Не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принести и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил; прогневили тебя и погубили души навек».
Через много лет Павел Петрович, разбирая бумаги умершей матери, нашел это письмо, дотоле никому не известное. А ведь могла бы показать, могла оправдаться….
Екатерина сидела без сил, опустив руки и глядя в стену остановившимся взглядом. Что ей делать? Обвинить и отдать под суд зачинщиков самого переворота значило подвергнуть сомнению сам переворот и ее право на престол тоже. Не наказать убийц, взять их под свою защиту – значит оказаться навсегда с ними связанной, более того, им обязанной, потому что самым трудным было не взять власть, а избавиться от императора. Конечно, никто не пожалеет о смерти постылого царя, но пройдет время, все успокоится, и ее, именно ее обязательно обвинят в этом убийстве!
Ей снова предстоял труднейший выбор, и, хотя Екатерина в душе уже прекрасно сознавала, что именно выберет, далось это тяжело, едва ли не труднее, чем сам переворот, когда она спасала собственную жизнь. Если Алехан и беспокоился, что выберет Екатерина, то зря, письмо было спрятано, официально объявлено, что Петр Федорович скончался от жестоких геморроидических колик. Россия восприняла это совершенно спокойно, умер мало кому нужный свергнутый император, тем паче новая государыня старых врагов вовсе не преследовала, никого не наказывала, напротив, приняла в услужение всех, кто служить пожелал.
Вообще, свержение и смерть Петра не вызвали осуждения даже за границей, даже у тех, кто уж никак не зависел от новой российской государыни. Обожаемый Петром император Фридрих в ответ на сообщение о событиях в Ораниенбауме только пожал плечами:
– Он позволил свергнуть себя, словно ребенок, которого отправляют спать.
Петра Федоровича похоронили в перчатках, чтобы не бросались в глаза синяки, но похоронили с почестями, все же он был императором, пусть и свергнутым, а правил всего полгода.
Единовластной правительницей, прошедшей для этого труднейший путь, стала Екатерина Алексеевна, урожденная София-Фредерика Ангальт-Цербстская.
Только она знала, чего стоили все моральные мучения, только она знала, какую цену заплатила за свое восшествие на престол, сколько вынесла и передумала за восемнадцать лет жизни в России. Свершилось: она, Фрикен, стала императрицей в огромнейшей стране, и теперь никто не мог помешать ей править, к чему она столько лет готовилась.
Наступал новый день, который нес множество забот, но забот уже государственных. Рано утром проснулась и сладко потянулась новая Екатерина, которой предстояло править Россией долгих тридцать четыре года.
А Орловы?.. Ну что Орловы? Алехан оказался прав и не прав одновременно: Екатерина не обвинила его в убийстве, но и зависимости сумела избежать. Алехан Орлов недостаточно хорошо знал ту, которую решил приручить, природное умение новой государыни ладить со всеми, но всех держать на расстоянии помогло ей и теперь, Орловы остались при троне, были обласканы, но так и не смогли подняться от подножья трона выше. Екатерина оказалась хитрей. Григорий так и остался фаворитом, ему не удалось уговорить Екатерину тайно обвенчаться. Это удалось позже другому человеку – тоже Григорию, только Потемкину.
Но это уже другая история…
