24

Впервые после Модранехт они собрались за обедом все вместе. Они сидели за большим столом в столовой и жадно поглощали запеченную рыбу, жареную курятину и порезанную тонкими кусками свинину, сопровождая все это горами тушенной в масле зелени и моркови. Лиза испекла свежего хлеба, а на десерт – яблочные пироги. В хрустальных графинах и бокалах золотился охлажденный рислинг.

Ройбен сидел на своем обычном месте, справа от Маргона, а справа от него самого сидела Лаура. Дальше разместились Беренайси, Фрэнк и Сергей, а напротив, как всегда, сидел Феликс, слева от него Тибо, дальше Стюарт, а потом Фил.

Все было легко и непринужденно, точно так же, как во время доброй сотни обедов, которые проходили здесь прежде, и когда завязался разговор, он вращался вокруг самых обыденных вещей, таких как новогодний праздник, который был запланирован в «Таверне», или никак не желавшая меняться погода.

Только Феликс молчал. Не говорил ни слова. А Ройбену было мучительно тяжело глядеть на выражение его лица – на ужас, застывший в его устремленных куда-то в пространство глазах.

Маргон был непривычно ласков в обращении с Феликсом и раз за разом заговаривал с ним на какие-то маловажные или нейтральные темы, но, не получив несколько раз ответа, оставил свои попытки, видимо, понимая, что дальнейший нажим только повредит его добрым намерениям.

Беренайси между делом заметила, что остальные волчицы уехали в Европу и что, вероятно, вскоре последует за ними. Новостью это не было, судя по всему, только для Фрэнка, но никто не задал того вопроса, который так и просился на язык Ройбена: уехал ли с ними Хокан?

Ройбен же не имел ни малейшего желания упоминать имя Хокана за этим столом.

Паузу нарушил Маргон.

– Беренайси, ты, конечно, знаешь, что, если не захочешь уезжать, мы будем рады, если ты останешься здесь.

Она лишь кивнула. На лице ее можно было прочесть лишь осознанную покорность судьбе. Фрэнк молча смотрел в сторону, как будто все это не имело к нему никакого отношения.

– Послушай, Беренайси, – сказал Тибо. – Мне кажется, тебе лучше будет остаться с нами. И постараться отбросить те старые связи, которые связывают тебя с этими созданиями. Почему бы нам не возродить смешанные стаи, где будут и самцы, и самки? На этот раз у нас вполне может получиться. Дорогая моя, ведь Лаура уже с нами.

Беренайси заметно растерялась, но не обиделась. Лишь улыбнулась. Лаура посмотрела на нее с нескрываемым сочувствием и негромко, мягко произнесла:

– Конечно, это не мое дело, и не мне судить, что к чему, но мне будет приятно, если ты останешься.

– Нам всем будет приятно, если ты останешься, – угрюмо сказал Фрэнк. – Интересно, почему женщины так часто образуют свои собственные стаи? Почему бы нам всем не жить в мире и согласии?

Вопрос был, видимо, риторический, и на него никто не ответил.

Перед самым завершением трапезы, когда все съели по хорошей порции яблочного пирога, выпили по одному-два эспрессо, а Сергей разом выхлебал весьма внушительную порцию бренди, дверь открылась, и в комнату вошел Элтрам, как всегда, он был одет в коричневый замшевый костюм и без приглашения сел в кресло, стоявшее в торце стола.

Маргон поздоровался с ним приветливым кивком. Элтрам откинулся, чуть ли не разлегся в кресле и улыбнулся Маргону, чуть заметно пожав плечами, как будто намекал на что-то, не зависевшее от него.

Все это немало озадачило Ройбена. Почему Маргон не разгневался из-за того, что сделали недавно Лесные джентри? Почему он не заявлял, что, дескать, предвидел такой скверный оборот событий? Или что был прав, когда возражал против их участия в праздновании? Но Маргон не говорил ничего подобного, и сейчас присутствие Элтрама за столом нисколько не раздражало его.

Стюарт с выражением растерянного восхищения на лице впитывал взглядом все подробности облика Элтрама. Элтрам вежливо улыбнулся ему, но в столовой почему-то воцарилась напряженная тишина.

Один за другим хозяева поднимались из-за стола. Беренайси и Фрэнк направились к выходу, чтобы съездить в деревню и выпить в «Таверне» по рюмке на сон грядущий. Стюарт пошел дочитывать начатый роман. Сергей внезапно встал, плеснул себе еще бренди и тоже вышел из комнаты. Тибо увел Лауру под предлогом того, что у него при работе с компьютером опять возникло какое-то затруднение, с которым он не может справиться.

Фил сослался на плохое самочувствие, но отказался от чьей-либо помощи, сказав, что теперь ему совершенно не трудно добраться в темноте до коттеджа.

Теперь никто не называл этот домик флигелем для гостей, только коттеджем.

Элтрам пристально посмотрел на Маргона. Между ними происходило нечто вроде беззвучной беседы. Маргон поднялся, на ходу тепло приобнял Феликса, который, кажется, даже не заметил этого, и направился, судя по звуку шагов, в библиотеку.

Тишина.

Ни звука ниоткуда, даже огонь не потрескивал ни в камине, ни на кухне. Дождь полностью прекратился, и освещенный иллюминацией лес за окном представлял собой изумительное, хотя и печальное, зрелище.

Ройбен отвернулся от окна и увидел, что Элтрам смотрит на него.

В комнате они остались только втроем: Ройбен, Феликс и Элтрам. Они еще некоторое время сидели в молчании, которое нарушил Элтрам.

– А теперь пойдемте со мною. Если хотите увидеть ее, пойдемте на площадку.

Феликс вздрогнул как от испуга и уставился на Элтрама.

– Вы серьезно? – спросил Ройбен. – Она будет там?

– Она хотела, чтобы вы пришли, – сказал Элтрам. – Пойдемте, пока дождь стих. Там горит огонь, я позаботился об этом. Она собирается уйти за грань. На площадке она будет сильнее.

И, не дав Ройбену сказать ни слова, Элтрам исчез.

Феликс и Ройбен быстро и бесшумно прошли в гардеробную, надели пальто и шарфы и вышли через черный ход. В лесу звучно пела капель, но дождя не было, это с верхних веток непрестанно текли крошечные водопады.

Феликс торопливо шагал сквозь тьму.

Ройбен спешил следом, думая про себя, что, как только они выйдут за пределы освещенной территории у дома и иллюминированной дубравы, он без Феликса неминуемо заблудится.

Казалось, они целую вечность пробирались гуськом по узким извилистым тропам. Ройбен ухитрился на ходу, не замедляя шага, надеть кожаные перчатки и замотать шарфом половину лица, чтобы спастись от резкого ветра.

Густой лес трепетал и шептал от накопленной во время долгого дождя воды, а ноги то и дело чавкали и скользили в грязи.

В конце концов Ройбен разглядел впереди, словно прямо в небе, бледный мерцающий огонь, а на его фоне различил и верхний край стены из могучих валунов.

Как и несколько дней назад, они проскользнули сквозь узкий проход и оказались на площадке. В ноздри Ройбена ударил густой запах копоти и золы, но холодный ветер в мгновение ока и разметал вонь и унес ее прочь.

Никаких следов от Модранехт не осталось – ни разбросанных музыкальных инструментов и рогов для питья, ни котла, ни недогоревших дров. От великого костра остался только черный закопченный круг, в центре которого горел другой огонь, совсем крохотный по сравнению с тем. Языки пламени, поднимавшиеся над толстыми дубовыми поленьями, плясали в воздухе и растворяли без следа клочья тумана.

Переступая через пропитанные водой и блестевшие в отблесках огня головни, они направились к этому костру. Ройбен с болезненной ясностью ощущал, что именно здесь умерли Фиона и Хелена. Но сейчас оплакивать этих двух, попытавшихся убить Фила, было не ко времени.

Они подошли к костерку насколько было возможно без опасения подпалить одежду. Ройбен снял перчатки и сунул в карманы. Они с Феликсом стояли бок о бок и грели руки над огнем. Феликса трясло от холода. Пульс Ройбена колотился с устрашающей частотой.

«А что, если она не придет? – испуганно думал Ройбен, но не смел сказать ни слова. – А что, если она придет и скажет нам что-нибудь ужасное, более жестокое, еще сильнее язвящее, еще сильнее порицающее, чем все то, что наговорил Хокан?»

Он потряс головой и закусил нижнюю губу, старательно отгоняя чрезвычайно дурное предчувствие, и вдруг осознал, что прямо напротив него, за костром, стоит еще одна фигура, отлично видимая сквозь языки пламени. Стоит и внимательно смотрит на него.

– Феликс… – позвал он, и Феликс поднял голову и тоже увидел фигуру.

Негромкий, но отчаянный стон сорвался с его губ:

– Марчент!

Фигура вдруг вырисовалась еще четче и ярче, чем была только что, и Ройбен увидел ее полностью оформленное лицо – такое же свежее и милое, каким он видел его в последний день ее жизни. Ее щеки раскраснелись от холода, а губы были привлекательно розовыми. В серых глазах играли отсветы пламени. Она была одета в простое серое одеяние с капюшоном, и под капюшоном Ройбен разглядел коротко подстриженные светлые волосы, обрамлявшие овал лица.

Их разделяло менее четырех футов.

Никаких резких звуков, лишь пламя потрескивало в костре да несколько вздохов со стороны леса.

А потом раздался голос Марчент – впервые за все время, что прошло с ночи ее гибели.

– Как вы могли подумать, что я буду несчастна из-за того, что вы здесь все вместе? – спросила она. Ах, этот голос, голос, который Ройбен запомнил навсегда, такой отчетливый, такой внятный, такой ласковый! – Ройбен, этот дом, эти земли… я очень хотела, чтобы они перешли к тебе. А ты, Феликс… Я всей душой хотела, чтобы ты был жив и здоров и чтобы никто из тех, кто способен причинить тебе зло, никогда не смог дотянуться до тебя. А вы двое, вы, кого я любила всей душой, – вы теперь друзья, даже родня, и теперь вы вместе.

– Моя дорогая, моя бесценная девочка, – сказал Феликс дрожащим, срывающимся голосом, – я очень люблю тебя и всегда любил.

Ройбен дрожал всем телом. По его щекам катились слезы. Совершенно не понимая, что делает, он неловко вытер их шарфом. Он не сводил с нее глаз, а ее голос зазвучал вновь, и в нем вновь прозвучала та же затаенная, но ощутимая сила.

– Я знаю, Феликс, – сказала она. – Я всегда это знала. Неужели ты думаешь, что, живая или мертвая, могла бы возложить на тебя хотя бы долю вины за все это? Твой друг Хокан – а он твой друг – приписал мне мысли, которые я ни в коем случае не разделяю.

Ее лицо было полностью выразительным, и живым, и теплым, а голос столь же лиричным и естественным, как в тот последний день.

– А теперь, прошу вас, выслушайте меня. Не знаю, сколько еще времени у меня осталось, а сказать вам нужно много. Когда придет приглашение, я должна буду его принять. Сейчас меня удерживают здесь ваши слезы, и я должна освободить вас, чтобы освободиться самой.

Она сопровождала свои слова самыми естественными жестами, но, казалось, приближалась все ближе и ближе к огню, словно была неуязвима для жара.

– Феликс, мою жизнь омрачало вовсе не твое тайное могущество, – ласково сказала она, – а немыслимая алчность мох родителей, не знавших, что такое любовь. Я погибла от рук больных безумцев. Ты был солнцем моей жизни – в том саду, который ты насадил здесь для потомков. А в самые темные часы, когда весь наделенный жизнью мир ни за что не замечал моих призывов, это ты, Феликс, прислал ко мне благодетельных духов леса, которые дали мне свет и понимание.

Феликс беззвучно плакал. Он хотел что-то сказать (Ройбен заметил это), но Марчент перевела взгляд на Ройбена.

– Ройбен, твое лицо, озаренное любовью, было для меня призывным светом, – сказала она. Именно так она говорила с ним в тот страшный день – ласково, почти нежно. – Позволь теперь мне стать таким светом для тебя. Я вижу, что твоя невинность вновь подверглась поруганию – уже не со стороны твоей прежней семьи, – на сей раз это был тот, кто вложил в свои слова массу горечи и фальшивой уверенности. Хорошенько присмотрись к той темной мудрости, которую он предложил тебе. Он хотел бы оторвать тебя от тех, кого ты любишь, тех, которые откликаются любовью на твою любовь – от той школы, где все души усваивают высшую мудрость. – Она понизила голос, чтобы подчеркнуть и свой гнев, и понимание всей проблемы. – Да как посмел живой загонять тебя в круг проклятых или пытаться толкнуть тебя на мрачный каторжный путь самозаточения и покаяния? Ты – то, что ты есть, а не то, чем хотели бы видеть тебя другие. И кому, скажи на милость, не приходится бороться с жизнью и смертью? Кому не приходится сталкиваться с хаосом живого, дышащего мира, как это делаете вы с Феликсом? Ройбен, отринь проклятие, которое якобы опирается на авторитет Священного Писания. И мои слова, Ройбен, если они противоречат глубинным устремлениям твоей честной души, тоже отринь.

Она приостановилась, но лишь для того, чтобы обнять взглядом их обоих, и тут же продолжила:

– Феликс, ты оставил этот дом и земли мне. Я в память о тебе передарила их Ройбену. А теперь я расстаюсь с вами обоими, и ваша взаимная связь не менее прочна, чем любая связь, сущая под небесами. В Нидек-Пойнте вновь ярко горит свет. Ваше будущее простирается в бесконечность. Помните обо мне. И простите меня. Простите мне то, чего я не знала, чего не сделала и чего не смогла увидеть. А я буду помнить вас, куда бы я ни попала, покуда во мне будет существовать память.

Она улыбнулась. Но в ее лице и в ее голосе проявилась чуть заметная тень дурного предчувствия и страха.

– Прощайте, мои дорогие. Я знаю, что ухожу, но не знаю, куда и как, и не знаю, увижу ли вас еще хоть когда-нибудь. Но сейчас я вижу вас, вижу живыми, любимыми и исполненными неоспоримого могущества. Я люблю вас. Молитесь за меня.

Она умолкла. Она превратилась в собственный портрет: взгляд устремлен вперед, губы мягко, без усилия, сомкнуты, на лице выражение легкого изумления.

А потом ее лицо заколебалось и начало выцветать. И вскоре от нее остался лишь светлый силуэт на темном фоне. А потом и он исчез.

– До свидания, моя дорогая, – прошептал Феликс. – До свидания, моя бесценная девочка.

Ройбен неудержимо рыдал.

В темных невидимых деревьях, окружавших площадку, шелестел листвой ветер.

Феликс вытер слезы своим кашне и, обняв Ройбена обеими руками, заставил его расправить плечи.

– Ройбен, она ушла, ушла домой, – сказал он. – Неужели ты этого не понял? Она сделала именно то, о чем говорила: освободила нас. – Он улыбался, но из его глаз все еще сочились слезы. – Я уверен, что она отыщет свет. Она слишком чиста сердцем и слишком сильна духом для того, чтобы заслужить что-то иное.

Ройбен кивнул, хотя сейчас, в этот миг, он чувствовал лишь печаль, печаль из-за ее ухода, печаль из-за того, что он никогда больше не услышит ее голоса; лишь постепенно до него начало доходить, что ему сейчас было дано великое утешение.

Когда он обернулся и снова посмотрел Феликсу в глаза, он уже чувствовал глубокий покой и верил, что мир все же именно то хорошее, доброе место, каким он его всегда считал.

– Пойдем, – сказал Феликс, крепко обняв и тут же отпустив его. Его глаза блестели прежним живым светом. – Нас наверняка ждут и сильно боятся за нас. Пойдем к ним.

– Все снова стало замечательно, – сказал Ройбен.

– Да, мой мальчик, да. И если мы этого не поймем, то ужасно разочаруем ее.

Они медленно повернулись и направились в обратный путь по промокшему кострищу к узкому проходу сквозь непроходимую в других местах россыпь валунов и в непринужденном теперь молчании совершили неблизкий переход к дому.