Дальше: Плохая мать. 2012 г. — наши дни

Интерлюдия: Фея Экстаза. 2001–2012 гг

Ганбаррел, Колорадо Январь 2000 г.

В первый раз Вик МакКуин ответила на междугородний звонок из Страны Рождества, когда была двадцатиоднолетней незамужней матерью, жила со своим парнем в сборном доме двойной ширины, а в Колорадо шел снег.

Всю жизнь проведя в Новой Англии, она думала, что знает о снеге все, но в Скалистых горах он был другим. Бури были другими. О метелях в Скалистых горах она думала как о синейпогоде. Снег шел быстро, сильно и неуклонно, и в свете присутствовала какая-то синева, так что она словно оказывалась заточенной в тайный мир под ледником: обиталище зимы, в котором всегда стоит Сочельник.

Тогда Вик выходила на улицу в мокасинах и одной из огромных футболок Лу (которые она могла носить как ночные рубашки), стояла в синем полумраке и слушала, как падает снег. Он шипел в ветвях сосен, словно статические помехи, словно белый шум. Она стояла там, вдыхая сладкий запах древесного дыма и сосен, и пыталась понять, как, черт возьми, она, с саднящими сосками и без работы, оказалась в двух тысячах миль от дома.

Лучшее, до чего ей удавалось додуматься, состояло в том, что она приехала туда с целью отомстить. Она вернулась в Колорадо, окончив среднюю школу в Хэверхилле, чтобы обучаться в художественной школе. Она хотела поступить в художественную школу, потому что мать была категорически против этого, а отец отказался за нее платить. У Вик было много других предпочтений, которых не выносила мать и о которых не желал знать отец: она курила марихуану, пропускала занятия, чтобы покататься на горных лыжах, целовалась взасос с девушками, сожительствовала с жирным правонарушителем, который спас ее от Чарли Мэнкса, забеременела в девятнадцать лет, не дав себе труда выйти замуж. Линда всегда говорила, что не будет иметь ничего общего с ребенком, рожденным вне брака, поэтому Вик не пригласила ее после рождения, а когда Линда предложила ей приехать, Вик ответила отказом. Она даже не удосужилась отправить своему отцу фотографию ребенка.

Она все еще помнила, как славно было заглянуть в лицо Лу Кармоди за чашкой кофе в кафе яппи в Парк-Сити и сказать ему, открыто и приветливо: «Значит, я так понимаю: за то, что ты спас мне жизнь, я обязана с тобой трахнуться, да? Самое меньше, что я могу сделать. Хочешь допить кофе или убежим отсюда прямо сейчас?»

После их первого раза Лу признался, что никогда раньше не спал с девушкой, и лицо у него пылало темным румянцем, как от усилий, так и от смущения. Двадцатичетырехлетний девственник в XXI веке. Кто сказал, что в мире не осталось никаких чудес?

Иногда она сердилась на Луиса — за то, что его не удовлетворял один только секс. Ему требовалось еще и любить ее. Разговаривать он хотел не меньше, чем заниматься сексом, а то и больше; он хотел что-нибудь для нее делать, покупать ей вещи, вместе делать татуировки, отправляться в поездки. Иногда она сердилась на себя — за то, что позволила ему загнать себя в статус его подруги. Ей казалось, что она планировала быть сильнее: просто переспать с ним разок-другой — показать ему, что она такая девушка, что умеет отблагодарить парня, — а потом бросить его и завести себе альтернативную подружку, какую-нибудь девицу с розовой прядью в волосах и парой шариков в языке. Проблема с этим ее замыслом была в том, что парни ей нравились больше, чем девушки, а Лу нравился ей больше, чем большинство парней, — от него хорошо пахло, он медленно двигался, а разозлить его было примерно так же трудно, как вызвать гнев у персонажа Дремучего леса . Он был таким же мягким, как обитатель Дремучего леса. Ее раздражало, что ей нравится трогать его и прислоняться к нему. Ее тело постоянно работало против нее, устремляясь к своим собственным бесполезным целям.

Лу работал за городом, в гараже, который открыл на наличные, предоставленные ему родителями, и жили они в трейлере на заднем дворе, в двух милях от Ганбаррела, в тысяче миль от чего-либо еще. У Вик не было автомобиля, и она проводила дома, вероятно, по сто шестьдесят часов в неделю. Дома пахло подгузниками, пропитанными мочой, и автомобильными запчастями, а раковина была всегда полной.

Ее сын, Брюс Уэйн Кармоди — Брюс для дедушки и бабушки по отцовской линии, Уэйн для Вик и Бэт для Лу, — знал, как включить телевизор и как регулировать громкость. Телевизор всегда был включен, а звук всегда был слишком громок. От истерического смеха Губки Боба гремела посуда в шкафах. Когда Уэйн не восседал перед экраном в подгузнике, пропитанном его собственной мочой, он ползал за кошкой, пытаясь ухватить ее за хвост. Кошка Селина уводила его под журнальный столик, где он разбивал себе голову при попытке встать, или приманивала его к углам приставных столиков, чтобы он бился о них лицом, или увлекала его к окну кошачьего туалета, где бы Уэйн задумчиво нашаривал колбаски кошачьего дерьма и лизал их, проверяя, насколько они съедобны.

В ретроспективе Вик только удивлялась, что не сошла с ума раньше. Ее удивляло, что и другие молодые матери не теряют рассудок. Когда твои груди становятся столовыми, а звуковое сопровождение всей жизни состоит из истерических слез и безумного смеха, как можно ожидать, что ты останешься в здравом уме?

У нее имелся один аварийный люк, которым она время от времени пользовалась. Всякий раз, когда шел снег, она оставляла Уэйна с Лу, одалживала грузовик-буксир и говорила, что едет в город, чтобы выпить эспрессо и купить какой-нибудь журнал. Это было нечто, предназначенное для их ушей. Вик не хотела допускать их к правде. То, чем она на самом деле собиралась заняться, ощущалось необычайно частным, возможно, даже постыдным, сугубо личным делом.

Однажды случилось так, что они все вместе оказались заперты внутри: Уэйн стучал ложкой по игрушечному ксилофону, Лу жарил блины, телевизор ревел Дорой, чтоб ее, Следопытом . Вик вышла во двор покурить. Снаружи было сине, шел снег, шурша в деревьях, и к тому времени как окурок сигареты «Американ спирит» стал обжигать ей пальцы, она поняла, что нужно проехаться на буксире.

Она одолжила у Лу ключи, надела балахон с надписью «Колорадо Эвеланш» и подошла к гаражу, запертому в то морозное синее воскресное утро. Внутри пахло металлом и пролитым маслом — очень похоже на запах крови. От Уэйна все время так пахло, и она терпеть этого не могла. Игровой площадкой для ее ребенка служила гора лысеющих шин по одну сторону прицепа, отец ее ребенка был обладателем всего двух пар белья и татуировки Джокера на бедре. Это было нечто — перебирать в уме все обстоятельства, которые привели ее в эту обитель высоких скал, бесконечных снегов и безнадежности. Она никак не могла понять, как здесь оказалась. Раньше ей так хорошо удавалось находить места, куда она хотела попасть.

В гараже она помедлила, уже став одной ногой на подножку грузовика. Лу взял у какого-то приятеля заказ на раскраску мотоцикла. Он только что закончил наносить на бензобак слой черной матовой грунтовки. Теперь бензобак походил на оружие, на бомбу.

На полу, рядом с байком, лежал лист трансферной бумаги с пылающим черепом на нем и словами «Хард Кор», написанными ниже. Бросив один-единственный взгляд на то, что Лу нарисовал на трансферной бумаге, Вик поняла, что эту работу он запорет. И вот что любопытно: что-то в грубости его рисунка, в его очевидных недостатках заставило ее почувствовать себя едва ли не больной от любви к нему. Больной — и виноватой. Даже тогда какая-то часть ее уже знала, что она его когда-нибудь оставит. Даже тогда какая-то часть ее чувствовала, что Лу — Лу и Уэйн, оба — заслуживают чего-то лучшего, нежели могла предложить Вик МакКуин.

Шоссе вилось две мили до Ганбаррела, где имелись кофейни, свечные магазины и спа-салон, в котором делали сливочно-сырные маски для лица. Но Вик проехала меньше половины, прежде чем свернуть с шоссе на грунтовую дорогу, которая уходила через сосны в дремучие лесозаготовительные края.

Она включила фары и утопила педаль газа. Это казалось прыжком с обрыва. Это казалось самоубийством.

Большой «Форд» сокрушал кусты, ударялся на рытвинах, переваливался через уступы. Она ехала на опасных скоростях, огибая углы и разбрасывая снег и камни.

Вик что-то искала. Она пристально вглядывалась в лучи фар, которые вырезали отверстие в падающем снегу, белый проход. Снег мельтешил мимо, как будто она ехала через туннель статических помех.

Вик чувствовала, что он где-то близко, мост «Короткого пути», он ждет ее сразу за пределом досягаемости дальних фар. Она чувствовала, что это вопрос скорости. Если бы удалось просто достаточно быстро поехать, она смогла бы силой вернуть его в бытие, спрыгнуть с ухабистой просеки на старые доски моста. Но она никогда не осмеливалась разогнать грузовик сверх той скорости, на которой могла им управлять, и никогда не достигала «Короткого пути».

Может, если бы у нее снова был тот байк. Может, если бы сейчас стояло лето.

Может, если бы она не была настолько глупа, чтобы родить ребенка. Ее бесило, что она родила ребенка. Теперь ей кранты. Она слишком сильно любила Уэйна, чтобы вдавить педаль в пол и понестись в темноту.

Прежде она думала, что любовь имеет какое-то отношение к счастью, но оказалось, что они даже отдаленно не связаны между собой. Любовь ближе к потребности, не отличающейся от потребности есть или дышать. Когда Уэйн кричал: « Мотли, мам, я пыймал коску», — голос у него был писклявым и возбужденным, и это было как дыхание. Это наполняло ее чем-то, что было ей необходимо, нравится ей это или нет.

Может, она не могла произвести на свет мост, потому что не оставалось ничего, что надо было бы найти. Может, она нашла все, что мир мог ей предложить: мысль, очень похожая на отчаяние.

Это никуда не годится — быть матерью. Ей хотелось завести веб-сайт, начать кампанию по информированию общественности, выпускать информационный бюллетень, чтобы довести до всех: если ты женщина и у тебя есть ребенок, то ты все теряешь, ты оказываешься в заложницах у любви — террористки, удовлетворить которую можно только отказом от всего твоего будущего.

Просека заканчивалась тупиком в гравийном карьере, откуда она и повернула обратно. Как это часто бывало, обратно к шоссе она поехала с головной болью.

Нет. Не с головной болью. Эта боль была не в голове. Эта боль была в левом глазу. Медленное, мягкое пульсирование.

Она поехала обратно в гараж, подпевая Курту Кобейну . Курт Кобейн понимал, каково это на вкус — утратить свой волшебный мост, доступ к вещам, которые тебе необходимы. На вкус это похоже на оружейный ствол… возможно, на Ганбаррел , штат Колорадо.

Припарковавшись в гараже, она сидела за рулем на холоде, наблюдая за своим дымным дыханием. Могла бы, наверное, просидеть там целую вечность, если бы не зазвонил телефон.

Аппарат висел на стене, прямо за дверью в офис, которым Лу никогда не пользовался. Он был старым, с диском для набора номера — как в телефоне Чарли Мэнкса в Санном Доме. Звонок у него был резким, с медным отзвуком.

Вик нахмурилась.

Телефон этот был не на той же линии, что аппарат, стоявший в доме. Ее комично называли бизнес-линией. Им никто никогда по ней не звонил.

Она соскочила с переднего сиденья, с высоты в добрых четыре фута, на бетонный пол. Схватила трубку на третьем звонке.

— «Автомобильная Карма» Кармоди, — сказала она.

Телефон был до боли холодным. От ладони, сжимавшей трубку, на пластмассе образовался бледный морозный ореол.

Слышалось шипение, словно вызов производился с большого расстояния. На заднем плане Вик различала рождественские гимны, милые детские голоса.

Стоял февраль.

— Гм, — сказал какой-то мальчик.

— Алло? Могу я чем-то помочь?

— Гм. Да, — сказал мальчик. — Это Брэд. Брэд МакКоли. Я звоню из Страны Рождества.

Имя мальчика она узнала, но поначалу ни с чем не могла его соотнести.

— Брэд, — сказала она. — Могу я тебе помочь? Откуда, говоришь, ты звонишь?

— Из Страны Рождества, глупая. Ты знаешь, кто я. Я был в машине, — сказал он. — У дома мистера Мэнкса. Ты помнишь. Было весело.

У нее заледенела грудь. Трудно стало дышать.

— Ой, да пошел ты, малыш, — сказала она. — Пошел ты вместе со своей долбаной шуточкой.

— Я потому звоню, — сказал он, — что мы все проголодались. Здесь никогдане бывает ничего съестного, а зачем тогда все эти зубы, если их не к чему приложить?

— Еще раз позвонишь, и я напущу на тебя копов, придурок ты долбаный, — сказала она и бросила трубку на рычаг.

Вик прижала руку ко рту и издала что-то среднее между рыданием и воплем ярости. Согнувшись вдвое, она дрожала в промерзшем гараже.

Придя в себя, она выпрямилась, сняла трубку и спокойно позвонила телефонистке.

— Можете ли вы дать мне номер, по которому мне только что звонили? — спросила Вик. — Нас разъединили. Я хочу перезвонить.

— По номеру, с которого вы говорите?

— Да. Связь только что разорвалась.

— Мне очень жаль. У меня есть телефонный вызов за пятницу, с номера восемь-сто. Хотите, чтобы я вас соединила?

— Вызов поступил только что. Я хочу знать, кто это был.

Последовало молчание, прежде чем телефонистка ответила, пауза, в течение которой Вик различала голоса других телефонисток, говоривших на заднем плане.

— Прошу прощения. У меня нет никаких звонков по этому номеру с прошлой пятницы.

— Спасибо, — сказала Вик и повесила трубку.

Вик, обхватив себя руками, сидела на полу, под телефоном, когда ее нашел Лу.

— Ты вроде как давно здесь сидишь, — сказал он. — Хочешь, принесу тебе одеяло, мертвого таунтауна или еще что-нибудь?

— Что такое таунтаун?

— Что-то вроде верблюда. Или, может, большого козла. По-моему, без разницы.

— Как там Уэйн?

— Я читал Бэту комикс, и он на мне задремал, так что я положил его в кроватку. Он классный. А ты что здесь делаешь?

Он оглядел тусклое помещение, как будто думал, что она могла быть не одна.

Ей нужно было сказать ему что-нибудь, придумать какое-нибудь объяснение, чего это ради она сидит на полу в холодном темном гараже, поэтому она кивнула на мотоцикл, который он загрунтовал.

— Думала о байке, с которым ты работаешь.

Он посмотрел на нее прищуренными глазами. Она поняла, что он ей не верит.

Но потом он посмотрел на мотоцикл, на трансферную бумагу на полу рядом с ним и сказал:

— Боюсь, я с ним напортачу. Думаешь, получится?

— Нет. Не думаю. Прости.

Он бросил на нее испуганный взгляд.

— В самом деле?

Она слабо улыбнулась и кивнула.

Он тяжело вздохнул.

— Можешь сказать, что я сделал не так?

— Хардкор — это одно слово, а не два. И твое «а» выглядит как цифра 2. А кроме того, писать надо было зеркально. Когда наклеишь трансферную бумагу и сделаешь копию, «Хардкор» выйдет наоборот.

— Ох. Вот дерьмо. Чуня.Какой же я идиот. — Лу бросил на нее еще один взгляд, исполненный надежды. — Но тебе хотя бы мой череп понравился, верно?

— Честно?

Лу уставился себе под ноги.

— Боже мой. Я надеялся, что Тони Б. отстегнет мне пятьдесят баксов — или сколько-нибудь — за хорошую раскраску. Если бы ты меня не остановила, мне бы, наверное, самому пришлось заплатить полсотни, за то, что испортил его байк. И почему у меня ничего не получается?

— У тебя получается быть папой.

— Это не ракетостроение.

Да уж, подумала Вик. Это сложнее.

— Хочешь, я это исправлю? — спросила она.

— А ты когда-нибудь расписывала байки?

— Нет.

Он кивнул:

— Ладно. Давай. Если ты напортачишь, мы просто скажем, что это сделал я. Никто не удивится. Но если заладится, надо будет всем рассказать, кто его на самом деле расписывал. Может, привлечем новые заказы. — Он снова окинул ее долгим оценивающим взглядом. — Ты уверена, что все в порядке? Не предаешься здесь темным женским мыслям, верно?

— Нет.

— Ты никогда не думала, что, типа, тебе не стоило завязывать с терапией? Ты же прошла через такое дерьмо, чуня. Может, тебе стоит поговорить об этом. О нем.

«Только что поговорила, — подумала она. — У меня состоялась прекрасная меленькая беседа с последним ребенком, похищенным Чарли Мэнксом. Теперь он своего рода холодный вампир, пребывает в Стране Рождества и хочет чего-нибудь поесть».

— Разговоров, я думаю, хватит, — сказала она и взяла руку Лу, когда тот ее предложил. — Вместо этого я, пожалуй, просто распишу этот байк.

Шугаркрик, штат Пенсильвания Лето 2001 г.

Бингу было пятьдесят три года, и он не надевал своего противогаза вот уже пять лет, когда до него дошло известие о том, что Чарли Мэнкс тяжело болен.

Бинг узнал об этом из статьи на AOL , доступ куда он получал с помощью большого черного компьютера Dell, которым его наградила компания «НорКемФарм» за двадцать пять лет службы. Он каждый день смотрел на AOL новости из Колорадо о мистере Мэнксе, но долгие годы до этого там ничего не было: Чарльз Талант Мэнкс III, возраст неизвестен, осужденный убийца, подозреваемый в десятках похищений детей, был перемещен в больничное крыло федерального исправительного учреждения «Энглвуд», когда разбудить его оказалось невозможным.

Мэнкса осмотрел видный нейрохирург из Денвера Марк Софер, который описал его заболевание как достойное войти в медицинские книги.

«Пациент страдает от прогерии взрослых или редкой формы синдрома Вернера, — сказал Софер. — Проще говоря, он начал очень быстро стареть. Месяц для него больше похож на год. Год — это почти десять лет. А этот парень с самого начала не был желторотым птенцом».

Врач сказал, что нет никакого способа узнать, может ли заболевание Мэнкса частично объяснить его аномальное поведение, которое привело к жестокому убийству рядового Томаса Приста в 1996 году. Он также отказался описать текущее состояние Чарли Мэнкса как кому.

«Он не отвечает строгому определению [комы]. Его мозговая функция высока — как будто он спит. Он просто не может больше проснуться. Его тело слишком устало. В его бензобаке не осталось ни капли бензина».

Бинг не раз думал написать мистеру Мэнксу, заверить, что он ему по-прежнему предан, по-прежнему его любит, всегда будет любить и готов служить ему до самого смертного дня. Но хотя Бинг, возможно, не был самой яркой лампочкой на елке — ха-ха-ха, — ему хватало ума понимать, что мистер Мэнкс рассердится на него, если он напишет, и будет прав. Письмо от Бинга наверняка привело бы к появлению мужчин в костюмах, стучащихся в дверь, мужчин в солнечных очках и с пистолетами в подмышечных кобурах. Здравствуйте, мистер Партридж, не могли бы вы ответить на несколько вопросов? Как бы вы себя почувствовали, если бы мы спустились к вам в подвал с лопатой, покопались бы там немного?Так что он никогда ему не писал, а теперь было слишком поздно, и от этой мысли ему становилось нехорошо.

Между тем сам мистер Мэнкс однажды передал послание Бингу, хотя Бинг не знал, каким образом. Пакет без обратного адреса на нем бросили ему на порог через два дня после того, как мистера Мэнкса приговорили к пожизненному заключению в «Энглвуде». Внутри была пара номерных знаков — NOS4A2/КАНЗАС — и маленькая карточка на бумаге верже цвета слоновой кости, с рождественским ангелом, выбитым на лицевой стороне.

Бинг хранил эти номерные знаки у себя в погребе, где была похоронена вся остальная его жизнь с Чарли Мэнксом: опустевшие украденные баллоны севофлурана, пистолет калибра 0,45 его папы, а также останки тех женщин, матерей, которых Бинг доставлял к себе домой после многих миссий спасения с мистером Мэнксом… всего было девятьмиссий.

Брэд МакКоли был девятым ребенком, спасенным ими для Страны Рождества, а его мать Синтия — последней шлюхой, с которой Бинг имел дело в тихой комнате в подвале. В некотором смысле, она тоже была спасена, прежде чем умерла: Бинг научил ее любви.

Бинг и мистер Мэнкс собирались спасти еще одного ребенка летом 1997 года, и на этот раз Бинг проехал бы всю дорогу в Страну Рождества с мистером Мэнксом, чтобы жить там, где никто не стареет, а несчастье противозаконно, где он мог бы кататься на всех аттракционах, все время пить какао и каждое утро вскрывать рождественские подарки. Когда он думал о вселенской несправедливости — мистера Мэнкса скрутили как раз перед тем, как он мог бы наконец широко распахнуть ворота Страны Рождества перед Бингом, — то чувствовал себя сокрушенным внутри, как будто надежда была вазой, сброшенной с высоты: хрясть.

Хуже всего, однако, была не потеря мистера Мэнкса или Страны Рождества. Хуже всего была потеря любви. Потеря мамочек.

Его последняя, миссис МакКоли, была самой лучшей. Они вели долгие беседы вдвоем в подвале, когда миссис МакКоли, голая, загорелая и подтянутая, лежала, прильнув к боку Бинга. Ей было сорок, но у нее так и выпирали мышцы, которые она накачала, тренируя волейболисток. Кожа у нее лучилась теплом и здоровьем. Она гладила седеющие волосы на груди Бинга и говорила, что любит его сильнее, чем мать или отца, больше, чем Иисуса, крепче, чем собственного сына, нежнее, чем котят, беззаветнее, чем солнце. Хорошо было слушать, как она это говорит: «Я люблю тебя, Бинг Партридж. Я так тебя люблю, что это меня сжигает. Я вся внутри пылаю. Это сжигает меня заживо». Дыхание у нее было сладким от запаха пряничного дыма; она была такой подтянутой, такой здоровой, что ему приходилось потчевать ее порцией своей ароматизированной смеси севофлурана каждые три часа. Она любила его так сильно, что перерезала себе вены, когда он сказал ей, что они не смогут жить вместе. Они занимались любовью в последний раз, пока она истекала кровью — пока она заливала его кровью с головы до ног.

«Тебе больно?» — спросил он.

«О, Бинг, Бинг, какой ты глупыш, — сказала она. — Я ведь уже несколько дней сгораю от любви. А пара таких маленьких порезов — это совсем не больно».

Она была такой красивой — с такими совершенными материнскими сиськами, — что ему претило обливать ее щелочью, пока она не начала пахнуть. Даже с мухами в волосах она была красива; оченькрасива, правда. Навозные мухи сверкали, как драгоценные камни.

Бинг вместе с мистером Мэнксом посещал КЛАДБИЩЕ ТОГО, ЧТО МОГЛО БЫ БЫТЬ, и знал, что, если бы Синтия МакКоли была предоставлена самой себе, она бы убила своего сына в подпитываемой стероидами ярости. Но в своей тихой комнате внизу Бинг научил ее доброте и любви, научил, как сосать член, так что она хотя бы закончила свою жизнь на хорошей ноте.

В этом-то все и заключалось: брать что-то ужасное и делать из него что-то хорошее. Мистер Мэнкс спасал детей, а Бинг спасал мам.

Теперь, однако, с мамами было покончено. Мистер Мэнкс сидел взаперти, а противогаз Бинга с 1996 года висел на крючке за задней дверью. В новостях он прочел о том, что мистер Мэнкс заснул — впал в глубокий, бесконечный сон, храбрый воин под злыми чарами, — а затем распечатал это сообщение, сложил листок и решил как-то на него помолиться.

На пятьдесят третьем году жизни Бинг Партридж снова стал воцерковленным человеком, вернулся в Скинию Новой Американской Веры в надежде, что Бог предложит какое-то утешение одному из самых одиноких Своих детей. Он молился, чтобы в один прекрасный день снова услышать, как на подъездной дороге играет «Белое Рождество», отодвинуть льняную занавеску и увидеть мистера Мэнкса за рулем «Призрака» — окно опущено, и Добрый Человек смотрит прямо на него. Давай, Бинг, безумный ты мой! Поехали на прогулку! Число десять ждет нас! Давай схватим одного малыша, и я отвезу тебя в Страну Рождества! Небо знает, что ты это заслужил!

В удушающем зное июльского дня он поднялся по крутому холму. Цветы из фольги у него во дворе — их насчитывалось тридцать три — были совершенно тихи и неподвижны. Как же он их ненавидел! Как он ненавидел голубое небо и невыносимую гармонику цикад, пульсирующих в деревьях! Бинг тащился в гору с новостной заметкой в одной руке («Осужденного убийцу постигло редкое заболевание») и последней запиской от мистера Мэнкса — в другой («Я, возможно, задержусь. 9»), чтобы поговорить с Богом об этих вещах.

Церковь стояла на гектаре вспученного асфальтобетона, в трещинах которого торчали бледные побеги травы по колено Бингу. Входные двери были обвязаны тяжелой цепью, запертой на йельский навесной замок. Последние пятнадцать лет никто, кроме самого Бинга, там не молился. Скиния некогда принадлежали Господу, но теперь она стала собственностью кредиторов; так говорилось на выцветшем на солнце листе бумаги в прозрачном пластиковом конверте, прикрепленном к одной из дверей.

Цикады гудели в голове у Бинга, как сумасшествие.

Снаружи у одного из краев участка стоял большой щит, подобный тем, что выставляют перед «Молочной Королевой» или стоянкой подержанных автомобилей, сообщавший прихожанам, какой гимн им следует петь в данный день. БОЖЕ! ТЫ БОГ МОЙ, ОН СНОВА ЖИВ и ГОСПОДЬ НИКОГДА НЕ СПИТ. МОЛИТВЫ были назначены на час дня. Щит возвещал одни и те же гимны со времени первого срока Билла Клинтона.

В некоторых из витражей имелись отверстия, пробитые камнями шпаны, но Бинг не пробирался туда этим путем. С одной стороны церкви стоял сарай, наполовину скрытый пыльными тополями и сумахом. Перед дверью сарая лежал гниющий плетеный коврик. Под ним был спрятан блестящий медный ключ.

Этот ключ открывал замок на покосившейся двери подвала в задней части здания. Бинг вошел и спустился. Он пересек прохладный подземный зал, пробираясь через запах старого креозота и заплесневелых книг, и взошел в большой открытый амфитеатр церкви.

Бингу всегда нравилась церковь, начиная с тех дней, когда он еще ходил туда вместе с матерью. Ему нравилось, как солнечный свет пронизывал витражи в двадцать футов высотой, наполняя помещение теплом и красками, ему нравилось, как были одеты другие мамы: белые кружева, каблуки и молочно-белые чулки. Бинг любил белые чулки и любил слушать женское пение. Все мамы, которые оставались с ним в Доме Сна, пели ему, прежде чем принять свое последнее упокоение.

Но после того как пастор сбежал со всеми деньгами, а банк запер церковь, он обнаружил, что это место его смущает. Ему не нравилось, что тень от шпиля на исходе дня словно бы тянется к его дому. Начав забирать мамочек к себе в дом — который мистер Мэнкс окрестил Домом Сна, — Бинг заметил, что смотреть на вершину холма стало стоить ему огромного труда. Церковь угрожающе маячила, тень от шпиля была обвиняющим перстом, который простирался вниз по склону и указывал на его двор: ЗДЕСЬ СКРЫВАЕТСЯ СЕРИЙНЫЙ УБИЙЦА! У НЕГО В ПОДВАЛЕ ДЕВЯТЬ МЕРТВЫХ ЖЕНЩИН!

Бинг пытался убедить себя, что ведет себя глупо. На самом деле они с мистером Мэнксом герои, они исполняют христианскую работу. Если бы кто-то написал о них книгу, их нельзя было бы не отметить как хороших парней. Неважно, что многие матери, когда им вводили севофлуран, по-прежнему не признавали своих планов сделать шлюх из дочерей или бить сыновей, что некоторые из них утверждали, будто никогда не принимали наркотики, не пили сверх меры и не имели судимостей. Эти вещи были в будущем, гнусном будущем, которое Бинг и мистер Мэнкс предотвращали не покладая рук. Если Бинга когда-нибудь арестуют — потому что ни один законник никогда, конечно, не поймет всей важности их работы, не поймет лежащей в ее основе доброты, — то, Бинг это чувствовал, он сможет говорить о своей работе с гордостью. Ни в одном из деяний, которые он совершил с мистером Мэнксом, не было ничего постыдного.

Тем не менее он иногда беспокоился, глядя на церковь.

Он говорил себе, поднимаясь по лестнице из подвала, что ведет себя как дурачок, что в доме Божьем рады каждому и что мистеру Мэнксу молитвы Бинга необходимы… сейчас более, чем когда-либо. Со своей стороны, Бинг никогда не чувствовал себя таким одиноким и несчастным. Несколькими неделями ранее мистер Паладин спросил у Бинга, чем он собирается заняться, когда уйдет в отставку. Бинг был потрясен и спросил, зачем ему уходить в отставку. Он любит свою работу. Мистер Паладин поморгал и сказал, что после сорока лет работы его заставят уйти в отставку. Выбора в этом вопросе нет. Бинг никогда об этом не думал. Он исходил из того, что к настоящему времени будет пить какао в Стране Рождества, по утрам открывая подарки, а по ночам колядуя.

В тот день огромное пустое святилище не умиротворило его сознание. В сущности, ровно наоборот. Все скамьи по-прежнему находились там же, хотя были уже не выстроены ровными рядами, но распиханы и так и этак, кривые, как зубы у мистера Мэнкса. На полу валялись осколки стекла и куски штукатурки, которые хрустели под ногами. В помещении густо пахло аммиаком, птичьей мочой. Кто-то заходил сюда, чтобы выпить. Скамьи были усеяны пустыми бутылками и пивными банками.

Он пошел дальше, меря шагами протяженность помещения. Его проход потревожил ласточек в стропилах. Звук их бьющихся крыльев отдавался эхом — это походило на тот звук, с каким маг пускает в воздухе мерцающую полосу игральных карт.

Свет, наклонно падавший в окна, был холодным и синим, и в солнечных лучах вращались пылинки, словно церковь была внутренностью снежного шара, только что начавшего успокаиваться.

Какие-то люди — подростки, бездомные — устроили алтарь в одной из глубоко посаженных оконных рам. В затвердевших лужицах воска стояли оплывшие красные свечи, а за свечами были установлены несколько фотографий Майкла Стайпа из R.E.M. , тощего гомика со светлыми волосами и светлыми глазами. На одной из фотографий кто-то написал вишневой помадой: Я ТЕРЯЮ ВЕРУ. Бинг и сам чувствовал, что со времен «Эбби-роуд» в рок-музыке не было ни одной вещи, достойной прослушивания.

Бинг установил карточку от мистера Мэнкса и распечатку заметки о нем в центре этого самодельного алтаря, потом зажег пару свечей ради Доброго Человека. Расчистив небольшой участок на полу, отбросив ногами в сторону куски штукатурки и грязные трусики — украшенные маленькими сердечками, они на вид пришлись бы впору десятилетнему ребенку, — он опустился на колени.

Он прочистил горло. В огромном отдающемся эхом пространстве церкви это прозвучало громко, как выстрел.

Ласточка затрещала крыльями, скользя от одного стропила к другому.

Он видел ряд голубей, наклонявшихся вперед, чтобы смотреть на него сверху вниз своими блестящими бешено-красными глазами. Они наблюдали за ним как зачарованные.

Закрыв глаза и сложив ладони, он заговорил с Богом.

— Эй, там, бог, — сказал Бинг. — Это Бинг, тот самый старый тупица. О боже. О Боже, Боже, Боже. Пожалуйста, помоги мистеру Мэнксу. Мистер Мэнкс пошел баиньки, он крепкозаснул, и я не знаю, что делать, а если он не поправится, не вернется ко мне, я никогда не поеду в Страну Рождества. Я изо всех сил старался сделать в своей жизни что-нибудь хорошее. Я изо всех сил старался спасать детей, чтобы они ни в коем случае не оставались без какао, аттракционов и подарков. Это было нелегко. Никто не хотел,чтобы мы их спасали. Но даже тогда, когда мамы кричали и обзывали нас ужасными словами, даже когда их дети плакали и мочились, я любил их. Я любил этих детей, и я любил их мам, пусть даже они были дурнымиженщинами. А больше всего я любил мистера Мэнкса. Все, что он делает, он делает для того, чтобы другие люди могли быть счастливы. Разве это не самое хорошее, что может делать человек, — распространить вокруг себя немного счастья? Пожалуйста, господи, если мы сделали что-то хорошее, пожалуйста, помоги мне, дай мне знак, скажи мне, что делать. Пожалуйста, пожалуйста,пожалуйста, пож…

Лицо у него было запрокинуто, а рот открыт, когда что-то горячее ударило его по щеке, а на губах он ощутил что-то соленое и горькое. Он вздрогнул; было похоже, что кто-то на него кончил. Он провел рукой по рту и посмотрел на свои пальцы, теперь покрытые беловато-зеленым свернувшимся молоком, комковатым жидким пюре. Потребовалось время, чтобы распознать в этом голубиный помет.

Бинг закричал: раз, потом другой. Рот у него был полон солено-кремового вкуса птичьего дерьма. Дрянь, собранная в сложенную лодочкой ладонь, была похожа на болезненную мокроту. Он крикнул в третий раз и отшатнулся, ударяя ногами по штукатурке и стеклу, и опустил другую руку на что-то влажное и липкое, с мягкой текстурой сарановой пленки. Он посмотрел вниз и обнаружил, что угодил рукой на использованный презерватив, кишащий муравьями.

В ужасе, в отвращении он поднял руку, а презерватив прилип к пальцам, и он взмахнул рукой, раз, другой, и тот сорвался и приземлился у него в волосах. Он завизжал. Птицы шумно вспорхнули со стропил.

— Что? — орал он церкви. — Что?Я стоял здесь на коленях!Я СТОЯЛ НА КОЛЕНЯХ! А ты — что? ЧТО?

Он схватил резиновую мерзость и дернул, вырвав при этом горсть собственных тонких седых волос (когда это они все поседели?). В лучах света крутилась пыль.

Бинг Партридж спускался с холма неуклюжей трусцой, чувствуя себя оскверненным и больным… оскверненным, больным и разъяренным. Пошатываясь, как пьяный, он прошел мимо металлических цветов на своем дворе и захлопнул за собой дверь.

Через двадцать минут из нее вышел не кто иной, как Человек в Противогазе, держа по бутылке зажигательной жидкости в каждой руке.

Прежде чем запалить церковь, он загородил досками дыры в окнах, чтобы птицы не могли вылететь наружу. Большую часть одной бутылки он разбрызгал над скамьями и кучами деревянных обломков и кусков штукатурки: прекрасными маленькими кострами, разложенными заранее. Другую бутылку он опустошил на фигуру Иисуса на кресте, установленную в апсиде. Тот, казалось, продрог в своей маленькой набедренной повязке, так что Бинг чиркнул спичкой и облачил его в огненное одеяние. С настенной росписи над ним Мария печально взирала на это последнее поругание, которому подвергся ее сын. Бинг, постучав двумя пальцами по респиратору противогаза, послал ей воздушный поцелуй.

Дайте ему шанс схватить вместе с мистером Мэнксом ребенка № 10, подумал Бинг, и его ничуть не смутило бы, если бы пришлось отравить газом и убить собственную маму Христа, чтобы заполучить маленького ублюдка.

И еще: Святой Дух не сделал в киске Богоматери ничего такого, чего Бинг не сделал бы лучше, если бы провел три дня наедине с ней в Доме Сна.

Ганбаррел 2001 г.

Дети никогда не звонили, если она рисовала.

Прошел год — может быть, больше, — прежде чем Вик это осознала, но на каком-то уровне ее психики эта зависимость существовала помимо разума, она восприняла ее почти сразу. Когда она не рисовала, когда ее не занимала какая-то творческая работа, она начинала осознавать растущее физическое напряжение, словно стояла под краном, который удерживал на весу фортепиано; в любой момент, чувствовала она, трос может лопнуть, чтобы вся тяжесть обрушилась на нее смертоносным ударом.

Так что она бралась за все работы, которые ей предлагали, и по семьдесят часов в неделю проводила в гараже, слушая группу «Форинер» и раскрашивая аэрозольными красками мотоциклы для парней с криминальным прошлым и оскорбительными расовыми понятиями.

Вик изображала языки пламени и пистолеты, голых цыпочек и гранаты, флаги Дикси и нацистские флаги, Иисуса Христа и белых тигров, разлагающихся упырей и снова голых цыпочек. Она не думала о себе как о художнице. Рисование уберегало от звонков из Страны Рождества и позволяло платить за памперсы. Все остальные соображения мало что значили.

Но иногда работы иссякали. Иногда казалось, что она расписала все мотоциклы, имевшиеся в Скалистых горах, и других представлений больше никогда не будет. Когда такое происходило — когда она не рисовала больше недели-другой, — Вик заставала себя за мрачным ожиданием. За подготовкой.

А потом в один прекрасный день звонил телефон.

Это произошло в сентябре, во вторник утром, через четыре года после того, как Мэнкса отправили в тюрьму. Лу уехал ни свет ни заря вытаскивать кого-то из кювета, оставив ее с Уэйном, который захотел на завтрак хот-доги. Все эти годы пропахли исходящими паром хот-догами и исходящим паром детским дерьмом.

Припарковав Уэйна перед телевизором, Вик поливала кетчупом дешевые булочки для хот-догов, как вдруг зазвонил телефон.

Она уставилась на трубку. Для телефонных звонков было слишком рано, и она заранее знала, кто это, потому что уже почти месяц ничего не расписывала.

Вик тронула трубку. Та была холодной.

— Уэйн, — сказала она.

Мальчик поднял голову, держа палец во рту и пуская слюни на свою футболку с людьми Икс .

— Уэйн, ты слышишь, как звонит телефон? — спросила она.

Мгновение он тупо смотрел на нее, не понимая, потом помотал головой.

Телефон зазвонил снова.

— Вот, — сказала она. — Вот, ты его слышал? Разве ты не слышал, как он звонит?

— Не-а, — сказал он, энергично мотая головой. И снова переключил свое внимание на телевизор.

Вик подняла трубку.

Детский голос — не Брэда МакКоли, другой, девочки на сей раз — сказал:

— Когдапапа вернется в Страну Рождества? Что ты сделалас папой?

— Ты ненастоящая, — сказала Вик.

На заднем плане она слышала, как колядуют дети.

Хоть про елочку поют,
Рождеством не пахнет тут…

— А вот и настоящая, — сказала девочка. Белое дыхание морозного воздуха бурлило, просачиваясь через маленькие дырочки в трубке. — Мы такие же настоящие, как и то, что происходит сегодня утром в Нью-Йорке. Тебе надо увидеть, что происходит в Нью-Йорке. Это интересно! Люди прыгают в небо! Это интересно,это забавно. Почти так же забавно, как в Стране Рождества.

— Ты ненастоящая, — снова прошептала Вик.

— Ты все вралапро папу, — сказала она. — Это было плохо. Ты плохая мать. Уэйн должен быть с нами. Он мог бы играть с нами целыми днями. Мы бы научили его играть в ножницы-для-бродяги.

Вик бросила трубку на рычаг. Подняла и снова бросила. На нее оглянулся Уэйн — глаза у него были широко раскрыты и встревожены.

Она помахала ему рукой — не бери в голову— и отвернулась, прерывисто дыша и изо всех сил стараясь не заплакать.

Хот-доги кипели слишком сильно, вода выплескивалась из кастрюльки и брызгала на синее пламя газовой конфорки. Она не обратила на них внимания, опустилась на кухонный пол и закрыла глаза. Потребовалась немалая воля, чтобы сдержать рыдания, она не хотела пугать Уэйна.

— Ам! — крикнул ее мальчик, и она, моргая, подняла взгляд. — Сто-то слусилось с Оска’ом! — «Оскаром» он называл «Улицу Сезам» . — Сто-то слусилось, и Оска’ посол бай-бай.

Вик вытерла слезящиеся глаза, судорожно вздохнула и выключил газ. Пошатываясь, подошла к телевизору. «Улица Сезам» прервалась выпуском новостей. Большой реактивный самолет врезался в одну из башен Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. В синее-синее небе взвивался черный дым.

Несколько недель спустя Вик расчистила место во второй спальне размером с кладовку, прибралась там и подмела пол. Она перенесла туда мольберт и установила на него лист бристольского картона .

— Что ты делаешь? — спросил Лу, просунув голову в дверь на следующий день после того, как она там обустроилась.

— Думаю нарисовать книжку в картинках, — сказала Вик. Она набросала первую страницу синим карандашом и была почти готова начать обводку тушью.

Лу заглянул ей через плечо.

— Мотоциклетный завод рисуешь? — спросил он.

— Почти угадал. Завод роботов, — сказала она. — Герой — робот по имени ПоискоВик. На каждой странице он должен пробраться через лабиринт и найти что-то важное. Элементы питания, тайные планы и все такое.

— Кажется, у меня встает на твою книжку в картинках. Потрясающую ты придумала штуковину для Уэйна. Он просто обделается.

Вик кивнула. Она с радостью предоставила Лу думать, что она делает это для малыша. Но у нее самой не было никаких иллюзий. Она делала это для себя.

Книжка в картинках оказалась лучше, чем расписывание «Харлеев». Работа была постоянная, на каждый день.

После того как она начала рисовать «ПоискоВика», телефон не звонил ни разу, если не считать звонков от кредитных агентств.

А после того как она продала эту книжку, кредитные агентства тоже перестали названивать.

Бранденбург, штат Кентукки 2006 г.

Мишель Деметр было двенадцать, когда отец впервые позволил ей сесть за руль. Двенадцатилетняя девочка в один из первых дней лета повела «Роллс-Ройс Призрак» 1938 года через высокую траву, при этом окна были опущены, а по радио играла рождественская музыка. Мишель подпевала громким, счастливым, пронзительным голосом… фальшиво и не в такт. Когда она не знала слов, то придумывала их сама:

— Все, кто верит, приходите! Чтобы радостью гореть! Все, кто верит, приходите славу Господу пропеть!

Автомобиль плыл сквозь траву — черная акула, рассекающая рябящий океан желтых и зеленых оттенков. Перед ним вспархивали птицы, устремляясь в лимонное небо. Колеса то звонко, то глухо стучали по невидимым рытвинам.

Ее отец, измотанный и становящийся все более измотанным, сидел на пассажирском сиденье и возился с тюнером, держа между ног теплую банку «Курса». Только тюнер ничем не помогал. Радио прыгало с полосы на полосу, но все было белым шумом. Единственная станция, на которую вообще удалось настроиться, была далекой, трещала, захлебывалась фоновым шипением и играла эту чертову рождественскую музыку.

— Кто играет это дерьмо в середине мая? — спросил он, обильно и гротескно отрыгиваясь.

Мишель восхищенно хихикнула.

Не было никакой возможности выключить радио или хотя бы убавить звук. Регулятор громкости бесполезно вертелся, ничего не регулируя.

— Эта машина вроде твоего старика, — сказал Натан, вытаскивая еще одну банку «Курса» из упаковки на шесть штук, стоявшей возле его ног, и вскрывая еще одну крышку. — Развалина былого.

Это было просто очередной его глупой болтовней. С ее отцом дело обстояло не так плохо. Он изобрел какой-то клапан для «Боинга», и это дало ему возможность заплатить за триста акров над рекой Огайо. По этому участку они сейчас и ехали.

Автомобиль, напротив, действительно оставил свои лучшие дни позади. Ковер из него пропал, и там, где он когда-то лежал, был только голый гудящий металл. Через отверстия под педалями Мишель видела траву, хлеставшую по днищу. Кожа на приборной панели отставала. Одна из задних дверей, неокрашенная и покрытая ржавчиной, не соответствовала остальным. Заднего стекла вообще не было, просто круглое открытое отверстие. Не было и заднего сиденья, а задняя часть салона была опалена, словно там кто-то однажды пытался разжечь костер.

Девочка умело нажимала правой ногой на сцепление, газ и тормоз, в точности как учил ее отец. Переднее сиденье было полностью поднято, но ей все же приходилось сидеть на подушке, чтобы высокая приборная панель не мешала смотреть через лобовое стекло.

— На днях выберу время, чтобы поработать над этой зверюгой. Засучу рукава и верну старушку к жизни. Чертовски хорошо будет полностью ее восстановить, чтобы ты могла поехать в ней на бал, — сказал отец. — Когда будешь достаточно взрослой для балов.

— Да! Хорошая мысль. Сзади хватит места, чтобы миловаться, — сказала она, изворачиваясь, чтобы посмотреть через плечо в задний отсек.

— Прекрасно подойдет и для того, чтобы отвезти тебя в монастырь. Да не своди ты глаз с дороги, что ты вертишься?

Жестикуляция пивной банкой отмечала подъемы и понижения ландшафта, среди зарослей травы, кустарника и золотарника ни в одном направлении не видно было никаких дорог, а единственным признаком человеческого существования выступали далекий сарай в зеркальце заднего вида да следы реактивных самолетов над головой.

Она нажимала на педали. Они хрипели и ахали.

В этом автомобиле Мишель не нравилось только украшение капота — жуткая серебряная дама, со слепыми глазами и в развевающемся платье. Она высовывалась в стегающие сорняки и маниакально улыбалась, подвергаясь бичеванию. Эта серебряная дама должна была быть волшебной и миловидной, но все портила ее улыбка. У нее был безумный оскал сумасшедшей, которая только что столкнула любимого человека с уступа и собирается последовать за ним в вечность.

— Она ужасна, — сказала Мишель, задирая подбородок в сторону капота. — Похожа на вампиршу.

— На красиву тетю , — сказал отец, вспомнив нечто, что когда-то читал.

— На кого? Она вовсе не красавица.

— Ну да, — сказал Натан. — Ее называют Феей Экстаза. Это классика. Классическая деталь классического автомобиля.

— Экстаз — это как экстази? Как наркотик? — спросила Мишель. — Ничего себе. Потрясно. Они уже тогда были в теме?

— Нет, не как наркотик. Как веселье. Она — символ бесконечного веселья. По-моему, она красивая, — сказал он, хотя на самом деле думал, что она похожа на одну из жертв Джокера, богатую даму, умершую смеясь.

— Только склонится ко сну голова, — тихонько пропела Мишель. Сейчас по радио звучал только рев статических помех и завывания, так что она могла петь без конкурентов. — Как поеду я в Страну Рождества!

— Это еще что? Я такого не знаю, — сказал отец.

— Это куда мы едем, — сказала она. — В Страну Рождества. Только что придумала.

Небо примеряло разнообразные цитрусовые оттенки. Мишель чувствовала себя совершенно умиротворенно. Чувствовала, что может вести машину целую вечность.

От волнения и восторга голос у нее размягчился, а когда отец взглянул на нее, то на лбу у нее выступили росинки пота, а глаза смотрели куда-то очень далеко.

— Это вон там, папа, — сказала она. — Вон там, в горах. Если не будем останавливаться, то к вечеру приедем в Страну Рождества.

Натан Деметр прищурился и глянул через пыльное окно. На западе высился огромный бледный горный хребет с покрытыми снегом пиками выше Скалистых гор, горный хребет, которого не было там ни сегодня утром, ни даже когда они отправились в эту поездку, двадцать минут назад.

Он быстро отвернулся, поморгал, чтобы прояснить взгляд, потом посмотрел снова — и горный хребет обратился в массу грозовых туч, надвигающуюся с западного горизонта. Еще несколько секунд сердце у него в груди продолжало трехногую гонку .

— Очень жаль, но у тебя есть домашнее задание. Нельзя тебе в Страну Рождества, — сказал он. Пусть даже была суббота и ни один на свете папа по субботам не заставляет своих двенадцатилетних деток делать алгебру. — Пора поворачивать, малая. У папы много дел.

Он откинулся на спинку сиденья и сделал глоток пива, хотя больше его не хотел. В левом виске чувствовалось первое тупое лезвие завтрашнего похмелья. Джуди Гарленд трагически желала всем веселенького Рождества, и чего только обкурился диск-жокей, чтобы проигрывать «Веселенького всем вам Рождества» в мае?

Но музыка длилась лишь до тех пор, пока они не достигли заросшего сорняками края их земельного участка, где Мишель с трудом развернула «Призрак» обратно к дому. Когда колеса «Роллс-Ройса» описали полукруг, радио перестало принимать то немногое, что имелось, и стало снова издавать тихий рев белого шума, безумных статических помех.

2007 г.

Вот что было написано о второй книжке «ПоискоВика» в книжном обозрении «Нью-Йорк таймс», в разделе «Детская книга», в воскресенье, 8 июля 2007… в тот единственный раз, когда там рецензировалась какая-либо из книг Вик МакКуин.

ПоискоВик: 2-я передача

Автор Вик Маккуин, 22 страницы. Харпер для детей. $ 16,95.

(Головоломки /Книжки в картинках; возраст от 6 до 12 лет)

Если бы М. К Эшеру поручили переосмыслить «Где Уолдо?» , результат мог бы выглядеть примерно как увлекательная и заслуженно популярная серия «ПоискоВик» мисс МакКуин. Одноименный герой, ПоискоВик, — веселый и похожий на ребенка робот, который напоминает помесь между C-3PO и мотоциклом «Харлей Дэвидсон», — преследует безумного Мебиуса Стриппа через целый ряд невероятно головокружительных конструкций и сюрреалистических лабиринтов. Одну поразительную загадку невозможно разгадать, не приставив к краю книги зеркала; другая головоломка требует, чтобы дети свернули страницу в трубку, создав волшебный крытый мост; третью страницу надо вырвать и сложить в оригами мотоцикла, чтобы ПоискоВик мог продолжить свое преследование на полном газу. Юные читатели, завершившие книгу «ПоискоВик: вторая передача», окажутся перед лицом самой ужасной загадки изо всех… Как долго ждать продолжения?!

Тюрьма «Энглвуд», штат Колорадо Декабрь 2008 г.

Незадолго до восьми вечера медсестра Торнтон вошла в палату длительного ухода с пластиковым контейнером теплой крови для Чарли Мэнкса.

Гарфилд-стрит, Денвер 2009 г.

В первую субботу октября Лу сказал Виктории МакКуин, что возьмет с собой малыша и на какое-то время уедет к матери. По какой-то причине он сказал ей это шепотом, да еще закрыв дверь, так что Уэйн, остававшийся в гостиной, не мог слышать их разговор. Лу нервничал, сильно потел, так что его лицо буквально блестело. Он все время облизывал губы, пока говорил.

Они расположились в спальне. Лу сидел на краю кровати, из-за чего матрас скрипел и прогибался чуть ли не до пола. Вик трудно было почувствовать себя комфортно в такой обстановке. Она продолжала смотреть на телефон на приставном столике, ожидая, что он зазвонит. Несколько дней назад она пыталась от него избавиться, отключила его и сунула в нижний ящик, но Лу случайно обнаружил его там и снова подключил.

Лу говорил что-то еще — и о том, как он обеспокоен, и о том, как обеспокоены все остальные. Она не улавливала смысла того, что он говорил. Ее мысли целиком были направлены на телефон, она смотрела на него и ожидала, что он зазвонит. Она знала, что он зазвонит. Ожидание этого было ужасно. Ее злило, что Лу привел ее внутрь дома, что они не смогли поговорить на веранде. Это лишало ее веры в Лу. Невозможно разговаривать в комнате с телефоном. Также невозможно разговаривать в комнате, где с потолка свисает летучая мышь. Даже если эта летучая мышь спит, как можно ожидать, что ты будешь думать о чем-то другом или смотреть на что-нибудь еще? Если бы телефон зазвонил, она бы выдернула его из розетки, вынесла бы на веранду и бросила бы его через перила. Ее соблазняла мысль не ждать, а сделать это прямо сейчас.

Она удивилась, когда Лу сказал, что ей, быть может, тоже надо поехать погостить у матери. Мать Вик безвылазно сидела у себя в Массачусетсе, и Лу знал, что они не ладят. Смешнее было бы только одно — предположить, что Вик поедет повидаться с отцом, с которым не разговаривала уже три года.

— Лучше я сяду в тюрьму, чем остановлюсь у мамы. Господи, Лу! Ты знаешь, сколько в доме у моей матери телефонов? — спросила Вик.

Лу бросил на нее взгляд, в котором каким-то образом сочетались смятение и усталость. Взгляд капитуляции, подумала Вик.

— Если захочешь поговорить — типа, о чем угодно, — то при мне мой сотовый, — сказал Лу.

На это Вик просто рассмеялась, не дав себе труда сказать ему, что накануне раскурочила его мобильник и сунула его в мусор.

Он обхватил ее руками, подержал в своих медвежьих объятиях. Он был крупным мужчиной, огорчался своему избыточному весу, но от него пахло лучше, чем от любого парня, которого она когда-либо встречала. Грудь у него пахла кедром, моторным маслом и пребыванием на открытом воздухе. От него пахло ответственностью. Оказавшись на мгновение в его объятиях, она вспомнила, что такое быть счастливой.

— Надо ехать, — сказал он наконец. — Вести машину долго придется.

— Куда ехать? — испуганно спросила она.

Он моргнул, потом сказал:

— Типа, Вик… чуня… ты вообще слушала?

— Очень внимательно, — сказала Вик, и это было правдой. Она слушала. Только не его. Она слушала телефон. Ждала, когда тот зазвонит.

После того как Луи с малышом уехали, она ходила по комнатам кирпичного таунхауса на Гарфилд-стрит, за который заплатила теми деньгами, что заработала, рисуя «ПоискоВика», — когда еще рисовала, когда дети, обитавшие в Стране Рождества, еще не начали снова каждый день ей названивать. В руках у нее были ножницы, и она перерезала все телефонные линии.

Вик собрала телефоны и принесла их на кухню. Она положила их в духовку, на верхнюю полку, и повернула диск на режим ЖАРКА. А что, это ведь сработало в прошлый раз, когда ей надо было сражаться с Чарли Мэнксом, разве нет?

Когда духовка начала нагреваться, она распахнула окна и включила вентилятор.

После этого Вик в одних трусиках и больше ни в чем сидела в гостиной и смотрела телевизор. Сначала она смотрела новости. Но в студии «Си-Эн-Эн» было слишком много звонящих телефонов, и этот звук ее нервировал. Она переключилась на «Губку Боба». Когда зазвонил телефон в закусочной «Красти Краб», она снова сменила канал. Она попала на программу о спортивной рыбалке. Это казалось достаточно безопасным — никаких телефонов в передачах такого рода, — и действие происходило на озере Уиннипесоки, где она проводила каждое лето своего детства. Ей всегда нравилось, как выглядит это озеро сразу после рассвета — гладкое черное зеркало, укутанное в белый шелк утреннего тумана.

Сначала она пила виски со льдом. Потом ей пришлось пить его чистым: на кухне стоял слишком дурной запах, чтобы выйти туда за льдом. По всему таунхаусу, несмотря на вентилятор и открытые окна, воняло горелой пластмассой.

Вик МакКуин наблюдала, как один из рыбаков борется с форелью, как вдруг где-то у ее ног зачирикал какой-то телефон. Она посмотрела на разбросанные на полу игрушки, коллекцию роботов Уэйна: Эр-два , Далека и, конечно, пару ПоискоВиков. Один из роботов был трансформером — черный, с громоздким туловищем и красной линзой в качестве головы. Он заметно вздрагивал, когда зачирикал во второй раз.

Она подняла его и стала складывать внутрь руки и ноги. Втолкнула голову в тело. Со щелчком сложила вместе две половинки его туловища, и ей вдруг предстал пластиковый, нефункциональный, игрушечный мобильный телефон.

Пластиковый, нефункциональный, игрушечный мобильный телефон зазвонил снова. Она нажала на кнопку ОТВЕТИТЬ и поднесла его к уху.

— Ты большая, толстая врунья, — сказала Миллисент Мэнкс. — И папа тебе покажет, когда выйдет. Он воткнет тебе в глаза вилки и выдернет их как пробки.

Вик отнесла игрушку на кухню и открыла духовку. Ядовитый черный дым так и хлынул. Испеченные телефоны почернели, как зефиры, упавшие в костер. Она бросила трансформер поверх кучи расплавленного коричневого шлака и снова захлопнула духовку.

Вонь была настолько сильной, что ей пришлось покинуть дом. Она надела мотоциклетную куртку Лу и свои сапоги, взяла сумочку и пошла на выход. Схватила бутылку виски и закрыла за собой дверь как раз в тот миг, когда услышала, как заверещал детектор дыма.

Она прошла всю улицу и свернула за угол, прежде чем поняла, что на ней нет ничего, кроме куртки и сапог. В два часа ночи она брела по большому Денверу в выцветших розовых трусиках. Хорошо, хоть виски не забыла.

Она хотела вернуться домой и натянуть джинсы, но заблудились, пытаясь найти дорогу обратно, чего никогда раньше не случалось, и оказалась на красивой улице из трехэтажных кирпичных зданий. В ночи витали запахи осени и суровый аромат недавно увлажненного асфальтобетона. Как она любила дорожные запахи: асфальт, пекущийся и размягчающийся в середине июля; грунтовые дороги с их июньским благоуханием пыли и пыльцы; проселки, пряные от запаха крошащихся листьев в строгом октябре; песчано-соленый запах шоссе, так похожего на устье реки в феврале.

В это время ночи улица было почти в полном ее распоряжении, хотя в одно из мгновений по мостовой прокатили трое мужчин на «Харлеях». Они сбросили скорость, проезжая мимо, чтобы рассмотреть ее. Но это были не байкеры. Это были яппи, которые, вероятно, крались домой ублажать своих жен после ночного мальчишника в высококлассном стриптиз-клубе. По их итальянским кожаным курткам, синим джинсам из GAP и байкам салонного качества она поняла, что они больше привыкли к пиццериям, чем к брутальной жизни на дорогах. Тем не менее. Они не жалели времени, рассматривая ее. Она помахала им бутылкой виски и свистнула, сунув в рот пальцы свободной руки, и они тут же газанули и умчались — выхлопные трубы у них между ног представились ей поджатыми хвостами.

Она набрела на книжную лавку. Закрытую, конечно. Маленький несетевой магазинчик, одна из витрин которого была оформлена множеством ее книг. Год назад она проводила здесь беседу. Тогда она была в штанах.

Она прищурилась в темноту лавки, близко наклонившись к стеклу, чтобы увидеть, какой из ее книжек там торгуют. Четвертой. Что, четвертая книжка уже вышла? Вик казалось, что она все еще работает над ней. Потеряв равновесие, она расплющилась лицом о стекло, выставив зад.

Ее обрадовало, что четвертая книжка все-таки вышла. Порой она думала, что никогда ее не закончит.

Когда Вик начала рисовать книжки, звонки из Страны Рождества прекратились. Именно поэтому она прежде всего и затеяла «ПоискоВик» — потому что телефоны молчали, пока она рисовала. Но потом, посреди третьей книжки, радиостанции, которые ей нравились, начали исполнять рождественские песни в разгар лета — и снова начались звонки. Она пыталась устроить вокруг себя защитный ров, ров, наполненный бурбоном «Мейкерс Марк» , но утопила в нем только саму свою работу

Вик готова была оттолкнуться от окна, когда в книжной лавке зазвонил телефон.

Она видела, как высвечивается он на столе у дальней стены магазина. В тишине теплой ночи, изредка нарушаемой порывами ветра, она слышала его совершенно ясно и знала, что это они. Милли, Лорри и другие дети Мэнкса.

— Мне очень жаль, — сказала она в магазин. — Я не доступна для вашего звонка. Если хотите оставить сообщение, то вам чертовски не повезло.

Она оттолкнулась от витрины, немного сильнее, чем требовалось, и засеменила поперек тротуара. Потом тротуар кончился, ее нога опустилась за край бордюра, и она упала, резко села задницей на мокрый асфальт.

Было больно, но, наверное, недостаточно. Она не могла с уверенностью сказать, виски ли приглушило боль или дополнительная смягчающая прослойка, образовавшаяся сзади от слишком долгого пребывания на диете Лу Кармоди. Ее беспокоило, что она могла уронить и разбить бутылку, но нет, та оставалась у нее в руке, целая и невредимая. Она сделала глоток. У него был вкус дубовой бочки и сладкого уничтожения.

Она с трудом поднялась на ноги, и зазвонил еще один телефон, в другом магазине, в затемненной кофейне. Телефон в книжной лавке тоже продолжал звонить. Затем подключился какой-то еще — на втором этаже здания справа от нее. Потом — четвертый, и пятый. В квартирах над ней. По обе стороны улицы, вверх и вниз по переулку.

Ночь наполнилась хором телефонов. Чужеродная гармония хрипов, чириканий и свистов походила на весеннюю перекличку лягушек. На перезвон колоколов в рождественское утро.

— Убирайтесь к чертовой матери! — крикнула она и швырнула бутылку в свое отражение в витрине магазина на другой стороне улицу.

Стеклянная панель взорвалась. Все телефоны перестали звонить одновременно — гуляки, которых поверг в молчание пистолетный выстрел.

Через полсекунды в магазине заработала охранная сигнализация — электронное дзинь-пиу-чунг и мигающий серебряный свет. Серебряный свет силуэтами высветил изделия, выставленные в витрине: велосипеды.

Ночь поймалась и удерживалась на месте в течение одного пышного, нежного мгновения.

В витрине (конечно) стоял «Роли», белый и простой. Вик покачнулась. Ощущение, что ей что-то угрожает, улетучилось так быстро, словно кто-то щелкнул выключателем.

Она перешла через дорогу, приближаясь к велосипедному магазину, и к тому времени как под ногами у нее захрустело битое стекло, в голове у нее созрел план. Она украдет велосипед и выедет на нем из города. Поедет к хребту Дакота, в сосны и ночь, и будет ехать, пока не найдет «Короткий путь».

Мост «Короткого пути» проведет ее прямо над стенами тюрьмы, в больничную палату, где лежит Чарли Мэнкс. Это будет чертовское зрелище — тридцатилетняя женщина в нижнем белье, скользящая на десятискоростном велосипеде по палате долгосрочного ухода при тщательно охраняемой тюрьме в два часа утра. Она представила, как плывет в темноте между осужденными, спящими в своих постелях. Она подъедет прямо к Мэнксу, опустит подножку, выдернет подушку из-под его головы и задушит грязного убийцу, сжигавшего людей. Это навсегда положит конец звонкам из Страны Рождества. Она знала, что так оно и будет.

Вик просунула руки через разбитое стекло, взяла «Роли» и вывела его на дорогу. Она услышала первый отдаленный вой сирены, тоскливый, мучительный звук, далеко разносившийся в теплой и влажной ночи.

Она удивилась. Сигнализация заработала всего полминуты назад. Она не думала, что копы среагируют так быстро.

Но сирена, которую она слышала, принадлежала не копам. Это была сирена пожарной машины, направлявшейся к ее дому, хотя к тому времени как она прибыла, спасать оставалось не так уж много.

А полицейские машины появились несколькими минутами позже.

Бранденбург, штат Кентукки Весна 2013 г.

Напоследок Натан Деметр припас самое трудное: в конце апреля он с помощью лебедки вытащил двигатель из «Призрака» и два дня его восстанавливал, чистил толкатели и заменял головки деталями, заказанными в специализированном магазине в Англии. Двигатель был большой, однорядный шестицилиндровый, объемом в 4257 см ³, и, помещенный на верстак, он представлялся неким огромным механическим сердцем… каковым и являлся, решил он. Столь многие из изобретений человека — шприц, меч, авторучка, пистолет — оказывались метафорами полового органа, но двигатель внутреннего сгорания, должно быть, придумал человек, видевший человеческое сердце.

— Дешевле было бы арендовать лимузин, — сказала Мишель. — А ты бы не пачкал рук.

— Если ты думаешь, что я боюсь испачкать руки, — сказал он, — значит, не обращала на них особого внимания последние восемнадцать лет.

— Я думаю, это имеет какое-то отношение к твоей нервной энергии, — сказала она.

— Это кто здесь нервный? — спросил он, но она только улыбнулась и поцеловала его.

Иногда, поработав настолько часов над автомобилем, он растягивался на переднем сиденье, свесив одну ногу из открытой двери, с пивом в руке, и прокручивал в голове те дни, когда они ездили, стелясь над самой землей, по западному полю: его дочь вела машину, устремив взгляд в траву, а по бортам «Призрака» хлопали сорняки.

Экзамен на водительские права она сдала с первой попытки, когда ей было всего шестнадцать. Теперь ей исполнилось восемнадцать, и у нее была своя машина, маленькая спортивная «Джетта», на которой она собиралась проехать всю дорогу до Дартмута, после того как окончит школу. Мысли о том, как она окажется одна на дороге — заглядывая по пути в обшарпанные мотели и подставляя себя взглядам типа за кассой и дальнобойщиков в баре, — заставляли его беспокоиться, подстегивали его нервной энергией.

Мишель любила стирать, а ему нравилось предоставлять ей этим заниматься, потому что, когда он натыкался в сушилке на ее нижнее белье, красочные кружева из магазина «Викториас Сикрет» , он начинал тревожиться о таких вещах, как нежелательная беременность и венерические заболевания. Он знал, как говорить с ней об автомобилях. Он любил смотреть, как она учится работать сцеплением и точно править рулем. Тогда он казался себе Грегори Пеком в фильме «Убить пересмешника». Он не знал, как говорить с ней о мужчинах или сексе, и его сбивало с толку собственное ощущение, что в его советах по этим вопросам она все равно не нуждается.

— Это кто здесь нервный? — спросил он однажды ночью у пустого гаража и поднял банку пива, приветствуя собственную тень.

За шесть дней до больших танцев он поставил двигатель обратно в «Призрак», закрыл капот и отступил, оценивая свою работу, — скульптор, рассматривающий обнаженную, которая когда-то была глыбой мрамора. Холодный сезон сбитых костяшек пальцев, масла под ногтями и хлопьев ржавчины, падающих в глаза, — это было священное время, важное для него настолько же, насколько переписывание священного текста важно для кающегося в монастыре. Он постарался довести машину до ума, и это было заметно.

Эбонитовое тело сверкало, как торпеда, как полированная плита вулканического стекла. Задняя боковая дверца, ржавая и несоответствующая остальным, была заменена подлинной, присланной ему коллекционером из одной из бывших советских республик. Он заново обтянул интерьер лайковой кожей, заменил раскладные лотки и ящики в задней части лимузина новыми принадлежностями вишневого дерева, вручную сделанными плотником в Новой Шотландии. Все было подлинным, даже ламповый радиоприемник, хотя было время, когда он поигрывал мыслью установить проигрыватель компакт-дисков, вмонтировав сабвуфер Бозе в багажник. В конце концов он решил этого не делать. Когда у вас в руках Мона Лиза, вы не станете распылять краску, изображая на ней бейсболку.

Когда-то давно, жарким, грозовым летним днем, он обещал дочери, что отремонтирует «Роллс-Ройс» к ее выпускному вечеру, и вот ремонт наконец закончен, и в запасе осталось чуть менее недели. После выпускного вечера он сможет его продать; полностью восстановленный «Призрак» на рынке коллекционеров потянет на четверть миллиона долларов. Неплохо для автомобиля, стоившего всего 5000 американских долларов в год своего выпуска. Совсем неплохо, если учесть, что десять лет назад он заплатил всего вдвое больше, покупая его на аукционе ФБР.

— Как ты думаешь, кому он принадлежал до тебя? — спросила однажды Мишель, когда он упомянул, откуда у него этот автомобиль.

— Торговцу наркотиками, полагаю, — сказал он.

— Ух ты, — сказала она. — Надеюсь, в нем никого не убили.

Машина выглядела хорошо — но хорошо выглядеть было недостаточно. Ему хотелось ее послушать, и он считал, что Мишель не стоит выезжать в ней на дорогу, пока он сам не нагоняет на ней с дюжину миль, не увидит, как она слушается руля на всех скоростях, вплоть до самой высокой.

— Давай, красивая сучка, — сказал он машине. — Давай-ка тебя разбудим и посмотрим, на что ты способна.

Деметр сел за руль, захлопнул за собой дверцу и повернул ключ.

Двигатель с грубым хлопком ожил — с рваным, почти свирепо торжествующим взрывом шума, — но тут же перешел на низкое, роскошное урчание. Обтянутое кремовой кожей переднее сиденье было удобнее, чем ортопедическая кровать, на которой он спал. В те дни, когда собирали «Призрак», все строилось, как танки, строилось, чтобы длиться. Он был уверен, что эта машина его переживет.

Он был прав.

Он оставил мобильный телефон на своем верстаке и решил взять его, прежде чем вывести машину, ему не хотелось оказаться где-нибудь на мели, если «Призраку» вздумается выбросить шток поршня или сотворить еще какую-нибудь пакость. Он потянулся к ручке — и именно тогда ему был преподнесен первый сюрприз того дня. Кнопка блокировки задвинулась с таким громким звуком, что он чуть не вскрикнул.

Деметр был поражен настолько — настолько и не подготовлен, — так что засомневался, действительно ли он видел, как это произошло. Но затем опустились другие кнопки блокировки: одна за другой, бум, бум, бум,в точности как будто кто-то стрелял из пистолета, и он не мог сказать себе, что все это ему лишь померещилось.

— Что за черт?

Он потянул кнопку блокировки на дверце со стороны водителя, но та осталась вдавленной, словно была приварена.

Машина содрогалась на холостом ходу, по бортам ее поднимались выхлопные газы.

Деметр подался вперед, чтобы выключить зажигание, и ему был преподнесен второй сюрприз этого дня. Ключ не поворачивался. Он пошевелил его туда-сюда, затем надавил на него запястьем, но ключ не сдвигался с места — он был полностью повернут, и его невозможно было выдернуть.

Включилось радио, на полной громкости заиграв «Звон бубенцов» — так громко, что стало больно ушам, — песенку, исполнять которую в апреле не было никакого смысла. От неожиданного звука все тело у Деметра покрылось грубой и холодной гусиной кожей. Он ткнул кнопку «ВЫКЛ», но его способность к удивлению истончилась настолько, что он не почувствовал особого изумления, когда та не поддалась. Он нажимал на кнопки, меняя станции, но на всех каналах звучала одна лишь песня — «Звон бубенцов».

Теперь он видел, как выхлопные газы затуманивают воздух. Он ощущал вкусэтих дурманящих испарений, от которых у него кружилась голова. Бобби Хелмс заверил его, что время бубенцов — это самое подходящее время, чтобы прокатиться в санях, запряженных одной лошадью. Ему надо было заткнуть это дерьмо, надо было добиться какой-то тишины, но когда он повернул регулятор громкости, звук не убавился и вообще ничего не произошло.

Вокруг фар клубился туман. Сделав следующий вдох, он набрал полный рот отравы и зашелся в приступе кашля настолько напряженного, что ему казалось, будто у него отдираются внутренние ткани горла. Мысли мелькали, как лошадки на разогнавшейся карусели. Мишель не вернется домой еще час-полтора. До ближайших соседей было три четверти мили; никто вокруг не услышит его криков. Машина не выключится, замки не поддадутся, это походило на что-то из дурацкого шпионского фильма — он представил себе наемного убийцу, которого зовут чуть ли не Блоу Джобом, управляющего «Роллс-Ройсом» с помощью дистанционного пульта, — но это было безумием: он сам разобрал «Призрак» и собрал его снова — и знал, что в него не встроено ничего такого, что давало бы кому-то власть над двигателем, кнопками блокировки, радио.

Даже не додумав до конца этих мыслей, он шарил по приборной панели в поисках пульта автоматической двери гаража. Если в гараж не поступит свежий воздух, он через миг-другой потеряет сознание. На протяжении панического мгновения он ничего не нащупывал и думал, не там, он не там, — но потом его пальцы нашли его за выпуклостью, в которой помещался механизм рулевого колеса. Он сомкнул вокруг него руку, затем направил его на дверь гаража и нажал на кнопку.

Дверь загремела, поднимаясь к потолку. Рычаг коробки передач со стуком перевел себя в положение заднего хода, и «Призрак» выскочил из гаража, пронзительно взвизгнув шинами.

Натан Деметр закричал, схватился за руль — не чтобы управлять автомобилем, а лишь затем, чтобы за что-то держаться. Узкие белобокие покрышки цеплялись за усыпанную белой галькой подъездную дорогу, бросая камни в днище. «Призрак» мчался в обратную сторону, словно тележка на безумной обратной горке, опускаясь на триста футов по крутому склону подъездной дороги к шоссе. Натану казалось, что он кричал всю дорогу, хотя на самом деле он остановился задолго до того, как автомобиль проехал полпути вниз по склону. Крик, который ему слышался, колом встал у него в голове.

«Призрак» не замедлил хода, приближаясь к шоссе, наоборот, ускорился; и если кто-то едет в любую сторону, его ударит в бок со скоростью около сорока миль в час. Даже если там никто не едет, «Призрак» пересечет шоссе и застрянет в деревьях на другой стороне; Натан предположил, что в любом случае вылетит через лобовое стекло при отскоке. У «Призрака», как и у всех автомобилей его времени, не было ремней безопасности, даже поясных.

Дорога была пуста, и, когда задние шины ударились об асфальт, рулевое колесо крутанулось в руках Натана так быстро, что ожгло ему ладони, и ему пришлось его выпустить. «Призрак» резко повернул на девяносто градусов вправо, и Натана Деметра бросило поперек переднего сиденья в левую боковую дверцу и ударило головой о железный каркас.

Какое-то время он не знал, насколько сильно ранен. Растянувшись на переднем сиденье, он моргал, глядя в потолок. Через окно со стороны пассажира он видел клонящееся к вечеру небо, темно-синее, с перистыми облаками в верхних слоях атмосферы. Он потрогал больное место на лбу и оторопел, глядя на кровь на своих пальцах, меж тем как флейта начала играть первые такты «12 дней Рождества».

Машина двигалась, самостоятельно переводя рычаг коробки передач вплоть до пятой. Натан знал дороги вокруг своего дома, чувствовал, что они едут на восток по маршруту 1638 к шоссе Дикси. Еще минута — и они достигнут пересечения, и — и что? Дунут прямо через него, может быть, воткнутся в грузовик, едущий на север, и будут разорваны на части? Эта мысль пришла ему в голову как возможность, но он не чувствовал, чтобы у машины была какая-то склонность к аварии, не думал, что она выполняет сейчас миссию камикадзе. Он в каком-то ошеломлении признал, что «Призрак» действует по собственному усмотрению. У него было дело, и он намеревался его выполнить. Сам он для автомобиля не имел никакого смысла, может быть, «механизм» его присутствие не более, чем собака может осознавать присутствие клеща, застрявшего в шерсти у нее за ухом.

Натан приподнялся на локте, покачнулся, окончательно сел и посмотрел на себя в зеркало заднего вида.

На нем была красная маска крови. Снова дотронувшись до лба, он нащупал шестидюймовую рану, пересекавшую линию волосяного покрова. Он легонько исследовал ее пальцами и ощутил под ними кость.

«Призрак» начал замедляться перед сигналом СТОП на пересечении с шоссе 60. Натан смотрел, загипнотизированный, как рычаг коробки передач перешел с четвертой на третью, затем клацнул, становясь на вторую. Он снова начал кричать.

Перед ним, ожидая у сигнала СТОП, стоял универсал. На заднем сиденье теснились три белобрысых ребенка с пухлыми лицами и с ямочками на щеках. Они обернулась, глядя на «Призрак».

Он захлопал руками по лобовому стеклу, размазывая по нему ржаво-красные отпечатки.

— ПОМОГИТЕ! — закричал он, меж тем как теплая кровь стекала по лбу на лицо. — ПОМОГИТЕ, ПОМОГИТЕ, ПОМОГИТЕ МНЕ, ПОМОГИТЕ МНЕ, ПОМОГИТЕ!

Дети необъяснимо усмехались, как будто он вел себя совсем глупо, и неистово махали руками. Он начал бессвязно кричать — звук, издаваемый на бойне коровой, скользящей в дымящейся крови тех, с кем покончили раньше.

При первом же разрыве в транспортном потоке универсал повернул направо. «Призрак» свернул налево, ускоряясь так быстро, что Натан Деметр чувствовал, будто невидимая рука придавливает его к спинке сиденья.

Даже при поднятых окнах он чувствовал чистые запахи раннего лета — благоухание скошенной травы, запах дыма от барбекю на задних дворах, зеленый аромат свежих почек на деревьях.

Небо краснело, словно тоже истекало кровью. Облака были подобны лохмотьям золотой фольги, впечатанным в него.

Натан Деметр рассеянно отметил, что «Призрак» работает как мечта. Двигатель никогда не звучал так ровно. Так сильно. Можно с уверенностью сказать, подумал он, что красивая сучка полностью восстановлена.

* * *

Он был уверен, что задремал, сидя за рулем, но не помнил, как начал клевать носом. Знал только, что в какой-то миг, прежде чем окончательно стемнело, он закрыл глаза, а когда открыл их, «Призрак» мчался через туннель вихрящегося снега, туннель декабрьской ночи. Передние боковые стекла были затуманены кровавыми отпечатками его рук, но через них он видел снежных бесов, вихляющихся на черном асфальте двухполосного шоссе, которого он не узнавал. Клубы снега двигались, как оживший шелк, как привидения.

Он пытался думать, что они, возможно, заехали достаточно далеко к северу, пока он спал, чтобы попасть в причудливую весеннюю метель. Отказался от этой мысли как от идиотской. Сопоставив холодную ночь и незнакомую дорогу, он сказал себе, что спит, но не поверил в это. Его собственный посекундный считыватель тактильных ощущений — пульсирующая голова, стянутое и липкое от крови лицо, спина, задеревеневшая от долгого сидения за рулем, — слишком убедительно изображал бодрствование. Автомобиль держался дороги, как танк, не скользил, не вихлял, не сбрасывал скорость ниже шестидесяти миль в час.

Продолжали звучать песни: «Все, что я хочу на Рождество», «Серебряные колокольчики», «Радуйся, мир», «Оно настало ровно в полночь». Иногда Деметр замечал эту музыку. Иногда она скользила мимо его внимания. Ни рекламы, ни новостей, только святые хоры, возносящие хвалу Господу, да Эрта Китт , обещающая быть очень хорошей девочкой, если Санта исполнит ее рождественские пожелания.

Закрыв глаза, он представлял себе свой мобильный телефон, лежащий на верстаке в гараже. Искала ли его там Мишель? Конечно, как только вернулась домой и обнаружила, что дверь гаража открыта, а сам гараж пуст. Сейчас она уже с ума сходит от беспокойства, и он жалел, что у него нет телефона, не чтобы позвать на помощь — он полагал, что помочь ему давно невозможно, — но только потому, что почувствовал бы себя лучше, если бы он услышал ее голос. Он хотел бы позвонить ей и сказать, что по-прежнему хочет, чтобы она отправилась на свой выпускной вечер и постаралась повеселиться. Он хотел бы сказать ей, что не боится того, что она становится женщиной — если он о чем-то по-настоящему тревожился, то о себе, стареющем и одиноком без нее, но теперь ему, наверное, не придется об этом беспокоиться. Он хотел бы сказать ей, что она была лучшим в его жизни. Он не говорил ей этого в последнее время — и ни разу не говорил этого должным образом.

После шести часов пребывания в машине он не чувствовал никакой паники, только безмолвное удивление. На каком-то уровне он начал рассматривать свое положение как почти естественное. Рано или поздно черная машина приходит за каждым. Приходит и увозит тебя от близких, и тебе никогда не суждено вернуться.

Перри Комо вкрадчивым тоном предупреждал Натана, что все начинает очень походить на Рождество.

— Не ври, Перри, — сказал Натан, а затем хриплым, трескающимся голосом завел, колотя кулаком по дверце со стороны водителя: — А мне по нраву добрый старый рок-н-ролл. В той музыке души успокоенье я обрел! — Он выкрикивал это так громко, как только мог, одну строку и другую, а когда затих, то обнаружил, что радио само собой выключилось.

Ну что ж. Вот и рождественский подарок. Последний, который он когда-либо получит, подумал он.

* * *

Когда он в следующий раз открыл глаза, то прижимался лицом к рулю, машина работала на холостом ходу и было так много света, что от него резало глаза.

Он прищурился на ярко-синий размытый мир. Никогда голова по ночам не болела у него так сильно, как сейчас. Боль в черепе была настолько невыносима, что он опасался, как бы его не вырвало. Это было где-то позади глаз, желтоесвечение боли. Весь этот солнечный свет был неправедным.

Он поморгал, смахивая слезы, и мир стал четче, начал собираться в фокус.

Через боковое окно водителя на него смотрел какой-то толстяк в камуфляже и противогазе, вглядываясь внутрь через кровавые отпечатки ладоней, размазанные по стеклу. Противогаз был старинный, времен Второй мировой войны или около того, горчично-зеленый.

— Ты кто такой, черт возьми? — спросил Натан.

Толстяк, казалось, колыхался вверх-вниз. Натан не видел лица этого типа, но подумал, что тот подпрыгивает на цыпочках от возбуждения.

Кнопка блокировки на двери со стороны водителя взлетела вверх с громким стальным щелчком.

В одной руке у толстяка был какой-то цилиндр, похожий на аэрозольный баллон. На боку значилось «Имбирный освежитель воздуха», и там же помещалась старомодная картинка, изображавшая веселую мамашу, вынимавшую из духовки противень с пряничными человечками.

— Где я? — спросил Натан Деметр. — Что это за место, черт возьми?

Человек в Противогазе повернул защелку и открыл дверцу в благоухающее весеннее утро.

— Это там, где тебе выходить, — сказал он.

Пресвитерианская больница, Денвер Весна 2013 г.

Хикс всегда фотографировался с интересными людьми, когда они умирали.

Например, с одной местной телеведущей, миловидной тридцатидвухлетней женщиной с великолепными белыми волосами и голубыми глазами, которая перепила и захлебнулась собственной блевотиной. Хикс пробрался в морг в час дня, вытащил ее из ящика и усадил. Обхватив ее рукой, он пригнулся к ее соску, в то же время вытянув другую руку с сотовым телефоном, чтобы сделать снимок. Но на самом деле он ее не лизал. Это было бы чересчур.

Имелся также снимок с рок-звездой — во всяком случае, с малой рок-звездой. Он играл в той группе, у которой был хит из фильма со Сталлоне. Рок-музыкант скончался от рака, и, мертвый, он, со своими перистыми каштановыми волосами, длинными ресницами и широкими, в чем-то женскими губами, походил на иссохшую старуху. Хикс вынул его из ящика, согнул ему пальцы в виде рогов дьявола, потом наклонился, чтобы попасть в кадр, выбросил рога сам и сфотографировал, как они подвисают вместе. У рок-звезды обвисли веки, из-за чего он казался сонным и надменным.

На этот раз подружка Хикса Саша сообщила ему, что в морге внизу находится знаменитый серийный убийца. Саша была медсестрой в отделении педиатрии, восемью этажами выше. Она любила его фотографии с известными мертвецами; она всегда была первой, кому он отправлял их по электронной почте. Саша считала Хикса весельчаком. Она говорила, что ему надо участвовать в «Дейли Шоу». Хикс тоже увлекался Сашей. У нее был ключ от аптечного шкафчика, и по субботам она утаскивала для них что-нибудь классное, немного окси или кокса медицинского класса, а в перерывах они находили пустую родильную палату, где она выбиралась из своей свободной медсестринской пижамы и залезала на кресло со стременами.

Хикс об этом типе никогда не слыхал, так что Саша воспользовалась рабочим компьютером, чтобы скачать о нем репортаж. Полицейский снимок был довольно дурен — лысый парень с узким лицом и полным ртом острых кривых зубов. Глаза в запавших глазницах выглядели яркими, круглыми и глупыми. Подпись обозначала его как Чарльза Таланта Мэнкса, отправленного в федеральную тюрьму более десяти лет назад за то, что сжег какого-то жалкого ублюдка на глазах у доброй дюжины свидетелей.

— Никакой он не крупняк, — сказал Хикс. — Убил всего одного чувака.

— Гм… гм!Он хуже Джона Уэйна Стейси. Он убивал детей, типа, всех видов. Всехвидов. У него был дом, где он этим занимался. Он развешивал на деревьях ангелочков, по одному для каждого зарезанного ребенка. Это потрясающе. Это, типа, жуткий символизм. Рождественские ангелочки. Это место назвали Санный Дом. Доходит? До тебя доходит, Хикс?

— Нет.

— Типа, он их там угробил?А когда сани Санта-Клауса скачут, вокруг, типа, лежат сугробы?Теперь доходит? — сказала она.

— Нет. — Он не понимал, какое отношение имел Санта-Клаус к типу вроде Мэнкса.

— Сам дом сожжен, но елочные игрушки по-прежнему там, висят на деревьях, как память. — Она дернула завязку своего халата. — Серийные убийцы меня возбуждают. Только и думаю, на какое паскудство пошла бы, чтобы они меня не убили. Пойди и снимись с ним, а потом отправь мне снимок по почте. И типа напиши мне, что ты сделаешь, если я для тебя не разденусь.

Он не видел смысла спорить с такого рода рассуждениями, к тому же ему все равно надо было отправляться в обход. Кроме того, если этот тип убил многих людей, то, может, стоит сделать с ним снимок, чтобы добавить к своей коллекции. Хикс уже сделал несколько забавных фотографий, но чувствовал, что было бы неплохо обзавестись снимком с серийным убийцей, чтобы продемонстрировать свою более темную, более серьезную сторону.

В лифте наедине с собой Хикс навел пистолет на свое отражение и сказал: «Или это будет у тебя во рту, или мой большойперец». Репетируя свое послание Саше.

Все было хорошо, пока не ожила его рация и его дядя не сказал: «Эй, тупица, продолжай играть с этой пушкой, может, сам себя пристрелишь, и мы наймем кого-нибудь, кто будет реально делать эту чертову работенку».

Он забыл, что в лифте стоит камера. Счастье еще, что скрытого микрофона там не было. Хикс сунул свой пистолет калибра 0,38 обратно в кобуру и опустил голову, надеясь, что поля шляпы скрывают его лицо. Он выждал десять секунд, борясь с гневом и смущением, затем нажал на своей рации кнопку ГОВОРИТЬ, намереваясь выдать что-нибудь реально грубое,что разом заткнуло бы старого гада. Но взамен ему удалось только выдавить: «Вас понял», — прищемленным писклявым голоском, который он ненавидел.

Дядя Джим устроил его на эту работу охранником, скрыв преждевременный уход Хикса из средней школы, а также арест за пьянство в общественном месте. Хикс проработал в больнице всего два месяца и уже дважды схлопотал выговор, один раз за опоздание, другой — за то, что не ответил на вызов по рации (в то время была его очередь сидеть в кресле со стременами). Дядя Джим уже сказал, что, если случится третий выговор, прежде чем он отработает полный год, им придется с ним распрощаться.

У дяди Джима был безупречный послужной список — вероятно, потому, что от него только и требовалось, что сидеть в офисе службы безопасности шесть часов в день и следить одним глазом за мониторами, другим тем временем просматривая мягкое порно. Тридцать лет смотреть телевизор за четырнадцать долларов в час и все социальные льготы. За тем же самым охотился и сам Хикс, но, если он потеряет работу охранника — снова схлопотав выговор, — ему, возможно, придется вернуться в «Макдоналдс». Это было бы плохо. Устроившись в больницу, он покончил с шикарнойработой у окна обслуживания автомобилистов, и мысль снова начинать с нижней ступени была ему отвратительна. Хуже того, тогда, вероятно, пришел бы конец и Саше, ее ключу от аптечного шкафчика и всему тому веселью, которое они получали, по очереди усаживаясь в кресло со стременами. Саше нравилась форма Хикса; он не думал, что она чувствовала бы то же самое к облачению официанта «Макдоналдса».

Хикс достиг подвального этажа и, сгорбившись, вылез наружу. Когда двери лифта закрылись, он повернулся, ухватился за промежность и послал закрытым дверям влажный воздушный поцелуй.

— Пососи мне яйца, толстозадыйгомик, — сказал он. — Бьюсь об заклад, тебе это понравится!

В половине двенадцатого ночи в подвале было не очень-то оживленно. Большинство ламп были выключены, горело лишь по одной потолочной люминесцентной лампе через каждые пятьдесят футов — одна из новых мер жесткой экономии в больнице. Единственным пешеходом там был какой-то случайный тип, забредший с парковки на другой стороне улицы через подземный переход.

Там же была припаркована самая ценная собственность Хикса — черный «Транс-Ам» с обивкой под зебру и синими неоновыми лампами, установленными в шасси, так что когда он с ревом несся по дороге, то один в один походил на НЛО из «Инопланетятина» . Еще кое-что, от чего придется отказаться, если он потеряет эту работу. Ни в коем разе не смог бы он вносить за него платежи, подавая гамбургеры. Саша любила миловаться с ним в «Транс-Аме». Она с ума сходила по животным, и сиденья, покрытые мехом под зебру, раскрывали ее с необузданной стороны.

Хикс думал, что серийный убийца лежит в морге, но оказалось, что его уже доставили в анатомический театр. Один из врачей начал с ним работать, а затем оставил его там, чтобы закончить завтра. Хикс включил свет над столами, но остальную часть помещения оставил в темноте. Он задернул занавеску на оконце в двери. Задвижек там не было, но он втолкнул под дверь распорку, насколько она входила, чтобы никто не мог случайно туда забрести.

Тот, кто работал над Чарли Мэнксом, накрыл его простыней перед уходом. Сегодня вечером его тело было в театре единственным, и его каталка стояла под плитой с надписью hic locus est ubi mors gaudet succurrere vitae . Хикс собирался когда-нибудь поискать ее в Гугле и узнать, какого черта она означает.

Он сдернул простыню до лодыжек Мэнкса, посмотрел. Грудная клетка была распилена, а потом зашита грубой черной нитью. Разрез был Y-образным и расширялся вниз, к тазовым костям. Пенис у Чарли Мэнкса был длинным и тощим, как кошерная сосиска. У него был ужасный прикус, так что его коричневые кривые зубы впивались в нижнюю губу. Глаза у него были открыты, и он, казалось, смотрел на Хикса в какой-то бессмысленной зачарованности.

Хиксу это не очень понравилось. Хикс видел немало мертвецов, но глаза у них обычно были закрыты. А если не закрыты, то имели какой-то молочный вид, словно что-то в них прокисло: сама жизнь, возможно. Но эти глаза казались яркими и настороженными, глазами живого, а не мертвого. В них было жадное, птичье любопытство. Нет, Хикса это ничуть не привлекало.

По большей части, однако, мертвецы Хикса не тревожили. Он и темноты не боялся. Он немного боялся дядю Джима, его тревожило, когда Саша норовила засунуть палец ему в задницу (она настаивала, что это должно ему понравиться), и ему снились повторяющиеся кошмары о том, как он оказывается на работе без штанов, блуждает по залам с хлопающим по бедрам членом, а люди поворачиваются, чтобы поглазеть. Вот и все, что касалось его страхов и фобий.

Он не вполне понимал, почему Мэнкса не убрали обратно в ящик, потому что с грудной полостью, похоже, было покончено. Но когда Хикс усадил его — он прислонил его к стене, уложив длинные тощие руки у него в паху, — то увидел на затылке изогнутую пунктирную линию, нарисованную маркером. Правильно. Хикс читал в той статье у Саши, что на протяжении последних шести лет Мэнкс то впадал в кому, то выходил из нее, поэтому врачам, естественно, хотелось покопаться у него в голове. Кроме того, кто не хотел бы взглянуть на мозг серийного убийцы? Вероятно, там таилась какая-нибудь медицинская статья.

Инструменты для вскрытия — пила, щипцы, резаки для ребер, костный молоток — лежали на стальном лотке на колесиках рядом с трупом. Сначала Хикс думал вручить Мэнксу скальпель, который для серийного убийцы выглядел вполне уместно. Но тот оказался слишком маленьким. По одному его виду можно было сказать, что он не будет смотреться на снимке, который он сделает своей дерьмовой телефонной камерой.

Костный молоток — совсем другое дело. Это был большой серебряный молоток, с головкой в форме кирпича, но суженной с одной стороны, причем задний край был острым, как тесак для разделки мяса. На другом конце ручки имелся крюк, с помощью которого поддевают край черепа и снимают его, словно крышку с бутылки. Костный молоток — это хардкор,это круто.

У Хикса ушла минута, чтобы приладить его в руку Мэнксу. Он поморщился при виде омерзительно длинных ногтей Мэнкса, расщепленных на концах и желтых, как его чертовы зубы. Он походил бы на этого актера из фильма «Чужой», Лэнса Хенриксена , если бы Хенриксену обрили голову, а затем пару раз ударили угловатой палкой. Кроме того, у Мэнкса были тощие, розовато-белые, обвисшие груди, к ужасу Хикса напомнившие ему о том, что скрывалось под бюстгальтером у его собственной матери.

Выбрав для себя костную пилу, Хикс обхватил рукой плечи Мэнкса. Мэнкс осел, его большая лысая голова прижалась к груди Хикса. Это было хорошо. Теперь они были похожи на изрядно подзаправившихся собутыльников. Хикс вытащил из футляра свой мобильник и протянул его подальше от себя. Он прищурился, скорчил угрожающую гримасу и сделал снимок.

Он опустил труп и посмотрел на телефон. Снимок не удался. Хикс хотел выглядеть опасным, но болезненное выражение у него на лице позволяло предположить, что Саша все-таки до конца просунула мизинец ему в задницу. Он думал о пересъемке, как вдруг услышал громкие голоса прямо за дверью зала аутопсии. Одно ужасное мгновение ему казалось, что первый голос принадлежит дяде Джиму:

— …да, маленький ублюдок вляпался в это дерьмо. Он понятия не имеет…

Хикс набросил на тело простыню, меж тем как сердце у него колотилось так, словно кто-то вел скоростную стрельбу из «Глока». Эти голоса остановились прямо за дверью, и он был уверен, что их хозяева вот-вот начнут ее толкать, пытаясь войти. Он был на полпути к двери, чтобы вытащить распорку, когда понял, что все еще держит костную пилу. Дрожащей рукой он положил ее на тележку с инструментами.

Он уже приходил в себя, когда направился обратно к двери. Второй человек смеялся, а первый снова заговорил:

— …выдернут все четыре моляра. Дадут подышать севофлураном, и он ни черта не заметит, когда ему будут крушить зубы. Но когда очнется, то почувствует, будто его трахнули в рот лопатой…

Хикс не знал, кому собираются удалять зубы, но стоило ему послушать этот голос немного дольше, и он понял, что это был не дядя Джим, а какой-то старый ублюдок, говоривший скрипучим голосом старого ублюдка. Он подождал, пока не услышал, как двое мужчин уходят, потом нагнулся и вытащил распорку из-под двери. Досчитал до пяти, затем выскользнул наружу. Хиксу надо было выпить воды и вымыть руки. Он все еще слегка дрожал.

Чтобы успокоиться, он долго прогуливался, глубоко дыша. Когда наконец он достиг мужского туалета, ему надо было не только выпить воды, но и облегчить кишечник. Хикс уселся на инвалидный унитаз, где было просторнее ногам. Сидя там и сбрасывая бомбы, он отправил Саше свое фото с Мэнксом, приписав: НАГНИСЬ И СКИНЬ ШТАНЫ. ПАПОЧКА ИДЕТ С ПИЛОЙ. ЕСЛИ НЕ СДЕЛАЕШЬ ЧТО ГОВОРЮ, ТЫ БЕШЕНАЯ СУКА. ЖДИ МЕНЯ В КОМНАТЕ ПЫТОК.

Но к тому времени, когда Хикс склонился над раковиной, шумно хлебая воду, у него появились тревожные мысли. Он так испугался голосов в коридоре, что теперь не мог вспомнить, оставил ли тело в том же положении, в каком его нашел. Хуже того: ему пришла ужасная мысль, что он оставил костный молоток в руке у Чарли Мэнкса. Если утром это обнаружится, то какому-нибудь проныре-врачу, вероятно, захочется узнать, в чем дело, и можно поспорить на что угодно, что дядя Джим примется поджаривать всех сотрудников. Хикс не был уверен, сможет ли он справиться с таким давлением

Он решил пройти обратно в анатомический театр и убедиться, что убрал за собой должным образом.

Он остановился у двери, чтобы заглянуть в оконце, но лишь обнаружил, что оставил занавеску задернутой. Это надо было исправить прямо сейчас. Хикс приоткрыл дверь и нахмурился. Спеша убраться из анатомического театра, он выключил все лампы… не только лампы над каталками, но и охранные лампы, всегда горевшие по углам комнаты и над столом. В комнате пахло йодом и бензальдегидом. Хикс предоставил двери со вздохом закрыться и стоял, окруженный темнотой.

Он водил рукой по выложенной кафельной плиткой стене, нащупывая выключатели, когда услышал в темноте скрип колес и легкий звон металла о металл.

Хикс застыл и слушал, а в следующий миг почувствовал, что кто-то бросается на него через комнату. Это не было ни звуком, ни чем-то видимым. Это было нечто, что он чувствовал кожей, ощущением в барабанных перепонках, как при изменении давления. Живот у него стал водянистым и заболел. До этого он протягивал правую руку к выключателю. Теперь он опустил ее, нащупывая пистолет. Он его частично вытащил, когда что-то просвистело в темноте и его ударило в живот чем-то, что показалось ему алюминиевой бейсбольной битой. Он согнулся с гавкающим звуком. Пистолет скользнул обратно в кобуру.

Дубинка отошла прочь и вернулась. Она угодила Хиксу в левый висок, над ухом, развернув его на каблуках и свалив с ног. Он упал спиной вперед, из самолета, понесся вниз через морозное ночное небо, падая и падая, изо всех сил стараясь закричать и не производя ни звука, потому что из его легких был выбит весь воздух.

* * *

Когда Эрнест Хикс открыл глаза, над ним, застенчиво улыбаясь, склонялся какой-то человек. Хикс открыл рот, чтобы спросить, что случилось, и тогда боль хлынула ему в голову, и он повернул лицо и облевал этому типу все его черные туфли. Желудок исторг его ужин — цыпленка генерала Гау — остро пахнущей струей.

— Я дикоизвиняюсь, — сказал Хикс, когда потуги прекратились.

— Все в порядке, сынок, — сказал врач. — Не пытайся вставать. Мы собираемся поднять тебя в травматологию. Ты получил сотрясение мозга. Хочу убедиться, что у тебя не проломлен череп.

Но к Хиксу возвращалось все, что случилось, тот тип в темноте, ударивший его металлической дубинкой.

— Какого хрена? — вскричал он. — Что за черт?Мой пистолет… Кто-нибудь видел мой пистолет?

Врач — на его бейджике значилось СОФЕР — положил руку Хиксу на грудь, чтобы не дать ему сесть.

— Думаю, он пропал, сынок, — сказал Софер.

— Не пытайся встать, Эрни, — сказала Саша, стоя в трех футах и глядя на него с выражением, которое можно было приблизительно описать как ужас. Рядом с ней стояли несколько других медсестер, все бледные и напряженные.

— О Боже. Боже мой. Украли мой пистолет. Больше ничего не прихватили?

— Только твои штаны, — сказал Софер.

— Только мои — что? Что,черт возьми?

Хикс повернул голову, чтобы посмотреть вниз, и увидел, что он голый от пояса и ниже и его член выставлен напоказ перед врачом, Сашей и другими медсестрами. Хикс подумал, что его снова вырвет. Это было похоже на дурной сон, который иногда ему снился, о том, как он появляется на работе без штанов и все на него смотрят. У него вдруг возникла мучительная мысль, что больной мудак, сорвавший с него штаны, быть может, засунул палец ему в задницу, как всегда угрожала сделать Саша.

— Он ко мне прикасался? Черт, он прикасался ко мне? — крикнул Хикс.

— Мы не знаем, — сказал врач. — Наверное, нет. Он, наверное, просто не хотел, чтобы ты встал и преследовал его, и решил, что ты не побежишь за ним, если будешь голым. Очень может быть, что он взял твой пистолет только потому, что он был у тебя в кобуре на поясе.

Этот тип хотя бы не взял его рубашку. Он прихватил ветровку Хикса, но не рубашку.

Хикс заплакал. Он пукнул: влажный, свистящий звук. Никогда он не чувствовал себя таким несчастным.

— Боже мой. Боже мой. Что, черт побери, творится с людьми? — крикнул Хикс.

Доктор Софер покачал головой:

— Кто знает, что это парень подумал. Может, чего-то испугался. Может, он просто какой-то больной подонок, которому понадобился единственный в своем роде трофей. Пусть об этом беспокоятся копы, а я хочу сосредоточиться только на тебе.

— Трофей? — вскричал Хикс, воображая свои штаны, повешенные на стену в картинной раме.

— Думаю, да, — сказал доктор Софер, оглядываясь через плечо на комнату. — Единственная причина, которую я могу придумать, чтобы кому-то понадобилось прийти сюда и украсть тело известного серийного убийцы.

Хикс повернул голову — в ней ударил гонг, наполнив его череп темными реверберациями — и увидел, что каталка стоит посреди комнаты и кто-то умыкнул с нее труп. Он снова застонал и закрыл глаза.

Он услышал быстрое клацанье каблуков, приближавшееся по коридору, и подумал, что узнает гусиную походку дяди Джима, выбравшегося из-за своего стола и не обрадованного случившимся. Не было никаких логических оснований его опасаться. Хикс стал здесь жертвой, он, черт возьми, подвергся нападению. Но, одинокий и несчастный в своем единственном убежище — в темноте за веками, — он чувствовал, что логика не имеет к этому отношения. Дядя Джим приближался, а вместе с ним приближался и третий выговор, готовый обрушиться, как серебряный молоток. Его буквально застали со спущенными штанами, и он понимал, что — по крайней мере, в одном смысле — ему уже никогда больше не суждено влезть в те же штаны охранника.

Все пропало, все было отнято в один миг, в тенях прозекторской: хорошая работа, славные деньки с Сашей, кресло со стременами, угощения из аптечного шкафчика и забавные фотографии с трупами. Пропал даже его «Транс-Ам» с обивкой под зебру, хотя никто не знал об этом еще несколько часов; больной мудак, забивший его дубинкой до потери сознания, забрал себе ключи и уехал в нем.

Пропало. Все. Подчистую.

Пропало вместе с мертвым старым Чарли Мэнксом и никогда не вернется.

Назад: Санный Дом

Дальше: Плохая мать. 2012 г. — наши дни