28

Все планы составили заблаговременно. Оделись в черные спортивные костюмы, положили в карманы закрывающие лица шапочки-«балаклавы». Проскользнуть во дворик викторианского особняка, оставив три машины на боковых улочках, будет проще простого. Маргон заранее напомнил молодежи: «Даже в человеческой ипостаси вы гораздо сильнее любого человека и легко сможете перебираться через заборы и вышибать двери даже без превращения». Кто знает, каким может оказаться отход?

Фрэнк, великолепный Фрэнк с обликом и голосом кинозвезды, должен был постучать в парадную дверь и, воспользовавшись внешними данными, убедить охрану открыть ее. Это прекрасно удалось. Отшвырнув растерянного привратника, он устремился к черному ходу, распахнул его, и волки за считаные секунды оказались в доме.

Фил трансформировался одновременно с остальными и превратился в могучего бурого Человека-волка. Ему, как и Лауре, не терпелось убивать. Весь дом прямо-таки смердел злом. Эту вонь источали даже полы и потолки. Перепуганные прислужники сами рычали и выли, как звери, источая приторную ненависть, перед которой просто невозможно было устоять.

Маргон указал Лауре и Филу на пару слабо протестовавших жертв и предложил самим разбираться с ними. Третий обитатель дома, спавший на третьем этаже, выскочил из постели с ножом в руке. Он несколько раз пырнул Стюарта, а тот крепко прижал его к себе и прокусил череп.

Убивали быстро, милосердно. Зато пировали не торопясь, со вкусом, перебрасываясь шуточками насчет «кусочков». Свое тело Ройбен воспринимал как машину, в лапах и висках колотился пульс, его язык, словно обладая собственной волей, жадно слизывал кровь.

В доме оказалось лишь четыре человека, и первых троих они сожрали практически полностью, а окровавленные одежды и обувь сложили в мешки для мусора. А ничего не подозревавший атаман всей этой банды все это время шлялся по верхнему этажу, что-то напевал и разговаривал сам с собой под оглушительную музыку.

За главарем они отправились все вместе.

– Люди-волки! Ох, сколько вас! – в испуге и изумлении воскликнул он.

Он просил, умолял, пытался выторговать жизнь. Тарахтел о том, столько хорошего сможет сделать для мира, если ему сохранят жизнь. Вытаскивал из дыры в стене большие пачки наличных. Кричал:

– Возьмите! Там, откуда я получаю, есть еще, и много. Послушайте, я знаю, что вы защищаете невинных. Я знаю, кто вы такие. Я ни в чем не виноват! Ни в чем! Ни на вот столечко! Мы могли бы работать вместе – вы и я. Я вовсе не враг невинных!

Фил перекусил ему горло.

Ройбен молча смотрел, как Фил и Лаура пожирали останки. Он немного гордился тем, как хорошо работают у них инстинкты. И на душе у него стало немного спокойнее.

Теперь он уже не боялся за них так, как это было, пока они оставались людьми. До него постепенно доходило сладостное понимание того, что Лаура теперь неуязвима для любого смертного врага из тех, которые, скрываясь впотьмах, подстерегают людских женщин. А Фил теперь не старик на пороге смерти, не полупрезираемый, не одинокий. Он морфенкиндер. Новорожденный. И ночь была совершенно безопасной – эта туманная ночь, льнущая к окнам, – она совершенно прозрачна, проницаема во всех направлениях, прелестна, очаровательна. Он был в приподнятом и, как ни странно, спокойном настроении. Не тот ли это покой, который испытывает собака, когда протяжно, с дрожью зевает и разваливается перед огнем?

Интересно, каково было бы остаться в этом теле навсегда, остаться с мозгом, не знающим колебаний, не знающим сомнений, не знающим страха? Он подумал о Джиме, одиноко сидевшем в номере «Фейрмонта» и плакавшем; он не мог постичь тех мучений, которые испытывал Джим. Он знал все это, но сейчас не чувствовал. Он чувствовал только однозначные инстинктивные порывы зверя.

После пира вся стая отдыхала. В углу – после того, как были доедены последние крошки мяса и костей, – сплелись вместе Фрэнк и Беренайси. Вероятно, занялись любовью. Ну, и что из того? Остальные деликатно поглядывали в сторону, а может быть – Ройбен не знал, – просто не обращали внимания. Ему хотелось любви с Лаурой, но он никак не мог допустить, чтобы это происходило при всех остальных. Он отвел ее в темный угол и крепко, грубо обнял. Шелковистость мягкого меха на ее шее сводила его с ума.

Он заметил, как Фил обнюхивал дом и находил новые и новые тайники с деньгами, то в старинных доспехах, то под штукатуркой. Мех у него был бурым, но грива обильно пестрела белыми прядями. Большие светлые глаза сияли. Различать морфенкиндеров было очень легко, хотя, несомненно, обезумевшим от страха жертвам все они казались на одно лицо. Существуют ли в мире различные описания каждого из них? Пожалуй, что нет.

Внезапно его развеселила мысль о том, что можно было бы сделать фотоальбом всей стаи. Он громко расхохотался, почувствовал даже нечто вроде легкого головокружения, но тем не менее все его движения оставались точными и уверенными.

Фил, вне всякого сомнения, ощутил великую силу и волчьего тела, так бережно упакованного в мех, и лап с мягкими подушечками, беззвучно ступавших и по коврам, и по половицам. Так же он наверняка чувствовал и легкое тепло, совершенно божественным образом разливавшееся по жилам.

Наличность тут же упаковали в другой мешок для мусора. «Эти грязные деньги, вырученные с продажи наркотиков, все равно что пиратское сокровище, – думал Ройбен, – словно сундуки с золотом, жемчугами и бриллиантами из фильмов про пиратов, снятых на высококачественной пленке «Текниколор»; а эти отвратительные наркоторговцы – разве они не пираты наших дней? Кто может принять все это, все эти сокровища, не задавая ни единого вопроса? Конечно, церковь Святого Франциска Губбийского».

Никогда еще Ройбен не видел, чтобы жертвы были так тщательно съедены. И не участвовал в столь продолжительной пирушке. Можно спокойно глотать волосы и хрящи. Не торопясь высасывать костный мозг. Ему еще не доводилось пробовать мягкие мозги, упругую сердечную мышцу. Поедать человеческую голову было все равно что разделывать большой толстокожий фрукт.

В конце концов он в блаженном безмолвии растянулся на голых половицах гостиной; продолжавшая греметь наверху музыка пульсировала у него в висках, подгоняя происходившую в его теле переработку чужой плоти в свою. Лаура лежала рядом с ним. Повернув голову, он увидел около высокого узкого окна фасада мохнатую фигуру отца. Фил стоял и глядел на дальние звезды. «Вероятно, сочиняет стихи о том, что случилось, – подумал Ройбен. – Вот уж чего мне совсем не дано».

«И все мы теперь родня, – думал он. – Морфенкиндеры».

Негромко, коротко рыкнул Маргон, напоминая, что пора уходить.

Еще с четверть часа они обыскивали дом и отыскали еще несколько тайников с деньгами. Их прятали за книгами в книжных шкафах, в кухонной плите, в уборных – в пластиковых пакетах, опущенных в туалетные бачки, и даже прямо стопками, под ванными с декоративными чугунными ножками.

С огромного плазменного телеэкрана улыбались и говорили в пустоту чьи-то лица. Безответно звонили сотовые телефоны.

Они как можно тщательнее вылизали разлитую по дому кровь. От убитых не осталось ни косточки. Ни волоска. По черной лестнице они спустились в лабораторию и разнесли все, что там было.

Потом они удалились тем же путем и в том же виде, как пришли, переоделись в свои черные костюмы и, взяв мешки, проскользнули задворками туда, где стояли автомобили. Все дома вокруг спали. Только морфенкиндеры со своим сверхъестественным слухом могли расслышать рок, все так же гремевший на высоком верхнем этаже. Но большой викторианский особняк был теперь лишь безжизненной оболочкой, и его парадная дверь стояла нараспашку. Интересно, скоро ли кто-нибудь поднимется на это гранитное крыльцо?