Триумф
Страна Рождества
«Призрак» ехал по главному бульвару, авеню Леденцов. Пока машина неторопливо двигалась вперед, Чарли Мэнкс нажимал на клаксон, три раза, а потом еще три раза: да-да-да, да-да-да,это были безошибочно узнаваемые начальные такты «Бубенцов».
Вик ехала следом, теперь неуемно дрожа от холода, изо всех сил стараясь не стучать зубами. Ветер, усиливаясь, пронизывал ее футболку, словно ее вообще не было, а мелкие зерна снега резали кожу, как крупицы битого стекла.
На скользких от снега булыжниках колеса казались неустойчивыми. Авеню Леденцов выглядела темной и пустынной дорогой, пролегавшей посреди заброшенной деревни девятнадцатого века: старые железные фонарные столбы, узкие здания с остроконечными крышами, темными мансардными окнами и углубленными дверными проемами.
Но как только «Призрак» проезжал мимо, газовые фонари оживали, в их заиндевелых створках вспыхивало синее пламя. В витринах магазинов сами собой загорались масляные лампы, освещая их замысловатое убранство. Вик с громыханием проехала мимо кондитерской под названием «Шоколадница», в витрине которой были выставлены шоколадные сани и шоколадные олени, большая шоколадная муха и шоколадный ребенок с шоколадной козлиной головой. Проехала мимо магазина под названием «Панч и Джуди», в витрине которого висели деревянные куклы. Девушка в синем наряде Бо-Пип прижимала к лицу деревянные руки, удивленно открыв рот, образовавший идеальный круг. Мальчик в коротких штанишках, как на иллюстрациях к стишку о ловком Джеке, перепрыгнувшем через свечку, держал топор, обильно измазанный кровью. У ног его лежало несколько отрубленных деревянных голов и рук.
Позади и за пределами этого маленького рынка маячили аттракционы, такие же темные и безжизненные, какой была главная улица, когда они только въехали. Она различила Санные Горки, возвышавшиеся в ночи, как скелет какого-то огромного доисторического существа. Увидела огромный черный обруч Колеса Обозрения. И за всем этим возвышалась гора, почти вертикальный скальный склон, вмерзший в несколько тысяч тонн снега.
Однако внимание Вик привлекло и удерживало обширное пространство выше. Половину ночного неба полностью занимало множество серебристых облаков, из которых лениво плыли вниз нежные и крупные хлопья снега. Остальная часть неба была открыта, служа пристанищем для тьмы и звезд, и посреди всего этого наклонно висел…
…гигантский серебристый лунный полумесяц, с лицом.
У него был кривой рот, изогнутый нос и большой, как Топика, глаз. Полумесяц дремал, закрыв свой огромный глаз на ночь. Его синие губы дрожали, а храпел он так громко, что наводил на мысли о взлетающем «Боинге-747». Каждый его выдох заставлял облака содрогаться. Полумесяц над Страной Рождества был очень похож на Чарли Мэнкса в профиль.
Вик много лет была сумасшедшей, но за все это время не видела ничего подобного ни во сне, ни наяву. Если бы на дороге оказалось какое-нибудь препятствие, она бы в него врезалась; потребовалось добрых секунд десять, чтобы ее взгляд оторвался от этого полумесяца.
Опустить наконец взгляд ее заставил промельк движения на периферии зрения.
Это был ребенок, стоявший в затененном переулке между «Старинным часовым магазином» и «Ларем горячего сидра мистера Мэнкса». Когда мимо них проехал «Призрак», часы ожили, начав щелкать, тикать и звенеть. Мгновение спустя блестящая медная штуковина, установленная в окне сидрового ларя, начала пыхтеть, бухтеть и испускать пар.
У ребенка, одетого в облезлую шубу, были длинные неопрятные волосы, казалось, указывавшие на женскую принадлежность, хотя Вик не была полностью уверена насчет пола ребенка. У нее — или у него — были костистые пальцы с длинными желтыми ногтями. Под гладкой и белой кожей виднелся тонкий черный узор, так что лицо напоминало сумасшедшую эмалевую маску, лишенную всякого выражения. Ребенок — или существо? — молча смотрел, как она проезжает мимо. Его глаза вспыхнули красным, как у животного, отразив сияние проносящихся фар.
Вик повернула голову, чтобы еще раз глянуть через плечо, и увидела троих детей, появившихся из переулка позади нее. Один, казалось, нес косу; двое из них шли босиком. Босиком по снегу.
«Плохо дело, — подумала она. — Тебя уже окружили».
Она снова повернулась вперед и увидела прямо перед собой кольцевую развязку, окружавшую крупнейшую елку, которую она когда-либо видела в жизни. Та, должно быть, имела более ста двадцати футов в высоту; основание ее ствола было с небольшой коттедж.
Под углом от огромной центральной кольцевой развязки отходили еще две дороги, меж тем как оставшаяся часть круга была огорожена каменной стеной по пояс, за которой простиралось Ничто. Мир там словно бы кончался, обрываясь в бесконечную ночь. Вик хорошо это разглядела, следуя за «Призраком» часть пути по кругу. Поверхность стены сверкала, покрытая свежим снегом. За ней маслянисто лоснилась тьма, смешанная со звездами: звездами, крутящимися в замерзших ручьях и импрессионистских водоворотах. Это небо было в тысячу раз ярче, но ровно настолько же ложно, как любое небо, которое Вик когда-либо изображала в своих книжках серии «ПоискоВик». Мир там действительно заканчивался: она смотрела за пределы холодного, непостижимого воображения Чарли Мэнкса.
Без какого бы то ни было предупреждения огромная рождественская елка вдруг зажглась вся разом, и тысячи электрических свечей осветили детей, собравшихся вокруг нее.
Некоторые из них сидели на нижних ветвях, но большинство — их, возможно, было около тридцати — стояли под ветвями, в ночных рубашках, мехах и бальных платьях, пятьдесят лет как вышедших из моды, в шляпах Дэви Крокетта , комбинезонах и полицейских мундирах. На первый взгляд, на каждом из них были тонкие маски из белого стекла — рты у них застыли в улыбках, образующих ямочки на щеках, губы были слишком полными и слишком красными. При ближайшем рассмотрении маски обращались в лица. Мелкие волосяные трещины в этих лицах были венами, видимыми через полупрозрачную кожу; неестественные улыбки показывали рты, заполненные мелкими, заостренными зубами. Они напоминали Вик старинных фарфоровых кукол. Дети Мэнкса были вовсе не детьми, но холодными зубастыми куклами.
Один мальчик сидел на ветке с зазубренным ножом Боуи длиной с его предплечье.
Одна маленькая девочка держала цепь с крюком.
Третий ребенок — мальчик или девочка, Вик сказать не могла — был вооружен тесаком для разделки мяса и украшен ожерельем из окровавленных пальцев.
Вик теперь находилась достаточно близко, чтобы разглядеть украшения, развешанные на елке. От этого зрелища у нее перехватило дыхание. Головы: со сморщенной кожей, почерневшие, но не испорченные, частично сохраненные холодом. В каждом лице были отверстия, где когда-то располагались глаза. Рты оставались открыты в безмолвном крике. На одной отсеченной голове — мужичины с тонкими чертами лица и светлой козлиной бородкой — красовались очки с зелеными стеклами в форме сердца, в оправе, инкрустированной горным хрусталем. В поле зрения были только взрослые лица.
«Призрак» повернулся под углом и остановился, перекрыв дорогу. Вик перевела «Триумф» на первую передачу, нажала на тормоз и остановилась сама в тридцати футах от него.
Дети стали расходиться из-под елки, большинство из них направлялось к «Призраку», но некоторые кружили позади нее, образуя человеческую баррикаду. Или бесчеловечную баррикаду, смотря как обернется.
— Отпустите его, Мэнкс! — крикнула Вик. Потребовалась вся ее воля, чтобы устойчиво держаться на ногах, когда ее буквально трясло от смеси холода и страха. Ночная промозглость жалила ей ноздри, жгла глаза. Некуда было с безопасностью обратить взор. Елка была увешана каждым вторым взрослым из тех, кто имел несчастье оказаться в Стране Рождества. А окружали ее безжизненные куклы Мэнкса с безжизненными глазами и безжизненными улыбками.
Дверца «Призрака» открылась, и из нее вышел Чарли Мэнкс.
Встав во весь рост, он водрузил на голову шляпу — федору Мэгги, как увидела Вик. Он поправил поля, заломил их должным образом. Мэнкс сейчас был моложе, чем сама Вик, и почти красив со своими высокими скулами и острым подбородком. У него по-прежнему недоставало части левого уха, но рубцовая ткань была розовой, блестящей и гладкой. Его верхние зубы выступали, впиваясь в нижнюю губу, что придавало ему характерный придурковатый вид. В одной руке он держал серебряный молоток, которым лениво помахивал взад-вперед, — маятник часов, отмеряющий мгновения в месте, где время ничего не значит.
Лунный полумесяц храпел. Земля содрогалась. Он улыбнулся Вик и приветственно приподнял шляпу Мэгги, но затем повернулся к детям, которые шли к нему из-под ветвей их невозможной елки. Длинные фалды его сюртука так и взметнулись.
— Привет, малышки, — сказал он. — Я скучал по вас, тосковал по вас! Давайте прибавим света, чтобы я вас рассмотрел.
Он поднял свободную руку и потянул воображаемый шнур, висевший в воздухе.
Загорелись Санные Горки — запутанная нить синих огней. Вспыхнуло Колесо Обозрения. Где-то рядом закрутилась карусель, из невидимых динамиков полилась музыка. Эрта Китт пела своим грязно-сладким, порочно-приятным голоском, рассказывая Санта-Клаусу, какая она паинька, тон ее свидетельствовал об обратном.
В ярком карнавальном свете Вик замечала, что одежда детей запятнана грязью и кровью. Увидела одну маленькую девочку, спешившую к Чарли Мэнксу с распростертыми объятиями. Впереди на ее рваной белой ночнушке различались кровавые отпечатки ладоней. Она достигла Чарли Мэнкса и обняла его за ногу. Он обхватил ее затылок, прижал ее к себе.
— О, малышка Лорри, — сказал ей Мэнкс. С другой стороны подбежала обнять Мэнкса еще одна девочка, немного выше, с длинными прямыми волосами, доходившими ей до колен. — Моя милая Милли, — сказал он. На девочке повыше был красный с синим мундир Щелкунчика, с патронташами, скрещенными на тонкой грудной клетке. За золотой пояс у нее был засунут нож, голое отполированное лезвие которого блестело, как горное озеро.
Чарли Мэнкс выпрямился, но продолжал обнимать своих девочек. Когда он повернулся к Вик, натянутое его лицо сияло, возможно, гордостью.
— Все, что я сделал, Виктория, я сделал для своих детей, — сказал Чарли. — Здесь нет места грусти, нет места вине. Здесь каждый день Рождество, и так пребудет вовек. Каждый день какао и подарки. Смотрите, что я дал двум моим дочерям — плоти от моей плоти и крови от моей крови! — и всем остальным счастливым, совершенным детям! Можете ли вы дать своему сыну что-то лучшее? Давали когда-нибудь?
— Она красивая, — сказал мальчик за спиной у Вик, маленький мальчик с негромким голосом. — Такая же красивая, как моя мама.
— Интересно, как она будет выглядеть без носа, — сказал другой мальчик и зашелся в безжизненном смехе.
— Что вы можете дать Уэйну, кроме несчастья, Виктория? — спросил Чарли Мэнкс. — Можете ли вы дать ему его собственную звезду, собственную луну, горки для катания, которые каждый день сами собой перестраиваются в новые кольца и петли, шоколадный магазин, в котором никогда не кончаются шоколадки? Друзей, игры и забавы, свободу от болезней, свободу от смерти?
— Я приехала не торговаться, Чарли, — снова крикнула Вик. Трудно было не сводить с него взгляда. Она все время поглядывала по сторонам и боролась с желанием посмотреть через плечо. Она чувствовала, что дети подкрадываются, собираясь вокруг нее со своими цепями, топорами, ножами и ожерельями из отрубленных пальцев. — Я приехала вас убить. Если вы не вернете мне моего мальчика, все это исчезнет. Вам, вашим детям и всей этой полоумной фантазии. Последний шанс.
— Она самая красивая девушка, какую я только видел, — негромко сказал маленький мальчик. — У нее красивые глаза. У нее глаза, как у моей мамы.
— Ладно, — сказал другой мальчик. — Можешь взять ее глаза, а я возьму ее нос.
Из темноты под елкой донесся безумный, истерический голос, певший:
Снегурочку себе построим средь зимы!
Пусть вместо клоуна она побудет тут!
Всласть со Снегурочкой повеселимся мы,
Пока ее другие детки не сшибут!
Маленький мальчик захихикал.
Остальные дети молчали. Вик никогда не слышала более страшного молчания.
Мэнкс поднес к губам мизинец: чуть приметный жест раздумья. Затем опустил руку.
— Не кажется ли вам, — сказал он, — что следует спросить у Уэйна, чего хочет он? — Он наклонился и прошептал что-то более высокой из двух своих девочек.
Девочка в костюме Щелкунчика — Милли — пошла босиком к задней части «Призрака».
Вик услышала возню слева, резко повернула голову и увидела ребенка, стоявшего менее чем в двух ярдах от нее. Это была пухлая маленькая девочка в свалявшейся белой шубке, сквозь расходящиеся полы которой было видно, что больше на ней ничего нет, кроме грязных трусиков «Чудо-женщина». Когда Вик посмотрела на нее, та замерла, словно они играли в какую-то сумасшедшую игру «Замри». В руках она стискивала топор. Через открытый рот Вик видела множество зубов. Ей казалось, что она различает три их отдельных ряда, углубляющиеся в глотку.
Вик снова посмотрела на машину, когда Милли потянулась к дверце и открыла ее.
Мгновение ничего не происходило. Открытая дверь зияла роскошной темнотой.
Она увидела, как Уэйн голой рукой хватается за край двери, увидела, как он высовывает ноги. Затем он соскользывет с сиденья на булыжники мостовой.
Он глядел на ночь, на огни, разинув от удивления рот. Он был чистым и красивым, его темные волосы были зачесаны назад с удивительно белого лба, а красный рот открывался в изумленной улыбке…
…и она увидела его зубы — костяные лезвия, идущие острыми, тонкими рядами. Такие же, как у всех остальных.
— Уэйн, — со сдавленным всхлипом произнесла она.
Он повернул голову и посмотрел на нее с изумлением и восторгом.
— Мама! — сказал он. — Привет!Эй, мам, правда, это невероятно?Это все по-настоящему! Это в самом делепо-настоящему!
Он посмотрел поверх каменной стены, в небо, на большую низкую луну со спящим серебряным лицом. Увидев луну, он рассмеялся. Вик не помнила, когда он в последний раз смеялся так свободно и так легко.
— Мам! У луны есть лицо!
— Иди сюда, Уэйн. Сейчас же. Иди ко мне. Нам надо ехать.
Он посмотрел на нее, и между его темных бровей появилась складка недоумения.
— Почему? — сказал он. — Мы ведь только что приехали.
Подкравшись сзади, Милли обняла Уэйна за талию, приникнув к его спине, как любовница. Он дернулся, удивленно оглядываясь, но потом замер, меж тем как Милли что-то шептала ему на ухо. С ее высокими скулами, полными губами и впалыми висками, она была ужасно красивой. Он внимательно слушал, широко раскрыв глаза… а потом рот у него раскрылся еще сильнее, обнаруживая еще больше торчащих зубов.
— А! А, ты шутишь! — он посмотрел на Вик в изумлении. — Она говорит, что мы не можемехать! Мы никуда не можем ехать, потому что я должен развернуть свой рождественский подарок!
Девочка наклонилась и снова горячо зашептала Уэйну на ухо.
— Отойди от нее, Уэйн, — сказала Вик.
Толстая девочка в шубе подобралась на несколько шагов ближе, была уже почти так близко, чтобы всадить свой топор в ногу Вик. За спиной Вик слышала другие шаги — дети подкрадывались.
Уэйн озадаченно посмотрел искоса на девочку, нахмурился и сказал:
— Конечно, ты можешь помочь развернуть мой подарок! Каждый может помочь! Где он? Пойдем за ним, и вы можете разорвать его прямо сейчас!
Девочка вытащила из-за пояса нож и направила его на Вик.
* * *
— Что вы только что сказали, Виктория? — спросил Мэнкс. — Последний шанс? Я думаю, это ваш последний шанс. На вашем месте я бы развернул этот байк кругом, пока это еще возможно.
— Уэйн, — позвала она, не обращая внимания на Мэнкса и глядя прямо в глаза сыну. — Эй, ты продолжаешь думать задом наперед, как тебе говорила бабушка? Скажи мне, что ты еще думаешь задом наперед.
Он молча уставился на нее ничего не выражающим взглядом, словно она задала ему вопрос на иностранном языке. Рот у него был приоткрыт. Потом он медленно проговорил:
— мам, тяжелотак это но, сил всех изо стараюсь Я
Мэнкс улыбался, но верхняя губа у него оттянулась, показывая эти его кривые зубы, и Вик заметила что-то вроде промелька раздражения, пробежавшего по его изможденным чертам.
— Что еще за дурачество? Ты любишь игры, Уэйн? Потому что я всей душой за игры… но только до тех пор, пока меня не оставляют в стороне. Что это ты только что сказал?
— Ничего! — сказал Уэйн таким тоном, из которого ясно было, что именно это он и имеет в виду и так же сбит с толку, как и Мэнкс. — А что? Как прозвучало,что я сказал?
— Он сказал, что он мой, Мэнкс, — сказала Вик. — Он сказал, что вы его не получите.
— Но он уже у меня, Виктория, — сказал Мэнкс. — Он у меня, и я его не отпущу.
Вик стащила рюкзак с плеча к себе на колени. Она расстегнула «молнию», сунула внутрь руку и вытащила один из плотных пластиковых пакетов с АНФО.
— Клянусь, если не отпустите его, то Рождество для всех вас, сволочей долбаных, закончится. Я все здесь взорву — все полетит с этого уступа к чертовой матери.
Мэнкс сдвинул шляпу на затылок.
— Боже, как вы ругаетесь! Никогда не мог привыкнуть к такому языку у молодых женщин. Всегда думал, что девушка из-за этого кажется самой низкопробной!
Толстая девочка в шубе шаркнула ногой, сделав еще полшага вперед. Ее глаза, утопающие в маленьких свиных складках, сверкали красными отблесками, что заставило Вик подумать о бешенстве. Вик чуть-чуть дала байку газу и прыгнула вперед на несколько футов. Она хотела слегка увеличить расстояние между собой и приближающимися к ней детьми. Она перевернула пакет с АНФО, нашла таймер, на глазок установила его примерно на пять минут и нажала на кнопку, чтобы тот начал отсчет. В этот миг она едва ли не ждала окончательной уничтожающей вспышки белого света, стирающего мир, и ее внутренности плотно сжались, готовясь к какому-то последнему раздирающему взрыву боли. Ничего такого не случилось. Не случилось вообще ничего. Вик даже не была уверена, что таймер работает. Он не производил ни звука.
Она подняла пластиковый пакет с АНФО над головой.
— На этой штуковине стоит маленький таймер, Мэнкс. Думаю, он сработает через три минуты, хотя могу ошибаться на минуту-другую в любом направлении. В рюкзаке еще целая куча. Отправьте Уэйна ко мне. Сейчас же отправьте его ко мне. Как только он будет на байке, я выключу эту штуку.
Он сказал:
— Что там у вас? Похоже на одну из тех маленьких подушек, которые дают в самолете. Я летал один раз, из Сент-Луиса в Батон-Руж. Никогда больше не полечу! Мне посчастливилось остаться живым. Он скакал всю дорогу, как будто был на веревочке и Бог играл с нами в йо-йо.
— Это мешок дерьма, — сказала Вик. — Вроде вас.
— Это… что вы сказали?
— Это АНФО. Обогащенное удобрение. Пропитать дерьмо дизельным топливом, и получится самая мощная взрывчатка, почти что ящик тротила. Тимоти МакВей уничтожил парой таких пакетов двенадцатиэтажное федеральное здание. Я могу сделать то же самое с этим вашим мирком и всем, что в нем есть.
Даже на расстоянии в тридцать футов Вик видела в его глазах расчеты, пока он это обдумывал. Потом его улыбка стала шире.
— Я не верю, что вы это сделаете. Взорвете и себя, и своего сына. Для этого вам надо было бы сойти с ума.
— То-то и оно, — сказала она. — Что, только начинает доходить?
Его улыбка постепенно стерлась. Веки опустились, а глаза стали выражать скуку и разочарование.
Потом он открыл рот и закричал, и лунный полумесяц открыл при этом один свой глаз и закричал вместе с ним.
Глаз у луны был налит кровью и выпучен — мешок гноя с радужкой. Рот был неровным разрывом в ночи. Ее голос был голосом Мэнкса, настолько усиленным, что едва не оглушал:
— СХВАТИТЬ ЕЕ! УБИТЬЕЕ! ОНА ПРИЕХАЛА, ЧТОБЫ ПОКОНЧИТЬ С РОЖДЕСТВОМ! УБИТЬ ЕЕ НЕМЕДЛЯ!
Уступ дрожал. Ветви огромной елки молотили темноту. Вик ослабила хватку на тормозе, «Триумф» рванулся вперед еще на шесть дюймов, и рюкзак, набитый АНФО, соскользнул с ее колен и упал на булыжники.
Здания содрогались под криком луны. Вик, никогда не видевшая землетрясение, не могла отдышаться, и ее ужас был чем-то бессловесным, пребывавшим ниже уровня сознательного мышления, ниже уровня языка. Луна стала вопить — просто вопить, — и этот никак не артикулированный рев ярости заставлял падавшие снежинки безумно кружиться и нестись.
Толстая девочка сделала шаг и бросилатопор в Вик, как апачи в вестерне. Тяжелый тупой край ударил Вик по поврежденному левому колену. Боль была неописуемой.
Вик снова сняла руку с тормоза, и «Триумф» опять рванулся вперед. Но рюкзак не остался сзади, а потащился за «Триумфом». Лямка зацепилась за заднюю подножку, которую опустил Лу, когда садился на байк позади нее. Лу Кармоди, как всегда, пришел ей на помощь. Взрывчатка оставалась у нее, пусть даже она не могла до нее дотянуться.
АНФО. Она до сих пор держала одну упаковку АНФО, прижимала ее левой рукой к груди, а таймер предположительно отсчитывал время. Не то чтобы он тикал или издавал любой другой звук, позволявший предположить, что он работает.
«Избавься от него, — подумала она. — Брось его куда-нибудь, чтобы он увидел, какие разрушения могут производить эти штуковины».
На нее накатывались дети. Они бежали из-под елки, растекались по булыжникам. Она слышала мягкий топот ног и позади себя. Огляделась в поисках Уэйна и увидела, что его все еще держит высокая девочка. Они были рядом с «Призраком», и девочка стояла сзади, нежно обвивая рукой его грудь. В другой руке у нее был нож в виде полумесяца, который, Вик это знала, она пустит в ход — против Уэйна, — прежде чем его отпустить.
В следующее мгновение кто-то из детей прыгнул прямо на нее. Вик резко дала газу. «Триумф» дернулся вперед, и ребенок промахнулся, с хрустом упав ничком на дорогу. Рюкзак с АНФО скользил и подскакивал на заснеженных булыжниках, подвешенный к задней подножке.
Вик направила байк прямо в «Роллс-Ройс», словно хотела в него въехать. Мэнкс схватил маленькую девочку — Лорри? — и отпрянул к открытой дверце в защитном жесте любого отца. По этому жесту Вик все поняла. Какими бы эти дети ни стали, что бы он с ними ни сделал, он старался их обезопасить, не позволить миру их раздавить. Он всем сердцем верил в свою порядочность. «Так оно с каждым истинным монстром и бывает», — подумала Вик.
Она нажала на тормоз, стиснув зубы от пронзительной, свирепой боли в левом колене, и крутанула руль, так что байк развернулся почти на сто восемьдесят градусов. Позади нее была цепочка из десятка детей, бежавших за ней по дороге. Она снова дала газу, «Триумф» с ревом помчался на них, и почти все они разлетелись в разные стороны, как сухие листья при урагане.
Но одна из них, гибкая девочка в розовой ночной рубашке, притаилась и осталась на пути Вик. Вик хотела ее протаранить, свалить ее к чертям собачьим, но в последний миг рванула руль, пытаясь ее объехать. Она не могла заставить себя наехать на ребенка.
Байк опасно закачался на скользких камнях, теряя скорость, и вдруг девочка оказалась на нем. Своими клешнями — у нее и впрямь были клешни, как у старой карги, с длинными и зазубренными ногтями, — она ухватилась за ногу Вик и втащила себя на сиденье позади нее.
Вик снова прибавила газу, и байк рванул вперед, проносясь по кольцевой развязке.
Девочка на байке позади нее издавала придушенные рычащие звуки, как собака. Одна ее рука обвилась вокруг талии Вик, и Вик едва не закричала — настолько сильно ожег ее холод.
В другой руке девочка держала цепь, которую подняла и обрушила на левое колено Вик, словно откуда-то точно знала, что это причинит ей наибольшую боль. Под коленной чашечкой Вик взорвалась шутиха, и Вик, рыдая, двинула назад локтем. Локоть ударил девочку в белое лицо с хрупкой эмалевой кожей.
Девочка сдавленно, надломлено вскрикнула, Вик оглянулась, сердце болезненно сжалось у нее в груди, и она тут же потеряла управление «Триумфом».
Милое личико девочки деформировалось, губы широко растянулись, став похожими на пасть плоского червя, рваной розовой дырой, окаймленной зубами, идущими по всему пищеводу. Язык у нее был черным, а пахло от нее как от гнилого мяса. Она открывала рот, пока он не стал настолько широк, что в горло ей можно было сунуть руку, а потом сжала зубы на плече Вик.
Вик словно задело бензопилой. Рукав ее футболки и кожа под ним обратились в кровавое месиво.
Байк завалился на правый бок, ударился о землю, разбрызгивая золотые искры, и с визгом заскользил по булыжникам. Вик не знала, спрыгнула она сама или была сброшена, знала только, что она уже была не на байке и кувыркается, катясь по камням.
— УПАЛА, ОНА УПАЛА,РЕЖЬТЕ ЕЕ, УБЕЙТЕЕЕ! — крикнула луна, а земля под ней сотрясалась, словно мимо проезжала колонна большегрузных фур.
Она лежала на спине, раскинув руки, опустив голову на камни. Смотрела на посеребренные галеоны облаков над собой ( шевелись).
Вик пыталась определить, насколько сильно она поранилась. Левую ногу она больше вообще не чувствовала ( шевелись).
Правое бедро было ободрано и саднило. Она слегка приподняла голову, и мир налетел на нее со всех сторон с тошнотворной внезапностью ( шевелись, шевелись).
Она моргнула, и на мгновение ей показалось, что небо заполняют не облака, но статические помехи, неистовый шквал черных и белых частиц ( ШЕВЕЛИСЬ).
Она приподнялась на локтях и посмотрела влево. «Триумф» пронес ее полпути по кольцу, к той из дорог, что отходила в парк аттракционов. Она посмотрела через кольцевую развязку и увидела детей — их было около пятидесяти, — устремлявшихся к ней через темноту в беззвучном беге. За ними была елка высотой с десятиэтажное здание, а где-то за ней были «Призрак» и Уэйн.
Лунный полумесяц гневно смотрел на нее с неба, выпучив свой ужасный налитый кровью глаз.
— НОЖНИЦЫ ДЛЯ БРОДЯГИ! НОЖНИЦЫ ДЛЯ СУКИ! — проревел полумесяц. Но на мгновение он исчез из виду, как будто телевизор потерял настройку. Небо стало хаосом белого шума. Вик даже слышала его шипение.
ШЕВЕЛИСЬ,подумала она, а потом вдруг обнаружила, что стоит на ногах, ухватив мотоцикл за руль. Она наваливалась на него всем весом и кричала, меж тем как через левое колено и бедро проходил свежий укол увядшей было боли.
Маленькую девочку со ртом ленточного червя отбросило к двери магазина на углу: Костюмированный Карнавал Чарли!Она — оно? — сидела, опираясь на дверь и тряся головой, словно чтобы ее прояснить. Вик увидела белый пластиковый пакет АНФО, каким-то образом запутавшийся между лодыжек девочки.
«АНФО, —подумала Вик, — это слово уже стало для нее чем-то вроде заклинания», — и, наклонившись, схватила рюкзак, до сих пор цеплявшийся за заднюю подножку. Отцепив его и повесив на плечо, она перекинула ногу через байк.
Дети, бежавшие на нее, должны были кричать или издавать воинственные кличи, но они наступали в безмолвном устремлении, изливаясь из заснеженного центрального круга и расплескиваясь по булыжникам. Вик прыгнула на педаль стартера.
«Триумф» только кашлянул.
Она прыгнула еще раз. Одна из труб, которая теперь оторвалась и висела над булыжниками, фыркнула каким-то водянистым выхлопом, но двигатель издал лишь усталый, сдавленный звук и замер.
В затылок ей угодил камень, и где-то позади глаз разорвалась черная вспышка. Когда зрение у нее прояснилось, небо — на протяжении мгновения — снова было полно статических помех, потом размылось и преобразовалось в облака и темноту. Она ударила по педали стартера.
Она слышала жужжание звездочек, отказывавшихся заводиться, замиравших.
Ее настиг первый из детей. У него не было никакого оружия — возможно, он был тем, кто бросил камень, — но его челюсти раздвинулись, обнаружив непристойную розовую пещеру, заполненную рядами и рядами зубов. Он сомкнул челюсти на ее голой ноге. Подобные рыболовным крючкам зубы прокололи мясо, застряли в мышцах.
Вик вскричала от боли и взмахнула правой ногой, чтобы стряхнуть мальчика. Пяткой она задела педаль стартера, и двигатель прорвался к жизни. Она дала газу, и байк рванулся вперед. Мальчик сорвался с ее ноги, повалился на камни, остался позади.
Несясь по боковой дороге к Санным Горкам и Оленьей Карусели, она посмотрела через левое плечо.
По дороге за ней бежали, дробно стуча пятками по камням, двадцать, тридцать, возможно, сорок детей, многие из которых были босы.
Девочка, которую отбросило к дверям «Костюмного Карнавала Чарли», теперь сидела прямо. Наклонившись вперед, она тянулась к белому пластиковому пакету АНФО, лежавшему у ее ног.
Последовала белая вспышка.
Взрыв подернул воздух рябью, покоробил его жаром, и Вик мгновение казалось, что он оторвет байк от дороги и швырнет его в пустоту.
Взорвались все окна на улице. Белая вспышка стала гигантским шаром пламени. «Костюмированный Карнавал Чарли» прогнулся и расползся лавиной пылающей кирпичной кладки, разлетелся метелью сверкающей стеклянной пыли. Огонь, рыгнув через улицу, подхватил дюжину детей, как будто это были щепки, и швырнул их в ночь. Извергаясь из дороги, взлетали в воздух булыжники.
Лунный полумесяц открыл рот, чтобы закричать от ужаса, его единственный огромный глаз пучился от ярости, — а затем до ложного неба докатилась ударная волна, и все оно заколебалось, как отражение в кривом зеркале. Луна, звезды и облака обратились в поле белого электрического снега. Взрыв раскатывался по улице. Здания содрогались. Окна дрожали и лопались, как мыльные пузыри. Вик набрала полные легкие горелого воздуха, дизельного дыма и кирпичной пыли. Потом колебательные последствия взрыва утихли, и небо опять проявилось, вернувшись в бытие.
Луна вопила и вопила, почти так же громко и неистово, как самый взрыв.
Дети не кричали, ни один из них. Вик не оглядывалась, не хотела ничего видеть. Они были слишком похожи на настоящих детей. Они когда-тобыли детьми, а теперь их не стало.
Она промчалась мимо зала зеркал, мимо восковых фигур — к ярко освещенной и вращающейся карусели, где вместо лошадок гарцевали деревянные олени. Там она нажала на тормоз и остановила трепещущий, словно пойманная рыба, байк. Она хватала ртом обожженный воздух. Волосы у нее скрутились от жара взрыва. Сердце колотилось в груди.
Она оглянулась на груду обломков, бывших рыночной площадью. Потребовалось время, чтобы понять — принять, — что она видит. Сначала один ребенок, потом другой, потом третий выходили из дыма, шли по дороге вслед за ней. Один из них, с обугленными волосами, еще дымился. На той стороне улицы поднимались с земли другие. Вик увидела мальчика, задумчиво вычесывавшего стекла из волос. Он должен был быть мертв, его подняло взрывом и бросило в кирпичную стену, каждая косточка в его теле была разбита на мелкие кусочки, но вот он вставал на ноги, и Вик обнаруживала, что ее усталый ум нисколько не удивлен такому развитию событий. Дети, подвергшиеся воздействию взрыва, были, конечно, мертвы еще до того, как взорвалась бомба. Теперь они не стали болеемертвы… или хоть сколько-нибудь менее склонны ее преследовать.
Она сорвала с плеча рюкзак и проверила его содержимое. Она ничего не потеряла. Лу прикрепил таймеры к четырем пакетам АНФО, одного из которых больше не было. Ближе к днищу рюкзака лежала еще пара пакетов, у которых вообще не было таймеров.
Вик снова перекинула рюкзак через плечо и, миновав Оленью Карусель, проехала еще несколько сот ярдов, направляясь к задней части парка и огромным Санным Горкам.
Этот аттракцион работал пустым: тележки, оформленные как красные сани, ныряли и с ревом проносились по рельсам, обрушиваясь и поднимаясь в ночи. Горки были старомодными, из тех, что пользовались популярностью в тридцатые годы, сделанными целиком из дерева. Входом служило большое светящееся лицо Санта-Клауса — проходить надо было через его рот.
Вик вытащила пакет АНФО, установила таймер на пять минут, бросила его в разинутую пасть Санты. Она собиралась уезжать, когда случайно подняла взгляд на горки и увидела мумифицированные тела: дюжины распятых мужчин и женщин, чья кожа почернела и иссохла, глаза отсутствовали, а одежда обратилась в грязные, заиндевелые лохмотья. Женщина в розовых гетрах с крикливой надписью «1984» была раздета до талии; с ее пронзенных грудей свисали елочные игрушки. У одного сморщенного мужчины в джинсах и плотной куртке, с бородкой, наводившей на мысль о Христе, на голове вместо тернового венца красовался рождественский венок.
Вик все еще смотрела на трупы, когда из темноты вышел какой-то ребенок и вонзил ей в поясницу кухонный нож.
Ему не могло быть больше десяти, и на щеках у него были ямочки от милой, приятной улыбки. Он был бос, в комбинезоне и клетчатой рубашке, и со своей золотой челкой и безмятежными глазами был идеальным маленьким Томом Сойером. Нож вошел по самую рукоятку, погрузившись в мышцы и упругие ткани под ними и, возможно, пробив кишечник. Она чувствовала боль, непохожую ни на одну, которую испытывала когда-либо прежде, острую и блаженную муку у себя во внутренностях, и с искренним удивлением думала: «Он только что меня убил. Я только что умерла».
Том Сойер вытащил нож и весело засмеялся. Ее собственный сын никогда не смеялся с такой непосредственностью и с таким удовольствием. Она не знала, откуда взялся этот мальчик. Казалось, он просто появился; ночь набухла и произвела ребенка.
— Я хочу с тобой играть, — сказал он. — Давай играть в ножницы-для-бродяги.
Она могла бы ударить его — локтем, ногой, чем угодно. Вместо этого она дала байку газу и просто с ревом унеслась от него подальше. Он отступил в сторону и смотрел ей вслед, все еще держа лезвие, мокрое и блестящее от ее крови. Он продолжал улыбаться, но глаза у него были озадачены, брови нахмурены, словно он недоумевал: « Разве я сделал что-то не так?»
Таймеры были неточны. Первый пакет АНФО был установлен на взрыв примерно через пять минут, но прошло почти десять. Таймер на пакете АНФО для Санных Горок она установила в точности так же, и у нее должно было оставаться время, чтобы удалиться на безопасное расстояние. Но не успела она отъехать на сотню ярдов, как разразился взрыв. Земля под ней прогнулась и, казалось, покатилась, как волна. Казалось, сам воздух принялся за стряпню. Она вдохнула его, и он был настолько горячим, что опалил ей легкие. Байк, содрогаясь, рванул вперед, а жарящий ветер молотил ее по плечам и по спине. В животе она почувствовала свежий острый приступ боли, как будто ее снова пырнули ножом.
Санные Горки рухнули сами в себя, как рассыпающаяся, ревущая груда щепок. Одна из тележек сорвалась с рельсов и, пылая, понеслась через ночь — горящий снаряд, пронзивший темноту и врезавшийся в Оленью Карусель, разбив вдребезги белых скакунов. Сталь так и визжала. Она оглянулась как раз вовремя, чтобы увидеть вздымающееся грибовидное облако огня и черного дыма, пока опрокидывались Санные Горки.
Она отвела взгляд и снова припустила на байке вперед, огибая дымящуюся голову деревянного оленя, куски разбитых рогов. Она съехала на другую боковую улицу, которая, как она полагала, должна была привести ее обратно к кольцевой развязке. Во рту был неприятный вкус. Она сплюнула кровью.
«Я умираю», —с удивительным спокойствием подумала она.
Она едва замедлила ход у подножия огромного Колеса Обозрения. Это была красивая штуковина, с тысячами голубых огней св. Эльма, унизавших ее двухсотфутовые спицы. Кабинки с черными тонированными стеклами и горящими внутри газовыми фонарями, в каждой из которых могло разместиться до дюжины человек, дремотно вращались.
Вик извлекла очередной пакет АНФО, установила таймер примерно на пять минут и подбросила пакет. Тот зацепился за одну из спиц, рядом с центральной осью. Вик подумала о своем «Роли», о том, как жужжали его колеса и как она любила осенний свет в Новой Англии. Она туда не вернется. Никогда больше не увидит она этого света. Рот у нее все время заполнялся кровью. И сидела она теперь в крови. Ощущение удара ножом в поясницу повторялось снова и снова. Только это не было болью в любом обычном смысле. Она знала, что чувствует боль, но это, как роды, было также и чем-то большим, чем боль, опытом, ощущением, что нечто невозможное становится возможным, что она завершает какое-то огромное предприятие.
Она поехала дальше и вскоре вернулась к центральной развязке.
«Костюмированный Карнавал Чарли» — цельный куб пламени, едва опознаваемый как здание, — стоял на углу в двух сотнях футов от нее. С другой стороны огромной елки был припаркован «Роллс-Ройс». Она видела под ветвями сияние его высоких фар. Она не замедлила ход, но поехала прямо к елке. Сняла рюкзак с левого плеча. Сунула в него руку, другую руку держа на газе, нашла последний пакет АНФО с таймером, повернула диск и нажала на кнопку, запуская отсчет.
Переднее колесо перепрыгнуло через низкий каменный бордюр, и она въехала на запорошенную снегом траву. Темнота густела, обретая очертания, — перед ней возникали дети. Она не была уверена, что они сдвинутся, думала, что они останутся на месте, заставляя ее прокладывать путь через них.
Вокруг нее вырос свет, огромная вспышка с красноватым отливом, и в течение мига она видела свою тень, в сто футов длиной, отброшенную на землю перед ней. Высветилась рваная, неровная цепочка детей, холодных кукол в окровавленных пижамах, существ, вооруженных выломанными досками, ножами, молотками, ножницами.
Мир наполнился ревом и визгом терзаемого металла. Снег завертелся волчком, а ударная волна сшибла детей на грязную землю. Позади нее Колесо Обозрения извергло две струи пламени, и огромный обруч рухнул прямиком вниз, сброшенный со своих подпорок. Удар сотряс мир и снова вверг небо над Страной Рождества в хаос статических помех. Ветви огромной елки когтили ночь в какой-то истерической битве за жизнь.
Вик медленно проехала под дико молотящими воздух ветвями. Она смахнула рюкзак с колен, подбросив его к стволу — свой особый рождественский подарок Чарльзу Таланту Мэнксу.
Колесо Обозрения у нее за спиной вкатилось в город с громким реверберирующим звуком железа, трущегося о камень. Затем, как монета, катившаяся по столу и утратившая инерцию, оно завалилось набок и упало на пару зданий.
За поверженным Колесом Обозрения и развалинами Санных Горок с вершин высоких темных гор сорвался огромный шельф снега и начал рушиться на дальнюю сторону Страны Рождества. Каким бы оглушительным ни был рев взрывов и разрушаемых зданий, такого звука, как этот, еще не бывало. Это было больше, чем звук, это было вибрацией, пробиравшей до самых костей. Месиво снега врезалось в башни и причудливые магазины на задворках парка. Они были уничтожены. Крашеные каменные стены разлетались перед наступающей лавиной, и вскоре она погребла их под собой. Задняя часть города рухнула сама в себя и исчезла во вспученном прибое снега; ширины и глубины этой приливной волны хватало, чтобы поглотить Страну Рождества целиком. Выступ под ногами сотрясался так сильно, что Вик гадала, не отломится ли он от склона горы, сбросив весь парк — во что? В пустоту, которая ждала за скудными и мелкими плодами воображения Чарли Мэнкса. Узкие каньоны дорог заполнились снежным наводнением, достаточно высоким, чтобы поглощать все на своем пути. Лавина не столько упала на Страну Рождества, сколько ее стерла.
«Триумф» вез ее дальше через круг развязки, и в поле зрения появился «Призрак». Он стоял, покрытый тонкой пленкой кирпичной пыли, с рокочущим двигателем и фарами, высвечивающими мелкие твердые частицы, мириады крупиц золы, снега и скальных пород, крутящихся в горячем, сыплющем искрами ветре. Вик увидела маленькую девочку Чарли Мэнкса, ту, которую звали Лорри, сидевшую на пассажирском сиденье, глядя через боковое окно во внезапную темноту. В последние несколько мгновений все огни Страны Рождества погасли, и единственным освещением оставалась шипящая белая статика вверху.
Уэйн стоял возле открытого багажника автомобиля, так и этак выкручиваясь из рук девочки, которую звали Милли. Милли держала его сзади, обхватив одной рукой его грудь и зажав в горсти его грязную белую футболку. В другой руке у нее был этот странный крючковатый нож. Она пыталась поднять его и приставить ему к горлу, но он поймал ее за запястье, удерживая лезвие внизу и уворачиваясь от его ищущего края.
— Ты должен сделать, как хочет папа! — кричала она на него. — Ты должен залезть в багажник! Хватит уже ломаться!
И Мэнкс. Мэнкс двигался. Он был у водительской дверцы, засовывая в машину свою драгоценную Лорри, но теперь шагал по неровной поверхности, размахивая серебряным молотком и выглядя настоящим воякой в своей легионерской шинели, застегнутой на все пуговицы. На щеках у него перекатывались желваки.
— Оставь его, Милли! Нет времени! — крикнул ей Мэнкс. — Оставь его, поедем!
Милли вонзила свои трематодные зубы Уэйну в ухо. Уэйн закричал, забился, отдернул голову, и мочка уха рассталась с остальным его лицом. Он нырнул, одновременно делая смешное штопорное движение, и полностью вывернулся из своей футболки, оставив в руке у Милли пустую тряпку в струйках крови.
— Ой, мама, ой, мама, ой, — крикнул Уэйн — эта фраза звучала одинаково что прямо, что задом наперед. Он пробежал два шага, поскользнулся в снегу и опустился на четвереньки посреди дороги.
И в воздухе крутилась пыль.
И темнота сотрясалась от канонады, каменные глыбы падали на другие камни, сто пятьдесят тысяч тонн снега, весь снег, что Чарли Мэнкс когда-либо видел и когда-либо воображал, обрушивался в их направлении, расплющивая все на своем пути.
Мэнкс продолжал подкрадываться, был в шести шагах от Уэйна, уже замахиваясь своим серебряным молотком, чтобы опустить его на склоненную голову Уэйна. Молоток этот предназначался для дробления черепов, и череп Уэйна стал бы детской забавой.
— Прочь с дороги, Чарли, — крикнула Вик.
Мэнкс полуобернулся, когда она пронеслась мимо него. Воздушный поток, созданный ею, закрутил его, заставил попятиться.
Потом последние пакеты АНФО, лежавшие в рюкзаке, взорвались под елкой и, казалось, забрали с собой целый мир.
* * *
Пронзительный вой.
Месиво пыли и мельтешащих частиц пламени.
Мир скользнул в пелену тишины, единственным звуком в которой было мягкое гудение, похожее на сигнал оповещения о чрезвычайной ситуации.
Время размягчилось, приобрело сладкую тягучесть сиропа, стекающего по стенке бутылки.
Скользя сквозь атмосферу разорения, Вик видела, как кусок горящего дерева размером с «Кадиллак» скачет перед ней со скоростью, представлявшейся в пять раз меньше настоящей.
В бесшумной метели обломков — вихревом розовом дыму — Вик потеряла из виду Чарли Мэнкса и его автомобиль. Она лишь смутно различала Уэйна, поднимавшегося с четверенек, словно бегун со стартовых колодок. Позади него стояла девочка с длинными рыжими волосами, сжимая теперь нож обеими руками. Земля содрогнулась, лишая ее равновесия, и она, спотыкаясь, попятилась и упала, врезавшись в каменную стену на краю кольцевой развязки.
Вик обогнула девочку. Милли повернула голову, провожая Вик взглядом, ее трематодный рот был открыт в тошнотворной гримасе гнева, и ряды зубов влажно блестели у нее в глотке. Девочка оттолкнулась от стены, а та при этом подалась и увлекла ее за собой. Вик видела, как она кренится в пустоту и падает в белую бурю света.
В ушах у Вик стоял вой. Ей казалось, она выкликивает имя Уэйна. Тот, ослепший и оглохший, бежал от нее без оглядки.
«Триумф» подвез ее вровень с ним. Она изогнулась в талии, вытянула руку, схватила его сзади за шорты и втащила его на заднее сиденье байка, не снижая скорости. Времени, чтобы управиться с этим, было предостаточно. Все двигалось так тихо и медленно, что она могла бы сосчитать все угольки, плывущие в воздухе. Ее пробитая почка задергалась в шоке при этом резком движении от талии, но Вик, теперь быстро умиравшая, не позволяла этому себя обеспокоить.
С неба хлестал огонь.
Где-то позади нее снег, копившийся сотню зим, удушал Страну Рождества, как подушка, прижатая к лицу умирающего.
Хорошо было, когда к ней прижимался Лу Кармоди, обдавая ее своим запахом — запахом сосен и гаража, — а еще лучше, когда ее талию снова упруго обхватили руки ее собственного сына.
В апокалипсическом гудящем мраке не было хотя бы рождественской музыки. Как же она ненавидела рождественскую музыку! Всегда ненавидела.
Еще один горящий кусок дерева упал справа от нее, ударился о булыжники и взорвался, разбрасывая угли размером с тарелку. В воздухе просвистела огненная стрела длиной с предплечье Вик и порезала ей лоб над правой бровью. Она этого не почувствовала, хотя видела, как та проходила у нее перед глазами.
Она с легкостью перевела «Триумф» на четвертую передачу.
Сын сдавил ее крепче. Почка резко вибрировала. Он выдавливал из нее жизнь, и ей было хорошо.
Она положила левую руку поверх обеих его рук, сплетенных у нее на пупке. Погладила его маленькие белые костяшки пальцев. Он по-прежнему был ее сыном. Она знала это, потому что кожа у него была теплой, а не замороженной и мертвой, как у вампиров-недомерков Чарли Мэнкса. Он всегда будет ее мальчиком. Он золото, а золото не стирается.
«Призрак» вырвался из вздымающегося дыма позади нее. Она услышала его в мертвой гудящей тишине, услышала нечеловеческий рык, высокоточный, превосходно артикулированный рев ненависти. Его колеса с рывками и грохотом несли его по полю разбитых камней. Его фары заставили бурю пыли — эту метель песчинок — засиять, как ливень алмазов. Мэнкс склонялся к рулю, а его окно было опущено.
— Я ЗАБЬЮ ТЕБЯ, ЖАЛКАЯ СУКА! — кричал он, и это она тоже слышала, хотя и отдаленно, как слышится шуршание в морской раковине. — Я РАЗДАВЛЮ ВАС ОБОИХ! ТЫ УБИЛА ВСЕХ МОИХ, А Я УБЬЮ ТВОИХ!
В ее заднее колесо ударил бампер, и «Триумф» тряхнуло вперед. Руль дернулся, пытаясь вырваться у нее из рук. Она его удержала. В противном случае переднее колесо резко повернулось бы влево или вправо, они бы слетели с байка, а «Призрак» наехал бы прямо на них.
Бампер «Призрака» врезался в них снова. Ее так сильно бросило вперед, что она едва не ударилась головой о руль.
Когда она подняла голову и посмотрела, то увидела перед собой мост «Короткого пути», въезд в который чернел в дымке цвета сахарной ваты. Она глубоко вздохнула, едва не задрожав от облегчения. Мост был на месте, он заберет ее отсюда туда, где ей надо оказаться. Тени, ждавшие внутри, были на свой манер столь же утешительны, как прохладная рука матери на ее охваченном жаром лбу. Она скучала по матери, по отцу и по Лу и жалела, что они так мало времени были все вместе. Ей казалось, что все они, а не только Луис, будут встречать ее у другой стороны моста, ожидая, чтобы она слезла с байка и упала в их объятия.
«Триумф», переехав через деревянный порог, въехал на мост и застучал по доскам. Слева от себя она увидела старую знакомую зеленую краску, две буквы вкривь и вкось: ЛУ.
Позади нее на мост въехал «Призрак», ударил по старому, ржавому «Роли», запустив его в воздух. Он просвистел справа от Вик. Сзади с ревом катился снег, его все стирающая струя затыкала дальний конец моста, закупоривала его, как пробка, вгоняемая в бутылку.
— ТАТУИРОВАННАЯ ШВАЛЬ! — вопил Чарли Мэнкс, и его голос раскатывался эхом через обширное полое пространство. — БЛЯДЬ ТАТУИРОВАННАЯ!
Бампер снова ударил по заднему колесу «Триумфа». «Триумф» накренился вправо, и Вик врезалась плечом в стену с такой силой, что ее едва не вырвало из седла. Разбилась вдребезги доска, показывая белые статические помехи, ярившиеся снаружи. «Короткий путь» грохотал и содрогался.
— Летучие мыши, мама, — тихо сказал Уэйн, и голос у него был таким, словно он вдруг стал младше, меньше, чем был. — Смотри, сколько летучих мышей.
Воздух был полон летучих мышей, которых стряхнуло с потолка. Охваченные паникой, они кружились и носились туда-сюда, и Вик опустила голову и помчалась сквозь них. Одна ударила ее в грудь, упала ей на колени, истерически захлопала крыльями и снова поднялась в воздух. Другая коснулась ее лица своим войлочным крылом. В этом прикосновении было мягкое, тайное, женственное тепло.
— Не бойся, — сказала ему Вик. — Они тебя не тронут. Ты Брюс Уэйн! Все летучие мыши здесь на твоейстороне, малыш.
— Да, — согласился Уэйн. — Да. Я Брюс Уэйн. Я помню. — Как будто он на какое-то время забывал об этом. Возможно, так оно и было.
Вик оглянулась и увидела, как летучая мышь ударила в лобовое стекло «Призрака» с такой силой, что по нему, прямо перед лицом Чарли Мэнкса, разбежалась белая паутина трещин. Вторая летучая мышь врезалась в другую сторону ветрового стекла, разбрызгивая кровь и разбрасывая клочки шерсти. Она застряла под одним из «дворников», отчаянно молотя разбитым крылом. Третья и четвертая летучие мыши ударились в стекло, отскочив и улетев в темноту.
Мэнкс все кричал и кричал, и в его криках слышался не страх, но разочарование. Вик не хотела слышать еще один голос в машине, голос ребенка: «Нет, папа, слишком быстро, папа!» — но все равно улавливала его, потому что в замкнутом пространстве моста звуки усиливались и разносились повсюду.
«Призрак» уклонился от курса, качнулся влево и врезался передним бампером в стену, вырвав доску в три фута длиной и открыв шипящую белую статику по ту сторону, пустоту по ту сторону мысли.
Мэнкс навалился на руль, и «Призрак» рванул через мост вправо, ударившись в другую стену. Доски расщеплялись и разламывались с треском, подобным пулеметному огню; лопались и разбивались вдребезги под днищем автомобиля. Град летучих мышей барабанил в лобовое стекло, окутывая его собой. За ними следовали другие летучие мыши, вихрясь в кабине, ударяя Мэнкса и его ребенка по голове. Маленькая девочка начала кричать. Мэнкс выпустил руль, отмахиваясь от них.
— Убирайтесь! Прочь отсюда, богомерзкие твари! — кричал он. Потом слов не осталось, и он просто кричал.
Вик нажала на газ, и мотоцикл рванулся вперед, несясь по мосту, сквозь темноту, бурлящую летучими мышами. Он мчался к выходу, делая пятьдесят, шестьдесят, семьдесят миль в час, летел как ракета.
Позади нее передний конец «Призрака» врезался в пол моста. Задний конец «Роллс-Ройса» поднялся в воздух. Мэнкса бросило вперед, на руль, и он разинул рот в испуганном вое.
— Нет! — кричал он, как показалось Вик. Или, может быть, — может быть, это было Снег.
«Призрак» рушился в снег, в белый рев, своим падением разрывая мост на части. Мост «Короткого пути», казалось, сложилсяпосередине, и вдруг оказалось, что Вик мчится в гору. Он проседал в центре, а каждый его конец поднимался, словно мост пытался закрыться, как книга, роман, достигший своего финала, история, которую читатели, равно как автор, вот-вот отложат в сторону.
«NOS4A2» провалился сквозь разрушенный и гнилой пол моста, упал в яростный белый свет и жужжание статических помех, опустился на тысячу футов и двадцать пять лет, падая через время, чтобы угодить в реку Мерримак в 1986 году, где его раздавило, как пивную банку, как только он врезался в воду. Блок двигателя вылез через приборную панель и зарылся в грудь Мэнкса — железное сердце, весившее четыреста фунтов. Он умер с полным ртом моторного масла. Тело девочки, сидевшей рядом с ним, течением высосало из кабины и утащило почти до Бостонской гавани. Когда четыре дня спустя ее труп обнаружили, при ней было несколько мертвых, утонувших летучих мышей, запутавшихся у нее в волосах.
Вик прибавляла скорость — восемьдесят, девяносто. Вокруг нее вылетали из моста летучие мыши, выплескивались в ночь, все до одной, все ее мысли и воспоминания, фантазии и чувства вины: как она целовала большую голую грудь Лу, когда впервые сняла с него рубашку; как ехала на своем десятискоростном велосипеде в зеленой тени августовского дня; как ободрала костяшки пальцев о карбюратор «Триумфа», стараясь затянуть болт. Хорошо было видеть их улетающими, видеть, как они освобождаются, самой освобождаться от них, оставлять все свои мысли. «Триумф» достиг выхода и полетел с ними дальше. Мгновение она ехала по ночи, мотоцикл парил в морозной темноте. Сын крепко ее держал.
Шины с огромной силой грянулись о землю. Вик бросило на руль, и боль в почке стала мучительным ощущением разрыва. « Только бы не перевернуться», —подумала она, теперь быстро замедляя ход, меж тем как переднее колесо билось и сотрясалось, а весь байк угрожал сбросить их и свалиться сверху. Двигатель завизжал, когда мотоцикл зашлепал на изрытой земле. Она вернулась на ту лесную поляну, откуда Чарли Мэнкс прокладывал путь в Страну Рождества. По бокам байка отчаянно хлестала трава.
Она замедляла, замедляла и замедляла ход, и байк задохнулся и умер. Она двигалась по инерции. Наконец «Триумф» остановился у опушки, и можно было с безопасностью повернуть голову и посмотреть назад. Уэйн посмотрел вместе с ней, по-прежнему крепко сжимая ее руками, словно они даже сейчас мчались со скоростью под восемьдесят миль в час.
Через поле она видела мост «Короткого пути» и поток летучих мышей, изливавшийся из него в звездную ночь. Затем въезд в мост почти осторожно повалился назад — за ним вдруг ничего не оказалось — и исчез с еле слышным хлопком, не успев врезаться в землю. По высокой траве разбежалась слабая рябь.
Мальчик и его мать сидели на мертвом байке, глядя на это. Летучие мыши тихо попискивали в темноте. Вик ощущала в своем сознании огромную умиротворенность. Она не знала, много ли в нем оставалось сейчас, кроме любви, но ей этого хватало. Освободиться от всего остального было настоящим облегчением.
Она ударила каблуком по педали стартера. «Триумф» вздохнул, выражая сожаление. Она попробовала еще раз, чувствуя, что внутри у нее все рвется, харкая кровью. Третий раз. Педаль стартера почти отказалась опускаться, а байк не издал вообще ни звука.
— Что с ним случилось, мама? — спросил Уэйн своим новым, мягким голосом маленького мальчика.
Она покатала байк вперед-назад между ног. Он мягко поскрипывал, но больше не издавал никаких звуков. Она поняла и рассмеялась; смех был сухим и слабым, но искренним.
— Бензин кончился, — сказала она.
Все, кто верит, приходите
В первое воскресенье октября Уэйн проснулся под перезвон колоколов в конце квартала. Отец был рядом, сидел на краю кровати.
— Что тебе снилось? — спросил его новый, почти худой отец.
Уэйн помотал головой.
— Не знаю. Не помню, — солгал он.
— А я подумал, что тебе, может, снится мама, — сказал новый Лу. — Ты улыбался.
— Мне, должно быть, снилось что-то веселое.
— Что-то веселое? Или что-то хорошее? — спросил новый Лу, глядя на него своими странными новыми глазами… придирчивыми, яркими и заинтересованными. — Потому что это не всегда одно и то же.
— Я уже не помню, — сказал ему Уэйн.
Лучше сказать это, чем рассказывать, что ему снились Брэд МакКоули, Марта Грегорская и другие дети из Страны Рождества. Не то чтобы это оставалось Страной Рождества. Теперь это было просто Белизной. Это было просто яростной белой статикой мертвого канала, и дети бегали в ней, играя в свои игры. Игра прошедшей ночи называлась укуси-самого-маленького. Уэйн до сих пор чувствовал вкус крови. Он водил языком по липкой полости рта. Во сне у него было гораздо больше зубов.
— Я выезжаю на нашем буксире, — сказал Лу. — Есть работенка, надо заняться. Хочешь со мной? Это необязательно. С тобой здесь могла бы посидеть Табита.
— Она что, здесь? Ночевала?
— Нет! Нет, — сказал Лу. Он казался искренне удивленным таким предположением. — Я просто имел в виду, что мог бы позвонить ей и попросить заехать. — Лоб у него задумчиво нахмурился, и через мгновение он продолжил, медленнее выговаривая слова: — Не думаю, чтобы прямо сейчас это было бы нормальным. Ночевать. По-моему, это было бы странным… для всех.
Уэйн подумал, что самой интересной частью этого заявления были слова «прямо сейчас»: они подразумевали, что его отец мог бысчесть нормальным, чтобы мисс Табита Хаттер ночевала у них дома на более позднем отрезке времени, дата уточняется.
Три дня назад они все вместе выходили из кинотеатра — они теперь иногда ходили вместе в кино, — и Уэйн оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как отец взял Табиту Хаттер за локоть и поцеловал ее в уголок рта. По тому, как она наклонила голову и слегка улыбнулась, Уэйн понял, что это не первый их поцелуй. Он был слишком небрежным, слишком опробованным. Потом Табита увидела, что Уэйн на них смотрит, и высвободила свою руку из руки Лу.
— Меня бы это не огорчило! — сказал Уэйн. — Я знаю, что она тебе нравится. Мне она тоже нравится!
— Уэйн, — сказал Лу. — Твоя мама — твоя мама была — я имею в виду, если сказать, что она была моим лучшим другом, то это даже еще не начать…
— Но теперь она умерла. А ты должен быть счастлив. Ты должен получать удовольствие! — сказал Уэйн.
Лу смотрел на него серьезно — со скорбью, подумал Уэйн.
— Ладно, — сказал Лу. — Я просто говорю, что ты можешь остаться здесь, если хочешь. Табита живет чуть дальше по улице. Могу позвать ее, и она будет здесь через три минуты. Тебе понравится няня, которая ходит со своим собственным «Глоком».
— Нет, составлю тебе компанию. Куда, ты сказал, мы поедем?
— Я этого не говорил, — сказал Лу.
* * *
Табита Хаттер все равно зашла к ним, без предупреждения, позвонила в квартиру, когда Уэйн еще был в пижаме. Иногда она так делала, забегала к ним с пончиками, которые, по ее словам, хотела обменять на кофе. Она могла бы купить и кофе, но утверждала, что ей нравится, как его готовит Лу. Когда Уэйн слышал, как кто-то юлит, он сразу это чувствовал. В кофе Лу не было ничего особенного, если только не предпочитаешь пить его с привкусом WD-40 .
Она перевелась в денверскую контору для оказания помощи в ходе продолжающегося расследования дела МакКуин… дела, в котором никогда не были и не будут выдвинуты какие-либо обвинения. Она получила квартиру в Ганбарреле и обычно раз в день обедала или ужинала с Лу и Уэйном, якобы чтобы поговорить о том, что было известно Лу. В основном, правда, речь шла об «Игре престолов» . Лу закончил читать первую книгу как раз перед тем, как лег в больницу на ангиопластику и желудочное шунтирование, которые ему сделали одновременно. Табита Хаттер была рядом, когда Лу пришел в себя на следующий день после операции. Она сказала, что хотела убедиться, что он жив и сможет прочесть остальные романы серии.
— Привет, малыши, — сказала Табита. — Уезжаете тайком от меня?
— Есть работенка, надо заняться, — сказал Лу.
— В воскресенье утром?
— Машины гробят и по воскресеньям.
Она зевнула, прикрываясь ладонью, — маленькая женщина с вьющимися волосами, в выцветшей футболке «Чудо-женщина» и синих джинсах, без каких-либо украшений, вообще без аксессуаров. Кроме 9-миллиметрового пистолета, прилаженного к бедру.
— Хорошо. Сделаете мне чашку кофе, прежде чем поедем?
Лу при этом почти улыбнулся, но сказал:
— Вам ехать не надо. Это может занять какое-то время.
Она пожала плечами.
— А что мне еще делать? Правонарушители любят поспать. Я уже восемь лет как в ФБР, и у меня ни разу не было причин стрелять в кого-то раньше одиннадцати утра. Только сначала я выпью кофе.
* * *
Лу поставил завариваться темный жареный кофе и пошел заводить грузовик. Табита вышла за ним за дверь. Уэйн остался в прихожей один и надевал кроссовки, когда зазвонил телефон.
Он посмотрел на трубку, стоявшую на черной пластиковой подставке на столике, сразу справа от него. Было всего несколько минут восьмого, рано для звонка — но, возможно, речь шла о работе, на которую они собирались ехать. Может, тому, кто загнал свою машину в кювет, помогал кто-то другой. Такое случалось.
Уэйн ответил.
Телефон шипел: громкий рев белого шума.
— Уэйн, — хрипло сказала девочка с русским акцентом. — Когда ты вернешься? Когда ты вернешься поиграть?
Уэйн не мог ответить — язык у него прилип к небу, пульс бился в горле. Они звонили не в первый раз.
— Ты нам нужен. Ты можешь восстановить Страну Рождества. Можешь придуматьвсе обратно. Все аттракционы. Все магазины. Все игры. Здесь совсем не с чем играть. Ты должен нам помочь. Теперь, когда мистера Мэнкса не стало, есть только ты.
Уэйн услышал, как открывается входная дверь. Он нажал на ОТБОЙ. Когда Табита Хаттер вошла в коридор, он ставил трубку на место.
— Кто-то звонил? — спросила она со спокойной невинностью в серо-зеленых глазах.
— Ошиблись номером, — сказал Уэйн. — Готов поспорить, что кофе готов.
* * *
Уэйн был нездоров и знал это. Здоровые дети не говорят по телефону с детьми, которым полагается быть мертвыми. Здоровым детям не снятся такие сны, как ему. Но ничто из этого — ни телефонные звонки, ни сновидения — не служило ясным показателем того, что он не в порядке. Нет. На самом деле нездоровым его метило то, каким он становился, глядя, к примеру, на фотографию авиакатастрофы: взбудораженным,содрогающимся от возбуждения и чувства вины, словно смотрел на порнографию.
Он выезжал с отцом на прошлой неделе и, увидев, как бурундук, перебегавший дорогу перед какой-то машиной, попал под колеса, разразился вдруг удивленным смехом. Отец вскинул голову и посмотрел на Уэйна в полном недоумении, шевельнул губами, собираясь заговорить, но потом ничего не сказал… промолчал, возможно, из-за болезненного выражения потрясения и горести на лице Уэйна. Уэйн не хотел думать, что было что-то забавное в том, что бурундучок повернул не в ту сторону, сделал зиг,когда нужно было делать заг,и был сметен чьим-то колесом. Именно такие вещи заставляли смеяться Чарли Мэнкса. Он просто ничего не мог с собой поделать.
Однажды он смотрел по Ютубу ролик о геноциде в Судане и обнаружил у себя на лице улыбку.
В новостях рассказывали о маленькой девочке, похищенной в Солт-Лейк-Сити, симпатичной двенадцатилетней блондинке с застенчивой улыбкой; Уэйн смотрел репортаж, восхищаясь, волнуясь и завидуяей.
Снова и снова у него появлялось ощущение, будто у него есть три дополнительных набора зубов, спрятанных где-то за небом. Он водил языком взад и вперед по небу и, казалось, чувствовалих, ряды маленьких хребтов прямо под плотью. Теперь он знал, что только воображалпотерю своих обычных детских зубов, это было галлюцинацией, вызванной севофлураном, как была галлюцинацией и вся Страна Рождества ( ложь!). Но воспоминание о тех других зубах было реальнее, ярче, чем все то, что происходило в его повседневной жизни: школа, поездки к терапевту, обеды с папой и Табитой Хаттер.
Иногда он чувствовал себя тарелкой, которая треснула пополам, а затем была склеена, но две ее части не вполнесостыковались. Одна сторона — та часть тарелки, которая обозначала его жизнь до Чарли Мэнкса, — микроскопически не совпадала с другой стороной тарелки. Отстраняясь и глядя на эту кривую тарелку, он не мог понять, зачем кому-то надо ее сохранять. Она теперь никуда не годилась. Уэйн не думал об этом с каким-то отчаянием… и это было частью проблемы. Он уже давно не чувствовал ничего похожего на отчаяние. На похоронах своей матери он получил огромное удовольствие от гимнов.
В последний раз он видел свою мать живой, когда ее везли на каталке к машине «Скорой помощи». Парамедики торопились. Она потеряла много крови. В конечном итоге они вкачали в нее три литра, достаточно, чтобы продержать ее в живых в течение ночи, но они не знали о ее пробитой почке и кишечнике, не знали, что организм у нее бурлил от ядов ее собственного тела.
Он бежал трусцой рядом с ней, держа ее за руку. Они были на гравийной стоянке сельской лавки у дороги, шедшей от развалин домика Мэнкса. Позже Уэйн узнает, что первый разговор его матери и отца состоялся именно на этой стоянке.
— Ты в порядке, малыш, — сказала ему Вик. Она улыбалась, хотя лицо у нее было забрызгано кровью и грязью. Над правой бровью не прекращала кровоточить рана, а из носа торчала дыхательная трубка. — Золото не стирается. Хорошее остается хорошим, сколько его ни колоти. Ты в порядке. Ты всегда будешь в порядке.
Он знал, о чем она говорила. Она говорила, что он не похож на детей из Страны Рождества. Она говорила, что он остается самим собой.
Но Чарли Мэнкс сказал нечто другое. Чарли Мэнкс сказал, что кровь из шелка никогда не вывести.
Табита Хаттер сделала первый пробный глоток кофе и выглянула в окно над кухонной раковиной.
— Твой отец подогнал грузовик. Захватишь куртку, вдруг будет холодно? Нам надо ехать.
— Поехали, — сказал Уэйн.
* * *
Они все вместе втиснулись в буксир, с Уэйном посередине. Раньше они втроем там не поместились бы, но Новый Лу не занимал так много места, как Старый Лу. Новый Лу походил на Бориса Карлоффа в роли Франкенштейна — длинные обвисшие руки, впалый живот под большим бочонком грудной клетки. У него были и соответствующие шрамы Франкенштейна, выходившие из-под ворота рубахи, прочерчивавшие всю шею и исчезавшие за правым ухом, — следы от ангиопластики. Его жир просто растаял, совсем как мороженое, оставленное на солнце. Самой поразительной вещью были глаза. Непонятно, каким образом потеря веса могла изменить его глаза, но Уэйн теперь больше их замечал, больше осознавал любознательный, вопрошающий взгляд отца.
Уэйн устроился на сиденье рядом с отцом, потом выпрямился, отодвигаясь от чего-то, что впивалось ему в спину. Это был молоток — не костный, обыкновенный плотницкий молоток, с потертой деревянной рукояткой. Уэйн переложил его поближе к ноге отца.
Удаляясь от Ганбаррела, буксир поднимался в гору, следуя серпантинной дороге среди старых елей, повсюду поднимавшихся в безоблачное синее небо. Внизу, в Ганбарреле, на солнце было довольно тепло, но здесь верхушки деревьев беспокойно шуршали под холодным ветром, резко пахнувшим меняющими цвет осинами. Склоны были испещрены золотом.
— А золото не стирается, — прошептал Уэйн, но стоило только взглянуть: листья все время облетали, перекатывались через дорогу, плыли на ветру.
— Что ты сказал? — спросила Табита.
Он помотал головой.
— Как насчет радио? — спросила Табита и протянула руку, чтобы включить какую-нибудь музыку.
Уэйн не мог бы сказать, почему он предпочитал тишину, почему мысль о музыке вызывала у него дурные предчувствия.
Через негромкое потрескивание статических помех Боб Сегар выражал свою любовь к старинному рок-н-роллу. Он утверждал, что если кто-нибудь поставит диско, то он на десять минут опоздает к двери.
— Где произошла эта авария? — спросила Табита Хаттер, и Уэйн краем сознания отметил нотку подозрительности в ее голосе.
— Мы почти на месте, — сказал Лу.
— Кто-нибудь пострадал?
— Авария случилась очень давно, — сказал Лу.
Уэйн не знал, куда они едут, пока они не миновали сельскую лавку слева. Теперь, конечно, там не было никакой лавки, не было уже лет десять. У фасада по-прежнему стояли бензоколонки, одна из них почернела, краска облупилась с нее в тех местах, где ее коснулся огонь, когда Чарли Мэнкс остановился здесь, чтобы заправиться. В холмах над Ганбаррелом хватало заброшенных рудников и городов-призраков, и не было ничего особо примечательного в этом доме в охотничьем стиле, с разбитыми окнами, в котором нет ничего, кроме теней и паутин.
— Что у вас на уме, мистер Кармоди? — спросила Табита Хаттер.
— Кое-что, о чем просила Вик, — сказал Лу.
— Может, не стоило брать с собой Уэйна.
— Вообще-то я думал, что мне не следовало брать с собой вас, — сказал Лу. — Я собираюсь портить вещественные доказательства.
— А, ладно, — сказала Табита. — Сегодня я не на службе.
Он поехал дальше мимо лавки. Через полмили начал замедлять ход. Гравийный проселок к Дому Саней был справа. Когда он свернул на него, статические помехи стали громче и едва не заглушали хрипловатый, приветливый голос Боба Сегара. Возле Дома Саней хорошей радиосвязи не было ни у кого. Даже у «Скорой помощи» возникли трудности при отправке сообщения в больницу внизу. Возможно, это было связано с контурами шельфовой скалы. В ущельях Скалистых гор легко было потерять из виду мир внизу… и среди утесов, деревьев и пробирающих до костей ветров обнаруживалось, что двадцать первый век был всего лишь воображаемой конструкцией, причудливым понятием, наложенным людьми на мир, но не имевшим никакого значения для скал.
Лу остановил грузовик и выбрался, чтобы отодвинуть голубые полицейские козлы. Потом поехал дальше.
Буксир прогрохотал по стиральной доске грунтовой дороги, подкатив почти к палисаднику развалин. В осеннем холоде краснел сумрак. Где-то долбил сосну дятел. Когда Лу поставил грузовик на тормоз, по радио не доносилось ничего, кроме белого шума.
Закрывая глаза, Уэйн мог представить их себе, этих детей статики, детей, затерявшихся в пространстве между реальностью и мыслью. Они были так близко, что он чуть ли не слышал их смех сквозь шипение радио. Он задрожал.
Отец положил руку ему на ногу, и Уэйн открыл глаза и посмотрел на него. Лу выскользнул из грузовика, но подался обратно в кабину, чтобы положить большую ладонь ему на колено.
— Все в порядке, — сказал отец. — Все хорошо, Уэйн. Ты в безопасности.
Уэйн кивнул… но отец не так его понял. Он не боялся. Если он и дрожал, то от нервного возбуждения. Другие дети были так близко и ждали, чтобы он вернулся и осуществил, воплотил мечту о новом мире, новой Стране Рождества, со всеми аттракционами, вкусностями и играми. Сделать это было в его власти. Это каждому было по силам. Ему только требовалось что-то, какое-то орудие, какой-то инструмент удовольствия, веселья, с помощью которого он мог бы прорвать дыру из этого мира в свой собственный тайный внутренний ландшафт.
Уэйн почувствовал металлическую головку молотка, прижимавшуюся к его бедру, посмотрел на него и подумал: « Может быть». Взять молоток и обрушить его на макушку отцу. Когда Уэйн вообразил звук, который это произведет, глубокий, глухой удар стали о кость, он содрогнулся от удовольствия. Ударить им прямо по миловидному, округлому, умному, самоуверенному, сучьему, блядскому лицу Табиты Хаттер, разнести ей очки, выбить зубы у нее изо рта. Это было бы забавно. Мысль о ее красивых полных губах, обрамленных кровью, доставляла ему откровенно эротическое возбуждение. Покончив с ними, он мог бы отправиться на прогулку в лес, вернуться к той стороне утеса, в которой раньше пролегал кирпичный туннель в Страну Рождества. Взять молоток и бить по скале, махать молотком, пока не расколется камень, пока в нем не появится трещина, в которую он мог бы протиснуться. Махать молотком, пока мир не треснет, открывая ему пространство, через которое он мог бы пролезть обратно в мир мысли, где его ждали дети.
Но пока он еще обдумывал это — фантазировал об этом, — его отец убрал руку и взял свой молоток.
— Ну так что же здесь такое? — сказала себе под нос Табита Хаттер, расстегивая свой ремень безопасности и выбираясь из кабины с другой стороны.
В соснах шелестел ветер. Ангелы раскачивались. Серебряные шары преломляли свет, образуя блестящие многоцветные брызги.
Лу сошел с дороги, осторожно спустился с насыпи. Он поднял голову — теперь у него был виден только подбородок, и это выглядело неплохо — и обратил свой мудрый черепаший взгляд на елочные игрушки, висевшие на ветвях. Чуть погодя он снял одно из рождественских украшений, белого ангела, дувшего в золотую трубу, положил его на камень и размозжил молотком.
Среди помех по радио пронесся мгновенный шквал обратной связи.
— Лу? — сказала Табита, обходя грузовик спереди, и Уэйн подумал, что если бы он сел за руль и завел его, то мог бы ее задавить. Он вообразил звук, с каким ее череп ударился бы о решетку, и заулыбался — эта мысль была просто восхитительна, — но потом Табита прошла дальше, в деревья. Он быстро заморгал, прогоняя это ужасное, мрачное, чудесное видение, и сам выпрыгнул из кабины.
Поднявшийся ветер ерошил ему волосы.
Лу нашел серебряное украшение, покрытое блестками, шар размером с мяч для софтбола, подбросил его в воздух и размахнулся молотком, как бейсбольной битой. Сверкающая сфера взорвалась красивым всплеском переливчатого стекла и медной проволоки.
Уэйн стоял у грузовика, наблюдая. Позади через громкий рев статики он услышал детский хор, поющий рождественскую песню. Они пели о верующих. Их голоса были далекими, но ясными и милыми.
Лу разбил керамическую елку и фарфоровую сливу, усыпанную золотыми блестками и несколькими оловянными снежинками. Он начал потеть и снял фланелевую куртку.
— Лу, — снова сказала Табита, стоя на краю насыпи. — Зачем вы это делаете?
— Потому что одна из этих игрушек принадлежит ему, — сказал Лу, кивая на Уэйна. — Вик вернула большую его часть, но мне надо и все остальное.
Ветер завывал. Деревья делали выпады. Было что-то пугающее в том, как они вдруг начинали мотаться взад-вперед. В воздухе летели сосновые иглы и увядшие листья.
— Что вы хотите, чтобы я делала? — спросила Табита.
— Самое меньшее? Не арестовывайте меня.
Он отвернулся от нее, нашел еще одну игрушку. Она разлетелась с музыкальным звоном.
Табита посмотрела на Уэйна:
— Никогда не любила ограничиваться самым меньшим. Хочешь помочь? Выглядит забавно, не так ли?
Уэйн вынужден был это признать.
Она орудовала рукояткой своего пистолета. Уэйн воспользовался камнем. Рождественский хор в машине все нарастал и ширился, пока его не заметила даже Табита, с беспокойством и недоумением оглянувшись на грузовик. Но Лу не обращал на это внимания, продолжая крушить стеклянные листья падуба и проволочные короны, и спустя некоторое время белый шум снова поднялся до рева, погребя под собой песню.
Уэйн разбивал ангелов с трубами, ангелов с арфами, ангелов с молитвенно сложенными руками. Он разбил Санта-Клауса, всех его оленей и всех его эльфов. Сначала он смеялся. Потом, спустя некоторое время, это перестало быть таким уж смешным. Немного позже у него заболели зубы. Лицо у него казалось горячим, потом холодным, потом холодным до жжения, льдисто-горячим. Он не знал, почему, почти не обдумывал это сознательно.
Он замахивался синим куском сланца, чтобы разбить керамического ягненка, когда заметил какое-то движение у верхнего края своего поля зрения, поднял голову и увидел девочку, стоявшую у развалин Дома Саней. На ней была грязная ночная рубашка — когда-то она была белой, но теперь стала по большей части цвета ржавчины от пятен запекшейся крови, — а волосы сбились в колтуны. Ее бледное красивое лицо было больным, и она беззвучно плакала. Ступни у нее были окровавлены.
— Набомаш, — прошептала она — вернее, так послышалось Уэйну. Звук был почти заглушен свистом ветра. — Набомаш. — Уэйн никогда не слыхал, как по-русски зовут на помощь,но прекрасно понимал, что она говорит.
Табита увидела, куда уставился Уэйн, повернула голову, заметила девочку.
— Боже мой, — тихо сказала она. — Лу. Лу!
Лу Кармоди посмотрел через двор на девочку, Марту Грегорскую, которая числилась пропавшей без вести с 1992 года. Ей было двенадцать, когда она исчезла из отеля в Бостоне, и теперь, двадцать лет спустя, ей тоже было двенадцать. Лу смотрел на нее без какого-либо особого удивления. Он выглядел серым и уставшим, по его обвисшим щекам струился пот.
— Мне надо найти остальное, Табби, — сказал Лу. — Ты можешь ей помочь?
Табита повернула голову и бросила на него испуганный, озадаченный взгляд. Она убрала пистолет в кобуру, повернулась и быстро пошла по палой листве.
Из куста позади Марты вышел мальчик, черноволосый мальчик десяти лет, одетый в грязный сине-красный мундир лейб-гвардейца. Глаза у Брэда МакКоли были одновременно измученными, недоуменными и испуганными; он покосился на Марту, и грудь у него стала сотрясаться от рыданий.
Уэйн покачивался на каблуках, глядя на них двоих. В его последнем сновидении на Брэде тоже был наряд лейб-гвардейца. Уэйн почувствовал головокружение, словно садился, но когда он в следующий раз качнулся на каблуках назад — и едва не упал, — отец подхватил его сзади, положив на плечо Уэйна свою массивную руку. Эти руки не вполне подходили к телу Нового Лу, заставляя его большую неуклюжую фигуру выглядеть еще более плохо сложенной.
— Эй, Уэйн, — сказал Лу. — Эй. Вытри лицо о мою рубашку, если хочешь.
— Что? — спросил Уэйн.
— Ты плачешь, малыш, — сказал Лу. Он протянул другую руку. В ней лежали керамические осколки: кусочки разбитого лунного полумесяца. — Ты уже довольно долго плачешь. По-моему, это была твоя игрушка, да?
Уэйн чувствовал, что у него конвульсивно содрогаются плечи. Он пытался ответить, но не мог выдавить ни звука из перехваченного горла. Слезы на щеках горели на холодном ветру, его самоконтроль отступил, и он уткнулся лицом в живот отца, мимолетно заскучав по старому Лу с его утешительной, медвежьей массой.
— Прости, — странным, задыхающимся голосом прошептал он. Он водил во рту языком, но больше не чувствовал своих тайных зубов… мысль, принесшая с собой такой взрыв облегчения, что ему пришлось повиснуть на отце, чтобы не упасть. — Прости. Папа. Ох, папа. Прости меня. — Он едва успевал дышать среди коротких, сотрясающих все тело рыданий.
— За что?
— Не знаю. Плачу вот. Измазал тебя соплями.
— Никто не должен извиняться за слезы, чувак, — сказал Лу.
— Меня тошнит.
— Да. Да, я знаю. Это нормально. Думаю, ты страдаешь от своей человечности.
— От этого умирают? — спросил Уэйн.
— Да, — сказал Лу. — Это в каждом случае фатально.
Уэйн кивнул.
— Хорошо. Ладно. Наверное, это хорошо.
Позади них, вдалеке, Уэйн слышал ясный, ровный, успокаивающий голос Табиты Хаттер, расспрашивавшей, как кого зовут, говорившей детям, что с ними все будет в порядке, что она о них позаботится. У него возникла мысль, что если он сейчас обернется, то увидит, может быть, дюжину из них, а остальные еще выбираются из деревьев, покидая статику. Он слышал, как некоторые из них рыдают. Человечность: это, очевидно, заразно.
— Пап, — сказал Уэйн. — Если ты не против, можем мы пропустить Рождество в этом году?
Лу сказал:
— Если Санта попытается спуститься по нашему дымоходу, я отправлю его обратно пинком под зад. Обещаю.
Уэйн рассмеялся. Это было очень похоже на рыдание. Это было нормально.
С шоссе долетел свирепый рев приближающегося мотоцикла. Уэйну пришла в голову мысль — отчаянная, ужасная мысль, — что это его мать. Все дети возвращались из состояния, похожего на смерть, и, возможно, настала ее очередь. Но это был просто какой-то чувак на дороге, решивший прокатиться на своем «Харлее». Тот пронесся мимо с оглушительным грохотом, сверкая хромом на солнце. Начинался октябрь, но в сильном, прямом свете утреннего солнца было еще тепло. Наступала осень, сразу за ней придет зима, но сейчас еще оставалось несколько погожих деньков, чтобы погонять на мотоцикле.
Начато 4 июля 2009.
Завершено во время Рождества-2011.
Джо Хилл, Эксетер, Нью-Гемпшир
notes
