Алиса сидела в кресле-качалке в пятне сентябрьского солнца на кухне домика и кормила грудью новокрещеную Элинор. Малютка Нелл уснула у груди, и сама Алиса виновато задремала, не в силах вернуться в явь нестираного белья, некормленых детей и неудовлетворенного мужа — в свой жизненный жребий.

Она мрачно-метафорически думала, что ей словно огромный камень положили на грудь и теперь она медленно задыхается, как первохристианская мученица. Но она была в лучшем случае неверующей и потому не могла понять, за что именно принимает муки.

Она сонно, отстраненно слушала скрип телеги, а потом — предостерегающий лай пса. Она знала: вместе это что-то означает, но, хоть убей, не могла вспомнить, что именно, и вдруг услышала знакомый странный голос, что-то говорящий детям — «бынжюр», и чуть не уронила спящего ребенка, в отчаянии застегивая перед платья. Жан-Поль Арман! Он величественно воздвигся в проеме двери и без приглашения прошел к кухонному столу, сыпля экстравагантно-сентиментальными комплиментами крохотной новорожденной, похожей на мышку и почти затерявшейся в просторах большой деревянной колыбели.

— Числивый мать! — восклицал он с экзотическим акцентом. — Какой жалост, что мы не сняли фотографий малютка!

Алиса же лихорадочно ломала голову именно из-за фотографий. Подписала ли она тогда что-нибудь? Обязалась ли заплатить деньги, которых ей совершенно неоткуда было взять? (Все ее земное богатство на данный момент заключалось в шести серебряных шестипенсовиках, сложенных в чайную шкатулку на каминной полке.) Откуда ей такое помнить, когда сейчас ее память изрешетили роды и кормление?

Мсье Арман извлек из большого кожаного черного саквояжа плоды своих трудов. Три отпечатка он вставил в рамку, дабы показать клиентке, насколько необходимо ей понести дополнительные расходы для демонстрации своих отпрысков в наилучшем виде. (Одна из фотографий, вставленных в рамку — кстати, намного более дорогую, чем две другие, — больше всех нравилась мсье Арману и изображала не отпрысков, но саму Алису, с загадочным взглядом и оттопыренной нижней губой, прячущую обширный чадородный стан за шезлонгом.)

—  Belle, — восхищенно произнес он, толкая сепиевый портрет к Алисе по сосновому столу.

На свой портрет Алиса взглянула равнодушно, зато протянула руку к пачке детских — зафиксированные камерой в неподвижности, дети почему-то казались гораздо более привлекательными; при виде их ее глаза увлажнились, и она тихо всхлипнула. Мсье Арман достал огромный шелковый носовой платок (чистый) из многочисленных, как у иллюзиониста, карманов и витиеватым жестом протянул Алисе, так что она смогла как следует высморкаться (совершенно неподобающим для настоящей леди образом). Высморкавшись, она резко встала, принесла с каминной полки чайную шкатулку-копилку и театрально перевернула ее на стол, так что монеты раскатились по изображениям детей.

— Вот, — трагически объявила она. — Это все мое земное богатство. Я взываю к вашему милосердию.

И разразилась слезами.

Мсье Арман ненадолго растерялся — он часто сталкивался с неплатежеспособностью клиентов и даже привык ожидать ее, но никто из них не вел себя так театрально, так эмоционально, так… да, так не по-английски. Лишь через несколько секунд он оправился и потянулся через дощатый деревенский стол к узкой ладони Алисы.

— Милая дама, — сказал он. — Милая, милая дама, вы не должны себя расстраивать. Я не возьму ваши деньги.

Алису это страшно поразило. Таких слов она в своей жизни еще не слышала; обычно люди только и делали, что брали у нее деньги, и она подозрительно взглянула на мсье Армана.

— Что же вы тогда возьмете? — спросила она, гордо выпрямившись на случай, если он желает, чтобы она в уплату поступилась собственной добродетелью.

— Ничего, милая дама! Мне не надо ничего, кроме ваш числивый воля.

Алиса как учительница хотела было поправить его грамматику, но столь неожиданная доброта оказалась слишком, и Алиса разразилась такими рыданиями, что мсье Арман даже обеспокоился за ее душевное здоровье.

Все это, конечно, привлекло внимание трехмерных отпрысков Алисы, и они уже безмолвно маячили на пороге.

— Мамка, чё случилось-та? — рискнула спросить Ада.

Алиса зарыдала еще сильней, услышав деревенскую речь своей лучшей, старшей дочери, особенно чудовищную в сравнении с экзотическими иностранными звуками мсье Армана, подобными завиткам рококо.

Наконец страсти улеглись, дети разбежались, и сам мсье Арман уже готов был снова взобраться на свою скрипящую колесницу.

— Я чувствую, — сказал он, касаясь груди слева, — я чувствую в своей сердце, милая дама, ваш несчастье, ваш скорбь. Вы… — Тут он широким жестом обвел и деревенский домик, и весь Йоркшир. — Вы не были предназначены для этот ужасный жизнь!

Алиса — с глазами, еще красными от рыданий, — кивнула в немом согласии, так как он точно выразил ее собственные мысли. Престарелый пони, пристегнутый меж оглоблями столь же древней повозки, выгнул шею и фыркнул, и под покровом этого транспортного шума мсье Арман склонился так, что его узкие губы оказались в дюйме от уха моей прабабушки, а усы щекотали ей щеку. Что произошло между ними в этот интимный момент? Приглашение к катастрофе, потере, власотерзательной скорби и прямо-таки гибели, но моя прабабушка истолковала его совершенно превратно — как возможность реализовать свою истинную природу, задавленную бытом и задушенную тяжким рабским трудом, бежать, обрести свободу, расправить крылья.

— Я ждать в конце дорога, в полночь, — сказал мсье Арман. — Я ждать всю ночь, чтобы вы прийти ко мне и убежать вдвоем в лутший место.

— Я будуждать, — не удержавшись, поправила его Алиса. — Или намеренждать.

— Не важно, пусть так.

Если бы в тот день кто-нибудь наблюдал за Алисой, он увидел бы ее высоко на сеновале — она стояла, как в рамке, в проеме верхней двери, широко разведя руки наподобие пифагорова человека и прикидывая последствия падения (высота, масса). По такому случаю она специально оделась в черное — древнее грогроновое платье (с пятнами ржавчины на оборках) — и смотрела вниз, на землю, ощущая некое упоение собственным несчастьем (после нее в нашей семье такая способность проявится только у Патриции).

Однако даже в теперешнем состоянии Алиса смогла понять, что здесь недостаточно высоко и, бросившись вниз, она, скорее всего, отделается сломанной рукой или ногой, а это лишь еще более затруднит ей жизнь, но отнюдь не предоставит выхода. Поэтому Алиса на самом деле не слишком огорчилась, когда внизу появилась Ада, разинула в ужасе хорошенький ротик с пухлой нижней губкой и завопила:

— Мамка, ты чо?

И мать, черный ангел в пятнышках ржавчины, лишь вздохнула и пожала плечами, словно говоря, что сама ни малейшего понятия не имеет, чего это она.

Еще позже, когда они поужинали неаппетитным рагу из капусты и картошки, а дети на протяжении всего ужина ссорились, щипались, дергали друг друга и в целом истерзали Алисины нервы в клочки, она загнала их, упирающихся, наверх, спать, а сама от усталости задремала в кресле у пустого очага и спала, пока ее не разбудил Фредерик — он ввалился с грохотом, пьяный настолько, что, увидев жену в кресле-качалке в темной кухне, проговорил: «Кто тут?» — и бросился бы в бой, если б она не зажгла свечу и не сказала: «Это я, идиот». Он буркнул «а, да» и рухнул на скамью.

В мерцающем свете свечи Алиса разглядела у него на руке свежую красную ссадину.

— Опять подрался? — спросила она безо всякого интереса.

Фредерик поглядел на кровь, стараясь вспомнить, откуда она взялась, и фыркнул:

— Какой-то болван поставил телегу в конце нашей дороги, ну я и налетел на нее.

Жена не выразила ему сочувствия — до такой степени пронизала ее счастьем эта весть. Алиса начисто забыла про мсье Жан-Поля Армана: картофельно-капустное рагу, заманчивость самоубийства, свары детей — все это изгнало француза из ее легковесного, словно воздухом наполненного мозга. Фредерик, спотыкаясь, дополз на второй этаж и там — Алиса знала, даже не глядя, — погрузился в глубокий, крепкий пьяный сон.

Алиса осталась внизу и при унылом свете сальной свечи стала спорить сама с собой о будущем. Какие у нее есть варианты? Разумеется, она может покончить с собой; эта мысль по-прежнему влекла ее, несмотря на сегодняшнюю неудачную попытку. Но каковы будут последствия? Ведь это значит отяготить дальнейшую жизнь детей ужасом, скандалом, чувством вины. Разве не лучше им будет проснуться утром и обнаружить, что их мать просто растворилась в ночи, нежели в один прекрасный день найти ее тело распластанным по двору или с пеной у рта от ядовитой мушиной липучки? «Лутший место», обещанное мсье Арманом, безусловно, принесет с собой другие беды и превратности, но, наверно, это все же предпочтительней самоубийства?

Придя к такому заключению, Алиса за считаные минуты собрала небольшую дорожную сумку и в последний раз обняла бедную малютку Нелл. Потом поцеловала влажные лобики Ады, Альберта и Лилиан, задержавшись лишь на миг, чтобы погладить золотой пушок на щечке Альберта, подавить рыдание, снять с шеи серебряный медальон, принадлежавший когда-то ее матери, и сунуть Аде под подушку. Ада застонала во сне и отмахнулась от прощального поцелуя матери. Бедным Лоуренсу и Тому, однако, прощания не досталось: они спали на чердаке, где пол страшно скрипел, а у Лоуренса был очень чуткий сон, и Алиса решила не рисковать. Впоследствии она пожалела об этом. Впрочем, она прожила так долго, что успела пожалеть более или менее обо всех своих поступках. Последнее, что она сделала, — сняла обручальное кольцо и положила на подушку рядом с головой храпящего пьяного мужа. Проснувшись наутро и обнаружив кольцо вместо жены, он с нехарактерной для него проницательностью понял, что она исчезла навсегда.

Мсье Арман терпеливо ждал Алису в конце дороги и совсем не удивился, когда она вскарабкалась в телегу рядом с ним и сказала: «Ну ладно, поехали», хоть это и звучало не очень вдохновляюще в качестве девиза для путешествия в новую жизнь.

Боясь преследований разгневанного мужа, мсье Арман сразу направился на север, и парочка осела — или попыталась осесть — в Глазго. Но хотя раньше мсье Арману удавалось кое-как перебиваться работой бродячего фотографа, удача изменила ему, когда он открыл стационарное ателье. Конечно, в это время в Глазго было более чем достаточно фотоателье, и жители города прекрасно обходились без услуг мсье Армана. Когда — по прошествии едва ли года — деловое начинание потерпело крах, Алиса и мсье Арман снялись с места. К этому времени у Алисы уже начали зарождаться определенные сомнения, но она все же согласилась покинуть страну и совершить путешествие в Марсель, родной город мсье Армана, подразумевая, что это будет короткий визит, после которого они вернутся в Йоркшир и… Алиса не очень хорошо представляла себе, что последует за «и», но предполагала, что тем или иным способом вернет себе детей. Конечно, у нее были их фотографии: у мсье Армана остались негативы и в Глазго он отпечатал ей целый новый комплект снимков и по настоянию Алисы вставил в дорогие дорожные рамки из тисненой кожи, надежно закрывающиеся, что позволяло Алисе обнимать детей — навсегда застывших во времени — в любой точке Европы.

Путешествие, однако, пошло не по плану и затянулось на годы. Почти сразу по возвращении в Марсель мсье Арман сделал прискорбную ошибку, вложив все их состояние до гроша в дело, которое потерпело крах. По опыту Глазго уже было понятно, что он начисто лишен деловой сметки, и если бы Алиса знала, что он делает, она бы остановила его и спасла от того, что последовало, — суда и банкротства. Мсье Арман даже успел посидеть в тюрьме, оставив бедную жену без средств к существованию. (После бегства они с удивительной легкостью заключили двоемужный брак, но ко времени их прибытия в Марсель Фредерик уже умер, так что, строго говоря, Алиса была вдовой.) Она даже дошла до того, что зарабатывала стиркой — терла мыльными брусками запятнанное белье марсельских обывателей и горько вопрошала несуществующего Бога, для этого ли он ее предназначил.

Когда мсье Армана выпустили из тюрьмы, все еще удивительно бодро настроенного, их постигло новое несчастье — Алиса слегла с воспалением легких, после чего еще долго была слаба и быстро уставала. Мсье Арман выхаживал жену, а в промежутках еще успевал чуть-чуть зарабатывать как бродячий фотограф (ходить от дверей к дверям — единственное, что у него хорошо получалось). В конце концов он повез ее на поправку в деревню. Алиса предпочла бы остаться среди городской тесноты и грязи, нежели снова быть погребенной в сельской идиллии, но мсье Арман настоял на своем. Тут у них опять кончились деньги, и они надолго застряли в деревне, точно как боялась Алиса. Когда они вернулись в город, их постигло еще несколько превратностей такого типа, какого Алиса уже научилась ожидать. И так далее.

Утром того дня, когда Алисе исполнилось пятьдесят семь лет, она встала с кровати, распахнула ставни на окне, отчего в спальню хлынул поток солнечного света, и — глядя в окно, а не на распростертое под одеялом инертное галльское тело — объявила мсье Арману, что с нее абсолютно и категорически хватит и что они сию же секундувозвращаются в Англию, чтобы забрать детей — даже если Алисе для этого придется торговать собой на улице. Мсье Арман пробормотал что-то в том смысле, что ей удастся продать свое тело лишь в том случае, если она предварительно зашьет себе рот, и Алиса запустила в него не только кувшином, но и тазом для умывания.

К сожалению, именно в это прекрасное утро эрцгерцог Франц Фердинанд и его жена собрались на прогулку по улицам Сараева, приведя тем самым в действие цепочку событий, удержавших мсье Армана и его жену во Франции еще на четыре года.

Во время войны Алиса испытала нечто необычное — другие люди, пожалуй, восприняли бы это как свидетельство душевного нездоровья, но Алиса давно привыкла к тому, что у нее душа не на месте, и сделала еще более странный вывод: этот случай доказывает существование Бога. Преобразивший ее эпизод произошел в ночь на 1 июля 1916 года, когда Алиса внезапно проснулась от очень глубокого сна. Открыв глаза, она увидела у подножия кровати фигуру ангела, или, во всяком случае, видение, согласующееся с ее представлением об ангелах: полупрозрачные белые одеяния, белоснежные крылья, светящийся нимб, золотые кудряшки и голубые, как незабудки, глаза. Алиса ждала, что оно, точнее, он — фигура была явно мужской — с ней заговорит, но он только улыбнулся и указал рукой на небо, совсем как дешевые гипсовые статуэтки святых и мадонн, которыми Франция была просто усеяна. Наутро Алиса обшарила все углы комнаты в поисках каких-нибудь следов ангельского присутствия, но не нашла ничего, ни единого перышка; однако этого мимолетного посещения хватило, чтобы Алиса обратилась в католичество и стала истово верующей, как и полагается новообращенным.

Однако сколько бы Алиса ни перебирала четки, сколько бы ни ставила свечей, это никак не приближало ее к потерянным детям, и в следующий миг после заключения перемирия в Европе она уже впихнула мсье Армана в поезд, идущий в Кале. Поиски свои Алиса начала, что было вполне логично, с маленького домика, столь поспешно оставленного ею тридцать лет назад. Но узнала лишь то, что на сей раз в воздухе растворились ее дети. После Рейчел в домике сменилось еще несколько семей, и нынешние обитатели ничего не знали ни о каких Баркерах, которые тут когда-то жили. В деревне, где появление Алисы подняло некоторый шум, жители постарше хорошо помнили эту семью: смерть Ады, смерть Фредерика, рождение и смерть ребенка Рейчел, исчезновение Лоуренса. Все это они бесстрастно поведали Алисе. Для них это было далекое прошлое — но не для Алисы, которой каждая новая подробность причиняла мучительную боль. А куда же они уехали? Старожилы лишь качали головами. Никто не помнил, хоть убей.

Мсье Арман и его жена сели на поезд на ближайшей станции, направляясь в Уитби, — Алиса рассудила, что Рейчел, возможно, вернулась домой, как почтовый голубь. Всю дорогу Алиса ярилась, проклиная занявшую ее место Рейчел, оплакивая смерть Ады и исчезновение Лоуренса и заставляя мсье Армана горько пожалеть, что он связался с этой женщиной. Растрепанная, толстая и невменяемая — по мнению мсье Армана, она вела его к преждевременной могиле. Прибытие в Уитби не улучшило ни настроения, ни характера Алисы — несколько недель она блуждала по узким улочкам, растерзанная, с запавшими глазами, и допытывалась у встречных и поперечных, не знают ли они Рейчел Баркер или Рейчел Шторм (такую фамилию, весьма подходящую ей, носила Рейчел до замужества). Она бросалась в каждый двор, выкрикивая имена потерянных детей — Том, Альберт, Лилиан, Нелл, — но они не отвечали. Вечерами она стояла на Западном утесе, скорбно вглядываясь в море, как мать утонувшего моряка, а потом возвращалась в дешевые меблирашки, где они остановились, и проклинала Жан-Поля Армана и день, когда его встретила. После одной из таких тирад, когда она ударила его по голове вазой, он переоделся в пижаму, лег на тонкий, утомленный жизнью матрас супружеского ложа, со вздохом закрыл глаза и уже больше не открывал их.

Вторично овдовев, Алиса продолжала поиски во всех городах, какие только приходили ей в голову, — в Скарборо, Халле, Лидсе, Брэдфорде, Мидлсборо; она даже попытала счастья в своем родном городе, Йорке, хотя туда Рейчел совершенно не с чего было ехать. Все родственники Алисы уже умерли, знакомых в Йорке у нее не было, так что она пробыла там лишь пару недель и уехала куда-то еще, не зная, что на Дэвигейт столкнулась с Нелл, ведущей Клиффорда, Бэбс и Банти, и даже не заметила их. Наконец ее, как обломок погибшего корабля, выбросило в Шеффилде. Она жила в таунхаусе в трущобах и зарабатывала не стиркой, но присмотром за чужими детьми, — ирония этой ситуации от нее не укрылась.

Скончалась моя прабабушка старухой, среди фотографий и гипсовых святых, — в 1940 году, во время одного из самых жестоких воздушных налетов на Шеффилд. Наутро ее вытащили из развалин полицейский и боец дружины ПВО — она прижимала к себе, прикрывая телом, старомодную фотографию пятерых детей. В рамке даже стекло осталось цело. Полицейский бережно взял рамку из мертвых рук и сказал:

— И-и-и, вот они будут горевать, когда узнают, что их мамка умерла.

(Он тоже был сентиментален — слишком сентиментален для работы, которая выпала ему в ту ночь.)

По странному совпадению свидетелем бомбардировки Шеффилда оказался старший из выживших детей с фотографии — Том, уверенный, что его матери уже пятьдесят пять лет нет на свете. В это время он был у приятеля в Донкастере. Они возвращались из паба длинным кружным путем и поднялись на холм, чтобы посмотреть на воздушный налет, хорошо видный даже с такого расстояния.

— Йоптыть, — сказал приятель Тома, — это ж Шеффилд горит, — и добавил: — Бедняги, — а потом: — Сволочь Гитлер!

Но Том лишь скорбно покачал головой и порадовался, что он сейчас не в Шеффилде.