Книга: Рога
Назад: ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Перед смертью мать не отличалась разговорчивостью; Ли даже не был уверен, много ли она понимала в свои последние недели. Обычно она произносила со многими вариантами дрожащим безумным голосом одно-единственное слово: «Пить! Пи-ить!» Ее глаза буквально вываливались из орбит. Как правило, Ли сидел у кровати совершенно голый из-за жары и читал журнал. К полудню температура в спальне разгонялась до девяноста пяти градусов, а под кипой одеял было еще градусов на пятнадцать жарче. Похоже, мать не всегда понимала, что Ли сидит рядом с ней. Она смотрела в потолок, жалко сражаясь с одеялами, как женщина, упавшая за борт и пытающаяся плыть. В других случаях ее расширенные глаза устремлялись с мольбой и ужасом на Ли, а тот отхлебывал чай со льдом и полностью ее игнорировал. Случалось, что, меняя простыню, Ли забывал постелить новую и оставлял полуголую мать лежать прямо под одеялами. Когда матери случалось обмочиться, она кричала: «Мокро! Мокро! Господи, Ли, я обмочилась!» Ли никогда не спешил менять ей простыни — трудоемкий, утомительный процесс. Ее моча плохо пахла, пахла морковкой, пахла почечной недостаточностью. Когда Ли все же менял ей белье, он собирал прежнее в мокрый ком и прижимал к лицу матери, а та начинала выть удивленным полузадушенным голосом. В конце концов, когда-то мать делала с ним то же самое, тыкала его лицом в обмоченные простыни. Так она учила его не писаться в постели, что в детстве случалось с ним неоднократно.
Однако в конце мая у матери после долгих недель, когда она ничего не понимала, наступило недолгое просветление, опасный момент полной ясности сознания. Ли, спавший на втором этаже, в своей спальне, проснулся незадолго до восхода от непонятного ощущения, что что-то не так. Он приподнялся на локтях и стал напряженно слушать тишину. Времени было без минут пять, небо за окном начинало светлеть. Окно было чуть приоткрыто, и до него доносились запахи зеленой травы и набухших почек. Проникавший в комнату воздух был теплым и влажным. Если уж в такое время тепло, днем будет настоящее пекло, особенно в комнате для гостей, где, словно в духовке, он жарил эту старуху. В конце концов он услышал снизу негромкий стук, а затем еще какие-то звуки, словно кто-то царапает ботинками пластиковую циновку.
Ли встал и прошел на первый этаж, чтобы проверить мать. Он думал застать ее спящей и, может быть, бессмысленно глядящей в потолок и уже никак не ожидал увидеть ее, перекатившейся на левый бок и тянущей иссохшую клешню к телефону. Она сбила трубку с рычага, и та висела на спирали из бежевого провода. Мать собрала часть провода в руку, стараясь подтянуть к себе трубку, и теперь та раскачивалась в воздухе, задевая пол и время от времени стукаясь о ночной столик.
Увидев Ли, мать перестала пытаться подтащить трубку. Ее измученное, с запавшими щеками лицо было спокойным, почти выжидающим. Когда-то у нее были роскошные, чуть рыжеватые волосы, локоны, которые спадали на плечи. Волосы Фарры Фосетт. Впрочем, теперь она сильно облысела, на черепе, усеянном коричневыми пятнами, лежали тусклые серебряные пряди.
— Мама, что ты делаешь? — спросил Ли.
— Хочу позвонить.
— Кому ты будешь звонить?
Ли сразу же отметил ясность ее голоса и понял, что она каким-то невозможным образом на время выплыла из глубин своего безумия.
Мать бросила на него долгий недоуменный взгляд и спросила:
— Кто ты такой?
Во всяком случае — частично выплыла.
— Ли. Разве ты меня не знаешь?
— Ты не Ли. Ли там, ходит по забору. Я сказала ему этого не делать. Я сказала, что он заплатит за это дьяволу, но Ли не может себя сдержать.
Ли пересек комнату и вернул трубку на рычаг. Что за идиотская беспечность — оставить рядом с матерью работающий телефон, каким бы там ни было ее состояние. Когда он наклонился, чтобы вытащить телефонный провод из розетки, мать протянула руку и схватила его за запястье. Ли едва не закричал, так поразила его яростная сила ее иссохших скрюченных пальцев.
— Я все равно умру, — сказала мать. — Зачем тебе мои страдания? Почему ты не можешь просто отойти в сторонку и дать неизбежному произойти?
— Потому что так, — сказал Ли, — я ничему не научусь.
Он ожидал услышать новый вопрос, но вместо этого мать сказала:
— Да. Это верно. А чему ты хочешь научиться?
— Есть ли предел.
— Того, что я могу вынести? — спросила мать и тут же поправилась: — Нет, конечно же нет. Ты имеешь в виду предел своей собственной жестокости. — Она осела на подушки, и Ли с удивлением увидел на ее лице понимающую улыбку. — Ты не Ли. Ли на заборе. Если я снова увижу, как он ходит по этому забору, хорошая порка ему обеспечена. Я его предупреждала.
Мать глубоко вздохнула и прикрыла глаза. Ли уже думал, что она засыпает — такие быстрые переходы случались с ней нередко, — но тут она вновь заговорила. В ее тонком старушечьем голосе звучала задумчивость.
— Раз заказала по каталогу кофеварку для эспрессо. Хорошенькая игрушка. Уйма блестящей латуни. Через пару недель на моем пороге возникла коробка. Я вскрыла ее, и знаешь, что там было? Ничего, кроме упаковки. Восемьдесят девять долларов за пару листов пузырьковой упаковки и пенопласт. Видимо, на этом заводе кто-то не вовремя уснул.
Она долго, с удовольствием выдохнула.
— Зачем… зачем ты мне это рассказала? — спросил Ли.
— Потому что то же самое и с тобой, — сказала мать, снова открыв огромные сияющие глаза и чуть повернув голову, чтобы на него посмотреть. Ее улыбка стала шире, обнажив пожелтевшие остатки зубов, а потом она рассмеялась. — Ты должен потребовать деньги назад. Тебя нагло надули. Ты всего лишь упаковка. Ты просто красивая коробка, в которой нет ничего.
Она смеялась, задыхаясь. Хрипло и прерывисто.
— Перестань надо мной смеяться, — сказал Ли, что вызвало у матери новый приступ хохота, и она продолжала смеяться, пока Ли не дал ей двойную дозу морфия.
Затем он прошел на кухню и выпил дозу «Кровавой Мэри» с уймой перца; его рука, державшая стакан, дрожала, как в лихорадке. У Ли было сильное желание налить своей матери кружку обжигающе-горячей соленой воды и заставить ее выпить все до капельки. Утопить ее в этой кружке.
Однако он не стал этого делать, а оставил ее в покое; целую неделю он проявлял необычную заботливость — ни на секунду не выключал вентилятор, регулярно менял матери простыни, телевизор все время работал, на столике стояли свежие цветы. И особенно он следил за тем, чтобы давать ей морфий точно по расписанию — не хотелось, чтобы приходящая медсестра случайно попала на момент ее просветления и чтобы потом рассказывала, как обращается с матерью сын. Но все его тревоги были напрасны, мать никогда уже не пришла в сознание.
Назад: ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ