История Гути

Это было самое лучшее время, это было самое худшее время; это было в высшей степени темно и ослепительно светло. Они знали лишь то, что думали, будто знают, и ничего больше. О Единодушии. О Всеобщности. Когда Спенсер стоял перед ними, когда Спенсер раскрыл свои прекрасные уста и заговорил, Гути Блай услышал хор ангелов. Но с Китом Хейвардом, который появился в тот день, когда Мередит Брайт украсила своим присутствием обед в «Тик-таке», а он пришел спустя пару минут после ухода этой ослепительной богини… с Китом все полетело вверх тормашками, обнажив кишащих клопов и сплетающихся змей. Кит имел какое-то отношение к явлению богов и демонов в финале, вот и все, что знал Гути, а Мэллон слишком любил ритуалы Корнелиуса Агриппы.

Видите ли, не всякий встреченный вами в психушке — псих. А если вы в таком месте, как Мэдисон, даже психи в местной психушке могут поведать кое-что интересное. Чтобы прочитать книгу, нет нужды становиться профессором. Эти сверкающие, словно из ртути, люди не были полной загадкой для человека, который крутился около тех же библиотечных развалов, что частенько навещал Мэллон, когда не был занят соблазнением студенток, а то и кого помоложе.

Гути всегда знал.

Некоторые утверждают: старый Корнелиус Агриппа открыл нечто такое, что потрясло его и повергло в ужас, и он отступился и заделался истовым католиком.

И мы были напуганы в те дни, помните? Все мы, вся страна. Человек вроде Мэллона мог почувствовать, как все потихоньку катится к большому взрыву. Редкий дар, уверяю вас. Он предвидел, что большие люди будут застрелены, он знал, что безумие с ревом несется на нас… Джон Кеннеди, Мартин Лютер Кинг, Роберт Кеннеди, Малкольм… Всякий раз, когда случалось такое событие, Гути Блай думал о Ките Хейварде и говорил себе: «Это уже было; это не в первый раз». Джон, Мартин, Роберт, Малкольм, любые трагедии на ваш выбор. А когда взорвали здание на территории кампуса и убили студента магистратуры? Кажется, будто весь мир в огне, дым валит, раненые вопят. Вот что в душе творится, даже если все вокруг стоят, не в силах вымолвить ни слова. Вот что в душе творится, когда ощущаешь себя в водовороте войны. Когда чувствуешь: вот он, конец света. Чтобы оказаться на войне, не нужны оружие и форма.

Вот в тот жуткий день Спенсер скакал, как кузнечик. Он проводил веселую банду детей в старый кинотеатр послушать древнего органиста и посмотреть убогий фильм и бросил их там. Чтобы заняться своими тайными делишками. А когда он с этим покончил и завершился сеанс, он встретил их на улице и повел прямо в бой. Считал ли он случайностью, что мир сам себя рвал на куски на том же самом углу, где назначили встречу с Хейвардом и Милстрэпом? Задумывался ли вообще об этом возлюбленный наставник Гути? Нет, он просто завел их за бетонную стену и дожидался конца. И когда все закончилось, к огромному облегчению Гути — поскольку Гути был не как Хейвард, он ненавидел жестокость, суматоху и беспорядки и когда все вокруг вопят, как сумасшедшие, — установилась если не полная, то относительная тишина. Не слышно стало шума воды, гвалта отступающих толп и ударов о стены камней и пивных бутылок.

Они, крадучись, выбрались на заваленную мокрым мусором улицу и кого же увидели? Пританцовывая на ходу, дорогу переходил старый добрый Кит. Радостно оживленный. Глаза его сверкали.

Хотя главное — это Минога. Позже Гути Блай видел, как она путешествовала — так никто никогда не путешествовал, ни до, ни после. И Спенсер Мэллон видел то же, и это было для него почти невыносимо. А вот для бедного Гути не было никакого «почти». Для Гути оказалось слишком много. Он этого не вынес. Нет, не так. Хуже. То, что он не мог этого вынести, не главное. Он не попытался приблизиться к этому. Он съежился, пал духом, он потерялся.

Однако именно тогда, когда они собирались посреди разгромленной улицы, Гути взглянул на Миногу, а Минога в ответ посмотрела на него и улыбнулась, весь мир будто выплеснулся из ее глаз и обнял его… теплый, и темный, и милый, способный поддержать и заставить идти дальше… Не обращайте внимания, что плачу, это не последний раз, точно. Она сделала это для Гути, и это был всего лишь первый удивительный поступок, который она совершила в тот день.

И вот они шли и шли, пока наконец не выбрались на ту жуткую улицу, Глассхаус-роуд, где жили тролли и гоблины, жили весь тот бесконечный день, и там они были не одни. Гути не сводил глаз со своей обожаемой Миноги, но Минога обернулась через плечо, и Гути был твердо уверен, что Мэллон тоже обернулся, и по тому, как напряглось ее лицо, став каким-то скучным, Гути все понял. Идти он мог до тех пор, пока шла она, но никто не мог заставить его смотреть. Он слышал шуршание кожистых крыльев и шорох шагов… Это были не собакоподобные, он точно знал. Несобаки. Грустная правда в том, что после всего случившегося в тот день прошло очень много времени, прежде чем Гути стал мало-мальски привыкать к собакам.

Люди в Ламонте, соседи по палате частенько заводили животных в качестве компаньонов — так это называется? Почему? Разве они не знали? Что угодно могло принять облик собаки, разве они не понимали этого? Эти твари, эти несобаки, эти как-бы-собаки — Спенсер ненавидел их, а они, в свою очередь, терпеть не могли его. Бывали дни, когда Гути казалось, что они вообще никого не любили, просто шлялись, как злющие копы, готовые вышибить мозги первому встречному. А в другие дни он думал, что они ни в грош не ставили людей, мы для них лишь часть какой-то работы, которой никогда не поймем, потому что это далеко за пределами нашего понимания.

И вот теперь Гути… Гути страшится выглянуть утром, поздним утром, выглянуть из окна своей комнаты и увидеть на лужайке такую тварь — она смотрит снизу на него… и говорит: «Может, все и забыли о тебе, да только не мы». И тогда весь день Гути не сможет есть. А ночью глаз не сомкнет.

Он бы предпочел пожать руку Киту Хейварду, чем оглянуться назад, шагая по Глассхаус-роуд.

И вот они вышли на луг, и все пошло не по плану, потому что стало темнеть. Мередит Брайт бесилась из-за гороскопа. Гути расстроился, поскольку твердо верил, что прекрасная Мередит всегда должна быть счастливой. Но когда прибыли на место, они убедились, что белый круг виден отчетливо. Он сиял. Сиял? О, круг просто манил к себе. А Мередит, все еще злая, хотела отменить действо, но все остальные — о, все остальные были в деле, даже Кит и Милстрэп.

Если честно, когда они шли по лугу, белого круга не было видно. Чтобы увидеть его, надо спуститься в небольшую низину, или впадину, а там — раз, и он прямо перед глазами, на пологом травянистом склоне. Только — и это самое странное, — прежде чем они добрались туда, они вроде как увидели его. Они видели что-то, какое-то сияние, будто кольцо белых искр над темной землей — знак. Им указывали путь.

Потом им велели подготовить веревки. Потом со свечами в руках надо было стать в определенном порядке напротив светящегося белого круга. Мередит и Минога злились друг на друга, и Гути поставили между ними вместо барьера, а он и не возражал. Рядом с Миногой проще приглядывать за ней. А вот Минога, о, Минога внимательно наблюдала за всеми: за Мэллоном точно, и Ботиком, и Крохой, но еще и за Хейвардом с Милстрэпом.

Эти двое были сами по себе. Словно говорили: вы занимаетесь своим делом, а мы — своим. У нас тут особый интерес. Во всяком случае, так казалось со стороны. Все были взвинчены, увлечены церемонией, и лишь эти двое выглядели так, будто участвуют в розыгрыше. Странно, когда думаешь о том, что случилось с ними, — они ведь насмехались над Мэллоном. От этого у Гути похолодело в животе, потому что презрению не было места здесь. Единственное, что требовалось, — любовь и уважение друг к другу, а тут… наглые усмешки! Внутренний голос нашептывал Гути: «Уноси-ка ты лучше отсюда ноги, потому что ничего путного здесь не будет, взгляни, уже все плохо». Никогда не отмахивайтесь от сообщений, которые шлет вам встревоженная душа. Он отмахнулся, и это означало, что маленький Гути согласился принять ужасную дрянь, что поджидала его. Он сказал: «Не уйду, не могу, я остаюсь здесь, что бы ни случилось, я не покину Спенсера Мэллона».

И как накануне, в ту минуту, когда Спенсер велел достать спички, зажечь свечи и держать в поднятых руках, их окружили существа. Словно тучи ночных бабочек, тускло-серых и уныло-бурых, только это были не бабочки. Дрожащие огоньки свечей выхватывали из темноты лапы, морды, заостренные зубы, блестящие пуговицы на жилетах и пиджаках. Сатиновая лента на шляпе отразила вспышку спички и исчезла в кишащей нечистью темени. Прибывали другие, еще и еще, и прятались среди прямоходящих несобак. Мерзкие твари. «Не нравится мне это, — сказал он. — Они опять здесь».

Мэллон шикнул на Гути, и у того непонятно отчего развернулась в голове и сорвалась с губ горькая строчка из «Письма Скарлет»: «Что мне остается — упасть на этом месте и умереть?»

Мэллон вновь шикнул на него, а Хейвард обругал, и Мэллон шикнул на Хейварда.

Кит с гадкой ухмылкой нацелил было взгляд исподлобья на Мередит, но маска отвращения на лице девушки отразила его. Мередит не подозревала о существах, Кит тоже. Лишь Минога знала все, потому что уже была в другом мире, точно говорю, Минога сделала шаг туда. Его бедное сердце заходилось и сжималось от боли, потому что он никогда не сможет последовать за ней. Но оно трепетало и от любви к чудесной Миноге, которая смогла познать такую свободу. Ее голова все больше отклонялась назад, темные распахнутые глаза сияли, губы тронула легкая улыбка. Вот что произошло: именно тогда, понял Гути, Минога превратилась в Жаворонка, как и говорил Мэллон. Она взлетала, она пела, но он не мог ее слышать, настолько земным и несовершенным был его слух.

Зато он услышал какой-то утробный звук — его издал готовый вот-вот заговорить Мэллон. Это был великий миг. Волнующий. Пьянящий, ошеломляющий. Как невидимый сполох молнии, мощный, но неслышный раскат грома. Спенсер Мэллон вздохнул, и воздух изменился. Мэллон стоял на своем месте, со свечой в поднятой руке, с закрытыми глазами, красиво очерченный рот едва начал приоткрываться, чтобы произнести священные слова, — как вдруг воздух уплотнился и обернулся вокруг них. Вокруг Гути Блая точно. Как ткань, как простыня, мягкая, скользкая, прохладная на ощупь. А поскольку это был всего лишь воздух, вещества и существа продолжали двигаться в нем, хотя и с некоторым усилием.

Окружив ребят, темные силуэты скользили с той стороны отрезавшей их оболочки. Спенсер вздохнул еще глубже и задрожал, наполненный силой. Мир вокруг потемнел, и маленький Гути начал понимать: что-то затаилось, поджидает их — исключительно враждебное. Стоило ему отметить смутное присутствие существ, притаившихся в засаде, как он начал ощущать горячее, невыносимое зловоние. Острая вонь плыла к нему, вкручивалась в ноздри, набивалась в пазухи носа, больно жаля, и кисло соскальзывала в глотку.

А Мэллон пел. Может, более верное слово — читал нараспев. Оперенные музыкой, слова вылетали и взрывались в атмосфере — Гути так и не удалось уловить перехода от неистовой тишины к медно-трубному триумфу: он чувствовал, будто секунда или две вырезаны из фильма его жизни. А потом они прорвались.

Удалось лишь мельком увидеть их — рыжего гиганта с мечом, огромную свинью, старика со старухой, пьяного короля из жидких зеркал. От ужаса он закрыл глаза. От страха за Миногу и Мэллона снова открыл. Не мог он сунуть голову в песок, когда эти двое в опасности.

Казалось, будто все — кроме Миноги — провалились в ад. И хотя уже настала ночь, низко над землей вновь зависло солнце, неправдоподобно огромное и красное.

На темном склоне футах в десяти справа от нарисованного круга показывалось и тотчас исчезало что-то неясное, темное и пугающее. Над ним кружили мухи, привлеченные невыносимой вонью козлов, свиней, нечистот, смерти — всем сразу и ничем конкретно: вонью полной пустоты, полного отсутствия. Вонючее создание не хотело, чтобы его заметили. В отличие от ужасных демонов, скакавших вокруг него — эти-то словно требовали внимания, — извивающаяся, мерцающая тварь старалась скрыться из виду. Она делает свое дело, когда невидима, понял Гути. Существо создано какой-то зловещей силой, чтобы ускользать из поля зрения человека.

Когда это понимание пришло к нему, Гути открылось другое, много-много хуже, и пригвоздило к месту, словно сверхъестественная рука повернула кран и вся кровь вытекла из тела. Гути застыл в противостоянии с абсолютной пустотой, в которой любое действие, слово, чувство — мощное или утонченное — не имели значения. Все уничтожил внезапный удар хвоста этого существа, если у него был хвост; движение его глаз, проникновение сквозь сопротивляющийся воздух его нечестивой силы. Все было уничтожено, размолото и превращено в соль, в дерьмо.

У Гути подкосились ноги, и он, сдаваясь, рухнул на колени, а демоническая тварь судорожно дернулась и исчезла. Кружащие мухи и приближающаяся полоса примятой травы подсказали Гути, куда направлялось это ужасное непотребство. Как и огромное солнце, существо действовало как бы само по себе. Гути чувствовал, что не сможет даже двинуться, не сможет перевести ни слова из триумфальной латыни, срывавшейся с губ Мэллона. Демон полудня, Полуденный демон — вот кого напоминало чудовище, — скользнул еще на два фута ближе. Никто, кроме него и Миноги, не видел этого.

У меня осталось несколько секунд, подумал Гути. С другой стороны от Спенсера Мэллона, которого, как понял Гути, он сейчас потеряет из-за простой уловки смерти, нет, не смерти — стирания, надменные, порочные соседи поддались своим стремлениям. Мерзкий Кит Хейвард бежал к Миноге. Глаза его превратились в черные камни, руки вытянуты вперед, как клешни. Бретт Милстрэп, все еще делая вид, будто воспринимает происходящее как легкий абсурд, умудрился оторвать край ткани сумасшедшего мира. Гути мельком увидел бездонную черноту и одинокий луч неприятного, неживого света.

Гигантская сфера ночного солнца, окрасившись желтым, потом красным и снова желтым — так, догадался Гути, проявлялось ее нечеловеческое сознание, — качнулась в небесных глубинах и придвинулась ближе к лугу.

В последнюю секунду жизни Говарда Блая, одновременно с исчезновением Бретта Милстрэпа из нашего мира, Кит Хейвард столкнулся с невидимой тварью. Сквозь фонтан крови, взметнувшийся на месте безумца, Гути увидел пульсирующий, размером с луну шар, с грохотом мчащийся к нему, и понял, что это смертельно опасно. Он догадался, что сфера представляла собой не одно целое, а средоточие великого множества слов и предложений: раскаленных слов, кипящих предложений — многие и многие тысячи фраз, мечущиеся и извивающиеся, как чудовищные, бесконечно длинные, сцепившиеся змеи. И он знал их все: они хранились у него в памяти.

Ему никогда не удалось бы описать начавшуюся суматоху. Когда солнце из кипящих фраз врезалось в него, он растворился в нем и исчез из этого мира. Он покинул свое уничтоженное тело и вплелся в уютную последовательность «подлежащее-сказуемое-дополнение»; а оттуда — в цепочку разрозненных предложений, укрывших его в гудящем рое точек с запятыми. Он сделался индейцем в огромном лесу, и звали его Ункас. Скучающие и безразличные чиновники под личинами собак на задних лапах в старомодных одеждах наполовину тащили, наполовину провожали, поддерживая, его в унылую комнату с единственным высоким окном, где бросили на тонкий соломенный тюфяк, раскатанный вдоль дальней стены. Кто-то, он не разглядел, принес ему суп. Кто-то невидимый так напугал его, что он обмочился. Несколько сложных предложений подхватили его, затащили в зиму и швырнули на заднее сиденье пикапа, за которым гнались волки. Он сказал: «Мне не нужно лекарство», его голос дрожал сильнее, чем прежде. Из испанского форелевого ручья выпрыгнула рыбка и шлепнулась в плетенную из камыша корзину. Свирепого вида женщина в длинном черном вечернем платье стремительно метнулась к нему от огромного распахнутого окна, за которым просматривалось горбатящееся скалами корнуоллское побережье. Не изволит ли он прыгнуть? Спенсер Мэллон разбил его сердце навеки своим бегством — даже не оглянулся, не сказал ни слова! — в клубящееся желто-оранжевое облако, вонявшее мертвечиной, нечистотами и вечностью. Женщина с грязным лицом кастрировала визжащего поросенка и швырнула в него отрезанными гениталиями. Кролик сдох. Щенок сдох. Император тоже. Он был влюблен в сиделку-итальянку и после ее смерти побрел домой под дождем. Книжная полка упала на неприятного бедняка и убила его. Человек в униформе швырнул очередной том в погребальный костер из горящих книг. Рыдая, Гути Блай вновь обмочил штаны и пополз незнамо куда под внимательными взглядами недособак, собак-пугал и собак-вешалок.

Восемнадцать часов спустя почуявший неладное сторож нашел Гути под трибунами стадиона «Кэмп Рэндалл» среди гор оберток от жвачки и пачек из-под сигарет, пыльных использованных презервативов и разбитых полупинтовых бутылок. Как он с луга агрофакультета добрался до футбольного стадиона, Гути понятия не имел. Похоже, он вслепую искал убежища и случайно забрел на территорию спортивного комплекса. Сторож потолкал его в плечо и велел проваливать, Гути же в ответ поморгал и выдал цитату из Готорна: «Придерживаясь уединенных троп, он тем самым собирается сохранить в себе простоту и ребячество… с благоуханной свежестью и незапятнанной чистотой помыслов…»

Сторож притащил его в свою каморку и вызвал полицию.

В седьмом часу мы с Доном вернулись в гостиницу и на несколько минут разошлись по номерам. Приветствуя в баре Дона, заказывая бокал вина, болтая с барменом, неся напитки через все помещение, чтобы занять наш маленький круглый стол, я раздавал извиняющиеся улыбки и упреждающие взгляды, выдававшие озабоченность важной новой информацией.

Мы сели, и Дон сказал:

— Давай выкладывай, а то лопнешь.

— Знаю, знаю, — ответил я. — Похоже на полное совпадение. Только ты не поверишь.

— Уже не верю.

— Придется. — Я помедлил. — В номере на автоответчике было сообщение. От Ботика. Он позвонил мне домой, и моя ассистентка, которая только что вернулась из Италии, сказала ему, где мы. И знаешь, где Джейсон Боутмен сейчас живет?

— Конечно, — ответил Дон. — Если не ошибаюсь, в Мэдисоне. В своем маленьком схроне.

— Значит, переехал. Нынче Джейсон живет минутах в десяти-пятнадцати езды отсюда. В восточной части, где-то в районе Вилли-стрит. Говорит, у него потрясающие новости, и хочет поделиться при личной встрече.

— Какой у него был голос?

— Голос у него был… Я б сказал… радостный был у него голос.

— Здорово, — сказал Дон. — А как он узнал, что мы здесь? Как узнал, где мы обитаем?

— Именно это я и спросил у него. Но если задуматься, узнать о нас он мог только одним путем.

— Хочешь сказать… ему позвонила Минога? Хотя с чего это я удивляюсь. Она ведь и мне позвонила, помнишь?

— А может, послала ему имейл, — предположил я и добавил, что понятия не имею, с кем она общается.

— Ты что, правда не знаешь? — спросил он.

Инструкции Боутмена привели нас к просторному двухэтажному каркасному дому на Моррисон-стрит. Вряд ли это здание можно назвать красивым, как и похожим на «схрон». Дорожка из растрескавшейся брусчатки вела к трем деревянным ступеням и длинному крыльцу, нуждающемуся в шлифовке и покраске. Весь дом, когда-то славного цвета листвы, казался немного желтушным. Чахлые, увядающие папоротники свисали с цементной облицовки по обеим сторонам ступеней. Следы шин вели к гаражу, готовому в скором времени развалиться. Напротив дома, через улицу, заросший утес обрывался на пятнадцать или двадцать футов к берегу озера Монона. Это строение и соседствующие с ним, да, пожалуй, и весь квартал словно отреклись от изначальной респектабельности среднего класса в пользу малобюджетного жилищного строительства. Когда-то давно вдова или мать-одиночка сдала пару комнат аспирантам — для студентов район располагался слишком далеко от кампуса, — а со временем примеру последовали тысячи, и как грибы стали расти на первых этажах продовольственные лавки, магазинчики, плохие рестораны национальной кухни и забегаловки с привлекательными названиями. Что в подобном месте делал Джейсон Боутмен?

Мы поднялись по ступеням и нажали на кнопку звонка рядом с забранной сеткой дверью. Вскоре дверь из дома на крыльцо распахнулась, явив нечеткий из-за сетки силуэт дородной стариковской фигуры. Силуэт двинулся вперед и потянулся к ручке сеточной двери. В нем уже можно было узнать Джейсона Боутмена. Он улыбался, и для нас обоих, Олсона и меня, непринужденность и дружелюбие улыбки свидетельствовали о том, что внутренний стержень в этом человеке сломан. Пожар затих. Человек у порога был слишком расслабленным для Джейсона Боутмена, а еще — старым и толстым: реденькие седые волосы зачесаны назад, глубокие морщины на тревожно бледном лице, небольшой, однако заметный животик, катившийся по миру перед хозяином.

Ботик распахнул пыльную сеточную дверь со словами:

— Парни, как здорово, что вы приехали. Ну, давайте, проходите.

Он приветствовал нас совершенно не в духе прежнего Джейсона Боутмена, замкнутого, напряженного, а зачастую мрачного. Тот Джейсон наверняка бы выдал что-то вроде: «А, явились. Наконец-то». Прежде чем шагнуть на крыльцо, Олсон бросил на меня взгляд, словно спрашивая: «Что этот тип сотворил с Ботиком?»

— Господи, вы оба здесь, у меня, как же здорово. — Источая вместо беспокойства любезность, Боутмен отступил и распахнул внутреннюю дверь с жестом «после вас, джентльмены». — Входите, друзья. Добро пожаловать в мой замок.

Они сразу попали в гостиную, где только ряд крючков для пальто и секция напольной плитки обозначали зону прихожей. Далее проход вел к меньшим помещениям. В большой комнате удобная низкая коричневая мягкая мебель окружала деревянный кофейный столик. Телевизор занимал большую часть передней стены. Стену справа и полстены, отделяющей гостиную от обеденной зоны и кухни, занимали полки из темного дерева, населенные лишь небольшим количеством СД-дисков, несколькими маленькими статуэтками и глиняными горшками. Несмотря на широкие окна, в гостиной было темновато из-за крыши веранды, перекрывавшей солнечный свет. Джейсон поманил нас к креслам и дивану.

— Садитесь, ребята, садитесь. Фух, даже не верится, что вы у меня. Вы остановились в «Перекрестке»?

— Да, — ответил Дон. — Приехали повидаться с Гути.

— Ну да, она вроде говорила мне…

Джейсон опустился в кресло, вновь указав нам на диван, и, прежде чем я успел заговорить, выпалил:

— Черт, что это с моими манерами? Ребята, выпить хотите? По-моему, самое время, а? В холодильнике есть пиво, немного водки, вот, пожалуй, и все.

Мы попросили водки.

— Если, конечно, хватит, — сказал я. — Нет — так пива. Здорово, что Ли отправила тебе имейл и нам удалось собраться. Не знал, что она с тобой общается.

— Да не сказать, что общается. Получаю от нее имейл раз, может, в год. Минога всегда будто знает, где меня найти, ума не приложу, как ей удается. А насчет водки не переживай, у меня полно. Сам-то я, пожалуй, выпью пива.

Мы уселись на диване, а Ботик поднялся, чтобы отправиться на кухню.

— Как у Гути дела? Я вот почему-то не догадался навестить его. Думал, мало ли, вдруг он говорить не может или еще что…

— Не совсем так. — Я объяснил ему прежний способ общения Гути Блая. — Но надобность цитировать Готорна отпала, поскольку теперь его память в очень необычном состоянии: каждое предложение, каждое слово из всего прочитанного доступно Гути, и он может комбинировать их как ему заблагорассудится. Одним словом, сейчас у Гути абсолютная вербальная свобода. И, по-моему, в половине случаев он жульничает — говорит от себя, делая вид, будто что-то цитирует.

— Но это же грандиозный прорыв. Мне, наверное, тоже можно повидаться с ним?

— Конечно, — сказал Дон. — Только поторопись. До конца года он переедет в реабилитационный центр в Чикаго.

— Ого. Это вы постарались?

Мы переглянулись, и я ответил:

— Пожалуй, можно сказать, мы положительно повлияли на него. Я очень рад, что мы съездили в Ламонт, уверен, Дон — тоже.

— Безусловно, — кивнул Дон.

— Вот так новости, — сказал Джейсон. — Только успевай удивляться. Ладно, ребята, схожу принесу нам выпить.

Было слышно, как он гремит кубиками льда, выставляет стаканы на стойку. Пока он возился в кухне, я сделал о друге школьных лет два вывода. Во-первых, самый неприкаянный и отвязный из моих друзей, более беспризорный, чем Дон Олсон, угомонился. Олсон частенько делил жилище со своими последователями, Боутмен же постоянно менял один сомнительный отель на другой.

Во-вторых, я угадал: что-то безвозвратно ушло из Ботика, и это — страсть. В старших классах мы все были страстно увлечены очень многим: музыкой, спортом, книгами, политикой, друг другом, нашими по большей части ужасными родителями… Спенсером Мэллоном. Но страсть Джейсона Боутмена почти целиком состояла из яростного недовольства. Его запросы были неутолимы, потребности невыполнимы, а желания направлены внутрь, где не могли найти удовлетворения. Во всяком случае, страдания Ботика привлекали к нему ровесников. Мы ошибались, вот и все, что могу сказать. Пылкий гнев покинул. Боутмена, и результаты оказались исключительно благотворными. Единственный минус: Ботику, похоже, грозило стать разжиревшим занудой.

Джейсон появился из кухни и обошел стол, держа над выдающимся брюшком металлический поднос с тремя стаканами, бутылкой «Будвайзера» и двумя вазочками. Когда он выставил вазочки на кофейный столик, мы увидели, что в одной — черные блестящие оливки, а в другой — жареные орехи: арахис и кешью. Боутмен отоваривался в студенческом магазине; не исключено, что он даже состоял в продуктовом кооперативе.

— Немножко вкусненького на закуску, — сказал он и поднял бутылку с пивом. — Доброе здоровье, джентльмены.

Мы пробормотали взаимности и отпили из наполненных до краев стаканов.

— Нет, правда замечательно, — сказал Боутмен. — Знаешь, Ли, порой мне хотелось встретиться с тобой, поговорить, повидаться после стольких лет… Я думал об этом. Это приходило мне в голову.

— Что же тебе помешало?

— Ну, прежде всего, до того как мы тогда столкнулись в Милуоки, я понятия не имел, как тебя найти. Твоего имени нет ни в одном телефонном справочнике.

— Зато есть множество издательских и авторских справочников с адресами — моим или моего агента. А в некоторых даже есть номер моего телефона. Мог поискать меня в «Кто есть кто». Там все.

— Такие, как ты, есть в «Кто есть кто». Такие, как я, даже не в курсе, где кого искать. Как он, кстати, выглядит?

— Красный толстый двухтомник, похож на энциклопедию.

— Даже в глаза не видел.

— Мог спросить в местной библиотеке. Вспомни, Ботик, когда я давал тебе свою визитку, разве не сказал, что можешь звонить когда захочешь?

— Сказал, только я подумал, это ты так, из вежливости. Но была еще одна проблема. До этого последний раз я видел тебя, когда вы с Миногой вот-вот должны были уехать в Нью-Йорк поступать в колледж, и все такое. С тех пор ты стал знаменитостью. Твое лицо на обложке «Тайм». И у тебя денег куры не клюют. С какой стати кто-то вроде тебя захочет говорить с таким, как я? Блин, да когда я думал о тебе, я чувствовал себя таким зашуганным.

— Напрасно.

В глубине души, однако, я не особо расстраивался, что Ботик не набрался смелости пойти на сближение. И тут кое-что пришло мне на ум.

— К тому же у тебя был номер моего телефона, его дала тебе Ли, верно? Ты просто не захотел позвонить.

— Нет. Минога никогда не давала мне твоего телефона, только адрес. Но я даже ей писем не писал.

— А что так?

— А оно ей надо? — Он сказал так, будто это очевидно даже для такого олуха, как я.

Джейсон повернулся к Дону Олсону:

— Как ты его нашел?

— Я ж сидел. А в библиотеках многих тюрем есть эти писательские справочники. В нем не было номера его телефона, зато был адрес его агента. Ну, я написал агенту, тот, наверное, позвонил Ли, а Ли сказал: «Это классный мужик», и агент написал мне в ответ, присовокупив нужную информацию. И все дела.

— Ну, я рад, что сегодня это наконец произошло. А вы, ребята, поди, не знаете, что я завязал лет пять-шесть назад.

— Завязал? — переспросил Дон. — Зашибись.

— Мне осточертело воровать всякую дрянь, я начал чувствовать, что моя превосходная репутация вот-вот треснет. И устроил себе маленький тест.

— Что за тест? — спросил я.

— Зашел в канцелярский магазинчик и попытался стянуть степлер, поскольку мой старый сломался. И чуть не попался. Не заметь я менеджера, пялившегося из-за витрины, меня б наверняка сцапали. Вот так я понял, что пора менять род занятий.

Боутмен недолго жил в нищете в поисках себя, читая объявления о работе. Вскоре он понял, что умеет только одно. Конечно, он мог бы показывать владельцам магазинов или менеджерам способы уберечься от таких, как Джейсон Боутмен, и тем зарабатывать. Он мог бы научить людей закупоривать дыры, через которые такие, как он, проползают порой в буквальном смысле слова.

— А дело было так, — рассказывал Боутмен. — Прихожу в университетский кооператив. Говорю менеджеру: стойте и наблюдайте за мной. Вы, черт возьми, глазам своим не поверите. Ставлю его на втором этаже у касс, напоминаю, чтоб глядел в оба, и берусь за дело. Он, значит, глядит на меня в оба, а я брожу туда-сюда, что-то беру, потом кладу на место. У меня на спине рюкзачок, но со стороны не понять, сую я туда что-то или нет. Через пятнадцать минут подхожу к нему и спрашиваю: «Ну как?» «Что «как»? — говорит. — Вы ж ничего не делали». — «Интересно, — говорю, — я ж только что умыкнул вашего хлама на пять сотен баксов». И начинаю выгружать карманы, вытаскиваю товар из-под рубахи, из штанов, носков, башмаков и, наконец, из рюкзачка. Книги по искусству, руководство по отчетности, авторучки, шарфики с барсуком, лампа-барсук, галогеновые лампочки: можете пересчитать и вернуть на полки. Возможно, меня больше не хранила магия Спенсера Мэллона, но никто не скажет, что я был плохим вором. «Боже, — говорит этот тип. — Вы украли все это прямо у меня на глазах?» — «Ничего я не крал, — говорю. — Я просто показал, что мог бы. В прежние времена, еще за три менеджера до вас, я частенько выходил из этого магазина с двойным набором того, что сейчас перед вами. И пока я учил вас жизни, приметил двух пацанов, занимающихся тем же, только не так ловко. А еще ваш кассир как-то странно обращался с выдвижным ящиком кассы». И я показал ему, о чем речь. Мы шуганули малолетних воришек из-за стеллажей, подонок-кассир двадцать минут спустя уже двигался в сторону КПЗ, а я получил должность на шесть сотен долларов в неделю. В общем, тот менеджер, вне себя от счастья, написал рекомендательное письмо, выбил мне должность консультанта в большом супермаркете и сети бакалейных магазинов, так что теперь я президент ООО «Держи вора».

Закончив рассказ, Боутмен спросил меня:

— А над чем ты сейчас работаешь?

Самый невинный вопрос, с которым люди обращаются к писателям, когда едва знают их и не имеют ни малейшего понятия, что сказать этим странным созданиям.

— Если, конечно, хочешь говорить об этом, — добавил Боутмен, словно исправляя оплошность.

Что сказать, как ответить? Я выбрал самый простой, урезанный вариант:

— Какое-то время я подумывал написать документальную книгу о том убийце из Милуоки, Сердцееде. Потом пробовал работать над новым романом. Продвигался он с натугой. Наконец произошло кое-что, напомнившее мне о Гути, и прошлое нахлынуло на меня. Случившееся тогда на лугу, по-моему, оказалось настолько жизненно важным для всех нас, что я не могу не заняться этим. Я понял, что обязан разобраться. Очень кстати появился Дональд, едва выйдя из тюрьмы. Мы договорились, что он немного поживет у меня — пока не обустроится, — если расскажет все, что удастся припомнить о том дне. В основном о Мэллоне.

В задумчивости я сделал большой глоток из стакана.

— И Дон очень помог: устроил встречу с бывшей Мередит Брайт.

— О, Мередит, — вздохнул Боутмен. — До сих пор голова кругом, когда думаю о ней.

— Боже тебя упаси встретиться с ней снова, — сказал я. — А если придется, распрощайся как можно скорее. Кстати, она по-прежнему производит потрясающее впечатление. На первый взгляд.

— Ну и как, она рассказала тебе все, что помнит о том дне?

— В деталях, — ответил я.

— И Гути тоже?

— И Гути поведал кое-что интересное.

— Да, хотелось бы и мне припомнить еще что-нибудь об этом, но, по-моему, без толку. Я рассказал все, что помню, когда мы с тобой встретились у «Пфистера».

— Да. Мертвые дети.

— Мертвые дети повсюду. Высоченная башня из детских тел…

Он скривился и прикрыл лицо ладонью.

— Не надо напоминать… Всегда было тяжко держать это в голове. Теперь, когда думаю об этом, кажется странным… Я спрашивал себя, что же обрету, если завяжу с воровством и займусь антикриминальным бизнесом. Покой, представьте себе. Я ведь всю жизнь даже не подозревал о его существовании, думал, это такая сплетня, которой кормят сосунков, а как только начал превращаться в старика и перестал вламываться в магазины и гостиничные номера, — вот он, покой!

— А не угостить ли нам обедом этого божьего одуванчика? — предложил Олсон.

— Хорошая мысль, — согласился я.

Будто не услышав нашего обмена репликами, Джейсон Боутмен обмяк в кресле, опустил взгляд на руки, сомкнувшиеся вокруг стакана — уместившийся на складке живота, он напоминал кружку для подаяний. Начинало темнеть, и редкие волосы на бледной коже головы Джейсона казались серебряными.

— Погодите. Когда очень волнуюсь, я вспоминаю о том случае, — обратился Боутмен к своим рукам, стакану и животу. — Не каждый раз, но иногда. Было в этом что-то поистине ужасное.

Он посмотрел на нас.

— Мое название всему этому… Я назвал это…

Он покачал головой, поднял стакан, опустил, не отпив. Снова помотал головой. Будто странный, дрожащий дух вошел в Боутмена, меняя его черты, замораживая язык.

— И как ты назвал это? — спросил я.

Дрожащий дух перевел глаза Ботика на меня, набрал полный рот пива, проглотил и вновь стал Джейсоном Боутменом:

— Темная материя.

— Темная материя? Это же научный термин — невидимая субстанция?

— Нет, тут другое.

Боутмен скорчился в кресле и медленно обвел взглядом комнату, будто убеждая себя, что его горшочки и шестидюймовый рядок компактов на своих местах.

— Я ни в чем до конца не могу быть уверенным, когда дело доходит до этой… м-м-м… темы. Я о том, что произошло со мной на озере Мичиган и позже, на берегу. Я так до сих пор и не знаю, где именно. Случившееся нельзя назвать даже странным, это по ту сторону понятия «странное».

Он повернулся ко мне:

— Это пришло ко мне из того самого места, откуда и башня мертвых детей, но чуть дальше — от самого конца, с самого дна, где все-все, что мы знаем или о чем беспокоимся, вытекает тоненькой струйкой и уже больше не значит ничего. Вот что меня сломило. Я понял, что ничто не значит больше, чем все остальное.

Ботик повернул голову к Дону:

— Это о тебе. Тебе и Мэллоне. Ты знаешь, как страстно мне хотелось того, что получил ты. Я бы все отдал за то, чтобы Мэллон выбрал меня. В ту единственную ночь в Милуоки я чувствовал, что в самом деле мог бы получить вторую возможность. Хочешь послушать, что случилось? Ли, это пришло с луга, я уверен. Просто путь туда у меня получился намного, намного дольше, вот и все.

— Пожалуйста, расскажи, — сказал я.

— С тем, что получил я, жить тоже было не просто, — сказал Дон. — Чтоб ты знал.

— Заткнись и слушай, — скомандовал Ботик.