Теперь ему не оставалось ничего, кроме как съездить домой и повидаться с родителями. Он свернул к родительскому дому.

Тишина в машине делала Ига нервным и беспокойным. Он попробовал включить приемник, но звуки били его по нервам и были даже хуже тишины. Его родители жили в пятнадцати минутах езды за городом, и это оставляло ему слишком много времени, чтобы подумать. Он, в общем-то, знал, чего можно ожидать от них, знал еще с той ночи, которую провел в тюрьме, задержанный для допроса относительно изнасилования и убийства Меррин.

Следователь по фамилии Картер начал допрос с того, что положил перед ним ее фотографию. Позднее, когда Иг остался в камере один, этот снимок непрерывно стоял у него перед глазами. Белая Меррин лежала на спине на фоне побуревших листьев, ее ноги были сжаты, руки раскинуты, волосы рассыпались по земле. Ее лицо было темнее земли, рот полон листьев, из-под волос на скулу вытекала струйка крови. На ней все еще был его галстук, широкая полоска ткани скромно прикрывала грудь. Иг не мог изгнать эту картину из своего воображения. Она била ему по нервам, крутила схватками желудок, пока в какой-то момент — неизвестно когда, часов в камере не было — Иг не упал на колени перед унитазом из нержавейки и его не вырвало.

На следующий день он боялся встретиться с матерью. Он пережил худшую ночь в своей жизни, и нетрудно было догадаться, что и для нее это тоже была худшая ночь. Он никогда еще не попадал ни в какие неприятности. Она наверняка не могла уснуть, он представлял себе ее сидящей на кухне в ночной рубашке с чашкой остывшего травяного чая, с красными глазами и бледной как смерть. Отец тоже наверняка не спал, а сидел вместе с ней. Иг не был уверен, сидел ли отец подобно ей тихо как мышка, не видя никаких перспектив, кроме как ждать, или он, злой и возбужденный, расхаживал по кухне, рассказывая ей, что они теперь сделают, и как они все устроят, и на кого он завтра обрушится, как мешок долбаных шлакоблоков.

Иг заранее твердо решил не плакать при встрече с матерью, и он не плакал. И она тоже не плакала. Его мать подготовилась к этой встрече, как к обеду с членами попечительского совета, и ее узкое живое лицо светилось спокойствием. А вот отец, тот, похоже, недавно плакал. Деррик с трудом фокусировал взгляд, изо рта его дурно пахло.

— Не говори ни с кем, кроме адвоката, — сказала мать. Это были первые слова, сошедшие с ее губ. Она сказала: — Ничего не признавай.

— Ничего не признавай, — повторил отец, стиснул его в объятиях и начал плакать.

В паузах между всхлипываниями Деррик бормотал: «Мне все равно, что там случилось», и тут впервые Иг осознал: они верят, что он это сделал. Такая мысль даже у него не появлялась. Даже если бы он это сделал— даже если бы его поймали на месте преступления, — родители, казалось Игу, будут верить в его невиновность.

К вечеру Иг уже вышел из участка; глаза ему резал сильный косой свет октябрьского солнца. Ему не предъявили обвинений. Его так ни в чем и не обвинили. Но и не оправдали. Он до сегодняшнего дня считался «личностью, представляющей интерес».

На месте преступления были собраны улики, возможно, и образцы ДНК — Иг точно не знал, ведь полиция не разглашала подробностей, — и он всем своим сердцем надеялся, что, когда вещественные доказательства будут проанализированы, его очистят от всяких подозрений. Но в лаборатории штата, находившейся в Конкорде, случился пожар, и все образцы, собранные около тела Меррин, погибли. Эта новость ошарашила Ига, словно обухом по голове. Тут уж трудно было не стать суеверным, не решить, что против него сплотились темные силы. Это надо ж такое невезение! Единственной уцелевшей уликой был отпечаток чьей-то покрышки «гудиер». Игов «гремлин» был обут в «мишлены». Но ничто из этого не являлось твердым указанием ни в одну ни в другую сторону, и, если не было серьезных улик, что Иг совершил преступление, не было и ничего, что бы полностью освобождало его от подозрений. Его алиби — что он провел эту ночь в пьяном одиночестве, отключившись в своей машине на задах какой-то дурацкой пышечной, — даже ему самому казалось жалкой, отчаянной ложью.

В первые месяцы после этого события об Иге заботились, словно о ребенке, вернувшемся домой с тяжелым гриппом; родители старались помочь ему справиться с болезнью, кормя его куриным бульоном и снабжая книжками. Они буквально крались по собственному дому, словно боясь, что шум повседневной жизни может его побеспокоить. Было забавно, что они так о нем заботятся, хотя при этом считали возможным, что он жутко поступил с девушкой, которую и они тоже любили.

Но после того, как дело против Ига развалилось и непосредственная угроза исчезла, родители как-то отошли от него, убрались в свою скорлупу. Они любили Ига и готовы были защищать от обвинения в убийстве всеми доступными способами, но, похоже, были бы рады, если бы он ушел, когда стало окончательно ясно, что тюрьма ему не грозит.

Он прожил у них девять месяцев, но ни на секунду не задумался, когда Гленна предложила ему разделить ее квартплату пополам. После переезда к ней он встречался с родителями, только когда навещал их дома. Они не встречались в городе, чтобы перекусить, сходить в кино или магазин, и они никогда к нему не заходили. Случалось, что Иг, забегая в свой старый дом, узнавал, что отец в отъезде — во Франции на джазовом фестивале или в Лос-Анджелесе работает над саундтреком. Он никогда не знал отцовских планов заранее, и отец никогда не звонил ему сказать, что будет в отъезде.

Иг невинно болтал на крыльце со своей матерью о всякой ерунде. Когда Меррин убили, он как раз собирался ехать работать в Англию, но после того, что случилось, всем этим планам пришел конец. Он говорил матери, что хочет вернуться в университет, что написал заявление в Брауновский и Колумбийский. И он действительно их написал, они лежали на микроволновке в квартире Гленны. Одно из них использовалось в качестве бумажной тарелки для пиццы, а другое было сплошь испятнано коричневыми серпиками от кофейной чашки. Мать охотно ему подыгрывала, одобряя и ободряя, и никогда не задавала неудобных вопросов, вроде когда же его вызовут на собеседование или собирается ли он подыскать себе какую-нибудь работу, чтобы не сидеть без дела до поступления. Ни один из них не хотел нарушать хрупкую иллюзию, что все возвращается в нормальное русло, что у Ига все еще впереди, что его жизнь продолжится.

При своих нерегулярных набегах на дом он чувствовал себя относительно легко только с Верой, своей бабушкой, жившей там же. Он не был уверен даже в том, помнит ли она, что его когда-то арестовывали по подозрению в сексуальном убийстве. По большей части она сидела в инвалидном кресле, операция по замене тазобедренного сустава как-то ей не очень помогла. Иг возил ее прогуляться по усыпанной гравием дорожке через лес к северу от родительского дома, к тому месту, откуда открывался вид на Королевину Кручу — высокий скалистый обрыв, с которого прыгали дельтапланеристы. Теплыми ветреными июльскими днями их набиралось человек пять-шесть; они катались на восходящих потоках, далекие ярко раскрашенные воздушные змеи, носящиеся в воздухе. Когда Иг был со своей бабушкой и они смотрели на дельтапланеристов, бросающих вызов свежему ветру, он почти чувствовал себя тем человеком, которым был до смерти Меррин, человеком со щедрой душой, любившим запах вольного воздуха.

Взъезжая по склону к дому, он сразу увидел Веру во дворе, во всегдашнем инвалидном кресле, с кружкой охлажденного чая на откидном столике. Ее голова свисала под немыслимым углом, она сладко спала, дремала на солнце. Мать Ига находилась где-то рядом — на траве был расстелен помятый плед. Солнце светило в кружку с чаем и превращало ее ободок в сияющий обруч, в серебряный нимб. До невозможности мирная сцена, но как только Иг заглушил машину, его желудок начал протестовать. Это было вроде как в церкви. Теперь ему не хотелось выходить из машины. Он боялся встретиться с людьми, встретиться с которыми приехал.

И все-таки он вышел. Деваться было некуда.

У края проезда был припаркован черный «мерседес» с номерными знаками Аламо. Арендованная машина Терри. Иг предложил встретить его в аэропорту, но Терри сказал, что нет никакого смысла, он прилетает поздно и вообще хочет иметь собственную машину, так что лучше встретиться завтра. Вот Иг и пошел вместо этого с Гленной и в конце концов напился и оказался в одиночестве в старой литейной.

Изо всех членов своего семейства меньше всего Иг боялся встретиться с Терри. В чем бы там Терри ни признавался, какие бы постыдные тайны ни таил, Иг был всегда готов ему простить. Он считал это своим долгом. Может быть, в каком-то смысле он приехал сюда именно для встречи с Терри. Когда Иг был в самой худшей беде, заявления Терри появлялись в газетах ежедневно, заявления, что все это дело против его брата — чистейшая липа, шито белыми нитками, что его брат абсолютно неспособен сделать хоть что-нибудь плохое тому, кого он любит. Иг думал, что если кто-нибудь и может сейчас ему помочь, так это только Терри.

Иг тихо подошел к Вере. Мать оставила ее повернутой лицом к длинному травянистому склону, спускавшемуся к старой бревенчатой ограде внизу холма. Ухо Веры было прижато к плечу, глаза закрыты, она тихо посапывала. От этой мирной картины напряжение немного оставило Ига. Ему не придется с ней беседовать, во всяком случае, не придется слушать о ее тайных, самых жутких порывах. Он смотрел на ее старое морщинистое лицо, ощущая почти болезненную нежность, вспоминая, как они с ней проводили вместе утреннее время за чаем с булочками, намазанными арахисовым маслом, пока по телевизору шла «Верная цена». Ее волосы были собраны на затылке, но кое-где выбивались из-под заколок, так что по щекам рассыпались длинные пряди цвета лунного сияния. Иг ласково взял ее за руку — на мгновение забыв, чем чревато прикосновение.

И тут же узнал, что у нее нет особых трудностей с суставами, но она любит, чтобы ее сюда привозили в кресле и исполняли все ее капризы. Ей было восемьдесят лет, что давало определенные права. Ей особенно нравилось понукать своей дочерью, которая считала, что ее говно не воняет, потому что она достаточно богата, чтобы подтираться двадцатками, понукать женой этого бывшего и мамашей этой пустышки из шоу-бизнеса и растленного сексуального убийцы. И все же Вера считала, что это всяко лучше, чем то, чем была Лидия, грошовая проститутка которой удалось захомутать мелкую знаменитость, имевшую сопливо-сентиментальный уклон. Веру до сих пор удивляло, что ее дочь вернулась после нескольких лет, проведенных в Лас-Вегасе, с мужем и сумочкой, полной кредитных карточек, а не с десятью годами каталажки и неизлечимой венерической болезнью. Вера про себя считала, что Иг прекрасно знал, кем была его мать — грошовой шлюхой, — и что это породило в нем патологическую ненависть к женщинам и стало истинной причиной, почему он изнасиловал и убил Меррин Уильямс. Эти штуки, они всегда фрейдистские. А говоря об этой Уильямсовой девице, та была явной охотницей за богатством, с первого дня крутила жопкой, лишь бы получить обручальное кольцо и деньги Иговой семьи. По мнению Веры, сама Меррин Уильямс в ее коротких юбчонках и туго обтягивающих топах не слишком отличалась от проститутки.

Иг отпустил ее руку, словно голый провод, дернувший его тысячью вольт, вскрикнул и, запинаясь, попятился. Его бабушка зашевелилась и приоткрыла один глаз.

— О! — сказала она. — Ты.

— Извини, пожалуйста. Я не хотел тебя будить.

— И очень жаль, что разбудил. Я хотела спать. Во сне я счастливее. Или ты думаешь, я хотела видеть тебя?

Иг почувствовал, как в его груди собирается холодок. Бабушка отвернула от него лицо.

— Когда я смотрю на тебя, мне хочется умереть.

— Правда? — спросил Иг.

— Я не могу встречаться с подругами, я не могу ходить в церковь, все на меня пялятся. Все они знают, что ты сделал. Из-за этого мне хочется умереть. А затем ты приезжаешь сюда и вывозишь меня на прогулку. Я ненавижу эти прогулки, потому что люди видят нас вместе. Ты себе даже не представляешь, как это трудно — притворяться, что я тебя не ненавижу. Я всегда считала, что с тобой что-то не так. Как шумно ты дышишь, когда куда-нибудь пробежался. Ты всегда дышал ртом, как собака особенно в присутствии хорошеньких девочек. И ты всегда был тупой. Гораздо тупее своего брата. Я пыталась сказать об этом Лидии. Я говорила ей не знаю сколько раз, что с тобой что-то не так. Но она не хотела меня слушать, и посмотри, чем все это кончилось. Нам придется теперь с этим жить.

Вера закрыла глаза ладонью, ее подбородок задрожал. Тихо пятясь, Иг услышал, как она начала всхлипывать.

Иг миновал крыльцо и через открытую дверь вошел в пещерную тьму прихожей. У него мелькнула мысль пойти в свою старую спальню и полежать. Ему хотелось уделить какое-то время самому себе, побыть в прохладной полутьме, в окружении концертных постеров и детских книг. Но затем, проходя мимо кабинета матери, он услышал шорох перекладываемых бумаг и машинально развернулся, чтобы взглянуть на нее.

Его мать склонилась над письменным столом, водя пальцем по каким-то бумагам, время от времени выхватывая одну из них и кладя ее в кожаную папку. Когда она вот так наклонялась, ее юбка в полоску туго обтягивала ягодицы. Отец познакомился с ней, когда она танцевала в Вегасе, и у нее до сих пор сохранился упругий кордебалетный зад. Игу снова вспомнилось то, что он ненароком узнал из Вериной головы, бабушкину святую уверенность, что Лидия была шлюхой и даже хуже, но тут же отбросил все это как сенильную фантазию. Его мать служила в Совете Нью-Гэмпшира по делам искусства и читала русские романы, и даже когда она танцевала в Вегасе, то, по крайней мере, прикрывала некоторые места страусиными перьями.

Когда Лидия заметила Ига, смотревшего на нее с порога, ее папка соскользнула с колена. Она ее поймала, но было уже поздно, бумаги веером рассыпались по полу. Некоторые из них закачались в воздухе в бесцельной, неторопливой манере снежинок, и Иг снова подумал о дельтапланеристах. Иногда люди прыгали с Королевиной Кручи и без всяких крыльев. Это место облюбовали самоубийцы. Может быть, стоит и ему туда съездить.

— Игги, — сказала мать, — я не знала, что ты сегодня придешь.

— Я знаю. Я тут все ездил туда-сюда. Я не знаю, куда мне податься. Это утро стало настоящим адом.

— Бедный мой мальчик, — сказала Лидия. Ее лоб сочувственно наморщился.

Иг уже очень давно не видел на лицах людей сочувственного выражения и так хотел хоть чьего-нибудь сочувствия, что, встретив его, как-то сразу обмяк.

— Мама, со мной происходит нечто ужасное, — сказал он срывающимся голосом.

Впервые за все это утро он был близок к тому, чтобы расплакаться.

— Бедный мой мальчик, — повторила мать. — Ну почему ты не мог пойти к кому-нибудь другому?

— Извини?

— Я не хочу больше слышать о твоих проблемах.

Жгучее ощущение в его глазах слабело, порыв заплакать стихал так же быстро, как и пришел. Рога запульсировали саднящей болью, даже не совсем неприятной.

— Я вляпался в неприятности.

— Я не желаю этого слушать. Не хочу этого знать.

Мать присела на корточки, собирая свои бумаги и засовывая их в папку.

— Мама, — сказал Иг.

— Когда ты говоришь, мне хочется петь! — крикнула она и закрыла уши ладонями, — Лалала-ла-ла-ла!Я не хочу слушать. Я хочу задержать дыхание, пока ты не уйдешь.

Она глубоко вдохнула и задержала дыхание. Ее щеки надулись.

Иг пересек комнату и опустился на корточки в таком месте, где ей не приходилось на него смотреть. Она так и сидела, закрыв ладонями уши и плотно сжав губы. Иг взял ее папку и стал запихивать в нее бумаги.

— И вот так, значит, ты всегда себя чувствуешь, когда видишь меня?

Лидия яростно закивала, ее глаза блестели.

— Ты только не задохнись, мамочка.

Мать взирала на него еще секунду, а затем открыла рот и глубоко, с присвистом вздохнула. Она молча наблюдала, как он кладет ее бумаги в ее папку.

Когда она снова заговорила, голос ее был тихий и визгливый, слова сыпались очень быстро, собираясь в подобие цепочек.

— Я хочу написать тебе письмо очень милое письмо очень хорошим почерком на своей специальной бумаге чтобы сказать тебе как мы с папой тебя любим и как нам жаль что ты несчастлив и как для всех было бы лучше, чтобы ты просто ушел.

Иг засунул последнюю бумагу в папку и уселся на корточки, держа ее на коленях.

— Ушел — куда?

— Ведь ты же вроде хотел отправиться автостопом на Аляску?

— Вместе с Меррин.

— Или посмотреть Вену?

— Вместе с Меррин.

— Или учиться китайскому? В Пекине?

— Мы с Меррин говорили, не поехать ли во Вьетнам преподавать английский. Но я не думаю, чтобы мы и вправду так сделали.

— Мне все равно, куда ты направишься, лишь бы только не видеть тебя каждую неделю. Лишь бы только не слышать, как ты говоришь о себе, словно все в полном порядке, потому что ничто не в порядке и никогда уже не будет в порядке. Видеть тебя для меня сплошное несчастье. А я просто хочу снова стать счастливой.

Иг отдал ей папку.

— Я не хочу, чтобы ты больше был моим ребенком, — сказала Лидия. — Это слишком тяжело. Я хочу, чтоб у меня был один Терри.

Иг наклонился и чмокнул ее в щеку. И когда он это сделал, то увидел, как она тихо ненавидела его все эти годы за то, что у нее из-за него рубцы на животе. Он лично изувечил ее фигуру, а ведь та была хоть на разворот «Плейбоя». Терри был хорошим, внимательным мальчиком и оставил неповрежденными ее фигуру и кожу, а Иг все на хрен изуродовал. Однажды в Вегасе ей предложили пять косых за единственную ночь с каким-то нефтяным шейхом; конечно, тогда детей у нее еще не было. Вот это были денечки. Самые легкие деньги в ее жизни.

— Уж и не знаю, почему я говорю тебе все это, — сказала Лидия. — Я сама себя ненавижу. Я никогда не была хорошей матерью. — Затем она, похоже, осознала, что ее поцеловали, тронула свою щеку, провела по ней ладонью. Она смаргивала слезы, но когда осознала поцелуй, то улыбнулась. — Ты меня поцеловал. Ты думаешь… ты думаешь сейчас уйти?

В ее голосе дрожала надежда.

— Меня здесь и не было, — сказал Иг.