11

Ройбен проспал до середины дня и спал бы и дольше, но его разбудил телефонный звонок Грейс. Она сказала, что Ройбену лучше бы приехать, не откладывая, – если, конечно, он хочет, чтобы церемония состоялась завтра утром, – и заблаговременно подписать все нужные документы. Возразить на это было нечего.

Он немного задержался, так как хотел перекинуться словом с Феликсом, но того нигде не было. Лиза предположила, что он снова уехал в Нидек для того, чтобы проконтролировать, как выполняются его планы подготовки города к рождественскому фестивалю.

– У всех сейчас столько дел! – сверкая глазами, посетовала Лиза, но тем не менее все же попыталась заставить Ройбена перекусить. Хедди и Жан-Пьер под ее руководством уставили весь длиннющий стол в столовой большими и малыми серебряными блюдами, салатницами и тарелками. Двери буфетной были распахнуты, на полу вдоль стола стопками громоздилась разнообразная посуда.

– Поверьте мне, вам очень нужно хорошо есть, – сказала она и проворно направилась в кухню.

Ройбен остановил ее и сказал, что пообедает с родными в Сан-Франциско.

– А вот все эти приготовления очень впечатляют, – совершенно искренне сказал он, с новой силой осознав, что до грандиозного приема остается всего семь дней.

В дубраве суетились рабочие, развешивавшие на мощных ветках бесконечные электрические гирлянды из маленьких лампочек. На террасе, перед домом, уже возвели навесы. Взад-вперед бегали сам Гэльтон и его многочисленные родственники-плотники. И прекрасные мраморные статуи для сценки вертепа уже перевезли на край террасы, и они стояли там мокрые и словно растерянные, ожидая, когда же их расставят должным образом, а рядом с ними еще одна кучка рабочих, несмотря на непрекращающийся моросящий дождь, что-то мастерила, по-видимому, ясли, где будет лежать Младенец.

Уезжать страшно не хотелось, но, увы, выбора у Ройбена не было. Что касается предстоящих событий, то за Лаурой он сегодня заезжать не будет, а завтра она сама приедет в мэрию.

Впрочем, дела обернулись хуже, чем он ожидал.

Дождь разошелся прежде, чем Ройбен успел доехать до моста Золотые ворота, а всего дорога до Русского холма заняла более двух часов, и все это время буря явно не собиралась затихать. А ливень хлестал такой, что Ройбен промок до нитки, пока бежал от машины к крыльцу, и ему прежде всего потребовалось переодеться.

Но это было наименьшей из всех проблем.

Документы, подготовленные Саймоном Оливером, подписали быстро, без разногласий, однако Селеста, пребывавшая в крайне раздраженном состоянии, беспрерывно отпускала язвительные замечания и особенно разошлась, когда дело дошло до договора о передаче ребенка Ройбену. Ройбен же остолбенел, когда увидел, какую кучу денег получит Селеста, но, конечно, промолчал.

Он не представлял себе, что значит выносить ребенка, не имел ни единого шанса когда-либо узнать это на своем опыте и сейчас не мог понять, что значит для Селесты отказаться от младенца. Он был рад тому, что она получит деньги, на которые сможет безбедно прожить всю оставшуюся жизнь, если, конечно, не наделает глупостей.

Но после того, как адвокаты откланялись, а оставшиеся перешли в столовую, где был готов обед, Селеста, при полном молчании всех прочих, разразилась длинной тирадой, суть которой сводилась к тому, что Ройбен – одно из самых бесполезных и неинтересных человеческих существ из всех, какие только рождались на планете.

Грейс и Филу было крайне неприятно это слушать, но они остались за столом. Грейс делала Ройбену незаметные знаки, призывая его к терпению. Что касается Джима, то его лицо, хотя и выражало сочувствие, было странно напряженным, как будто он сочувствовал брату не по зову сердца, а по обязанности. Джим, как всегда, был аккуратно одет в полагающиеся ему по сану черные костюм и сорочку с пасторским воротничком, что в сочетании с тщательно причесанными волнистыми темно-каштановыми волосами и мягким и притягательным взглядом делало его, как всегда казалось Ройбену, идеальным кандидатом на соответствующую роль в кинофильме. Он был красивым мужчиной – Джим, но об этом никто никогда не говорил, предпочитая обсуждать внешность Ройбена.

Ройбен старательно терпел первые двадцать минут, пока Селеста яростно шпыняла его, называя его лентяем и красавчиком, снова бездельником, тратящим время на что угодно, кроме полезных вещей, жалким неумехой, никчемным лодырем, пустоголовым смазливым мальчишкой, готовым кинуться к любой чирлидерше, которая только попадется ему на глаза, и полностью лишенным честолюбия размазней, которому все в жизни доставалось так легко, что он не воспитал в себе ничего, подобного моральному стержню. Богатый и миловидный от рождения прожигатель жизни!

Через некоторое время Ройбен отвел взгляд. Если бы она не раскраснелась так, если бы ее лицо не было залито слезами и искажено яростью, он, наверно, и сам рассердился бы. Но сейчас он испытывал к ней только жалость и, пожалуй, легкое презрение.

Никогда в жизни он не был лентяем и отлично это знал. И, конечно, не был он и «пустоголовым смазливым мальчишкой, готовым кинуться к любой чирлидерше, которая только попадется ему на глаза», но совершенно не хотел говорить об этом. Им постепенно овладевало отчуждение и даже, пожалуй, легкая досада. Селеста никогда не знала его нисколько, и он, пожалуй, тоже не знал ее, и слава богу, их браку предстояло стать фиктивным и кратковременным. А что было бы, поженись они всерьез?

И каждый раз, когда она снова и снова проходилась по его внешности, он понимал ее все лучше и лучше. Она ненавидела его как личность, ненавидела его физически. Эта женщина, с которой он множество раз пребывал в интимной близости, не могла физически переносить его. От этого осознания и мыслей о том, каким ужасом непременно стал бы его реальный брак с Селестой, мелкие волосики на его загривке поднялись дыбом.

– А теперь, точно так же как тебе в руки сыпалось все остальное, мир вот так, без всяких усилий и заслуг с твоей стороны, дарит тебе ребенка, – заявила она, словно подведя итог всему сказанному. Ее гнев, похоже, начал иссякать. – Я всю жизнь, до самой смерти буду тебя ненавидеть, – добавила она дрожащим голосом.

С этими словами она начала было подниматься, чтобы выйти из комнаты, но тут Ройбен повернулся и посмотрел ей в лицо. Ему уже не было жалко ее. Он испытывал только боль и долго смотрел на нее, не говоря ни слова. Она тоже молча смотрела ему в глаза, а потом впервые – впервые за много месяцев – ей, похоже, стало страшновато. Вообще-то, примерно так же она испугалась его, когда он впервые испытал действие Хризмы, когда в нем начались те бесчисленные мелкие изменения, которые предшествовали его трансформации в волка. Тогда он этого не понимал, а она, конечно, не могла понять этого никогда. Но ей было страшно.

Остальные, кажется, почувствовали, что обстановка накаляется еще сильнее, и Грейс даже начала что-то говорить, но Фил прервал ее.

Вдруг Селеста снова заговорила – негромким, искаженным болью голосом:

– Мне всю жизнь приходилось работать. Даже ребенком я должна была работать изо всех сил. Отец и мать оставили мне совсем немного. Я должна была все зарабатывать сама. – Она вздохнула, видимо, выбившись из сил. – Возможно, ты и не виноват в том, что не знаешь, что это такое.

– Это верно, – ответил Ройбен. Басовитый резкий звук его голоса удивил его самого, но не заставил остановиться. Его самого трясло, но он старался скрыть свое состояние. – Возможно, я не виноват ни в чем из того, о чем ты говорила. Возможно, и в наших отношениях я виноват только в том, что не распознал раньше, что ты так презираешь и ненавидишь меня. Но для жестокости нужно набраться смелости, так ведь?

Все остальные застыли словно парализованные.

– Так ведь? – повторил он, чувствуя, как в виске пульсирует жилка.

Селеста уставилась в стол, а потом снова перевела взгляд на него. Она казалась в своем кресле такой маленькой и беззащитной, с побелевшим осунувшимся лицом, растрепавшимися красивыми волосами. Ее взгляд вдруг сделался мягче.

– Вот как, у тебя наконец-то голос прорезался? – язвительно сказала она. – Случись это немного пораньше, может быть, ничего этого и не произошло бы.

– Вот уж это полная чушь, – сказал Ройбен; его лицо пылало. – Лживая, корыстная чушь. Если ты сказала все, что намеревалась, то я хотел бы заняться кое-какими своими делами.

– Может быть, ты все-таки попросишь прощения? – спросила она, повысив голос и старательно имитируя искренность, хотя было видно, что она вот-вот снова ударится в слезы. Лицо у нее прямо на глазах бледнело, губы тряслись все сильнее.

– Прощения? За что? За то, что ты забыла принять таблетку? Или за то, что таблетка не подействовала? За то, что на свет нарождается новая жизнь, которой я рад, а ты – нет? Так за что же мне просить прощения?

Джим недвусмысленным жестом попросил его замолчать.

Ройбен смерил брата тяжелым взглядом, а потом вновь повернулся к Селесте.

– Я благодарен тебе за то, что ты решила сохранить этого ребенка, – сказал он. – Я благодарен тебе за то, что ты согласилась отдать его мне. Очень благодарен. Но просить прощения мне не за что.

Все молчали, даже Селеста.

– Что касается всей лжи и глупостей, которые ты наговорила здесь за минувший час, то я терпел это, как всегда терпел твою злость и те гадости, которые ты мне говорила, чтобы сохранить покой. А сейчас, если ты не возражаешь, я тоже хотел бы немного покоя. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать.

– Ройбен, – мягко сказал Фил, – успокойся, сынок. Ведь она еще ребенок, такой же, как и ты.

– Спасибо, но в вашем заступничестве я не нуждаюсь! – заявила Селеста, прожигая Фила бешеным взглядом. – И уж я, конечно, никакой не «ребенок».

Она произнесла это с такой яростью, что все ахнули.

– Если бы вы научили вашего сыночка хоть чему-нибудь, что может пригодиться во взрослой жизни, – добавила Селеста, – все могло бы сейчас повернуться по-другому. А ваши занудные стишки не нужны никому!

Ройбен пришел в такую ярость, что ему пришлось стиснуть зубы, чтобы не наговорить лишнего. Зато Фил даже глазом не повел.

Грейс поспешно и неловко выскочила из-за стола, подбежала к Селесте и помогла той подняться, хотя в этом не было никакой реальной необходимости.

– Ты устала, ты сильно устала, – заворковала она. – Между прочим, усталость тебе очень, очень вредна!

Ройбен вновь изумился, на этот раз тому, что Селеста приняла эту заботу как должное, без малейшего намека на хоть какую-нибудь благодарность.

Грейс увела Селесту из комнаты, было слышно, как они поднимались по лестнице. Ройбену очень хотелось заговорить с отцом, но Фил с задумчивым видом смотрел в сторону. Можно было подумать, что он целиком и полностью выпал из нынешних времени и пространства. Сколько же раз Ройбену доводилось видеть на лице Фила такое выражение?

Мужчины сидели в молчании, пока не вернулась Грейс. Она долго и пристально глядела на Ройбена и в конце концов сказала:

– Я и представить себе не могла, что ты способен на такой гнев. Должна признаться, что это было страшновато.

Она принужденно хохотнула, Фил ответил ей коротким сдавленным смешком, и даже Джим заставил себя улыбнуться. Грейс накрыла ладонью лежавшую на столе руку Фила, и они коротко, понимающе переглянулись.

– Страшновато, говоришь? – произнес Ройбен. Его все еще трясло от ярости. Он был возмущен до глубины души. – Послушай, мама, я не знаменитый врач вроде тебя и не практикующий юрист вроде нее. И не священник-миссионер из трущоб вроде тебя, Джим. Но я совершенно не такой, каким она меня здесь описывала. Но никто из вас слова не сказал в мою защиту. Никто. Что ж, у меня есть мои мечты, мои цели, мои устремления, и пусть они и не ваши, но они мои. И я всю жизнь стремлюсь к ним и работаю ради этого. Так вот, повторяю, я совсем не тот человек, каким она старалась меня выставить. Ладно, пусть у вас не хватило духу защитить меня, но уж за отца-то можно было заступиться! Он-то ничем не заслужил ее укусов.

– Нет, конечно, нет, – поспешно сказал Джим. – Конечно, нет. Но, Ройбен, ведь она может передумать и все-таки сделать аборт. Ты хоть это понимаешь? – Он понизил голос. – Ведь мы только потому и сидели здесь и слушали все это. Мы просто не хотим, чтобы она сорвала свое зло на младенце.

– Ой, да ну ее к черту! – Ройбен тоже понизил голос, хотя от злости его так и подмывало кричать во всю глотку. – Не сделает она никакого аборта – после того как подписалась под этими денежными документами! Она не сумасшедшая. Она просто подлая и трусливая, как все нахалы. Но не сумасшедшая. Я же больше не намерен сносить ее оскорбления. – Он поднялся. – Папа, я прошу прощения за то, что она сказала тебе. Это было грубо и гнусно, как и все, что она произносит.

– Ройбен, об этом не стоит даже говорить, – спокойно ответил Фил. – Я всегда глубоко жалел ее.

Эти слова не на шутку озадачили и Джима, и Грейс, но Грейс, кажется, удачнее справлялась с захлестывавшими ее эмоциями. Она так и сидела, крепко держа мужа за руку.

Фил первым нарушил молчание, воцарившееся после его слов.

– Я ведь, сынок, рос так же, как и она, и всего, что у меня есть, добивался трудом и только трудом. Она еще не скоро, очень не скоро, поймет, чего же на самом деле хочет. Ройбен, прошу тебя, будь с нею терпеливым – ради ребенка. Не забывай, что этот ребенок освобождает тебя от Селесты и Селесту – от тебя. А ведь это не так уж плохо, правда?

– Ты прав, отец, прости, – сказал Ройбен. Ему сделалось стыдно, очень стыдно.

С этими словами он вышел из комнаты.

Джим отправился за ним. Он молча поднялся вслед за братом по лестнице и, обогнав Ройбена в дверях, первым вошел в его спальню.

В небольшом камине горел язычок газового пламени. Джим расположился в своем любимом обитом гобеленом кресле, стоявшем перед огнем.

Ройбен остановился было на пороге, но потом вздохнул, закрыл дверь и направился к кожаному креслу, стоявшему напротив того, в которое уселся Джим.

– Дай-ка я кое-что скажу сразу, – начал он. – Я знаю, что виноват перед тобой. Сознаю, какое бремя взвалил на тебя, когда на исповеди рассказал тебе об ужасных, невыразимых вещах и связал тебя обязанностью хранить мою тайну. Джим, случись это позже, я не стал бы этого делать. Но когда я пришел к тебе в тот раз, это было необходимо мне.

– А теперь у тебя нет такой необходимости, – тусклым голосом сказал Джим; его губы тряслись. – Потому что теперь у тебя есть компания вервольфов в Нидек-Пойнте, так ведь? И, конечно, Маргон, достопочтенный жрец безбожной веры, да? А ты собираешься поселить своего сына в одном доме с ними. Как ты себе это представляешь?

– Давай подумаем об этом, когда ребенок появится на свет, – сказал Ройбен. Он задумался на несколько секунд и продолжил: – В тебе нет презрения к Маргону и остальным. Я точно это знаю. Ты, скорее всего, попытался, и у тебя не получилось.

– Да, во мне действительно нет ни презрения, ни ненависти к ним, – сознался Джим. – Ни капли. И это настоящая загадка. Больше того, я не очень-то понимаю, почему к ним могут плохо относиться другие, не знающие того, что мне известно о них самих, и о том, как хорошо они относятся к тебе.

– Очень рад это слышать, – сказал Ройбен. – Даже высказать не могу, как сильно ты меня обрадовал. Но я-то знаю, как нехорошо поступил, нагрузив тебя этими тайнами. Поверь – знаю.

– Хочешь сказать, что тебе есть дело до того, что я думаю? – спросил Джим. Спросил без тени иронии или горечи, глядя на Ройбена так, будто его действительно интересовал ответ на этот вопрос.

– Это мне всегда было очень важно, и ты сам это прекрасно знаешь. Джим, ты же всегда был для меня героем. И навсегда останешься.

– Я не герой, – ответил Джим. – Я священник. И твой брат. Ты верил мне. И веришь сейчас. А я изо всех сил стараюсь сообразить, что же сделать, чтобы помочь тебе! И, знаешь, раз уж пошел такой разговор, позволь мне признаться в том, что я вовсе не святой, каким ты меня считаешь. И вовсе не такой милый человек. Так что давай расставим все точки над «i». Думаю, это будет полезно нам обоим. Ты, конечно, ничего об этом не знаешь, но на моей совести есть ужасные вещи.

– Знаешь, в это мне трудно поверить, – сказал Ройбен.

Но голос Джима звучал необычно глухо, и взгляд у него был такой, какого Ройбен никогда прежде не видел.

– Но придется, – ответил Джим. – И все же самое главное – тебе необходимо держать себя в руках, когда ты имеешь дело с Селестой. Это моя главная забота. И я очень хочу, чтобы ты меня внимательно выслушал. Она в любой момент может избавиться от ребенка. Да, я знаю, что ты так не думаешь, ты уверен, что она этого не сделает, но, Ройбен, просто постарайся держать себя в руках, пока ребенок не появится на свет. – Джим умолк, как будто не знал, что сказать дальше, но, как только Ройбен собрался открыть рот, заговорил снова: – Я хочу рассказать кое-что о себе, кое-что такое, что поможет тебе лучше разобраться в том, что происходит сейчас. И очень прошу выслушать меня. Мне это важно. Договорились?

Это оказалось для Ройбена настолько неожиданно, что он не знал, что и сказать. Никогда еще Джим не говорил, что нуждается в помощи младшего брата.

– Конечно, Джим, – сказал он. – Говори мне все, что сочтешь нужным. Неужели я откажу тебе в этом?

– Вот и хорошо. Тогда слушай. Я когда-то зачал ребенка и убил его. Это случилось у меня с чужой женой. С красивой молодой женщиной, которая мне доверяла. И эта кровь на всю жизнь осталась на моих руках. Нет-нет, ничего не говори, а слушай. Может быть, если ты узнаешь, каков я на самом деле и что ты всегда был намного лучше, чем я, то снова будешь мне доверять.

– Я тебя слушаю, но это просто…

– Медицинский институт я бросил, когда тебе было одиннадцать, – перебил его Джим, – но ты, конечно, не знаешь, что из-за этого началось. Я ненавидел медицину, и мысль о том, что я должен стать врачом, тоже была мне ненавистна. Впрочем, как я позволил впрячь себя в это дело – само по себе целая история. Из-за мамы, из-за дяди Тима, из-за того, что у нас медицинская семья, из-за дедушки Спэнглера и того, как он заботился о них и обо мне.

– Понятно, что ты этого не хотел. Но как еще?..

– Это не важно, – снова перебил его Джим. – В Беркли я напивался вусмерть. Творил невесть что. И там у меня завязались отношения с женой одного из преподавателей, очаровательной англичанкой. О, мужа это нисколько не тревожило. Даже наоборот, он поощрял этот роман. Я сразу же это понял. Он был на двадцать лет старше ее и, кроме того, не вставал с инвалидного кресла с тех пор, как в Англии, через два года после женитьбы, разбился на мотоцикле. Детей нет, только он в кресле читает в Беркли великолепные лекции, и Лоррейн, словно добрый ангел, заботится о нем как об отце. Он сам пригласил меня заниматься с ним у него дома, в одном из замечательных старых домов Беркли, с обшитыми панелями стенами, паркетными полами, большими каменными каминами и деревьями со всех сторон. И каждый раз в восемь часов профессор Мейтленд предлагал мне заниматься в его библиотеке сколько я захочу, ночевать в комнате для гостей, и вообще: «Почему бы вам не взять ключ от дома».

Ройбен кивнул.

– Полагаю, тебе трудно было устоять.

– О, да. Тем более что Лоррейн была чудесной… Когда я вспоминаю о ней, именно это слово первым приходит мне в голову. Чудо! Ты и представить себе не можешь. Нежная, рассудительная, с пленительным британским акцентом, и холодильник всегда полон пива, и на тумбочке всегда дорогой односолодовый виски, и кровать в комнате для гостей – и всем этим я пользовался без зазрения совести. Я фактически переехал к ним. Где-то через полгода я по-настоящему влюбился в нее, если допустить, что непросыхающий пьянчуга способен влюбиться, а потом и признался ей в любви. Каждую ночь, которую я проводил в этом доме, я напивался до отключки, и очень скоро она начала ухаживать за мной так же, как и за профессором. А потом и принялась улаживать все мои неприятности.

Ройбен лишь кивал. Все это было совершенно неожиданно для него. Он и представить себе не мог ничего подобного.

– Она была исключительной, уникальной женщиной, – продолжал Джим. – Я так и не узнал, понимала ли она, что наш роман устроил профессор Мейтленд. Я-то знал это точно, а вот знала ли она… Зато она твердо решила держать все происходящее в строжайшей тайне, чтобы не причинять ему боль, и в его присутствии мы ни малейшим намеком не выдавали наших отношений. В то же время она старалась помогать мне. Она все время повторяла: «Джим, все твои беды – от пьянства. Ты должен бросить эту глупость». Она дважды выгоняла меня на собрания «анонимных алкоголиков», но в конце концов я закатил ей скандал. Много раз она выполняла за меня письменные работы, писала рефераты, брала в университетской библиотеке книги и делала еще множество подобных вещей, говоря при этом: «Кто-то же должен тебе помогать». Занимался я из рук вон плохо; она знала об этом. Иногда я вроде бы брал себя в руки, обещал исправиться, мы с ней любили друг дружку, а потом я снова напивался. В конце концов она сдалась и стала принимать меня таким, какой я был, точно так же как принимала своего мужа.

– А мама с папой подозревали, что ты пьешь?

– О, еще как. Но я водил их за нос. И Лоррейн помогала мне в этом. Каждый раз, когда родители приезжали из Сан-Франциско, чтобы повидаться со мной, а я валялся, мертвецки пьяный, в ее доме, она выдумывала какие-то оправдания для меня. Но о родителях будет позже. Лоррейн забеременела. Этого не должно было случиться, но случилось. И обернулось настоящей бедой. Я утратил остатки рассудка. Я сказал, что она должна сделать аборт, и в бешенстве покинул ее дом.

– Понимаю… – протянул Ройбен.

– Нет, ты еще не понимаешь. Она пришла ко мне на квартиру. Убеждала меня, что никогда в жизни не делала абортов, что больше всего на свете хочет этого ребенка. И что расстанется с профессором Мейтлендом по первому моему слову. Когда профессор Мейтленд услышит о ребенке, он сразу все поймет. В том, что он даст ей развод, не может быть никаких сомнений. У нее есть небольшое состояние. Она готова в любой момент собрать вещи и переехать ко мне. А я перепугался, точнее говоря, пришел в полную панику.

– Но ты любил ее.

– Да, Ройбен, я любил ее, но совершенно не желал брать на себя ответственность за кого-то или что-то. Потому и наши отношения были для меня столь привлекательными. Она же была замужем! И если она пыталась в чем-то давить на меня, я возвращался к себе домой и переставал отвечать на телефонные звонки.

– Понимаю…

– И вдруг блаженство сменилось кошмаром! Она умоляла меня жениться на ней, стать мужем, отцом. Но мне-то этого совершенно не хотелось. Знаешь, в ту пору я допился до того, что желал только одного – запереться в комнате с запасом виски и пива и отключиться от всего. Я пытался объяснить ей, что я погибший человек, что я для нее не гожусь, что она не может по-настоящему хотеть такого мужа, что ей следует как можно скорее избавиться от ребенка. Но мои доводы ее не убеждали. Она продолжала уговаривать меня, а я все пил и пил. Однажды она попыталась отобрать у меня стакан, я совсем взбесился, и мы поругались. Началось с хлопанья дверьми, швыряния всяких вещей… Я был пьян и обезумел. Наговорил ей неимоверных гнусностей. Но она терпела и только повторяла: «Это говоришь не ты, Джимми, а алкоголь. А на самом деле ты вовсе так не думаешь». Я стал бить ее. Сначала дал пощечину, а потом принялся избивать. Помню ее лицо в крови. Я бил ее, пока она не упала, и кричал, что она никогда не понимала меня, что она эгоистичная сука, шлюха, думающая только о себе. Я говорил такие вещи, которые никто, считающий себя человеком, не имеет права сказать другому человеку. Она сжалась в комочек на полу, пытаясь укрыться от моих ударов…

– Джим, это действительно делал не ты, а алкоголь, – мягко сказал Ройбен. – В здравом уме ты ни за что не сделал бы такого.

– Ройбен, в этом я не уверен, – возразил Джим. – Я был крайне эгоистичен. Да и сейчас я немногим лучше. А тогда я был уверен, что весь мир вращается вокруг меня. Тебе было тогда всего одиннадцать-двенадцать лет. Ты и понятия не имел о том, каков я был на самом деле.

– Она потеряла ребенка?

Джим кивнул, судорожно сглотнул и снова уставился на огонь камина.

– Не помню, когда я вырубился. Потерял сознание. А когда очнулся, ее не было. Все было в крови – кровь на ковре, кровь на полу, кровь на мебели, на стенах. Это было ужасно. Ты и представить себе не можешь, сколько там было крови. Я поднялся, прошел по кровавому следу по лестнице, через сад и вышел на улицу. Ее машины не было.

Джим умолк. Закрыл глаза. В стекла негромко барабанил дождь. Больше в комнате не слышалось ни звука. И во всем доме стояла полная тишина. Немного помолчав, Джим продолжил рассказ:

– Я ушел в самый сильный и продолжительный запой из всех, какие у меня случались. Просто заперся и пил. Я знал, что убил младенца, но боялся, что избил насмерть и ее. В любую минуту, думал я, за мной может явиться полиция. В любую минуту может позвонить профессор Мейтленд. В любую минуту… Я ведь вполне мог убить ее. Так колотить и пинать… Чудо будет, если не убил. День за днем я валялся в своей квартире и пил. Я всегда держал дома хороший запас спиртного, так что не знаю, через сколько времени оно подошло к концу. Я ничего не ел, не умывался… Только пил, пил и ползал на четвереньках по квартире в поисках не опорожненных до конца бутылок. Ну, а что произошло потом, думаю, ты понимаешь сам.

– Явились мама с папой.

– Совершенно верно. В дверь все-таки начали ломиться, и оказалось, что это мама и папа. Как выяснилось, мой запой продолжался десять дней и хозяин позвонил им. Я просрочил квартплату, и он забеспокоился. Он был отличным парнем, этот тип. Вероятно, он спас мне жизнь.

– И слава богу, что так получилось, – сказал Ройбен. Он пытался представить себе то, о чем рассказал Джим, и не мог. При всем старании он видел перед собой только собранного и уверенного в себе брата, одетого в свой пасторский костюм, сидящего напротив него в кресле и рассказывающего совершенно невероятные вещи.

– Я рассказал им все, – продолжал Джим, – что произошло. Сам понимаешь, я был пьян, так что это оказалось очень легко – распустить нюни, рыдать и сознаваться во всем, что я натворил. Нет ничего проще, чем спьяну каяться в самых тяжелых грехах. Как же мне было жаль себя! Я погубил свою жизнь. Я изувечил Лоррейн. Я вылетел из института. Я рассказал маме с папой обо всем этом. Взял и вывалил. А когда мама услышала, как я избил Лоррейн, как я пинал ее ногами, как я убил ребенка в ее чреве… ну, ты можешь представить себе выражение ее лица. Когда она увидела кровавые пятна на ковре, на полу, на стенах… А потом мама с папой засунули меня в душ, отмыли, переодели, прямиком отвезли на юг, в Ранчо Мираж, и сдали в Центр Бетти Форд, где я провел девяносто дней.

– Джим, я так тебе сочувствую…

– Ройбен, мне провезло. Лоррейн имела все основания и возможность отправить меня за решетку. Но, как выяснилось, они с профессором Мейтлендом вернулись в Англию еще до того, как ко мне приехали родители. Мама потом все это выяснила. С матерью профессора – она жила в Челтнеме – случился инсульт. Лоррейн сама улаживала все вопросы с университетом. Так что, похоже, с ней все более-менее обошлось. Во всяком случае, по маминым словам. А дом в Беркли выставили на продажу. Ну, а о том, была ли Лоррейн в больнице после того, как я избил ее, мы так и не узнали.

– Я слушаю тебя, Джим, и понимаю, для чего ты это рассказал. Все понимаю.

– Ройбен, я ни в малейшей степени не герой. Если бы не мама с папой, которые устроили меня в наркологический центр, если бы они не возились со мною, то даже не представляю, чем бы я закончил. Возможно, меня уже и в живых не было бы. Но ты все-таки прислушайся к тому, что я тебе говорю. Будь терпелив с Селестой, держи себя в руках – ради ребенка. Это первый и главный урок. Пусть она выносит и родит это дитя. Ройбен, ты же не можешь знать, какие сожаления охватят тебя на смертном одре, если она все же решит избавиться от ребенка из-за какого-нибудь твоего неосторожного слова! Знаешь, мне иногда бывает невыносимо больно даже видеть детей, видеть счастливых родителей с их малышами. Я… я не знаю, смог бы я служить в обычном католическом приходе, где есть дети и школы. Очень сомневаюсь. Потому-то я залез в самые трущобы. И с наркоманами работаю по этой самой причине.

– Понимаю… А вот что, схожу-ка я к ней сразу. Поговорю, попрошу прощения.

– Действительно, так и сделай! – обрадовался Джим. – Знаешь, Ройбен, возможно, когда-нибудь этот ребенок окажется для тебя связующей нитью со всеми нами – со мною, мамой и папой, со всей твоей родней по плоти и крови и с тем, что жизненно важно для всех нас.

Ройбен сразу вышел из комнаты и постучал в дверь Селесты. В доме было тихо, но из-под ее двери пробивался свет.

Селеста была одета только в ночную рубашку, но тем не менее сразу пригласила Ройбена войти. Она держалась холодно, но вежливо. А он, остановившись перед нею, старательно, со всей возможной искренностью произнес слова извинения.

– О, я все понимаю, – ответила она, чуть заметно усмехнувшись. – Не беспокойся. Для нас с тобой все это скоро закончится.

– Селеста, я желаю тебе счастья, – сказал он.

– Я знаю это, Ройбен, и знаю, что ты будешь хорошим отцом малышу. Даже и без Грейс и Фила, которые стараются взять все трудности на себя. Случается, что из самых инфантильных мужчин получаются прекрасные отцы.

– Спасибо, Селеста, – сказал он, выдавив ледяную улыбку, и поцеловал ее в щеку.

Ну, с Джимом повторять этот прощальный жест вовсе не обязательно, – подумал он, возвращаясь в свою комнату.

Джим сидел в той же позе перед камином и, похоже, был погружен в глубокие раздумья. Ройбен снова устроился в кожаном кресле.

– Скажи, пожалуйста, – сказал он, – это была единственная причина, по которой ты пошел в священники?

Джим довольно долго молчал. Потом с каким-то непонятным изумлением посмотрел на брата и негромко сказал:

– Ройбен, я стал священником, потому что хотел этого.

– Джим, это я знаю, но не чувствовал ли ты, что обязан всю оставшуюся жизнь искупать содеянное?

– Ты не понимаешь, – устало сказал Джим. – Я был полностью выбит из колеи, чтобы понять, как жить дальше, мне потребовалось немало времени. Я много путешествовал. Провел несколько месяцев в католической миссии на Амазонке. Потом год изучал философию в Риме.

– Это я помню, – ответил Ройбен. – Мы получали огромные посылки из Италии. А я никак не мог понять, почему же ты все не приезжаешь домой.

– У меня был очень широкий выбор. Возможно, впервые в жизни я мог выбирать по-настоящему. И, кстати, когда я сказал архиепископу, что хочу стать священником, он задал мне этот самый вопрос. Мы долго разговаривали. Я рассказал ему все. Мы говорили об искуплении, о том, что такое жизнь священника и каково это – вести ее год за годом, всю жизнь. Он потребовал, чтобы я до поступления в семинарию провел год мирской жизни в полном воздержании. Обычно на такое испытание отводилось пять лет, но он решил, что мое пьяное безумие продолжалось не так уж долго. Вероятно, сыграло свою роль и пожертвование дедушки Спэнглера, и постоянная мамина поддержка. Год я проработал волонтером в церкви Святого Франциска в Губбио. К моменту поступления в семинарию я не пил уже три года, но оставался под строгим надзором. Один глоток спиртного – и меня выгнали бы вон. Ройбен, я выдержал это, потому что очень хотел выдержать. И стал священником потому, что всеми силами стремился к этому.

– А как же вера? – спросил Ройбен, которому глубоко врезались в память слова Маргона о том, что Джим – священник, не верящий в Бога.

– О, вера – это самое главное, – еще тише и доверительнее ответил Джим. – Конечно, вера превыше всего – вера в то, что мы живем в Божьем мире и все мы дети Господа. Как же без веры? Я думаю, что если человек искренне, всем сердцем любит Бога, то любит и всех остальных. Тут просто не может быть никаких вариантов. И любишь их не потому, что надеешься, что это тебе зачтется перед Господом, а потому, что стараешься воспринимать и постигать их так же, как их воспринимает и постигает Бог. Любишь их потому, что они живые.

И снова у Ройбена не нашлось слов. Он лишь кивнул.

– Подумай об этом, – понизив голос до шепота, сказал Джим. – Смотри на каждого и думай: это Божье создание; Бог наделил его душой! – Он откинулся в кресле и тяжело вздохнул. – Я стараюсь. Спотыкаюсь. Поднимаюсь. И продолжаю стараться.

– Аминь, – благоговейным шепотом отозвался Ройбен.

– Я хотел работать с наркоманами, с пьяницами – в общем, с теми людьми, слабости которых мне понятны. И, самое главное, я хотел делать что-то полезное и был уверен в том, что у священника есть такая возможность. Что я могу хоть как-то изменить жизнь этих людей. Возможно, мне удалось бы, думал я, даже спасти чью-то жизнь, а может, и не одну – ты только подумай: спасти жизнь! – и искупить хоть малую долю вины за ту жизнь, которую загубил. Ты, конечно, можешь сказать, что меня спасли мама с папой, «Анонимные алкоголики» и «Двенадцать шагов»… Да, они подтолкнули меня к решению. Но я мог выбрать разные пути. И одним из них была вера. Из всего этого кошмара я вынес веру. И нечто вроде безумной благодарности за то, что я не должен становиться врачом! Не могу даже передать, до какой степени я не хотел становиться врачом! В медицине и без меня более чем достаточно бессердечных самовлюбленных подонков. Хвала Господу, меня эта участь миновала.

– Не скажу, что понял тебя до конца, – признался Ройбен. – Впрочем, я никогда не имел особой веры в Бога.

– Я знаю, – ответил Джим, снова уставившись на язычки газового пламени. – Знаю еще с твоих детских лет. Ну, а я всегда веровал в Бога. О Боге говорит мне мироздание. Я вижу Бога в небе и в опавших листьях. И для меня все это обстояло именно так.

– Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду, – негромко сказал Ройбен. Ему очень хотелось, чтобы Джим продолжил свои рассуждения.

– Я вижу Бога во множестве проявлений доброты людей друг к другу. Вижу Бога в глазах пропащих алкоголиков, с которыми имею дело… – Джим вдруг осекся и мотнул головой. – Вера ведь не осознанное решение, правда? Это что-то такое, что, как ты считаешь, у тебя есть или у тебя нет.

– Полагаю, что в этом ты прав.

– Потому-то я никогда не проповедую людям о грехе неверия, – сказал Джим. – И ты никогда не слышал, чтобы я называл неверующего грешником. По-моему, это совершенная бессмыслица.

Ройбен улыбнулся.

– Может быть, именно поэтому у людей иногда складывается ложное представление о тебе. Кто-то может счесть, что у тебя нет веры, хотя на самом деле она у тебя есть.

– Да такое случается довольно часто, – с кроткой улыбкой сказал Джим. – Но это не важно. Веровать можно очень и очень по-разному, согласен?

Довольно долго они сидели в молчании. Слишком уж много вопросов к брату было у Ройбена.

– Ты после этого слышал что-нибудь о Лоррейн? – спросил он в конце концов.

– Да. Через год после выхода из Центра Бетти Форд я написал ей покаянное письмо. И не одно. Но все письма, отправленные по тому адресу, который она оставила в Беркли, возвращались ко мне. Тогда я попросил Саймона Оливера выяснить, живет ли она в Челтнеме и по этому ли адресу. У меня не могло быть никаких претензий к ней из-за того, что она возвращает мои письма. Я послал ей еще одно письмо, постаравшись написать его как можно искреннее. Писал о том, что глубоко скорблю о случившемся, что считаю себя виновным в убийстве, ибо то, что я сделал с ее ребенком, иначе не назовешь, что я очень боюсь, что нанес непоправимый вред ее здоровью и что она больше не сможет иметь детей. На это письмо я получил короткий, но, пожалуй, теплый ответ: с ней все хорошо, здоровье в порядке, не стоит беспокоиться. Ничего страшного ты мне не сделал, живи спокойно.

– Позднее, перед поступлением в семинарию, я еще раз написал ей – спросил, как у нее с деньгами, и сообщил, что собираюсь стать священником. Написал, что за минувшее время муки совести сделались только сильнее. Написал, как «Двенадцать шагов» и вера изменили мою жизнь. Чересчур подробно описал свои планы, мечты и вообще расхвастался. Сейчас я понимаю, что это было самолюбованием. Но в то же время письмо было покаянным. И она написала мне невероятный ответ. Просто немыслимый.

– То есть?

– Ты не поверишь, но она написала, что я в первый и последний раз за много лет подарил ей настоящее счастье. А дальше – о том, насколько несчастна она была до того, как я вошел в ее жизнь, что к тому дню, когда профессор Мейтленд ввел меня в свой дом, она уже утратила всякую надежду. И о том, что благодаря знакомству со мной ее жизнь целиком и полностью изменилась к лучшему. И что мне вовсе не стоило тревожиться из-за того, что я как-то повредил ее здоровью. Она написала, что уверена: из меня получится прекрасный священник. Что отыскать такое по-настоящему важное место в мире – дивно. Хорошо помню, что она употребила именно это слово – «дивно». А у нее и ее профессора все замечательно, писала она. И желала мне всего самого лучшего.

– Это, полагаю, должно было произвести впечатление на архиепископа, – сказал Ройбен.

– И, по правде говоря, произвело.

Джим коротко, невесело рассмеялся.

– Вот такой она была – Лоррейн. Всегда добра, всегда деликатна, всегда великодушна. Лоррейн была чудесной… – Он на несколько секунд прикрыл глаза, а потом продолжил: – Года два назад – не помню точную дату – мне на глаза попалась краткая заметка в «Нью-Йорк таймс» о смерти профессора. Надеюсь, Лоррейн вышла замуж еще раз. Я молюсь за это.

– По-моему, ты сделал все, что было в твоих силах, – сказал Ройбен.

– Она и этот несчастный младенец не выходят у меня из головы. Я очень часто думаю о том, что мог бы сделать для него. Хочу или не хочу, а думаю. Иногда я просто не в состоянии находиться рядом с детьми. И не желаю бывать там, где с ними предстоит встретиться. Я постоянно благодарю Всевышнего за то, что я служу в храме Святого Франциска в трущобах Тендерлойна и мне не приходится видеть на своих службах семьи с детьми. Но мысли о том, что должен был получить от меня этот младенец, не оставляют меня почти никогда.

Ройбен кивнул.

– Но своего маленького племянника, которому предстоит появиться на свет, ты будешь любить.

– О, несомненно, – сказал Джим, – всей душой. Да! Прости… Не надо было мне говорить всего этого о детях. Я просто…

– Поверь, я все понимаю, – перебил его Ройбен. – Это мне, пожалуй, следовало выразиться по-другому.

Джим снова уставился в огонь и долго молчал, как будто не слышал слов брата.

– Но, как бы там ни было, Лоррейн и ее неродившийся младенец будут со мною всю жизнь, – сказал он. – И никогда я не перестану думать о том, как могла бы сложиться его жизнь. Очень сомневаюсь, что когда-нибудь это прекратится. Ну что ж, я это заслужил.

Ройбен промолчал. Он не был уверен в том, что Джим во всем прав. Жизнь Джима сложилась под действием его вины, терзаний его совести, его боли. У него крутилось в мозгу множество вопросов, но он не знал, как их следует задать. Он чувствовал, что Джим стал ему ближе, намного ближе, чем раньше, но не знал, как это выразить. Он также знал из собственного опыта, что в мире, где обитает он, ему ничего не стоит лишить жизни человеческое существо, и никаких укоров совести он при этом не испытывает. Вообще никаких неприятных эмоций.

– А в последние несколько лет, – продолжал Джим, – мне случалось видеть Лоррейн. По крайней мере я так думаю. Я видел Лоррейн в церкви. Это всегда происходило мельком и только во время мессы, когда я никак не могу покинуть алтарь. Я видел ее в глубине церкви, и, конечно, когда дело доходило до причастия, ее уже не было.

– А ты не думаешь, что это могло тебе мерещиться?

– Я подумал бы так, если бы не шляпы.

– Шляпы?

– Лоррейн очень нравилось носить шляпы. По большей части в классических, старомодных стилях. Не знаю, в обычаях ли это британцев, но Лоррейн всегда была очень стильной дамой и определенно обожала шляпы. На всякие университетские торжества, если они происходили днем, она надевала шляпы с широкими полями, обычно украшенные цветами. А по вечерам – черные шляпки для коктейлей, знаешь, такие, с вуалетками, какие носили несколько десятков лет назад. Хотя ты можешь и не знать. В общем, у нее была целая коллекция старомодной одежды и шляпок.

– И та женщина, которую ты видел в церкви, носила шляпы?

– Всегда, причем именно такие, какие должна была бы надеть Лоррейн Мейтленд. Или, допустим, Бетт Дэвис или Барбара Стэнвик. И, конечно, ее волосы – длинные белокурые прямые волосы – овал лица, форма головы и плеч. Ты же узнаешь меня издалека. И я тебя узнаю. Так что я уверен: это Лоррейн. Возможно, она теперь живет где-нибудь здесь. А может быть, все это лишь игра моего воображения.

Он немного помолчал, глядя на язычки газового пламени в камине, и продолжил:

– Я больше не влюблен в Лоррейн. Полагаю, когда-то был влюблен – спьяну ли или по-настоящему… Но теперь – нет. И, конечно, у меня нет никакого права выслеживать ее, если она живет здесь, нет никакого права вмешиваться в ее жизнь, возвращать ее к ужасным воспоминаниям. Но чисто для себя мне хотелось бы убедиться в том, что она счастлива, что она снова вышла замуж и что, может быть, у нее и дети есть. Вот узнать бы это… Знаешь, как ей нужен был этот ребенок! Гораздо больше, чем я.

– Знать бы, что сказать тебе на это… – задумчиво проговорил Ройбен. – Ты рассказал, через какие ужасы тебе пришлось пройти, и у меня сердце разрывается. Уверяю тебя, если Селесте вдруг приспичит в полночь полакомиться ананасом, я разыщу его, чего бы это мне ни стоило.

Джим рассмеялся.

– Я думаю, с ней все будет нормально, если ты хотя бы не будешь отбиваться от ее нападок. Пусть себе верит в любую дрянь, которую сможет придумать.

– Ты прав.

– Для того чтобы отказаться от ребенка, Селесте потребовалось собраться со всей своей решимостью. Так что пускай срывает зло на тебе.

– Я кое-что придумал, – сказал Ройбен, вскинув руки.

Джим снова уставился на голубые и оранжевые язычки огня в камине.

– Когда примерно ты в последний раз видел Лоррейн?

– Не так давно, – ответил Джим. – Где-то с полгода тому назад. Но я собираюсь как-нибудь встретиться с нею за пределами церкви. Но это случится, лишь когда она сама решит, что время пришло. И если она скажет мне, что после того, что я сделал с нею, она не может иметь детей… что ж, я заслужил такое услышать.

– Джим, если она так сильно пострадала, то что могло бы помешать ей сделать это по собственной инициативе? Она ведь и теперь, если захочет, может привлечь тебя к ответственности, так ведь?

– Да, – кивнул Джим и посмотрел на Ройбена. – Вне всяких сомнений. Своему церковному начальству я рассказал обо всем, я тебе говорил. Но и они были со мною откровенны. Им известно, что все это я натворил в пьяном помешательстве, будучи запойным алкоголиком, поэтому преднамеренным убийством они мое преступление не считают. Но убийца не может быть священником. Поэтому любой намек на скандал бесповоротно погубит меня. Одно письмо архиепископу, один намек на огласку – и все. Лоррейн, бесспорно, в состоянии погубить меня, и тогда великая единоличная миссия Джима в Сан-Франциско накроется медным тазом.

– Наверняка все это ей известно, – сказал Ройбен. – Может быть, она просто хочет поговорить с тобой, но никак не может набраться решимости.

Джим задумался.

– Возможно и такое, – сказал он в конце концов.

– Или же тебя настолько загрызла совесть, что ты принимаешь за Лоррейн любую красивую женщину в шляпе.

Джим улыбнулся и кивнул.

– И такое тоже возможно. Если это Лоррейн, она может пытаться защитить меня от правды о том, что я с нею сделал. Это чувствовалось в тоне ее писем. Она чудесная, чудесная… Самый добрый человек, какого я только встречал. Я могу только пытаться представить, что с нею было, когда в тот день она выбралась из моего дома. Как она смогла это выдержать? Прийти домой избитой, с кровотечением, утратив ребенка… Ей ведь наверняка пришлось рассказать Мейтленду о том, что случилось. Неудивительно, что он сразу же увез ее обратно в Англию. Инсульт… Не верю я в то, что с его матерью случился инсульт. О, как же я обманул его надежды! Он ввел меня в дом, чтобы порадовать жену, а я избил ее чуть ли не до смерти.

Ройбен молчал, не зная, что сказать.

– А теперь выслушай второй урок, – сказал Джим. – Я не святой и никогда святым не был. Во мне полно дряни – и раньше, и сейчас, – о которой ты не имеешь ни малейшего понятия. В церкви я вожусь с отбросами общества, потому что сам такой и способен понимать их самих и их поступки. Так что не думай, что ты должен защищать меня от того, что происходит с тобой теперь. Ты всегда можешь прийти ко мне и рассказать о том, что с тобою было! И я выдержу это, Ройбен. Уверяю тебя.

Ройбену вдруг показалось, что он разглядывает Джима через непреодолимую пропасть.

– Но с этим ты мало что можешь сделать, – сказал он. – Я не собираюсь бежать от того, что я собой теперь представляю.

– Но ты думал об этом? – спросил Джим.

– Нет. И не хочу думать.

– А о том, чтобы вернуть себя в прежнее состояние?

– Нет.

– Может быть, ты спрашивал своих августейших менторов о том, можно ли это сделать?

– Нет, – сознался Ройбен. – Но они и сами сказали бы нам, мне и Стюарту, если бы такое было возможно.

– Ты в этом уверен?

– Джим, это… это невозможно. Тут даже говорить не о чем. Ты не представляешь себе могущества Хризмы. Человека-волка ты видел своими глазами, а вот как происходит превращение – ни разу. Это не то, от чего я мог бы отказаться. О, нет.

– Но прошу тебя, – добавил Ройбен, – прошу тебя не сомневаться в том, что я делаю все, что в моих силах, для того, чтобы использовать Волчий дар наилучшим образом.

– Волчий дар… – с полуулыбкой повторил Джим. – Какое изящное словечко. – Он сказал это без иронии. Можно было подумать, что он на мгновение погрузился в дремоту, его взгляд проплыл по полутемной комнате и остановился вроде бы (Ройбен не мог бы сказать этого наверняка) на стекле, по которому струилась дождевая вода.

– И не забывай еще об одном, Джим, – сказал Ройбен. – Феликс и Маргон стараются изо всех сил, чтобы обучить меня и Стюарта. Поверь, мы вовсе не беззаконное племя. У нас есть свои собственные законы, правила и собственная совесть! Не забывай также, что мы способны чувствовать зло. Улавливать его запах. А также запах невинных и страдающих. И если мне когда-нибудь удастся достичь хотя бы азов нашей сущности, наших сил, наших возможностей, это случится благодаря другим, благодаря таким, как Маргон и Феликс. Мир помогать мне в этом не будет. Просто не сможет. Ты же это знаешь. И ты не сможешь. Это невозможно.

Джим задумался – надолго задумался – и в конце концов кивнул.

– Понимаю, почему ты можешь так ощущать все это, – пробормотал он, а потом, кажется, погрузился в свои мысли, добавив, правда: – Видит Бог, от меня пока что не было никакой помощи.

– Ты сам отлично знаешь, что это не так. Но знаешь также, как я живу в Нидек-Пойнте.

– О, да, это что-то! Просто потрясающе. Я никогда и представить себе не мог ничего такого: этот дом, и в нем эти твои друзья… Тебя окружает, можно сказать, аристократия царства чудовищ, верно? Что-то вроде королевского двора. И все вы – принцы крови. И как же нормальной жизни соперничать с этим?

– Джим, помнишь кинофильм «Могильный камень»? Помнишь, что Док Холидей перед смертью сказал Уайту Эрпу? Мы же вместе смотрели этот фильм. Док сказал: «Уайт, никакой «нормальной» жизни не бывает. Есть просто жизнь».

Джим чуть слышно засмеялся. Потом на мгновение прикрыл глаза и снова уставился в огонь.

– Джим, кем бы я ни был, я жив. Целиком и полностью. Я – часть жизни.

Джим посмотрел на него и снова улыбнулся своей кроткой милой улыбкой.

Ройбен, не торопясь, рассказал ему о своей встрече с Сюзи Блейкли. Он не хвастался, ничего не приукрашивал. Полностью опустив историю с призраком Марчент, он поведал, как вышел поохотиться, нарушив высочайшую волю Феликса и Маргона, как спас Сюзи и отвел ее в маленькую церквушку пастора Джордж. Сейчас Сюзи дома, у своих родителей.

– Вот такими вещами, Джим, мы и занимаемся, – закончил он. – Вот кто такие морфенкиндеры. Такова наша жизнь.

– Я знаю, – ответил Джим. – Это я понял. И понял уже давно. Об этой девочке я читал. Неужели ты думаешь, что я сожалею о том, что ты спас ей жизнь? Черт возьми, ты же спас множество похищенных детей, целый автобус. Все это, Ройбен, мне известно. Ты, может быть, забыл, где я работаю и где живу? Я не из тех священников, которые в благополучных пригородах исповедуют благополучные семейные пары и дают им советы по части правил хорошего тона. Я знаю, что такое зло. И узнаю его при встрече. И тоже способен улавливать его запах, правда, по-своему. А также запах невинности, беспомощности и отчаянной надежды. Но я знаю также, что следует выступать против зла, не пытаясь изображать из себя Бога! – Он умолк, задумался, слегка нахмурившись, и добавил: – Я хотел бы любить, как любит Бог, но забирать жизни, как это делает Бог, у меня нет никакого права. Это право есть лишь у Него одного.

– Послушай, я же еще когда в первый раз пришел к тебе исповедаться, предложил тебе звонить мне, если ты сочтешь нужным поговорить об этом. Так что в любое время…

– Ты, что же, думаешь, что мне это очень нужно? Я думаю о тебе, о том, что ты уходишь все дальше и дальше от обычной жизни. А теперь еще намерен и ребенка своего забрать в Нидек-Пойнт. Ройбен, даже чудесное обретение этого младенца не возвращает тебя к нам. Не исключено, что это и невозможно.

– Джим, я ведь там живу. И, что самое главное, это единственный ребенок-человек, который может быть у меня.

Джим растерянно заморгал.

– Что это значит?

Ройбен объяснил. Теперь он может зачать ребенка только с другим морфенкиндером, и все его дети тоже будут морфенкиндерами. На иное рассчитывать не приходится.

– Значит, Лаура не сможет забеременеть от тебя?

– Ну, довольно скоро это станет возможно. Она становится одной из нас. Послушай, Джим, мне очень жаль, что я вовлек тебя во все это, потому что ты ничем не можешь мне помочь, кроме как хранить мои тайны и оставаться моим братом.

– Лаура приняла такое решение? По собственной воле?

– Конечно. А как же еще? Джим, посуди сам: что нам дает Хризма? Мы не стареем. Нам не страшны ни болезни, ни умственная деградация. Нас можно убить, что да, то да, но большая часть даже смертельных для человека ранений на нас совсем не действует. Если не произойдет какой-нибудь совсем уж несчастный случай, любой из нас сможет жить вечно. Попробуй догадаться о возрасте Маргона, Сергея или кого-нибудь еще из старших. Ты же понимаешь, что я имею в виду? Ты знаком с Феликсом. И с другими разговаривал часами. Неужели ты считаешь, что Лаура могла отказаться от вечной жизни? У кого найдутся силы на такое?

Молчание. Конечно, напрашивался и следующий вопрос: согласится Джим или откажется, если Дар предложат ему, но так далеко Ройбен не решался заходить.

А его брат, кажется, совсем растерялся и пал духом.

– Знаешь, я хочу немного пожить рядом с моим малышом, – сказал, немного подождав, Ройбен. – Ну, несколько лет. А потом он, наверно, пойдет в школу в Сан-Франциско и будет жить с бабушкой и дедушкой, а может быть, будет учиться где-то в Англии или Швейцарии. Мы с тобой никогда не хотели такого, но если бы захотели, то могли бы и поехать туда. И у моего малыша будет такая возможность. Он не будет знать, кто я такой. Родители всегда стараются защищать своих детей от… от множества самых разных вещей.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – пробормотал Джим. – Еще бы мне не понимать! Я представляю себе моего сына… ему было бы сейчас… сколько?.. Уже двенадцать лет… не знаю…

Джим выглядел усталым, но не побежденным. Его черный костюм и пасторский воротничок, как всегда, походили на доспехи или что-то в таком роде. Ройбен попытался представить себя в положении Джима, но у него ничего не вышло. А рассказ о Лоррейн и ее нерожденном младенце лишь заставил его еще сильнее переживать за Джима.

Как же сильно отличалась нынешняя ночь от той, когда Ройбен в своей волчьей ипостаси, в душевной боли и растерянности, отчаянно нуждаясь в помощи Джима, вошел в исповедальню церкви Святого Франциска. Сейчас он хотел только одного: оградить Джима от всего этого – и не знал как. Ему хотелось рассказать брату о призраке Марчент, но и этого он не мог сделать. Он не мог позволить себе усугубить то бремя, которое уже взвалил на плечи Джима.

Джим поднялся, чтобы уйти. Ройбен не стал останавливать его. Но когда Джим подошел к нему и поцеловал его в лоб, он опешил. Джим же негромко пробормотал что-то о любви и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

Ройбен долго сидел неподвижно. На глаза наворачивались слезы, хотелось расплакаться. Ужасно хотелось оказаться в Нидек-Пойнте. И все время лезли в голову непрошеные тревоги. Что, если Селеста все-таки надумает сделать аборт? И как, черт возьми, Фил будет жить здесь, под одной крышей с Селестой, с Селестой, которая презирает его, и не только не скрывает своего отношения, но и во всеуслышание говорит о нем? Проклятье, ведь это же отцовский дом, верно? Ройбен должен оказывать отцу всяческую поддержку. Звонить ему, навещать его, проводить с ним время. Скорее бы закончили работу в доме для гостей! Как только дом будет готов, он позвонит отцу и уговорит его приехать и жить там сколько захочет. Нужно суметь показать Филу, как сильно он его любит и всегда любил.

В конце концов, окончательно измученный путаницей проблем и вопросов, кишевших в мозгу, он лег и уснул, и лишь тогда к нему вернулись задвинутые до поры в дальний угол сознания образы Нидек-Пойнта, лишь тогда он услышал спокойный умиротворяющий голос Феликса и понял, пребывая на грани между явью и сном, что его время в этом доме действительно закончилось и что перед ним прекрасное и ослепительно-яркое будущее. И, возможно, таким же окажется будущее и для Селесты. Возможно, она еще будет счастлива.

Бракосочетание должно было состояться в одиннадцать часов в кабинете судьи. Когда они подъехали туда, Лаура уже ждала в ротонде мэрии. Она поцеловала Селесту и сообщила, что та прекрасно выглядит. Селеста отреагировала благосклонно, сказала, что рада встрече, Ройбен же подумал, что все это выглядит очень живо и беззаботно, предсказуемо и забавно.

Они направились прямиком в кабинет судьи, и через пять минут процедура закончилась. По мнению Ройбена, она была унылой и даже мрачной, Селеста же полностью игнорировала его, как будто его там не было, и даже сакраментальное «Согласна» произнесла, обращаясь в пустоту. Джим стоял в углу помещения, скрестив руки на груди и глядя в пол.

Уже на пути к выходу, возле самой двери, Селеста вдруг объявила, что ей нужно кое-что сказать, и попросила всех отойти в сторону.

– Прошу прощения за то, что я наговорила вчера, – без всякого выражения, ровным сухим голосом произнесла она. – Ты был прав, Ройбен. Во всем случившемся твоей вины нет. Виновата – я. Я сожалею. Сожалею о том, что сказала вчера Филу. Наехала, незаслуженно обидела…

Ройбен улыбнулся, приветливо кивнул и точно так же, как вчера вечером, поцеловал ее в щеку.

Заметно растерявшаяся Лаура встревоженно уставилась на обоих, но Грейс и Фил были совершенно спокойны, как будто знали заранее о намерениях Селесты.

– Мы все отлично понимаем, – сказала Грейс. – Ты носишь ребенка, и нервы у тебя крайне напряжены. Неужели кто-то из нас может не понимать этого? И Ройбен тоже понимает.

– Я сделаю все, что в моих силах, чтобы тебе было легче, – сказал Ройбен. – Если захочешь, чтобы я был с тобой в родильной палате, я там буду.

– Ой, только не надо доходить до абсурда, – резко перебила его Селеста. – Да, я не считаю возможным избавиться от будущего ребенка только потому, что он причиняет мне неудобства. Но купить меня за деньги, чтобы я родила, не сможет никто. Если бы я хотела сделать аборт, то давно уже сделала бы его.

Джим быстро шагнул вперед и одной рукой обнял Селесту за плечи, а левой поймал ладонь Грейс.

– Я часто вспоминаю одно изречение святого Августина, – сказал он. – «Господь торжествует на обломках наших планов». И, возможно, именно это сейчас и происходит. Мы ошибаемся в расчетах, совершаем ошибки, но перед нами каким-то образом открываются новые двери, появляются новые возможности, о которых мы даже и не мечтали. Так давайте постараемся поверить, что каждый из нас сейчас стоит на этом пороге.

Селеста торопливо поцеловала Джима, обняла его обеими руками и уткнулась лицом ему в грудь.

– Мы будем с тобой на каждом шагу этого пути, дорогая, – добавил Джим. Он казался надежным и несокрушимым, как могучий дуб в лесу. – Все мы.

Великолепное представление и какая искренность! – подумал Ройбен. Он нисколько не сомневался в том, что Джим относится к Селесте, мягко говоря, без всякой симпатии. Но, если вспомнить вчерашний разговор, может быть, Джим просто любит ее – как пытается любить всех и каждого? Что я могу знать об этом? – спросил себя Ройбен.

Через минуту малочисленная группа распалась. Грейс и Фил увели Селесту, Джим направился в церковь Святого Франциска, а Ройбен пригласил Лауру на ленч.

Заговорили они лишь после того, как устроились за столиком полутемного итальянского ресторана. Ройбен кратко и сухо рассказал Лауре о вчерашних событиях и о том, как обидел Селесту.

– Зря я это сделал, – сказал он упавшим голосом. – Но мне было необходимо сказать хоть что-нибудь. Я ведь говорил тебе, что мне казалось, что ощущать чью-то ненависть бывает очень больно. Оказалось, что чувствовать глубокую неприязнь к себе – такую, какая исходила от нее, – еще больнее. Постоянную, всепроникающую неприязнь. Это как ожог. А ведь я всегда ощущал ее, когда бывал рядом с Селестой, от этого у меня на душе было холодно. Я понял это лишь теперь, когда сам начал испытывать к ней такое же чувство. Хотя, возможно, я и раньше воспринимал ее так, и, значит, я такой же лицемер, как и она.

На самом-то деле ему хотелось говорить о Марчент. Ему это было просто необходимо. Он всей душой стремился вернуться в мир Нидек-Пойнта, но сейчас застрял здесь, вдали от своей стихии, в своем прежнем мире, и всей душой рвался отсюда прочь.

– Ройбен, Селеста никогда не любила тебя, – сказала Лаура. – Она водилась с тобой по двум причинам – из-за твоих родных и твоих денег. Вот это она любила – и то и другое, – но сознаться в этом никак не могла.

Ройбен промолчал. Он просто-таки не мог поверить, что Селеста способна на такое.

– Я поняла это при первой же встрече с нею. Она чувствовала себя очень неуверенно и боялась сравнения с тобой – с твоей образованностью, с твоими поездками по миру, с твоим словарным запасом, с твоим светским лоском. Она яростно стремилась заполучить все это для себя, но ее постоянно грызла, терзала совесть. А проявлялись угрызения совести в сарказме, в постоянных придирках, которые она не прекратила даже и после того, как ваши отношения закончились. Она просто не могла позволить, чтобы все завершилось вот так, само собой. Она никогда не любила тебя. А теперь – ты же сам видишь – она беременна, в ярости из-за этого, но тем не менее живет в прекрасном доме твоих родителей, взяла за ребенка деньги – полагаю, что чертову кучу денег, – и сама же стыдится этого – так стыдится, что самое себя еле терпит.

Это очень походило на правду. Точнее говоря, внезапно стало ясно, что это и есть правда. Словно пролившийся откуда-то свет выявил какие-то невидимые прежде детали и дал ему возможность впервые разглядеть в целом ту часть своего недавнего прошлого, в которой присутствовала Селеста.

– Для нее, вероятно, это настоящий кошмар, – продолжила Лаура. – Ройбен, деньги сводят людей с ума. Так устроена жизнь, и никуда от этого не деться. Лишают разума. У твоей семьи денег много. Но все твои родные ведут себя не так, как ожидают от них посторонние. Твоя мама всю жизнь работает, как одержимая, словно она из тех, кто с самого начала делал карьеру только собственными силами. Твой отец, поэт, идеалист, ходит в одежде, купленной двадцать лет назад, и Джим точно такой же, не от мира сего – человек, посвятивший себя служению другим и отдающий этому все свои силы. Твой отец постоянно то доводит до совершенства свои старые работы, то строчит что-то в записную книжку, будто ему уже следующим утром предстоит читать лекцию. Твоей матери редко удается выспаться как следует. Ты тоже пошел в эту породу – в любое время дня или ночи готов взяться за очередную или внеочередную – если Билли потребует – статью и сидишь за компьютером, пока не заснешь прямо над ним. Но у тебя всю жизнь были деньги, и ты не имеешь понятия о том, что значит жить без них.

– Ты права, – ответил Ройбен.

– Понимаешь ли, она ничего не планировала заранее. Она просто не понимала, что делает. А вот меня давно занимает: почему ты вообще слушал ее?

Этот вопрос занимал и его самого. Взять хотя бы Марчент – в ней было что-то схожее с ним, то же загадочное свойство, заставлявшее его прислушиваться к тем, кто порицал его, кто постоянно ставил ему палки в колеса. Конечно, его родные старательно занимались этим задолго до того, как в хор влилась Селеста. Возможно, они, сами того не сознавая, почувствовали в ней родственную душу и пригласили ее в свой хор. Возможно, отношение к нему послужило для Селесты входным билетом в их круг, хотя ни Селеста, ни он сам совершенно не понимали этого. Ну, а после того, как она подхватила старую песенку насчет Солнечного мальчика и Малыша… что ж, стало ясно, что она говорит на одном с ними языке. Может быть, и ему было с нею легко именно потому, что она говорила на этом самом знакомом и привычном языке.

– Поначалу она очень нравилась мне, – негромко сказал он. – Мне было с нею приятно. Я считал ее красивой. Мне нравилась ее сообразительность. Я вообще люблю умных женщин. Мне нравилось проводить с нею время. А потом все пошло наперекосяк. Зря я молчал. Надо было сказать ей, как плохо мне было.

– Ты и сказал бы – в свое время, – ответила Лаура. – Ваши отношения неизбежно завершились бы самым естественным путем, даже если бы ты не поехал в Нидек-Пойнт. Они и кончились естественным путем. Но только сейчас у тебя есть ребенок.

Ройбен промолчал.

Ресторан постепенно заполнялся, но в углу, где они сидели, с приятным приглушенным светом, было довольно спокойно; и плотные занавески, и картины в рамах глушили шум.

– Неужели меня так трудно любить? – спросил он.

– Ты же знаешь, что нет, – улыбнувшись, ответила Лаура. – Тебя как раз легко любить, настолько легко, что тебя любят почти все, с кем ты встречаешься. Феликс тебя обожает. Тибо любит тебя. Да все они любят тебя. Даже Стюарт любит тебя! А ведь Стюарт – мальчишка, которому по возрасту положено любить прежде всего самого себя. Ройбен, ты отличный парень! Красивый и милый в обращении. Но я скажу тебе кое-что еще. В тебе имеется своеобразное смирение. А некоторые люди смирения не понимают. Ты умеешь открываться навстречу тому, что тебя привлекает, открываться навстречу людям, таким, например, как Феликс, чтобы учиться у них. Ты можешь неподвижно сидеть за столом в Нидек-Пойнте и с поразительным смирением слушать старейшин племени морфенкиндеров. Стюарт на это не способен. Стюарту обязательно нужно играть мускулами, подзуживать, провоцировать. Ну, а ты просто учишься. К сожалению, кое-кто – и таких немало – принимает это за слабость.

– Лаура, не слишком ли высоко ты меня оцениваешь? – усмехнулся Ройбен. – Впрочем, мне нравится ход твоих мыслей.

Лаура вздохнула.

– Ройбен, Селеста больше непричастна к твоей жизни. Это совершенно исключено. – Лаура вдруг нахмурилась, слегка скривила губы, как будто собиралась сказать что-то трудное и неприятное, и еще больше понизила голос. – Она проживет свою жизнь и умрет, как все прочие люди. И путь у нее всегда будет тернистым. Очень скоро она убедится, что деньги если и облегчают жизнь, то лишь в очень малой степени. Ты ведь сможешь простить ей все это, правда?

Он уставился в нежные голубые глаза Лауры.

– Подумай сам, – продолжала она. – Селеста же никогда ни сном ни духом не узнает о том, что открывается для нас с тобой.

Ройбен понимал, что эти слова обозначают в грамматическом и умозрительном смысле, но не мог понять их эмоционального значения. Зато он знал, что ему следует сделать.

Он достал телефон и набрал текстовое сообщение для Селесты. Набрал без сокращений, правильными, литературными фразами. «Я прошу прощения. Искренне и честно. Желаю тебе счастья. Хочу, чтобы, когда все это закончится, ты была счастлива».

«Какая же трусость, – подумал он, – набрать в айфоне буквами те слова, которые не решаешься сказать человеку в лицо».

Но уже через несколько секунд на экране появился ответ: «Ты всегда останешься моим Солнечным мальчиком».

Он оторопело посмотрел на экран, а потом удалил сообщение.

Из Сан-Франциско они выехали в половине четвертого, до возникновения предвечерних пробок.

Но дождь сильно замедлял движение, так что в Нидек-Пойнт Ройбен попал только в одиннадцатом часу вечера.

Как и в прошлый раз, жизнерадостные огоньки рождественских электрогирлянд сразу подняли его настроение. Все окна трехэтажного фасада были аккуратно окаймлены светящимися цепочками, терраса приведена в порядок. На стороне, выходящей к океану, были установлены сложенные сейчас навесы. А вокруг Святого семейства вырос большой, мастерски сделанный хлев; статуи установили в должном порядке, и, хотя в яслях пока не было ни соломы, ни зелени, изваяния завораживали своей красотой. Стоя в полумраке под дощатой крышей – лишь на лицах мерцал слабый отсвет от огней дома, отчего окружающая холодная тьма казалась еще гуще, – они являли собой воплощение стоического терпения и милосердия. Только сейчас Ройбен впервые явственно представил себе, насколько прекрасным обещает быть прием в честь Рождества.

Но еще сильнее он был потрясен, когда, повернув голову направо от дома, увидел мириады мерцающих огней, которые полностью преобразили близлежащую дубраву.

– Зимний карнавал! – прошептал он.

Не будь так холодно и сыро, стоило бы прогуляться туда. Лес так и манил к себе. Ройбен побрел вдоль дома по поскрипывавшему под ногами гравию подъездной дорожки и вскоре разглядел, что под деревьями густо насыпаны опилки, а развешанные на деревьях огоньки освещают дорожку, ведущую, как ему показалось, прямо в бесконечность.

Откровенно говоря, он не имел никакого представления о том, насколько далеко на восток тянется этот лес. Они с Лаурой много раз гуляли по нему, но никогда не добирались до его восточной границы. Сейчас же от осознания размаха этого предприятия, от зрелища бесчисленных лампочек, развешанных в лесу в честь самого темного дня года, у него перехватило дыхание.

Он вдруг вспомнил о том, что теперь от тех, кого он любит, его отделяет непреодолимая пропасть, и ему снова стало больно, но потом он подумал. Они приедут на наш рождественский вечер, будут вместе с нами на банкете и концерте. Даже Джим приедет. Он обещал. И Морт с Селестой приедут, об этом он позаботится сам. Так зачем же страдать, зачем допускать эту боль? Почему бы не обратиться к тому, что будет связывать его с ними, пока для этого останутся возможности. Он снова подумал о ребенке и, развернувшись, зашагал обратно вдоль дома, пока не вернулся к вертепу. Там было темно, и Младенец Христос был почти не виден. Но Ройбен все же сумел различить пухлые щеки, улыбку на лице и пальчики протянутых рук.

С океана дул леденящий ветер. Висевший над террасой густой туман внезапно сделался физически ощутимым, настолько ощутимым, что у Ройбена от него заслезились глаза. Он думал о том, что ему предстоит сделать для своего сына, о том, что следует обеспечить. Сейчас ему было ясно только одно: он ни за что не допустит, чтобы секрет Хризмы вошел в жизнь его сына, что он оградит его от этой тайны, даже если для этого придется удалить ребенка из Нидек-Пойнта, когда придет время. Но будущее было слишком обширно и запутанно, так что об окончательных решениях сейчас речи быть не могло.

Он замерз, хотел спать и к тому же не знал, будет ли Марчент ждать его в эту ночь.

Чувствует ли Марчент холод? Не может ли быть так, что холод – единственное, что она чувствует: гнетущий, ужасный эмоциональный холод, который куда хуже, чем тот холод, который сейчас пробирает его самого?

На него вдруг нахлынуло резкое возбуждение.

Он вернулся к своему «Порше» и достал из багажника непромокаемый длинный плащ «Барберри», который никак не мог собраться отдать укоротить. Он терпеть не мог холода, и чрезмерная длина плаща даже нравилась ему. Застегнув плащ на все пуговицы и подняв воротник, Ройбен направился в лес.

Не отрывая взгляда от чудесных огоньков, висящих у него над головой и вокруг, он вступил в лес, словно в просторный зал, где вместо колонн беспорядочно возвышались могучие дубы. Он шел все дальше и дальше, будто вчуже отмечая, что туман постепенно сгущается и что его лицо и руки уже сделались влажными. Лишь бездумно сунул руки в карманы.

Светящиеся бусы тянулись в глубь леса, и везде под ногами лежал толстый ровный слой опилок, приятно пружинивших под ногами. Когда он оглянулся, оказалось, что он ушел далеко от дома. Освещенные окна были почти не видны и лишь слабыми ореолами просвечивали сквозь деревья.

Он снова повернулся и пошел дальше на восток. Он намеревался дойти до самого конца этого изумительно иллюминированного леса. Но туман продолжал сгущаться и уже висел на ветвях перед и позади Ройбена.

Лучше вернуться.

И тут все огоньки погасли.

Ройбен замер на месте. Его окружала непроглядная тьма. Он, конечно, сразу понял, что случилось. Рождественская иллюминация была подключена к системе внешнего освещения поместья, которая всегда выключалась в полдвенадцатого ночи, – и, соответственно, вместе с нею и волшебные огни рождественской Страны чудес.

Он резко повернулся и зашагал назад, но тут же наткнулся на ветку и споткнулся о корень. Он не видел ровным счетом ничего.

Вдали все еще виднелся свет в окнах библиотеки и столовой, указывавший ему направление, но проглядывал он еле-еле. К тому же в любой момент и эти лампы могли выключить – никто ведь не имел представления о том, что он бродит в ночном лесу.

Он прибавил было шагу, но тут же споткнулся и, едва успев выбросить вперед руки, упал на мокрые опилки.

Он влип в пусть забавную, но изрядную неприятность. Сейчас его не выручало даже великолепное по сравнению с любым человеком зрение.

Он поднялся на ноги и поплелся вперед медленными мелкими шажками. Свободного места, где можно было пройти между деревьями, вполне хватало, нужно было лишь угадать его. Но через несколько шагов он снова упал, а когда опять встал, то не увидел света нигде.

Что же делать?

Он не сомневался, что может трансформироваться в любой момент – раздеться и трансформироваться, – и тогда он без всякого труда отыскал бы дорогу. В облике морфенкиндера он не заблудился бы и в этом жутком лесу.

Но что, если Лиза или Хедди еще не спят? Что, если кто-то из них ходит вокруг дома и, допустим, меняет лампочки? Да и Жан-Пьер может быть в кухне, он ведь почти не выходит оттуда.

Будет очень глупо, если его обнаружат, да и смешно было бы трансформироваться по столь пустяковому поводу, а потом поспешно возвращать себе человеческий облик и, дрожа от леденящего холода, поспешно одеваться возле черного хода. Абсурд, да и только!

Нет, нужно всего лишь осторожненько идти по лесу.

Он снова сдвинулся с места, выставив перед собой руки, но тут же зацепился носком ботинка за торчавший из земли корень и потерял равновесие. Однако на сей раз что-то удержало его от падения. Что-то прикоснулось к нему, подхватило под правую руку, и он сумел устоять на ногах и выпутаться из древесного капкана.

Что это было – плети ежевики или просто кусты, проросшие из корней? Он понятия не имел. Он застыл на месте. Рядом с ним что-то двигалось. Олень забрел в дубраву? Но Ройбен не чувствовал запаха оленя. Через некоторое время он осознал, что движение происходит не в каком-то одном месте, а вокруг него. Движение беззвучное, без хруста лежащих на земле веток, без шороха листьев…

Он снова ощутил прикосновение к своей руке, а потом что-то вроде ладони, крепкой ладони, легло ему на спину. Кто-то или что-то подталкивало его вперед.

– Марчент! – прошептал он, сохраняя неподвижность и отказываясь подчиниться направлявшей его руке. – Марчент, это ты? – Ответа не последовало. Темнота была столь густа, что он не увидел даже собственной поднятой руки, но неведомое существо, или кто это был, не выпускало его и продолжало попытки сдвинуть его с места.

Трансформация началась мгновенно, он даже не успел решить, стоит ли ему преображаться. Одежда начала трескаться по швам, затрещали отрывающиеся пуговицы. Поспешно сорвав плащ, он бросил его наземь. Звучно лопнула кожа ботинок, и он выпрямился во весь свой морфенкиндский рост. Теперь он мог видеть сквозь тьму, ясно различать стволы деревьев, контуры их крон и даже крошечные лампочки, скрывающиеся в листве.

Существо, державшее его, поспешно попятилось, но, обернувшись, Ройбен разглядел его, бледную мужскую фигуру, почти сливавшуюся с плававшими вокруг клубами тумана, а вскоре заметил и другие фигуры. Мужчины, женщины и поменьше, вероятно, дети. Но кем бы они ни были, они поспешно отступали, все так же не производя ни единого звука, и через некоторое время скрылись из виду.

Ройбен направился домой. Оставшиеся от одежды лохмотья он перекинул через плечо и легко бежал по лесу.

Остановившись возле темного окна пустой кухни, он отчаянным напряжением попытался вернуться в человеческий облик, но у него ничего не вышло. Закрыл глаза, собрал всю силу воли для обратного превращения, но волчья шкура не желала сходить. Пригнувшись за валуном, он снова всмотрелся в лес и опять увидел те же фигуры и очень медленно направился к ближайшей из них, к мужчине, который, судя по всему, наблюдал за ним. Худощавый, большеглазый мужчина с очень длинными темными волосами смотрел на него с легкой улыбкой. Одет он был просто и легко – в какую-то очень старомодную рубашку с рукавами-буфами, – но его силуэт уже начал бледнеть.

– Ну ладно… вы ведь не желали мне ничего плохого, верно? – полуутвердительно произнес Ройбен.

Со стороны леса донесся негромкий шелестящий звук, но это был не шорох листьев на кустах или ветках. Так смеялись эти странные существа. Ройбен успел разглядеть бледный профиль, длинные волосы. И они снова скрылись.

Он тяжело вздохнул.

Внезапно раздался негромкий, но резкий звук. Кто-то чиркнул спичкой. Только бы не Лиза или кто-то еще из слуг!

За северной стороной дома вспыхнул свет, который, похоже, пронзал туман, отчего тот сделался похожим на густой рой золотых пылинок. В этом свете Ройбен вновь увидел их: мужчин, женщин и фигурки поменьше, но все они тут же исчезли.

Скрипя от напряжения зубами, он торопил превращение. Свет между тем становился все ярче, и в конце концов его источник появился из-за угла слева. О боже, только не это! К нему, держа над головой керосиновую лампу, приближалась Лиза.

– Входите в дом, мистер Ройбен, – сказала она, похоже, не только не испугавшись, но даже ничуть не удивившись его волчьему облику. Напротив, она даже сделала движение, будто собиралась подать ему руку, и добавила: – Пойдемте!

Глядя на нее, Ройбен испытывал очень странные эмоции – нечто вроде стыда или что-то очень близкое к стыду, причем острому, как никогда в жизни, оттого, что стоит перед нею голый, в образе чудовища, а она знает его имя, знает, кто он такой, и может глядеть на него со своей обычной бесстрастностью, несмотря на то, что он не хочет, чтобы она его видела таким, и не давал на это разрешения. Он с болезненной ясностью ощущал и свою величину, и то, каким выглядит его лицо, покрытое шерстью, с безгубой пастью вместо рта.

– Пожалуйста, идите в дом, господин Ройбен, – сказал он.

– Я приду, когда буду готов.

– Отлично, – ответила она. – А их бояться не нужно. Тем более что они уже ушли. – Она поставила лампу на землю и удалилась.

Ужас! Стыд и срам!

Для обратной трансформации ему потребовалось не менее пятнадцати минут. По мере того как с него опадала густая волчья шерсть, ему становилось все холоднее – до дрожи. Он поспешно натянул рваную рубашку и то, что осталось от брюк. Ботинки и плащ валялись где-то в лесу.

Вбежав в дом, он устремился было к лестнице, чтобы поскорее попасть в свою комнату, но вдруг заметил Маргона, который в одиночестве сидел за столом в пустой кухне. Он сгорбился, уронив на руки голову с собранными на затылке в пучок волосами.

Ройбен остановился, ему хотелось заговорить с Маргоном, отчаянно хотелось рассказать о том, что он видел в лесу, но Маргон демонстративно отвернулся. Движение не было враждебным, он лишь чуть заметно повернул туловище и еще ниже склонил голову, словно говорил: «Давай притворимся, будто ты меня не видишь. Не лезь ко мне с разговорами, прошу тебя».

Ройбен вздохнул и покачал головой.

Поднявшись наверх, он обнаружил, что в его комнате горит камин. На разобранной постели лежала пижама. На столике стоял фарфоровый кувшинчик с горячим шоколадом, а рядом фарфоровая чашка.

Из ванной с видом человека, обремененного множеством неотложных дел, появилась Лиза и положила на кровать его белый махровый халат.

– Наполнить вам ванну, молодой господин?

– Спасибо, – сказал Ройбен, – но я моюсь под душем.

– Как пожелаете, господин. Может быть, ужин?

– Нет, мэм, – ответил он. Присутствие Лизы в его комнате обрадовало его. Он стоял посреди комнаты в своей драной мокрой одежде и, чуть ли не прикусив язык, ждал подходящего момента.

Лиза обошла его и направилась к двери.

– Что это за создания были в лесу? – спросил он. – Лесные джентри, да? Это ведь они?

Лиза остановилась. В черном шерстяном платье она выглядела необыкновенно элегантно; рядом с манжетами черных рукавов ее руки казались очень белыми. Задумавшись на мгновение, она сказала:

– Думаю, молодой сэр, что об этом вам следует спросить господина, но не этой ночью. – Она выразительно, словно монахиня, воздела руку с поднятым указательным пальцем. – Господин сегодня не в настроении, так что сейчас не лучшее время, чтобы расспрашивать его о Лесных джентри.

– Значит, я видел именно их? – уточнил Ройбен. – Но все же, черт побери, кто же они такие, эти Лесные джентри?

Она уставилась в пол, явно размышляя, что сказать, а потом снова взглянула на него, вздернув брови.

– А как вы сами думаете, молодой господин?

– Это не духи леса! – решительно сказал он.

Она ответила сухим кивком и снова потупила взор. Потом вздохнула. Ройбен впервые заметил на ее шее большую камею из слоновой кости, рельефное изображение на которой почти в точности повторяло жест, каким она сложила перед грудью тонкие руки, словно призывая к вниманию. Было в ней что-то такое, от чего у Ройбена стыла в жилах кровь. Она всегда производила на него такое впечатление.

– Название «духи леса» очень хорошо им подходит, – неохотно сказала она. – Именно в лесу они бывают по-настоящему счастливы. Так с ними было всегда.

– Но почему Маргон так недоволен их появлением? Чем они рассердили его?

Она снова вздохнула, немного замялась и, понизив голос до шепота, сообщила:

– Он просто не любит их и поэтому раздражен. Но… они всегда появляются перед зимним солнцестоянием. И я нисколько не удивлена тому, что они пришли так рано. Они любят туман и дождь. Любят воду. Поэтому они пришли сюда. Они всегда появляются на зимний солнцеворот, если здесь живут морфенкиндеры.

– А вы уже были в этом доме?

– Очень давно, – ответила Лиза после продолжительной паузы с тонкой ледяной улыбкой.

Он судорожно сглотнул. Да, в ее присутствии у него кровь холодела в жилах. Однако он не боялся ее и чувствовал, что не должен бояться. Но все же в ее манерах явственно проглядывала гордость и какое-то закоренелое упрямство, что ли?

– А-а, – сказал он. – Понятно.

– В самом деле? – осведомилась она, вдруг помрачнев лицом. – Лично я в этом сомневаюсь. Вы же, молодой сэр, конечно, не думаете, что под этим небом нет других Нестареющих, кроме морфенкиндеров? Вы, несомненно, знаете, что на земле обитает много других рас Нестареющих, у каждой из которых есть своя тайная судьба.

В комнате воцарилось молчание, но Лиза не уходила. Она смотрела на него словно из глубины своих собственных раздумий – выжидательно, терпеливо.

– Я не знаю, кто вы такая, – сказал он, стараясь говорить уверенным тоном, но как можно вежливее. – Честно говорю: не знаю, кто они такие. Но вам вовсе не следует так старательно опекать меня. Я этого не заслужил, да и не привык к такому обхождению.

– Но, господин, это же мое предназначение, – ответила она. – Вся моя жизнь посвящена этой работе. Мой народ всегда заботится о вашем народе и других Нестареющих, таких как вы. Так заведено от века. Вы – наши защитники и покровители, а мы – ваши слуги, так всегда был устроен мир. Впрочем, хватит об этом. Вы устали, и ваша одежда испорчена.

Она повернулась к столику и налила в чашку шоколад из кувшина.

– Вам нужно выпить это. И подойти поближе к огню.

Он взял у нее из рук чашку, одним глотком выпил шоколад и похвалил:

– Замечательно! – Как ни странно, теперь она вызывала у него меньше тревоги, но больше любопытства. К тому же, после того как он узнал, что она осведомлена об истинной природе живущих в этом доме, у него словно камень с души свалился. Исчезло бремя необходимости хранить тайну от нее и прочих слуг, но теперь он не мог отделаться от размышлений о том, почему Маргон не избавил его от этого бремени гораздо раньше.

– Вам, господин, здесь совершенно нечего бояться, – сказала Лиза. – Ни меня и моих сородичей – ведь мы всегда служим вам, – ни Лесных джентри: они совершенно безвредны.

– Они волшебный народец? – спросил Ройбен. – Древесные эльфы?

– О, вот так я их называть не стала бы, – ответила она; при этом в ее речи то ли случайно, то ли намеренно прозвучал немецкий акцент. – Предупреждаю вас – такие слова им не нравятся. К тому же никогда вы не увидите, чтобы были на них остроконечные шапочки и остроносые туфли, – добавила она с негромким смешком. – Они также не есть крохотные создания с полупрозрачными крылышками за спиной. Нет, лично я предпочла бы забыть слова «волшебный народец». А теперь, позвольте, я помогу вам избавиться от грязной одежды.

– Что ж, это нетрудно понять, – сказал Ройбен, игнорируя последние слова Лизы. – У меня даже немного на душе полегчало. Может быть, вы мне скажете еще, существуют ли в этих краях гномы и тролли?

На это Лиза ничего не ответила.

Ройбен со своей стороны настолько отвратительно чувствовал себя в рваных и мокрых брюках и рубашке, что и впрямь позволил Лизе помочь ему раздеться, естественно, вспомнив, что на нем нет нижнего белья, когда уже было поздно что-либо предпринимать. Но она мгновенно набросила на него махровый халат – ему осталось только продеть руки в рукава – и туго завязала пояс, как будто имела дело с ребенком.

Она была почти одного с ним роста. И ее уверенные движения снова удивили Ройбена, хотя теперь он имел некоторое представление о том, кто она такая.

– Ну, а когда господин вернется в обычное расположение духа, он, вероятно, объяснит вам все должным образом, – заявила она необычно мягким для себя тоном и, понизив голос, добавила со смехом: – Если они не появятся на сочельник Рождеста, он будет разочарован. Откровенно говоря, это было бы просто ужасно. Но ему совсем не нравится, что они болтаются здесь сейчас, и то, что их пригласили, тоже не нравится. Когда их приглашают, они делаются нахальными. А это его чрезвычайно раздражает.

– Вы имеете в виду, что их пригласил господин Феликс? – осведомился Ройбен. – Так вот что это было… Феликс выл…

– Да, их пригласил господин Феликс, и объяснить вам, зачем он это сделал, его прерогатива, а вовсе не моя.

Она собрала испачканную рваную одежду и свернула в тугой узел. Скорее всего, она намеревалась выбросить это тряпье.

– Но позвольте мне, пока августейшие господа не решат, что и как объяснить вам и вашему юному товарищу Стюарту, заверить вас, что Лесные джентри не в состоянии причинить вам ни малейшего вреда. А вам не следует позволять им тревожить… будоражить вашу кровь, как случилось, вероятно, этой ночью.

– Понимаю, – ответил Ройбен. – Они застали меня совершенно врасплох. И, честно говоря, вывели меня из себя.

– Если вам захочется вывести из себя их самих – что, кстати, я не рекомендую вам делать ни при каких обстоятельствах, – просто назовите их «волшебным народцем», или «эльфами», или «гномами», или «троллями». Ничего по-настоящему плохого они вам сделать не смогут, зато вполне способны устроить кучу мелких неприятностей!

Громко, резко рассмеявшись, она повернулась к двери, но снова остановилась.

– Ваш плащ… Вы забыли его в лесу. Я позабочусь, чтобы он был вычищен как следует. А теперь ложитесь спать.

И она вышла, плотно закрыв за собой дверь и оставив Ройбена с множеством незаданных вопросов.