23.00–03.30
Дверь выбрана; дверь не выбрана и осталась нетронутой; ответ на вопрос не получен. Все пережитое за день проплывало в памяти, пока я раздевался, вешал одежду, чистил зубы, умывался и забирался в уютную постель гостиничного номера.
Я остановил руку на пути к выключателю высокого прикроватного торшера, опустил ее на сложенную кремовую простыню, а голову — на подушку.
Минога без меня пошла на луг, и мне никогда не изменить выбор, который я сделал тогда, никогда не развязать тот узел.
Ну а свет пусть остается включенным.
* * *
— Все предельно просто, — сказал я Дону Олсону.
Поздно вечером мы сидели в «Губернаторской гостиной». Одинокий в своем «аквариуме», дружелюбный бармен, которого мы порадовали сообщением о том, что посетили рекомендованный им ресторан, казалось, пребывал в глубокой медитации. На длинном диване перед камином молодая пара, прижавшись плечом к плечу, шептались, будто влюбленные шпионы.
— Сомневаюсь, — ответил Олсон. — На себя посмотри.
— У тебя не было так, что засядет в голове песня и никак от нее не избавиться?
— Ты все усложняешь. Начни с простого. Когда это случилось?
— В тысяча девятьсот девяносто пятом, — сказал я, удивившись, что так быстро и отчетливо вспомнил дату. — Осенью. Кажется, в октябре. Ли вызвали в Рихобот Бич, Делавэр, по довольно странному делу, почти детективному. Под конец детективом она и заделалась и даже поймала преступника!
* * *
Лежа в кровати, скрестив руки на груди, при свете торшера, я мысленно возвращался к нашему разговору — слово за слово, слово за слово…
— Вызвал? Кто вызвал?
— АФС. Американская федерация слепых. Твоя старинная подружка Минога сейчас совсем рядом с делавэрским филиалом федерации. В Рихобот Бич.
* * *
Порой мне казалось, что красавица Ли Труа была одним из основателей делавэрского филиала, но это, конечно же, неправда. Просто она там всех знала. Как так получилось? Ли помогала организовывать этот филиал, вместе с первыми участниками создавала его структуру. А пригласила ее давнишняя подруга из Нью-Йорка, Мисси Лэндрю, — имя это я, разумеется, вспоминаю не всегда и не сразу; я вообще, кажется, порой едва замечал ее друзей. В общем, хотя ни она, ни ее друзья никогда не жили в Рихобот Бич, штат Делавэр, — а я, эгоцентричный трудоголик, даже никогда не бывал там, — бывшая Минога крепко привязалась к этому симпатичному приморскому местечку, где часто устраивали встречи сотрудников. Здесь ее любили и уважали, возможно, даже больше, чем в каком-либо другом отделении общества слепых. И конечно, для маленького отделения в небольшом штате Восточного побережья очень много значила дружба с членом национальной организации. Они считали Ли Труа доверенным лицом. Так вот, подруга Мисси, еще одно доверенное лицо и член правления, хотя зрячая и сказочно богатая, как героиня у Генри Джеймса, обратилась к бывшей Миноге за помощью в довольно скользком деле, касавшемся ее любимого филиала, не считая, конечно, родного отделения — чикагского.
Скользкое дело имело отношение к фондам, загадочным образом тающим по паре сотен долларов в месяц. Служащие заметили это, лишь когда сумма недостачи превысила десять тысяч.
* * *
В то время странность делавэрского отделения заключалась в том, что все его служащие были женщинами. Для начала они решили не сообщать в полицию, а обратиться за советом в национальный офис. В ответ национальный офис направил из Чикаго Ли Труа — любимую, уважаемую и мудрую — решить проблему до того, как она станет достоянием общественности.
Имена всех имеющих доступ к счетам были известны: девять женщин, большинство проживают в районе Балтимора. Я лежал в кровати номера на двенадцатом этаже и вспоминал, как поведал Дональду Олсону о том, что сделала Минога: она пригласила их всех в отель «Золотые пески Атлантики», расположенный на набережной Рихобот Бич. Здесь частенько проходили конференции АФС, региональные и национальные, и отель был знаком всем.
— Что важно для слепых, — припомнил я свои слова.
* * *
— Что ты имеешь в виду? — спросил Олсон. — Хорошая осведомленность важна для любого, хоть и я это говорю.
Ох, ответил я, если человек слепой или видит совсем плохо, то ему намного удобнее в хорошо знакомом месте. Он может расслабиться, потому что знает наизусть, где что — от ящиков в шкафу и кранов в ванной до лифтов, ресторана и конференц-залов.
И Минога рассчитала в высшей степени верно. В таком знакомом месте, как «Золотые пески Атлантики», моя жена двигалась плавно, плыла, скользила — шагала безошибочно по коридорам, через бескрайнее фойе, по многочисленным комнатам, отличающимся только табличками, ориентировалась в просторных помещениях, где ряды складных кресел обращены к трибунам с микрофонами. Она двигалась как зрячая, потому что изучила подобные места и ощущала их всем телом.
Я видел отели для конференций в Чикаго и Нью-Йорке, видел, как изумительная Минога, когда называли ее имя, встает со стула рядом со мной, делает шаг назад, гордо поднимает голову, улыбаясь в ответ на аплодисменты, и уверенно направляется вокруг длинного, задрапированного белым стола прямо к трибуне поблагодарить представившего ее и произнести свою речь. Она видела — вот что понял ее бдительный муж, она видела своим особым зрением.
Олсон одарил меня смиренным взглядом и расслабленно откинулся на спинку кресла.
— Говоришь, собрала вместе этих женщин? Держу пари, что Минога все сделала как толковый сыщик.
— Ли блестяще провела работу, — сказал я. — Первым делом она собрала их в маленькой кофейне на набережной, где они сто раз бывали прежде, и объявила, что национальная организация прислала ее посоветоваться с выдающимися членами делавэрского филиала о том, как разрешить проблему, которую нью-йоркский офис рассматривает как угрожающую. Ли планировала поговорить с каждой индивидуально, и АФС попросила ее использовать для этого самый официальный из всех залов гостиницы, Директорский салон, как выяснилось, единственный конференц-зал отеля, которым АФС никогда прежде не пользовалась.
* * *
Вот только в Директорском салоне, призналась Минога, она почти всегда ощущала присутствие какого-то неведомого существа, будто бы привлеченного роскошью помещения, которую мог ощутить даже незрячий. Если войти в салон и тихонько постоять, впитывая атмосферу, можно почувствовать, что стены покрыты панелями дорогого темного дерева, прекрасные старинные картины и гобелены висят под маленькими лампами с мягким светом, а ноги твои стоят на цветастом персидском ковре.
— Понимаешь? — спросила Минога. — Обстановка будит в тебе вибрации, ты чувствуешь присутствие картин, чувствуешь светильники над ними, текстуры холстов и тканей, едва уловимые изменения в давлении воздуха: старинные и ценные вещи влияют на атмосферу совсем не так, как новые или сделанные менее искусно, что с этим поделаешь? Все вызывает движение. Но в той удивительной комнате столько всего происходило: отчетливо ощущаешь, будто невидимое, непроявленное всегда здесь, ждет тебя — ждет, чтобы присмотреться, распознать и раскусить тебя! Естественно, зрячим людям эти ощущения неведомы. Мне вообще порой кажется, что зрячие зачастую бывают просто слепы.
И что она сделала, рассказывал я старому другу, — она уселась там и ждала, пока женщины подходили одна за другой, робко стуча в дверь. Их нерешительность росла оттого, что они чувствовали солидность двери, вес и плотность дерева; слышали, как Ли Труа приглашает их войти, ощущали массивную дверную ручку в ладони и входили, окунаясь в море неожиданных впечатлений, пробираясь едва ли не на ощупь через насыщенную тишину, пока Ли Труа вновь не подаст голос, предлагая им занять место за столом. Когда все уселись, к компании будто бы присоединился кто-то еще: возможно, персонаж с портрета; известно, что в комнате его нет, но он тем не менее присутствует — местный призрак. В итоге им пришлось иметь дело не только с Ли, но и с этой иллюзией, плодом воображения. Трудно сказать, что воздействовало сильнее.
* * *
Мягкий желтый свет торшера растекался по сложенной простыне и таял к границам полукруга, а я мысленно рисовал тусклый, неотчетливый абрис лица, неподвижно зависшего рядом с моей женой в роскошной комнате. Образ этот мог и не иметь отношения к призраку, будившему воображение обеспокоенных гостей Миноги, однако на угольки моей тлеющей тревоги словно кто-то подул. Они — он и она — были вместе в закусочной на Стейт-стрит, в подвале итальянского ресторана, снова на Горэм-стрит, еще раз на Глассхаус-роуд и дважды на лугу. Дважды. Омерзительный, тошнотворный Хейвард был так близко, что мог держать ее за руку. И когда она нашла ему место, он вернулся к ней. Я знал, что произошло в той комнате, и мне стало тошно.
* * *
— Приглашенные стучали в дверь и заходили, — рассказывал я Олсону. — Рассаживались за столом напротив Ли. Очень немногие могли отличать свет от тьмы. Думаю, пара женщин крайне неотчетливо, туманно, частично видели, да и то одним глазом. Остальные же не видели ничего, кроме полной темноты. Но они не могли не чувствовать постороннее присутствие: призрак, вызванный обстановкой комнаты, с самого начала поджидал их там.
Вот что Минога рассказала мне.
* * *
Так я лежал с непогашенным светом и неожиданно осознал, что ко мне вернулась старая привычка называть жену давнишним прозвищем. Сколько раз я уже сделал это? Три, четыре? Если так — битва проиграна.
Начала она мягко, рассказывала Минога. Женщина напротив нее почувствовала, что это собрание таит какой-то подвох, и насторожилась.
— Расскажите мне о себе, — мягко потребовала Минога. — Расскажите что угодно — неважно. Я хочу послушать, как вы говорите. Поразите меня. Порадуйте меня. Разозлите меня. Ужасните меня. Прошу только об одном: не дайте мне заскучать.
И они начали говорить, эти женщины, одна за другой, прокладывая дорожку к тому, чего, по их представлению, ждала Минога. Поначалу это были рассказы о местах, где они росли, о родителях, о том, как они учились в школах и как выходили замуж. Таким образом я был вовлечен в АФС.
— Можете рассказать что-нибудь еще? Например, то, о чем никто не знает?
Призрачное лицо дрогнуло, отразив интерес, и чуть приблизилось. Оно знало все о неизвестном, ведь именно там, в неизвестном, оно обитало.
— Удивите меня, — сказала она. — Именно за этим мы здесь.
— У меня нормальная ориентация и была такой всю жизнь, мне нравится секс с мужчинами, но вот сейчас больше всего на свете мне хотелось бы лечь с вами прямо на этот стол и обнять так крепко, как только могу. Это достаточно потрясающе для вас, Ли Труа?
— Я слепа с двух лет и росла в доме с тремя зрячими старшими братьями. Старшего убил пьяный водитель, второй покончил с собой вместе со своей подругой на переднем сиденье нашей семейной машины, они были всего лишь старшеклассниками. Самый близкий мне по возрасту, Мерл, который должен был погибнуть, как другие два, но не погиб, частенько отводил меня в поле за домом и заставлял играть со своей противной штуковиной. И кое-что похуже. Родителям и в голову не приходило, что он может делать что-то неправильно, они считали Мерла едва ли не Иисусом. В восемнадцать я вышла замуж, так что он больше не мог меня насиловать. Сейчас у меня три мальчика, и единственное, что я могу сделать, чтобы не возненавидеть их, — это на время выходить из дома. Вот, пожалуй, главная причина, почему я работаю в АФС.
Призрак задрожал от удовольствия. Холодной змеей его рука обвила плечи Миноги.
— Хотите ужаснуться, мисс Труа? Я, пожалуй, попытаюсь ужаснуть вас, если вы именно этого хотите. Вы приехали сюда и собрали нас в этом отеле вовсе не из-за какой-то непонятной проблемы, которую ньюйоркский офис назвал «назревающей». Все куда более конкретно, не так ли? Власть имущие очень хотят, чтобы вы расследовали факт сексуального домогательства в этом филиале. Характер сексуального домогательства. Или, чтобы быть более точным, мисс Труа, они хотят, чтобы вы поспрашивали тут и там, только осторожненько — так, чтобы не всплыла ненароком какая-нибудь грязь, — и через пару дней вернулись и доложили, что все сплетни беспочвенны. Но они не беспочвенны. Одна дама серьезно отравляет жизнь некоторым женщинам помоложе, работающим под ее руководством. Я все ждала, что кто-то приедет к нам разобраться с этим, и вот вы здесь, и я говорю: да, это отвратительное поведение продолжается. Но ее имени я не скажу. Это ваша работа, мисс Труа.
— Хотите, чтобы я поведала вам о том, чего никто не знает? Пожалуйста, Ли. Почему бы нет? Вы же не собираетесь передать это полиции или еще кому? Это ведь как упражнение в доверии? Я знаю, как это работает. И не думаю, что вы осудите меня.
Незримый наблюдатель еще крепче сжал плечи Миноги; а я, лежа на скользких белых простынях, слишком напуганный, чтобы выключить торшер, закрыл глаза.
— Меня обвинять вы не станете, поскольку хотите понять, что я сделала, даже если вам не удастся влезть в мою шкуру. Я потеряла зрение примерно в том же возрасте, что и вы, чуть за тридцать. Вернее, не так чтобы просто потеряла. На меня напал и ослепил человек, с которым я только что порвала. Роберт не хотел, чтобы я смотрела на других мужчин, и сделал так, чтобы я никогда больше не видела. Я сдала его полиции, и выступала свидетелем на суде, и помахала ему ручкой, когда он отправился за решетку. Ему светило от пятнадцати до двадцати пяти, только вышел он через семь. И знаете, что сделал? Позвонил моей матери и сказал, что хочет извиниться передо мной и, мол, не будет ли она так добра сообщить ему номер моего телефона. Он заплатил свой долг обществу, он стал другим, теперь ему необходимо мое прощение. Она, как дура, дала ему номер.
Он звонит мне, спрашивает: можно подъехать? Нет, говорю. Конечно нельзя. У меня от тебя мурашки по всему телу. Он умоляет меня встретиться где угодно. Пожалуйста. Мол, хочу сказать только пару слов, и больше ты никогда меня не увидишь.
Хорошо, говорю, встретимся в кафе «Цветик», и объяснила, как туда ехать.
Я не сказала, что «Цветик» в полуквартале от моего дома. Я в основном только там и питаюсь, все там знают и меня, и мою историю. Пит, сын владельца, всегда с душой заботился обо мне, присматривал, чтоб все было в порядке. Знаете, мне было тридцать девять, тогда еще неплохо выглядела, как говорили, Питу двадцать восемь, и почему бы ему не увлечься женщиной постарше? В общем, когда он вел меня к столику, заметил, что я как будто немного напряжена, «Что-то не так?» — «В принципе, ничего особенного, говорю, хотя…» Я объяснила ситуацию, и он сказал, что глаз не спустит с моего столика.
Встреча проходила нормально. Голос Роберта звучал совсем не так, как я помнила, чуть ниже, мягче. Приятней. Это немного сбило меня с толку — я попыталась припомнить его лицо, но тщетно: какое-то розовое пятно. Он понимает, что совершил ужасное, понимает, что такое не прощается, но для него крайне важно, если я всего лишь скажу, что больше не ненавижу его. Это не так просто, ответила я.
Мы поговорили еще немного, и Роберт съел гамбургер и выпил чашку кофе, а я — салат из тунца и колу, и тут он говорит мне, как трудно найти работу, если ты бывший зэк, но у него есть неплохая зацепка. Его инспектор по надзору за условно-досрочно освобожденными очень рад за него. Это правда, что я работаю с… Ну, ты понимаешь. Да, говорю, работа моя связана с фондом, жизнью довольна, это больше похоже на борьбу, но я стараюсь не жаловаться, даже себе самой. Восхищаюсь, говорит, тобой. Слушай, говорю, очень мне нужно твое восхищение и твое уважение! Не заблуждайся на этот счет.
Роберт проглотил это или сделал вид. После этого все пошло удивительно хорошо. Он сказал, что нас с ним многое связывает, мы доставили друг другу неприятности, он понимает, что я была вынуждена обратиться в полицию, он понимает, что сам бы пошел и во всем признался, но ситуацию осложнили именно мои показания. Я с интересом слушала все это.
Я настояла, чтобы мы заплатили каждый за себя, после чего Роберт спросил, не буду ли я против, если он проводит меня до дому, только проводит. Прощальный жест, как он это назвал. Ладно, пойдем, ответила я, сделай свой жест. Если ты так этого хочешь. Дура я, дура. Между моим домом и «Цветиком» широкий пустырь, который опускается к большому оврагу, и когда мы прошли примерно половину пути, Роберт сказал, что хочет пойти в обход, и, прежде чем я успела ответить, старый добрый Роберт зажал мне рукой рот, другой обнял за талию и потащил на пустырь. Как я ни пыталась вырваться, ничего не выходило. Мерзавец поволок меня вниз, в овраг, швырнул на землю, прыгнул сверху и придавил руками к земле мои плечи. Я была уверена, что он собрался изнасиловать меня, и говорила все, что приходило в голову, но в основном умоляла не делать этого. Орать бесполезно, никто не услышит.
«Заткнись, — сказал он. — Не собирался я тебя насиловать. Просто хотел хорошенько напугать, чтоб знала, как я себя чувствовал почти каждый день все семь лет. Напуганным до смерти. Слепота не так плоха, как кое-что, приключившееся со мной. Я всего лишь сравнял счет. А теперь вставай и проваливай отсюда. Видеть тебя больше не хочу!»
Я села, и под рукой оказался камень — не знаю, откуда он там взялся. Он словно сам прыгнул в ладонь.
Призрак, маячивший позади Миноги, довольно хихикнул. Я видел упыря, обнимающего за плечи мою жену.
— ТЫ не хочешь больше видеть МЕНЯ?
И тогда, именно тогда, я почувствовала кого-то рядом, рассказывала Минога. Это был не тот призрак, присутствие которого ощущали остальные женщины. Это было что-то мерзкое, отталкивающее… То, что мы называем злом, потому что других слов подобрать не можем.
— Я была в ярости. Я замахнулась на голос, а Роберт, наверное, отвернулся, потому что не перехватил мою руку и не пригнулся, и я почувствовала, как камень ударился обо что-то твердое. Я закричала, но не смогла остановиться и ударила снова — что-то треснуло, будто яичная скорлупа, а руки вдруг стали влажными. Я попробовала шуметь — не визжать, не плакать, просто подать голос, — господи, я же была на дне оврага и только что убила человека, который когда-то без памяти любил меня. И знаете что? Я была рада, до безумия рада, что Роберт мертв.
Мерзкое существо, державшее за плечи Миногу, содрогнулось в экстазе и исчезло, получив то, чего хотело.
— Затопали шаги: кто-то спускался в овраг, и я закричала и попыталась подняться на ноги. Это, должно быть, коп, и меня отправят в тюрьму на куда более долгий срок, чем этого урода. Человек говорил: «Боже мой, боже мой», повторял и повторял, и я поняла, что это не коп. Это был Пит из кафе. Он вышел убедиться, что со мной ничего не случилось, и, когда не увидел меня на улице, побежал на пустырь. Вскоре он услышал шум, и — вот он, мой спаситель. Пит отвел меня домой незаметно для посторонних глаз и велел переодеться в чистое. Окровавленную одежду он сунул в мешок для мусора и сказал, что сожжет, а тело оттащит подальше в овраг и закидает чем-нибудь или спрячет в пещере. Думаю, он хорошо постарался, потому что тело Роберта до сих пор где-то там. Я не слышала, чтобы хоть один полицейский расспрашивал о нем. Убийство сошло мне с рук. Ну как, мисс Труа, хорош секрет?
Следующая дама сказала:
— Так странно… Когда я думаю об этом, каждый раз улыбаюсь. Порой в жизни происходят такие странные вещи. Ну да ладно. Когда я была маленькой девочкой, мать частенько брала меня в свои любимые магазины, чтобы я воровала для нее.
Так Минога нашла своего вора.
* * *
— Минога добилась от нее признания? — спросил Дон, сидя возле темного окна бара.
— Вот именно.
Я припомнил ее слова и неотвязное ощущение: где-то близко, слишком близко бьются огромные крылья.
— На это у нее ушло двадцать минут. Женщина раскололась. Сказала, что воровала всякий раз понемногу и даже не заметила, как выросла сумма. И ей стало страшно, но как остановиться, она не знала. «Вы уже остановились, — сказала Ли. — Все кончено». Они разработали график выплат, не стали привлекать полицию — разрешили всю проблему за полдня. Дама отправилась домой потрясенная, но исправившаяся. Представляешь, она продолжала таскать из магазинов всю сознательную жизнь. Как Ботик.
— Ну да, как Ботик, — сказал Олсон. — Только эта дама попалась.
Он улыбнулся и задумался.
— Когда, говоришь, это было?
— В девяносто пятом. В октябре, кажется.
— Интересно. Если не ошибаюсь, в октябре девяносто пятого мы со Спенсером приезжали в гости к его покровительнице, пожилой леди по имени Грейс Фэллоу. Она была богата и любила, когда Спенсер приезжал к ней и давал консультации. Именно так в последнее время я с ним и работал.
— Понятно. И?
* * *
«Понятно. И?» — значит: «Какое отношение имеет это ко мне?»
* * *
— Грейс Фэллоу жила в Рихобот Бич. Она поселила нас в отеле «Променад Плаза».
* * *
Грейс Фэллоу жила в Рихобот Бич… «Променад Плаза».
* * *
— Так мы ж могли встретиться с Миногой. Разве не странно?
— Может, и так.
Дон посмотрел на меня, хмурясь:
— Да ладно, это совпадение. Мы никогда не видели ее, и, насколько я знаю, она не видела нас. Но может, знаешь, как бывает, мельком увидела его, и накатила ностальгия. Это было прекрасное время в нашей жизни. И с датой я могу ошибаться.
Он помедлил.
— Да, скорее всего, я ошибся. Кажется, Грейс Фэллоу попросила нас приехать в октябре не девяносто шестого и не девяносто пятого. Это был восемьдесят шестой год.
* * *
«Ну, разумеется», — пробормотал я. В баре я тогда ничего не сказал, просто кивнул.
Много времени прошло, прежде чем я почувствовал, что могу выключить торшер и впустить в комнату будоражащую память темноту.
* * *
Наутро мы вновь отправились в больницу Ламонта и стали участниками события огромной важности. Но прежде чем я объясню, какого именно, мы перескочим сразу через четыре последующих дня, тоже напичканных событиями, пусть и менее значительными, но не менее поразительными для тех, кто при них присутствовал. Но на пятый день — из тех, которые мы пролистываем, — еще одно изумительное событие, точнее, несколько имели место, и все началось с объявления, которое сделал Дон Олсон за столиком в баре, поедая подрумяненные рогалики. Он сказал, что Говарду Блаю, источнику сенсаций, упомянутых выше, сообщили, чтобы не ждал сегодня своих друзей. В ответ на мой вопрос Олсон заявил, что у него для меня сюрприз. Но для этого мы должны ненадолго съездить в Милуоки.
— Что же за сюрприз?
— Узнаешь на месте. У нас есть небольшое окно. До Милуоки часа полтора езды, но на самолете — полчаса. Так вот, хоть и терпеть не могу летать, я забронировал дешевые билеты на эту новомодную авиалинию, «Изет Флайт Эйр». От тебя требуется только доставить нас в ближайшие сорок минут в аэропорт и заплатить денежки. В Милуоки можем взять машину напрокат. По идее, выиграем как минимум полчаса, и, если не ошибаюсь, ты уже почти согласился.
— С чего вдруг такая спешка?
— У человека, с которым мы встречаемся, мало свободного времени.
— А кто этот человек, ты сказать не хочешь.
— Теряешь драгоценные минуты, — сказал Олсон, поднимаясь и вытирая губы салфеткой.
Через пять минут мы ехали в аэропорт «Дэйн Кантри», а через двадцать пять я стоял в очереди у стойки регистрации и был единственным пассажиром без багажа. Все необходимое — маленький ноутбук и авторучка — уместилось в карманах куртки.
Дон Олсон из тех людей, которые умирают от страха с момента отрыва шасси и до приземления. Он исчез в недрах терминала в поисках конфет и журналов или еще чего-то, способного заглушить ужас. Поскольку было раннее утро, я надеялся, что таким средством не окажется пара стаканчиков виски. Или хотя бы не более пары.
Очередь ползла со скоростью фута в двадцать минут. Кассиры почти неотрывно таращились на мониторы. С их лиц не сходило выражение озадаченности. Они щелкали клавишами, качали головами и шептались. Время от времени щелканье, шепот и качание головами прекращались, и пассажирам вручали билеты и направляли к охране и зоне посадки. Я терпеливо ждал.
От нечего делать я развинтил авторучку, дабы убедиться, что она почти полная. Нагруженная тремя огромными сумками пара отчалила от стойки, и я продвинулся на полтора фута. Я сунул руки в карманы и посмотрел, не пора ли почистить туфли. Пока нет. Я выпрямился, глубоко вдохнул и выдохнул. Оба юноши за стойкой провели руками по стриженным бобриком головам, по-прежнему удивленные и озадаченные. Недобрый знак. Один долго стучал по клавишам, а потом наклонился к невидимому монитору и покачал головой.
Я обернулся и взглянул на людей в зале. Пассажиры входили и выходили, болтали по мобильным телефонам, стояли, опираясь на колонны, или сидели на своих сумках. Почти у каждого на спине или в руке был рюкзачок, и почти каждому на вид было лет сорок. Я попытался отыскать взглядом Олсона, но конфеты и журналы, по-видимому, продавались в другом конце терминала. Оглядев группу неопрятного вида молодых людей, занявших ряд кресел, я задержал взгляд на худощавом старике в черной кожаной крутке, легком свитере с завернутым высоким воротником и в джинсах. С первого взгляда я понял, что старикан не прост. Внешностью он немного напоминал актера. Густые седые волосы были зачесаны назад и падали ниже воротника куртки. Загорелое скуластое лицо, глубоко посаженные голубые глаза, а лет, наверное, от семидесяти до восьмидесяти пяти. И смотрел он на меня. То, что я заметил это, нисколько старика не взволновало. Он как ни в чем не бывало продолжал разглядывать меня, спокойно и невозмутимо, будто животное в зоопарке.
Я не понимал отчего, но взгляд старика досаждал мне и беспокоил. В его беззастенчивом внимании чудилась дерзкая снисходительность. Я чувствовал себя неловко и унизительно, очень хотелось, чтобы он нашел себе другую жертву. Вид он сохранял предельно самоуверенный. Пронзительно-синие глаза бесцеремонно пытались поймать мой взгляд.
Когда я отвернулся, показалось, будто оборвался провод под током. Молодые люди за стойкой вручили билеты и посадочные талоны двум девушкам. Очередь сократилась, к стойке пошел высокий длинноволосый мужчина с плохо замаскированной плешью. Шестифутовый рюкзак катился за ним на удобных колесиках, напоминая собаку на поводке. Я продвинулся еще на фут. Беспокойная семья — двое грузных родителей и четверо раскормленных отпрысков — с множеством набитых до отказа дорожных сумок с трудом протащилась через открытое пространство, окружила меня и тотчас начала препираться и спорить.
«Еще раз скажешь так, я уйду… Да я только пытаюсь… Почему ты никогда не слушаешь… Молли, если ты не прекратишь вякать… Зачем прекращать, если я не хочу… Да мне плевать, что при детях… Это, кстати, все из-за них…»
Спрятавшись за семейку, я проверил, смотрит ли еще на меня седовласый. К моему облегчению и удивлению, перед большими окнами его уже не было. Но я уловил движение, и сердце едва не выпрыгнуло из груди: старик шел ко мне. Он остановился и поднял руки.
— Вам что-то от меня надо? — спросил я. — В чем дело? Кто вы, Распутин?
Семейка почуяла разборку и притихла.
Мужчина улыбнулся. Улыбался он красиво:
— Вы ведь писатель Ли Гарвелл?
Изумленный, я кивнул:
— Это я, верно.
— Я читал все ваши книги. Прошу вас, позвольте мне извиниться. Я, наверное, показался вам очень невежливым.
— Что вы, все хорошо. Спасибо, что объяснились.
Пока мы разговаривали, молодые люди выдали еще один билет, и я продвинулся вперед. Седоволосый украдкой бочком подобрался поближе. Жуткая семейка волоком передвинула багаж, глазея на мужчину так, словно ожидала от него потрясающего фокуса. Он чуть склонил голову набок и уставился на меня выразительными глазами. Губы его скривились, лоб прорезали морщины. Я подумал: «Это еще не все, продолжение последует. Мог бы и догадаться». Я оглядел терминал, но Олсон, по-видимому, где-то нашел текилу.
— Я должен переговорить с вами, — мягко сказал человек. — Не могли бы мы отойти в сторонку? Это конфиденциально.
— Я никуда из очереди не уйду.
— Это вопрос вашей безопасности.
Прежде чем я успел возразить, мой почитатель опустил одну руку мне на локоть, вторую — на поясницу и сдвинул меня на полтора фута в сторону так легко, будто я был на колесиках.
— Ну-ка стойте, сэр, — сказал я, пытаясь оторваться от него.
— Да я и так стою, — с улыбкой сказал мужчина.
С той же непринужденной властностью он чуть надавил мне на поясницу, удерживая рядом. Он подался ко мне и прошептал, буравя взглядом:
— А глазел я на вас, потому что у меня очень серьезное предчувствие на ваш счет. Не летите этим рейсом.
— Вы спятили, — сказал я.
И вновь почудилось, будто моя рука привязана к электрической изгороди и чистая энергия пронизывает тело. Я попытался отстраниться, но ладонь, вроде бы просто лежащая на спине, крепко удерживала меня.
— Прошу вас. Если вы подойдете к стойке и купите билет у этих двух балбесов и полетите рейсом «Изет Флайт Эйр» 202, последствия могут быть катастрофическими.
— А вы откуда знаете?
— Знаю. Если полетите в Милуоки, потеряете все. Машина у вас есть? Поезжайте на ней, и все будет хорошо.
— Все будет хорошо?
Мужчина резко убрал руки. Ощущение освобождения от сильной, но невидимой энергии было таким отчетливым, как если бы резко наступила полная тишина.
— Подумайте хорошенько, Ли.
— Как ваше имя?
Красивую улыбку на его лице сменило жесткое выражение.
— Распутин.
Он отступил на шаг. И через несколько секунд скрылся из виду.
Между мной и стойкой регистрации оставались две пары и мужчина, похожий на отставного военного.
Я взглянул на кассиров, внезапно будто осознал их тупость и непрофессионализм, и спросил себя: «Что, если все служащие этой авиалинии такие же?» Сколько успешных рейсов умудрилась сделать «Изет Флайт Эйр»? И где, кстати, Дон Олсон?
Как только беспокойство за друга вытеснило другие мысли, Олсон возник из толпы, в которой только что растворился «Распутин». Возможно, он даже видел этого странного и впечатляющего типа.
Дон подошел с журналами «Ярмарка тщеславия» и «Новая республика», благоухая бурбоном, и я спросил, заметил ли он удивительного человека в черной кожаной куртке, с седыми волосами до плеч и лицом вождя апачей, если только апачи были БАСПами. Дон моргнул и спросил:
— Что?
Я повторил.
— Похоже, не заметил.
— Идиот, такого просто нельзя не заметить. Это как не заметить горящего здания.
Дон снова моргнул.
— Говорю, не заметил. А что? Он что-то натворил?
— Он велел мне не лететь этим рейсом.
Мы переместились еще на восемнадцать дюймов и стали третьими в очереди.
Олсон спросил, почему незнакомец отговаривал от полета, и выслушал ответ, как мне показалось, невозмутимо.
— И что ты решил?
Глубоко в душе он, по-моему, был доволен.
— Я ждал тебя, чтобы спросить.
— Я сделаю так, как решишь ты. Если решишь правильно.
Я с раздражением посмотрел на него.
— Стыдно сказать, но я хочу ехать на машине.
— Решение правильное. Пошли отсюда.
— Хорошо, — ответил я и понял, что вправду могу вот так просто взять и уйти.
Семейка вновь начала ссориться, и я спросил стоящих передо мной, не в Милуоки ли они летят.
Мужчина из первой пары ответил:
— Нет, в Грин-Бэй.
Женщина из второй пары ответила:
— В Терре-Хот. А что?
Похожий на отставного военного улыбнулся и сказал:
— Мне намного дальше.
Я спросил, не собирается ли он делать пересадку в Милуоки.
— В Сент-Луисе.
Я развернулся к семейке. Родители вместе весили, наверное, фунтов семьсот. Они недовольно наблюдали за детьми, а те ходили вразвалочку кругами и постоянно канючили. Пара заметила, что я смотрю на них, и удивленно примолкла. Никто с ними обычно не заговаривает вот так, решил я.
— В двух словах, — сказал я. — Вы летите в Милуоки или транзитом через Милуоки?
— Мы — что? — спросила жена.
— Нет, — ответил муж.
— Что «нет»? — спросила она. — Не говори ему о наших… Он не… Не смей… Ты вечно… Ты никогда…
Мы пошли прочь от заскандалившей пары через широкое пустое пространство и выбрались на парковку.
— Так и подмывает сказать… — начал было Олсон, и я попросил его: не надо.
* * *
Как только мы вырулили на длинный прямой хайвей, Олсон включил радио и настроился на новостную станцию WTMJ, милуокское отделение NBC, и следующие два часа мы слушали «Полдень с Джо Раддлером». В студию звонили очень немногие, потому что ведущий, мистер Раддлер, бывший спортивный обозреватель в Миллхейвене, штат Иллинойс, предпочитал говорить сам. Раддлер любил орать, реветь и напыщенно разглагольствовать. Ему нравилось ссылаться на этапы своей карьеры спортивного комментатора, например «когда мое имя было на слуху» или «когда я был в зените славы». Дон в свое время понял, что, слушая такие программы в дороге, получаешь бездонный источник знаний о жизни людей в том месте, где в этот раз собираешься заниматься своим необычным ремеслом. Мэллон, сказал Дон, поступал точно так же.
Джо Раддлер кипел негодованием по поводу телефонного счета. Со своего городского телефона он сделал всего пять звонков, общая сумма которых двадцать два цента. Однако счет прислали аж на тридцать два доллара семь центов. Как эти клоуны умудряются такое вытворять?? Возмущение Джо Раддлера выплескивалось фонтаном.
Когда до Милуоки оставалось миль сорок, Раддлер приглушенным голосом объявил: «У нас только что появились мрачные новости, друзья, и я позволю себе поделиться с вами. Я делаю фальстарт, упреждая официальное сообщение властей, но для такого старого телерадиоведущего, как я, новости есть новости, и их надо выкладывать точно и правдиво, своевременно, без отсева и прикрас, не пиаря их так и этак, пока черное не побелеет, а белое не почернеет».
— Нет, — сказал я. — Не может быть.
— Чего не может быть?
«В общем, прошу простить, если испорчу вам день, мои дорогие, прошу меня простить за приглашение госпожи Смерть на наше ток-шоу. Лучше бы нам, конечно, не пускать ее, но когда в комнату входит госпожа Смерть, люди, как правило, уделяют ей все внимание, потому что она чертовски влиятельная дама. Итак, приготовьтесь уделить все свое внимание, друзья… Около двадцати минут назад прямо с неба упал самолет, рухнув на поле фермера близ маленькой деревушки Уэльс, неподалеку от хайвей I-94. Выживших нет. По крайней мере, не наблюдается».
— Нет, нет. — Дон замотал головой. — Это же…
Я шикнул на него.
«Самолет авиакомпании «Изет Флайт Эйр», выполняя очередной рейс 202 из Мэдисона в наш славный город, рухнул, так сказать «воткнулся», как когда-то говорили летчики, погибли все находившиеся на борту пассажиры и экипаж. Всего семнадцать душ, леди и джентльмены».
Дон застонал и опустил лицо в ладони.
«Случались и более крупные авиакатастрофы, с большим числом загубленных душ, но речь не о них. Это происшествие — прекрасная возможность для размышления, философии, и, я полагаю, нам следует этим воспользоваться. Задумайтесь: семнадцать человек, превратившихся в головешки, кости переломаны, тела расплющены — почему они? А? Верно? Вы слышите меня? Эти люди умерли все вместе. Мой вопрос к вам: объединяло ли их что-то до того, как они встретили свой рок? Было ли у них хоть что-нибудь общее? Потому что сейчас оно у них есть. Если вы оглянетесь и посмотрите на эти семнадцать хрупких человеческих жизней, хорошенько посмотрите, в микроскоп, — думаете, увидите связующие нити? Клянусь: да. Дженни знала Джеки по начальной школе, Джеки была сиделкой у Джонни, Джонни задолжал много денег Джо. И таких наберется большинство. Но копнем глубже.
Подойдем к вопросу с другой стороны. Погибли четырнадцать пассажиров и три члена экипажа. Но на рейс было забронировано шестнадцать билетов, и два не были выкуплены. Два человека решили: «Спасибо, не надо, я не полечу добрым старым рейсом 202 из аэропорта округа Дэйн в Митчел Филд, благодарю, но — нет». Они собирались лететь этим рейсом, но передумали. Оба. Почему? Я хочу знать, я очень хочу это знать. Почему? А? Верно?»
С грустью и смущением я посмотрел на Олсона и увидел на его лице те же чувства.
«Вопрос вот в чем: что это означает? Имеем же мы право задуматься о значении, верно?»
— Я торможу, — сказал я. — Больше не могу. Руки трясутся, и такое чувство, что кишки тоже.
Я свернул на аварийную полосу, заглушил двигатель и устало откинулся на спинку. Джо Раддлер продолжал орать: «Потому что вот я вам что скажу: правда, которая видится мне, правда истинная, точка. Хоть убейте. Вот вам мое слово, черт возьми, можете отнести его в банк. Джо Раддлер не лжет вам, люди. Джо Раддлер порой кажется самую чуточку простоватым, однако говорит правду, и таким он был всю свою дурацкую, блин, жизнь. Вот чем он занимается — несет людям свою дурацкую правду. О как. И что я вам сейчас скажу, друзья. Эти два человека, которые отказались лететь рейсом 202 компании «Изет Флайт Эйр», — это судьба. Да-да. Они были спасены с какой-то целью. Скорее всего, они предполагают, что им просто повезло. Да, так оно и было, точно говорю вам, а знаете почему? Им повезло потому, что…»
— Потому, что… — прошептал я.
«…что это судьба. На свете есть только одна сила, более могущественная, чем судьба. Эта сила — смысл. В их жизнях есть смысл, они окутаны смыслом».
Я больше не мог ни секунды выносить этот бред — ударил по кнопке, и радио умолкло.
— Выходит, я баловень судьбы? — Олсон дернулся, как от удара. — Боже, ты только посмотри.
Он ткнул указательным пальцем вперед и вправо. В нескольких милях от нас в небо поднимался столб плотного черного дыма. Наверное, если бы не горлопан Джо Раддлер, я и сам заметил бы его.
— Бог ты мой… — проговорил Олсон.
— Бог ты мой… — повторил я. — Господи.
— Сколько, он сказал, погибло?
— Кажется, семнадцать. Включая членов экипажа.
— Ох… Жуть. Мы кого-нибудь видели, как думаешь?
— Не у билетной стойки. Хотя кое-кто из тех, что стояли передо мной, могли быть… Может, те девушки… И парень с намечающейся лысиной…
— Ли, я больше не могу пялиться на этот дым. Понял?
— Меня мутит.
— Поехали отсюда скорее.
Я подчинился приказу, и мы помчались дальше.
Минут через пятнадцать Олсон спросил:
— Ну как, получше?
— Вроде да. Не по себе, но получше.
— Мне тоже. Не по себе, но получше.
— Камень с души.
— Точно.
— Это как обратная сторона комплекса вины спасшегося.
— Эйфория спасшегося.
— Блаженство спасшегося.
— Ха.
— Черт возьми, мы же могли сейчас лежать там бездыханные. Или раздавленные в лепешку, или сожженные — как он сказал, «головешки»?
— А ведь едва не… Так близко.
— Промахнулись на пару долбаных дюймов.
— Миллиметров.
Дон ударил по «торпеде», уперся ладонями в люк и поднял его.
— Эх, классное чувство, а?
— Еще бы. Мы остались живы.
— Эти семнадцать несчастных сукиных сынов мертвы, а мы еще поживем.
— Именно. Только так, и никак иначе.
— Чувствовать себя живым чертовски приятно, а?
— Чувствовать себя живым — это круто, — сказал я с ощущением, что выражаю словами абсолютную, но малоизвестную правду. — Это… это просто здорово. И мы обязаны всем тому дяде. Если это вообще был дядя. А не какой-нибудь ангел.
— Твой, кстати, ангел.
Я вопросительно взглянул на него.
— А что нам известно о нем? Два факта: он знал тебя и не хотел, чтоб ты погиб в авиакатастрофе.
— Значит, это был мой ангел-хранитель?
— Так или иначе — да. Точно. Эй, вспомни-ка, что ты говорил о женщине, которую так и не смог убить Хейвард, потому что убили его самого? Про ее ребенка или внука? Волновой эффект?
Я кивнул.
— Тот дурачок из ток-шоу, Джо Раддлер, разорялся о судьбе. Это ведь то же самое?
— Да брось ты, — сказал я.
— А тот тип спросил тебя, собираешься ли ты лететь двести вторым рейсом?
— По-моему, да. Да, точно. Погоди. Нет, он просто подошел и сказал мне, что у него предчувствие: если я полечу двести вторым рейсом, последствия будут страшными.
— Выходит, он знал, каким рейсом ты собирался лететь.
Плечи мои опустились. В конечном счете, возможно, и мне придется стать баловнем судьбы.
— Так или иначе, все дело в тебе, Гарвелл. Согласись.
Лучше бы Олсон не озвучивал мои мысли. Восторг по поводу удивительного спасения испарился, оставив, однако, отчетливое послевкусие.
— А я прямо сейчас приступаю к чтению «Ярмарки тщеславия», — заявил Олсон.
Он перегнулся через спинку, покопался в сумке, выудил купленный в аэропорту журнал и, развалившись на сиденье, принялся листать.
— До чего ж красивые рекламы, — сказал Дон.
И после этого молчал, пока мы не достигли выезда из деловой части Милуоки, где велел съезжать с хайвея и двигаться к «Пфистеру».
— Так и знал, — сказал я. — Все почему-то думают, что в Милуоки один-единственный отель.
— Мой сюрприз не касается «всех», — ответил Олсон. — Когда подъедешь к отелю, заруливай на парковку.
* * *
Дон подошел к ряду телефонов позади стола консьержа, позвонил, мы заняли кресла в фойе «Пфистера» и наблюдали, как люди, в основном семьями, выходили из лифтов, сходили по ступеням в фойе и выстраивались у длинной стойки дежурного администратора. Какие-то мужчины после регистрации собирались маленькими группами, тыча друг друга кулаком в плечо и гогоча во весь голос.
— Они вроде как занимаются одним делом, — заметил Дон. — И приехали сюда поэтому. Может, из какой-нибудь ассоциации или клуба? Или просто работают в одной компании?
— Большинство из них — наверняка, — ответил я. — А мы чего ждем? Что к нам сюда спустится твой сюрприз? Почему ты не говоришь, кто это?
— Потому что тогда сюрприза не получится. Мы ждем человека, который будет выходить из отеля.
— Чтобы пойти за ним. За ней — это женщина.
— He-а. Абсолютно, безнадежно неверно. Давай ты просто посидишь и подождешь, хорошо?
Я скрестил ноги и привалился к подлокотнику кресла, готовый прождать здесь целую вечность. Если проголодаемся — можно заказать сэндвичи и напитки у фланирующих по фойе официантов. «Пфистер» напоминал любезную пожилую гранд-даму. Лихой консьерж носил кавалерийские усы с закрученными кончиками, а невозмутимо-сдержанные и почтительные клерки за стойкой регистрации наверняка отлично справлялись бы и в отеле «Савой». Только спортивные рубашки, штаны цвета хаки и мокасины гостей удерживали фойе в этом времени и месте.
— Никак не могу понять, что творится с Гути, — сказал я.
— Ты не одинок: не могут понять и доктор Гринграсс с этой горячей малышкой Парджитой.
— «Горячей»? Мне Парджита показалась на удивление холодной и надменной.
— Ты, похоже, не очень разбираешься в женщинах. Парджита — извращенка. Причем настолько, что Гути ее просто с ума сводит.
— Ну и ну…
Мне вспомнилось, какое у нее было странное выражение лица, когда Говард лежал на полу. Когда Гринграсс попросил его говорить своими словами, Парджита едва сдержала улыбку. Какими бы ни были ее чувства, внешне они совсем не напоминали сексуальное возбуждение.
— Вспомни, девчонки всегда обожали Гути.
— Когда он был похож на молодого блондина из «Шейн».
— Хорошо, что ты пишешь беллетристику. Если решишь обрисовать реальный мир, никто его не узнает.
— Согласись, Дон, не получится рассказать хорошую историю, когда кто-то держит у твоего виска пистолет. С Мэллоном именно так и было.
— Ага, вот он, наш первый спор.
До меня дошло, что я более раздражен, чем думал. Люди Мэллона устанавливали свои правила всюду, где появлялись, заносчивые, самонадеянные попрыгунчики, зависевшие от всех и каждого, кто их кормил, одевал, снабжал наркотиками и алкоголем, и слушал их бредни, и раздвигал ноги по первому желанию Мэллона и мэллонитов…
В голове вдруг мелькнул образ старика из аэропорта, а следом — конкретная жуткая перспектива. А в следующее мгновение все испарилось.
— Успокойся, — сказал Дон. — По лицу видно, как тебя корежит. Помни, что я не делаю тебе одолжение. О, гляди-ка, похоже, нашелся ответ на наш вопрос.
Я посмотрел в направлении его взгляда: удостоенная улыбки «кавалериста», по ступеням в фойе спускалась кучка людей разных возрастов — и все как один в синих джинсах, крепко обтянувших заметные животики и пухлые бока. В центре группы двигалась круглолицая молодая женщина, голову которой венчало нечто вроде широкой марлевой повязки. Это была семья: мать и отец, дяди и тети, сыновья, дочери, кузены, жены и мужья и даже парочка пухлых детишек, бегающих туда-сюда среди всеобщей неразберихи.
— Что за свалка? — спросил Олсон. — Ты только взгляни на нее. Она же вылитая пчеломатка.
Гудящий рой подкатился к столу дежурного администратора, где разбился на части — на одиночек и пары, а «пчеломатка» протянула руки и двинулась вперед неторопливым и величавым шагом. Двое тучных мужчин приблизительно ее возраста приготовились принимать объятия. Марлевая повязка на голове молодой женщины оказалась фатой, откинутой назад, на замысловатую, зафиксированную лаком прическу. Помимо фаты на невесте была серая толстовка «О-Клэр», такого же типа джинсы, как у всех остальных родственников, и — замечательный штрих — изрядно поношенные ковбойские сапоги почти до колен, с гофрой, наборными каблуками и прострочкой. Она спустилась вместе с семьей встречать прибытие жениха и шафера, его брата.
— Похоже, сегодня ночью спать не дадут, — заметил я.
Из ближайших лифтов появились четверо мужчин в строгих темных костюмах и ослепительных манишках, прошагали мимо свадебной команды к выходу на Джефферсон-стрит. Они перемещались быстрым, плавным шагом, решительно и целеустремленно двигались к своей цели, абсолютно равнодушные к происходящему вокруг, словно собаки, бегущие по следу. У вожака этой стаи была идеальная прическа исполнительного директора, седеющие виски, широкое загорелое лицо с глубокими лучиками-морщинками вокруг глаз и такой вид, будто он только что купил отель и направлялся к выходу, чтоб прикупить еще два-три, а то и больше. За ним шел худощавый, бдительно-настороженного вида человек в очках в черной оправе, он прижимал к себе локтем черную кожаную папку. Замыкала шествие пара высоких атлетов, за ушами у них виднелись завитки белых проводков, исчезающие под воротниками.
С раскрытым ртом Олсон проводил их взглядом. Через автоматические двери отеля стая вытекала из здания, теперь напоминая акул, рыскающих в поисках добычи.
Олсон повернулся ко мне и легонько постучал пальцем по плечу:
— Время для большого сюрприза, приятель.
Он встал. Я тоже.
— Так это мы их выхода ждали?
— Ну да.
Олсон, лавируя между предметами мебели, устремился к лифту, из которого только что вышли те четверо. Я следовал за ним по пятам.
— Человек, владеющий миром, его адвокат и охрана.
— Ты не узнал его.
— Я не читаю раздел деловых новостей.
— А там обычно пишут о других.
Олсон добрался до лифта и нажал кнопку костяшкой пальца. Дверь раскрылась.
— Ладно, сдаюсь, — сказал я, входя в лифт и наблюдая, как Олсон вновь костяшкой пальца жмет кнопку пятого этажа.
— А что это ты все костяшкой? Брезгуешь?
— Ты правда его не узнал? Не исключено, этот человек когда-нибудь станет президентом, если нам здорово не повезет.
Я щелкнул пальцами.
— Ты не хочешь оставлять отпечатки пальцев. Этому трюку тебя научил Ботик.
— Чего ради их всюду оставлять? Можно использовать локоть, а не руку. Сустав, но не палец. Или носить перчатки. В нашем мире тайна частной жизни исчезает сотней маленьких путей, но можно найти способы маскировки. Поди спроси сенатора, что он думает о тайне частной жизни. У него с этим все отлично, вот что он думает. Этому парню и таким, как он, конфиденциальность просто необходима: и чем ее больше, тем больше они могут отобрать у нас.
— А он сенатор?
— Первый срок, но он развернется. У них большие планы, грандиозные.
— У них? У него и тощего адвоката, что был с ним?
— У него и его жены.
Лифт остановился на пятом этаже. Я вышел вслед за Олсоном, и, когда мы повернули в коридор, меня осенило.
— А фамилия этого сенатора Уолш?
— Сенатор Райнхарт Уокер Уолш от Уокер Фармс, Уокер Ридж, штат Теннесси.
— В настоящее время приходящийся супругом…
— Бывшей Мередит Брайт. Той самой, оставшейся в живых после не то церемонии, не то опыта, не то прорыва Спенсера Мэллона на экспериментальном поле агрономического факультета. Той Мередит, с которой ты так и не познакомился.
— Как и с соседом Хейварда — Бреттом Милстрэпом.
— Считай, повезло. И Мэллона ты напрочь забыл.
— Хочешь сказать, он не умер?
Новость потрясла меня: это как услышать, что Минотавр все еще живет в сердце своего лабиринта. Внезапно я ощутил омерзительный привкус и прилив горячей волны, прокатившейся от живота к глотке.
— Ну конечно не умер. Живет себе в Верхнем Вест-сайде Нью-Йорка и честно зарабатывает на жизнь как медиум. Классный, кстати, медиум. Хочешь с ним повидаться? Могу дать адрес.
Я попытался представить, как давлю кнопку звонка у двери Мэллона, и с отвращением содрогнулся.
— Значит, все это время эта сволочь живет и в ус не дует. — Верилось с трудом. — Господи. Знаешь, там, в аэропорту, мне пришла в голову эта жуткая мысль, и я…
— Соберись-ка, Ли, — сказал Дон. — Мы сюда не загорать приехали.
В конце коридора он постучал в дверь с табличкой «Маркетт-люкс».
Дверь распахнулась. Перед нами, намереваясь отступить назад, стоял высокий, сутулый, бледный как мертвец, одетый во все черное мужчина лет тридцати пяти. У него были темные волосы, падающие на лоб, темные блестящие глаза и длинный подвижный рот.
— Да… — произнес он, изобразив небрежный поклон. — А, Дональд, это вы, да.
Он резко сунул Дону вялую руку, которую тот взял и тотчас выпустил, не пожав. Мужчина повернулся ко мне. Его глаза блеснули. Это напоминало знакомство с сотрудником похоронного бюро из старого черно-белого фильма.
— А это, должно быть, мистер Гарвелл, наш знаменитый писатель. Какая честь…
Я принял в ладонь его пальцы, холодные и словно безжизненные, и тут же отнял руку.
— Меня зовут Вардис Флек, мистер Гарвелл, я помощник миссис Уолш. Прошу вас следовать за мной в гостиную.
Мы очутились в прихожей или приемной, где большое овальное зеркало в золоченой раме смотрело на высокий стол с огромной икебаной, раскинувшейся крыльями стебельков и веточек. Позади Флека в углу обнаружились две двери. Он скользнул к той, что справа, и распахнул ее.
— Прошу, — повторил он, улыбаясь одним ртом.
— Надеюсь, вы все так же готовите на всех конфорках, Вардис, — сказал Дон. — И в королевстве царит мир.
— Когда вы рядом, скучать не приходится ни секунды, Дональд.
Флек проводил нас в просторное, строго оформленное помещение с диванами и креслами вокруг столов темного дерева. Голый камин в стене справа; на левой стене — черная консоль с выключенным телевизором и секция выдвижных ящиков возле мини-бара. Вазы из граненого стекла на двух столах держали пышные, торчащие во все стороны цветочные икебаны, отражающиеся в зеркалах — точных копиях того, что в фойе.
— Поверьте моему слову, готовлю я на каждой имеющейся в моем распоряжении конфорке, — добавил Флек. — В этом суть моей должности. Хотел бы добавить, что вы в полном смысле слова неординарный знакомый моей дорогой госпожи. Вы единственный, кто способен требовать денежного пожертвования, только освободившись из тюр-р-рьмы.
Вялым взмахом руки, похожей на сломанное птичье крыло, он указал нам на диваны перед камином.
— Она сделала пожертвование с той же радостью, с какой я его получил.
— Мистер Флек, — сказал я, устраиваясь на жесткой диванной подушке, — можно поинтересоваться, откуда вы родом? Ваш акцент необычайно мелодичен, но мне никак не удается привязать его к какой-то местности.
— Если постараться, привязать можно, — ответил Флек.
Чуть склонившись, он отступал к роскошной двери, увенчанной карнизом и пышным антаблементом, в левой половине комнаты. Точно такая же дверь украшала стену справа от нас. За ними наверняка было множество сообщающихся комнат, таких же холодных и лишенных индивидуальности, как эта.
— История непр-р-ростая, если позволите. Родом я из Эльзас-Лотарингии, но детство провел в Веспреме, Трансданубия, Баконьские горы.
— Флек, если не ошибаюсь, венгерское имя?
Улыбка Флека сделалась жутковато зубастой, а влажные глаза оставались холодными.
— Да, мое имя и в самом деле венгерское, как вы заметили.
Он склонился еще ниже и потянулся за спину, нажал на ручку двери и, когда та открылась, исчез за ней, пятясь. Мы слушали, как удаляются шаги. Вдруг они резко стихли, будто Флек взмыл в воздух.
— Ты часто с ним встречался?
— Не повидаешь Вардиса — не повидаешься с Мередит. По-моему, даже сенатор вынужден устраивать детские праздники или званые обеды через этого типа.
— Сенатор в курсе твоих визитов?
— Конечно нет. Иначе зачем, по-твоему, мы ждали его ухода?
— Ну, значит, она смелая женщина.
— Думаешь, она чем-то рискует? Мередит Уолш плевать хотела на риск, у нее сила воли домушника. Погоди, она идет.
За массивной дверью слева по деревянному полу процокали каблуки.
— Я думал, она придет с другой стороны, а ты? — спросил я.
Олсон приложил палец к губам, уставившись на широкую дверь, будто в ожидании чего-то восхитительного или ужасного.
Когда дверь открылась, первой моей мыслью было: «Что ж, теперь я могу смело сказать, что видел по крайней мере двух невероятно красивых пожилых дам».
Вошла роскошная женщина в коротком черном платье с низким вырезом, элегантном нежно-голубом жакете, черных туфлях-лодочках на трехдюймовых каблуках. Высокая, со стройными ногами, она выглядела непристойно молодой. Пышные волосы как будто мерцали и переливались — от светло-русых к серебристо-белым и наоборот. Все это, конечно же, произвело сильное впечатление, но что заставило сердце встрепенуться, а глаза — затуманиться, — это ее лицо.
Импульсивность, и страстность, и самообладание, горячность и дразнящая холодность, достойное остроумие и глубокая уравновешенность отражались на ее лице наряду с сотней других обещаний и возможностей. Казалось, она способна понять все и объяснить терпеливо и простыми словами. Бесспорная привлекательность этой зрелой женщины наводила на мысль, что молодость всего лишь куколка, из которой должна вылупиться великолепная бабочка. Ее ошеломляющая внешность, очевидный интеллект, горячность, сексуальность, остроумие — все это смутило и потрясло меня, и, когда великолепная, сексуальная, остроумная Мередит Уолш каким-то волшебным образом возникла рядом с моим креслом, я уже безумно хотел, все равно как, забрать ее домой, в постель, и часами заниматься с ней сексом, а потом жениться на ней. Машинально я вскочил, чтобы поздороваться, и почувствовал облегчение от того, что она протянула руку, а не потянулась поцеловать в щеку: оказаться так близко от нее было бы слишком.
— Ли Гарвелл, вот это да, — заговорила она. — Я так рада, что Дон смог устроить нашу встречу. Садитесь, пожалуйста. У нас всего лишь час, может, даже меньше, но провести его следует в комфорте, не правда ли?
Она решила сесть где кресла не было, но в мгновение ока оно там появилось.
— Да, конечно, — услышал я свой голос. — Я очень хотел бы, чтобы вы чувствовали себя удобно.
Я поймал себя на том, что рассматриваю ее макушку, и до меня дошло, что давно пора тоже сесть. И почему Дональд Олсон делает такие абсурдные выводы об этой женщине?
Я сел и почувствовал, как ее взгляд обволакивает меня.
— Кстати, Дон, ты хорошо выглядишь, наверное потому, что теперь отпала нужда потреблять однообразную пищу? Ты остановился у мистера Гарвелла?
— Он весьма добр ко мне.
— Это замечательно, Дональд. Не хотите выпить чего-нибудь? Скотч, водка, мартини, джин с тоником? А может, кофе или чай? Вардис с радостью приготовит все, что пожелаете. Себе я попрошу воды.
Мы оба ответили, что тоже хотели бы воды. Мередит Уолш повернулась и нажала кнопку на замысловатом телефоне, о существовании которого мы догадались, только когда она протянула руку.
Не поднимая трубки, она проговорила:
— Вардис.
Через пару секунд Вардис скользнул в дверь, через которую недавно вышел. С низко опущенной головой, со сложенными у груди пирамидкой ладонями, он выслушал приказ и произнес: «Три воды, да». И вновь отворил дверь, не оборачиваясь, и выкатился спиной вперед.
В голове немного прояснилось, и я увидел, что Мередит не избежала пластической хирургии лица, и, возможно, неоднократной. Кожа над скулами казалась чуть-чуть перетянутой, а на лбу и в уголках глаз совсем не было морщинок. Она выглядела вдвое моложе истинного возраста, а была на три-четыре года старше меня.
— Вы учились вместе в средней школе, — сказала она и подарила нам возможность полюбоваться ее изумительными глазами. — Как я понимаю, мистер Гарвелл — Ли, если позволите, — вы из той славной компании, с которой я познакомилась в маленькой закусочной на Стейт-стрит. И вы интересуетесь событиями того жуткого вечера на лугу.
— Совершенно верно, — ответил я. — Долгие годы я избегал этой темы, но наконец решил разобраться. Ко мне попала информация о Ките Хейварде, и я стал все больше и больше узнавать о Мэллоне и его эксперименте на лугу.
Я ждал, что скажет на это Мередит Уолш, но ответом была лишь легкая улыбка.
— Полагаю, мой интерес во всем этом скорее личный, чем профессиональный.
Она улыбнулась открыто.
— Так я и думала. Конечно, я пригласила вас, чтобы помочь, если смогу, удовлетворить ваш личный интерес и рассказать о нас тогдашних. Дональд всегда чрезвычайно осмотрителен и тактичен в наших контактах, и я обещала предоставить вам час, когда мужа не будет дома. Вот сейчас у него началась или вот-вот начнется беседа о ралли с местным членом его партии, после чего мы встретимся на одном мероприятии.
Мне показалось, я уловил в красивой улыбке оттенок грусти и сожаления. «Вот оно», — подумал я, готовясь к тому, что нас скоро прогонят.
— Мой муж — влиятельный и амбициозный человек, и я собираюсь помочь ему на пути к президентству. Он ничего не знает о том странном инциденте шестьдесят шестого года и о моих недолгих взаимоотношениях со Спенсером Мэллоном. Он никогда не должен узнать об этом, как, разумеется, и пресса. Мы отправились на луг, и там произошло убийство молодого человека. Страшное убийство, должна добавить. К несчастью, все случившееся отдает колдовством, оккультизмом, черной магией — просто немыслимо, чтобы люди моего положения были связаны с чем-то подобным.
— Вы хотите сказать, что бы вы ни поведали мне, это не может быть использовано в моей книге.
— Нет, это не так. Я не хочу препятствовать вам в написании этой книги. Вы широко известный автор. Если эта книга добавит вам славы, вам, возможно, даже удастся оказать публичную поддержку кандидатуре моего мужа. Все, о чем я прошу вас: оставить в тайне мою личность и хранить эту тайну настолько долго, насколько ваша история будет оставаться кому-то интересной.
— Скорее всего, я так и поступлю. — Я немного опешил от ее невозмутимой холодности. — Например, предложу вам другое имя, вы можете быть брюнеткой, студенткой первого курса, а не второго или кем вы тогда были.
— Третьего, — подсказала Мередит. — Но в тот же вечер со страху бросила факультет: собрала кое-что в маленькую сумку и сломя голову — домой, в Фейетвилл.
Ее ясные глаза позвали меня и потребовали сдаться. Наверное, в ее власти было делать все, что вздумается.
— Фейетвилл, что в Арканзасе.
— Вот как… — проронил я, будто знал все об арканзасском Фейетвилле. — Конечно.
— Я заработала достаточно в местном модельном бизнесе, чтобы переехать в Нью-Йорк, и уже через две недели стала сотрудником агентства Ford Models. В колледж больше не возвращалась, о чем жалею. И уже никогда не прочитаю массу великих книг — об очень многих я, наверное, даже не слыхала.
— Я пришлю вам списки, — сказал я. — Можем организовать свой книжный клуб.
Она улыбнулась.
— Ли, кое-что у меня вызывает недоумение. Могу я спросить вас об этом?
— Ну конечно.
— Когда сегодня утром я говорила с Дональдом…
Дверь в правой половине комнаты открылась, впустив Вардиса Флека, сгорбившегося над серебряным подносом с серебряным ведерком со льдом, тремя маленькими бутылочками «Эвиан» и тремя искрящимися стаканами.
— Вот и ты тоже припозднился, Вардис, — сказала Мередит Брайт, чуть подпустив холодка в тон. — Что-то все сегодня утром как заторможенные.
— Мне пришлось исполнить кое-какие обязанности, — сказал Флек.
— Обязанности? Ну да, конечно… Твои обязанности мы обсудим позже.
— Слушаюс-сь, — просвистел Флек.
Серебряными щипцами он бросил кубики льда в стаканы, отвинтил пластиковые шляпки и опорожнил ровно наполовину каждую бутылочку. Потом составил стаканы на красные бумажные салфетки, которые будто вытянул из рукава, и торопливо удалился.
— Прошу, извините меня, пожалуйста, за этот тон, — сказала Мередит, обращаясь только ко мне. — Вардису следовало бы помнить, что в нашем доме для гостей все в первую очередь.
— Поверьте, мы едва ли чувствуем себя обойденными вниманием, — сказал я.
— Однако если решите оторвать бедолаге голову, — вступил в разговор Олсон, — позаботьтесь пришить ее под тем же углом.
— Дональд, прошу вас. Итак, джентльмены. Сегодня утром, Дональд, мы с вами договорились, что вы с вашим другом прилетите на самолете из Мэдисона, возьмете машину в аэропорту и прибудете сюда вскоре после того, как я уверюсь, что сенатор уходит на встречу. Сенатор же ввел меня в заблуждение и отбыл почти на час позже, чем я рассчитывала. И хотя в итоге наша встреча состоялась, я тем не менее не понимаю… почему вы не прибыли к оговоренному сроку?
— А вы что, новостей не слушаете? — спросил Олсон.
— Я никогда не слушаю новостей, Дональд, — ответила она. — Я слышу более чем достаточно о текущих событиях за обеденным столом. А что такое? Что-то произошло?
Он объяснил, что их предостерегли, уговорив не лететь самолетом, который впоследствии разбился, а все находившиеся на борту погибли.
— Потрясающе, — проговорила она. — Только представьте, несчастные люди. Вы спаслись чудесным образом. Нет, правда, потрясающая история.
Мередит Уолш, однако, совсем не выглядела потрясенной, и не похоже, что сообщение о трагедии нашло отклик в ее душе. Наоборот, показалось, что она пыталась подавить веселье. Глаза блестели, щеки приобрели восхитительный нежный румянец, она поднесла руку ко рту, будто пряча улыбку. Но тут же на лице Мередит появились удивление и сожаление, заставив почувствовать, сколь жестокосердно и неверно такое истолкование ее настроения.
— Вы никогда не слушаете Джо Раддлера с местного филиала NBC?
— Слушала его, когда мы в последний раз приезжали сюда. Он, конечно, болван, но старается говорить правду.
— О катастрофе мы услышали от Раддлера. Он уже знал, что два человека забронировали билеты и отказались лететь в последний момент. Он особенно подчеркнул, что эти двое были спасены с какой-то целью.
Хотя сам не верил, что фантазии Раддлера представляют какую-то ценность, проговаривая это, я чувствовал, будто окутан золотистым светом.
— Какая глупость, — сказала Мередит.
— По его словам, у наших жизней теперь появился Смысл.
— Да не существует никакого смысла. Хочешь быть полным эгоистом — будь им, только не притворяйся, что весь мир тебе по душе.
От ее слов ощущение окутанности теплым золотистым светом улетучилось. И еще я обратил внимание, что следы косметической хирургии вовсе не были едва заметными. И красота Мередит уже не казалась безупречной — мне удалось уловить горечь на ее лице. Горечь убивает красоту.
— Самое интересное в вашей истории, — продолжила она, — что вас предупредили. Кто же это сделал?
— Я того типа не видел, — ответил Дон. — Он подходил к Ли, когда я был на другом конце терминала.
Чары Мередит Уолш рассеялись, но не до конца. И вот опять изумительные, глубокие, теплые, игриво-лукавые глаза ухватили меня и проглотили целиком:
— Расскажите об этом, Ли.
Она придумала игру — только для нас двоих.
— Выглядел этот человек необычно. Одет во все черное. Длинные седые волосы, рельефное лицо. Мелькнула мысль, что это дирижер оркестра или какой-нибудь легендарный мошенник. Он подошел ко мне и заявил, что ему нравятся мои книги. Извинился за бесцеремонность. Потом сказал, у него предчувствие, что я не должен лететь этим рейсом. Мол, если я полечу, то рискую потерять все. Я спросил, как его зовут, он ответил «Распутин». Потом повернулся и ушел.
Улыбнувшись, Мередит Уолш соединила ладони с едва слышным хлопком.
— Может, это был гость из будущего, направленный спасти вас! Может, это было ваше еще не рожденное дитя.
— Сомневаюсь, — ответил я.
— Нет, задумайтесь: будущий ребенок, которого вы подарите новой жене. Ли Труа, очаровательная малышка, которую все звали Миногой, наверное, уже миновала детородный возраст. Вы ведь женились на Миноге, Ли?
— Да.
— Значит, если она поменяла фамилию, вы оба носите имя Ли Гарвелл?
— Да.
Мне не нравились ее вопросы.
— Она здорова — Минога?
Тут до меня дошло, что Мередит Уолш почему-то ненавидит Ли Труа.
— Да.
— Мы… если можно, я скажу «мы», подразумевая еще и Спенсера Мэллона, человека, которого мы все любили, а ведь мы правда любили его, верно, Дональд?
— Еще бы, — откликнулся Олсон.
— Мы никогда не видели вас, не встречались с вами, хотя кое-что о вас слышали. Вы и Минога были так похожи друг на друга, что вас даже звали Двойняшкой, помните?
— Меня звали Двоняшкой, — согласился я.
— Вы, наверное, были очаровательны. А вы на самом деле были так похожи?
— Говорят, да.
— А как вы полагаете, Ли, вы самовлюбленный человек?
— Понятия не имею, — ответил я.
Руки и шея Мередит были жилистыми, на ладонях уже заметно увядание. Лет через десять они будут напоминать обезьяньи лапки.
— Вы должны обладать здоровым нарциссизмом, чтобы заботиться о себе, дабы как можно дольше хорошо выглядеть. Но вы, наверное, полагаете, что человек, супруга которого внешне похожа на него, вынужден быть всегда чуточку настороже. Как долго ваша супруга слепа? Я спрашивала Дональда — он не в курсе.
Я глянул на Дона, тот пожал плечами и опустил взгляд на маслянисто блестящие туфли, которые я отдал ему в первый день наши встречи.
— Полностью ослепла? Году в девяносто пятом. Уже давно. Зрение терять она начала постепенно, лет с тридцати, так что, как она говорит, для приобретения нужных навыков времени было предостаточно. Ли в отличной форме, много путешествует самостоятельно.
— И вы не волнуетесь за нее?
— Немного, — ответил я.
— Вы даете ей много свободы. Я бы на вашем месте очень беспокоилась.
— Да я вообще беспокойный, — сказал я с улыбкой. — Это моя волшебная тайна.
— А может, просто недостаточно беспокоитесь, — сказала она.
Глаза ее были яркими, но не ясными, лоб — гладким, без морщинок, но не молодым, улыбка прекрасна, но абсолютно неискренна. Под оценивающим взглядом Мередит Уолш, невозмутимым, беспощадным и ничего не упускающим, я понял, что, когда она переступила порог комнаты, я ненадолго, но полностью потерял рассудок.
— Какое странное предположение, миссис Уолш.
— Такая красивая девочка, с такой забавной привлекательностью девчонки-сорванца. — Показав когти, она вновь тешила свое любопытство. — Еще одним красивым ребенком в вашей компании был Гути. Честное слово, Гути был таким аппетитным, просто конфетка. Голубоглазая фарфоровая куколка. Как он поживает?
— Гути долго и очень серьезно болел, но последние несколько дней заметно пошел на поправку. Все это время он жил в психиатрической лечебнице, но теперь появилась надежда, что он сможет перебраться в реабилитационный центр.
— У него, ей-богу, настоящий прорыв, — сказал Дон. — С того самого дня на лугу Гути разговаривал только цитатами из «Письма Скарлет». Потом добавил еще пару книг, но своими словами заговорил, только когда доктор попытался вытурить нас.
— Надо же, — проговорила Мередит, изобразив заинтересованность. — Гути, наверное, хотел, чтобы вы побыли с ним.
— Если разобраться, это замечательный компромисс, — сказал я. — Гути понял, что помнит каждое слово каждой прочитанной книги, а это означало, что он может передать цитатами буквально все, что хочет сказать!
— Как трогательно, — сказала Мередит. — Ли, а вам никогда не хотелось присоединиться к нам?
— Честно говоря, — ответил я, — не хотелось бы, чтобы ко всем остальным добавилась еще и моя версия случившегося.
— Окажись вы там, могли бы присмотреть за своей подружкой.
— В каком смысле?
Мередит Брайт отвела глаза. Движением головы и выражением лица она неожиданно напомнила мне суровую и жестокую старуху, которую я несколько раз видел на рынке на Турецкой улице. Обильно накрашенная, она сидела, сгорбившись за прилавком, заваленным браслетами и сережками: уличная торговка, ловец удачи.
— Мне ничего не стоит выбросить что угодно, — сказала Мередит. — Мне не жаль, если вещи ломают или отказываются от них. Это вопрос выбора, способ выразить чувства. Ювелирные украшения, дома, дорогие машины, люди, называющие себя друзьями, люди, которые могут оказаться любовниками, — я все это выбросила. Без тени сожаления. Но знаете, что я ненавижу? Я ненавижу терять. Потеря сродни оскорблению, она как рана. Женщина, такая как я, никогда ничего не должна терять.
Мередит вновь взглянула на меня, глаза ее сверкнули:
— Прежде я была совсем не такой, как сейчас. Верите или нет, когда-то я была просто девочкой. Застенчивой, робкой. Доверчивой. Минога была не такой?
— Не такой. Хотя она, конечно, тоже была очень молоденькой. И невинной.
— Я помню ее невинность. Девочки ее лет так же невинны, как желтые нарциссы, как поденки. И я была такой, хотя считала себя опытной оттого, что спала со Спенсером и несла вздор об «играх разума». Игры разума… Спенсеру следовало бы познакомиться со стратегом нашей кампании, вот кто на самом деле знает, как играть в игры разума.
Она улыбнулась — не нам и без намека на теплоту.
— Забавно: все, что мы делаем сейчас, и есть игры разума, суть которых всего лишь в том, чтобы вести счет. И как только ты все для себя просчитаешь, ничего в душе не остается.
Она умолкла, словно оценивая сказанное и придя к выводу, что оно достаточно неприятное, чтобы быть правдой.
— Когда вы все просчитали? Когда вышли за первого мужа? Когда развелись с ним? Когда оказались вовлеченной в политику?
С поразительной готовностью, в порыве ярости и предвкушения, Мередит движением плеч и наклоном головы швырнула в меня заряд своей духовной и эротической мощи. Я с удивлением подумал, исчерпается ли эта способность в течение долгой избирательной кампании.
— А как, по-вашему, я вышла замуж за Лютера Трилби? Остановилась перед его лимузином и хлопала глазами? Как, по-вашему, я продержалась замужем за этим мерзким психопатом целых двенадцать лет?
— Понимаю, — сказал я.
Это было душераздирающим: с ней не должно происходить ничего ужасного.
— Неужели? — спросила она, ненасытная до последнего.
— Там. На лугу.
Я удивил ее, а сюрпризов Мередит не любила. Ее лицо вытянулось, губы сложились в самую скупую улыбку, какую мне только приходилось видеть.
— Возможно, вы не полный идиот. Дональд бы никогда не догадался, да, Дональд?
Ей необходимо было отомстить кому-нибудь, а Вардис Флек прятался где-то в укромном уголке.
— Я знаю только то, что должен знать, — ответил Дон.
Он был абсолютно спокоен: Мередит Брайт Трилби Уолш больше не могла навредить ему. Они преодолели все это десятки лет назад.
— Пора отдать то, за чем вы пришли. — Голос Мередит был ровным, холодным и решительным — стальным, но совсем не женственным. — В конце концов, в этом я должна быть лучшей.
— Прошу вас, — сказал я, гадая, в чем же она считала себя такой выдающейся.
