Моя мать утверждала, что в любом зеркале, которым я пользовался, она видела мое лицо, а не свое, мое лицо и мои удивительные глаза, а потому она не держала зеркал в нашем доме. Разбила и вымела осколки, не рискнув в них взглянуть, потому что, по ее словам, из каждого смотрело мое лицо целиком, а не какая-то его часть. Она едва могла изредка глянуть на меня, а по большей части устремляла взгляд мне за спину или вообще на что-то еще, даже когда мы разговаривали. Соответственно, увидев множество моих лиц на осколках посеребренного стекла, она бы сошла с ума.

Хотя моя мать пила и употребляла наркотики, я верил, что насчет зеркал она говорила правду. Она никогда не лгала мне и по-своему любила меня. Думаю, из-за своей красоты, родив такого, как я, она страдала больше других женщин, окажись они на ее месте.

Мы жили в уютном домике, расположенном в глубине огромного леса, в милях от ближайшего соседа. К домику вела проселочная, петляющая между деревьев дорога. Каким-то образом – как именно, она никогда не рассказывала – мать заработала столько денег, что их хватило бы ей до конца жизни, но, зарабатывая деньги, она приобрела и врагов, которые наверняка бы ее разыскали, не поселись она в такой глуши.

Мой отец, романтик в душе, идею любви ставил выше моей матери. Неугомонный и уверенный, что найдет идеал, к которому стремился, он ушел до моего рождения. Мать назвала меня Аддисон. Дала мне свою фамилию – Гудхарт.

В ночь моего появления на свет, после тяжелых родов, повитуха, которую звали Аделаида, приняла меня в спальне моей матери. Добрая и богобоязненная женщина, Аделаида, увидев меня, свернула бы мне шею или задушила, если бы моя мать не вытащила пистолет из ящика прикроватного столика. То ли боясь, что ее обвинят в попытке убийства, то ли стремясь как можно быстрее покинуть дом, в котором находился я, повитуха поклялась никому не говорить обо мне и не возвращаться ни под каким видом. Для всего мира я родился мертвым.

Я мог воспользоваться зеркалом только в моей маленькой комнате, зеркалом в рост человека на внутренней стороне дверцы стенного шкафа. Иногда я стоял перед ним, разглядывая себя, с каждым прожитым годом все реже. Я не мог изменить внешность или начать понимать, каким могу стать, поэтому по всему выходило, что время, потраченное на самолицезрение, пользы не принесет.

По мере того, как я становился старше, мать все с большим трудом могла терпеть мое присутствие, и я не приходил домой многие дни кряду. В жизни ей пришлось испытать всякое, ее отличала не только красота, но и непоколебимая уверенность в себе, до моего появления она ничего не боялась, хотя не лезла на рожон и избегала ненужной бравады. Она ненавидела собственную неспособность сжиться с моим присутствием в доме, не могла контролировать охватывающую ее тревогу до такой степени, что время от времени выгоняла меня из дома.

Одним октябрьским днем, вскоре после рассвета, через несколько недель после моего восьмого дня рождения, я услышал от нее: «Это неправильно, Аддисон, и я презираю себя за это, но ты должен уйти, или я не знаю, что сделаю. Может, только на день, может, на два, не знаю. Я вывешу флаг, когда ты сможешь вернуться. Но сейчас я не хочу, чтобы ты оставался рядом!»

Роль флага выполняло кухонное полотенце, которое она вешала на крюк над крыльцом. Изгнанный из дома, каждое утро и вечер я проверял, вывешен ли флаг, и меня охватывал восторг, когда я его видел. Одиночество сильно давило на меня, пусть большую часть жизни мне и приходилось обходиться без человеческой компании.

Когда дом – включая и крыльцо – становился для меня запретной территорией, при теплой погоде я спал во дворе. Зимой – в гараже-развалюхе, на заднем сиденье «Форда-Эксплорера», или на полу в теплом спальнике. Каждый день она оставляла мне еду в корзинке для пикника, но в ней я не находил того, что хотелось мне больше всего: человеческого общения.

К моему восьмому дню рождения я провел в окрестном лесу не меньше времени, чем в доме. В мире природы ничто не пугало меня и не испытывало отвращение от одного моего вида. Повитуху я, естественно, не помнил, поэтому из человеческих существ видел только мать, и от контактов с ней у меня сложился однозначный вывод: встреча с другим человеком, несомненно, закончится моей смертью. Но крылатые и четырехлапые не судили меня так строго. Более того, силой и быстротой я, пожалуй, превосходил сверстников, а еще обладал врожденной способностью ориентироваться в лесу: всегда знал, где нахожусь и куда надо идти. Мой наряд состоял из туристических ботинок, синих джинсов и фланелевой рубашки, в кармане которой я носил швейцарский армейский нож со множеством полезных инструментов. В восемь лет я по многим параметрам был старше восьми, мальчик, но не похожий ни на какого другого мальчика.

Самые прекрасные работы человечества, которые я видел в книгах по фотографии, не зачаровывают так, как лиственный лес. Дуб, клен и береза, черемуха. И еще ольха, скромное такое дерево, его зачастую не замечают и опытные знатоки леса. И при этом половина Венеции, большого города в Италии, все еще стоит на сваях из ольхи, которая успешно сопротивляется воздействию моря на протяжении многих столетий. Летом дикая акация цветет красным. Аронник распускает огромные белые цветы. А все эти грациозные папоротники: многорядник копьевидный, солодковый папоротник, узорчатый пленчатолистый папоротник и страусник обыкновенный, напоминающие воланы. Мать любила природу и держала дома огромное количество справочников, поэтому я знал названия многих растений. Любил лес и в тот день в начале октября, изгнанный из дома, укрылся в чаще, которая в то время года сверкала осенним многоцветьем.

Более чем в миле от дома находилось мое любимое место: огромная, выпирающая из земли известняковая глыба. Тысячелетнее воздействие природы привело к тому, что она напоминала тающий айсберг. Диаметром, наверное, футов в сорок, ее тут и там пробивали тоннели самого разного диаметра, уходящие к пустотам внутри. И когда с севера дул сильный ветер, глыба пела, издавая жуткие звуки.

Я сел наверху, в семи футах над уровнем земли, и подставил лицо солнечным лучам, которые наклонными золотистыми колоннами пробивали листву. Великолепный лес был наполнен не только цветом, но и пением птиц, по большей части юнков и иволг, но хвостатки, радовавшие глаз синими крыльями, улетели вместе с летом. Я скорбел о лете, которое вытеснила осень, потому что лес менялся к худшему: многие существа становились не столь активными, или мигрировали на юг… или умирали.

Когда появился волк, меня это не удивило, я видел нескольких и раньше, скользящих среди деревьев настолько бесшумно, что они могли сойти за призраков давно ушедших волков. Многие годы эти горы очищались от волков людьми, которые не понимали их предназначения и полагали их опасными для человеческих существ, но теперь они возвращались, застенчивые, но великолепные.

Волки редко смотрят в глаза, потому что прекрасно знают: прямой взгляд означает вызов. Они предпочитают изучать другое существо исподволь, что можно ошибочно принять за коварство и хитрость. Этот, большой самец, появился из гущи папоротников неожиданно, словно материализовался среди груды зеленых шарфов, брошенных на пол фокусником. Встал перед известняковой глыбой, на которой я сидел, и посмотрел на меня снизу вверх, на мгновение встретился со мной взглядом, а потом покорно опустил глаза.

Мы не боялись друг друга. Как я узнал в последующие годы, для меня люди представляли собой куда большую опасность, чем встреча в лесу один на один с волком.

Я поднялся на ноги и уставился на него сверху вниз. Он опять прямо посмотрел на меня, а затем в сторону. Поскольку говорить мне было не с кем, я заговорил с ним. И почему нет? Из всех моих странностей наименьшая заключалась в том, что в отсутствие людей я беседовал с животными.

– Чего ты хочешь?

Он обошел глыбу, нюхая воздух, поглядывая на лес, уши приподнялись, наклонились вперед. А когда он посмотрел на восток, шерсть на загривке встала дыбом. Он тоскливо завыл, спрятал хвост между ног, посмотрел на меня, завыл снова и побежал на запад, нырнул под куст и исчез. Имей он голос, не мог бы более ясно объяснить, что с востока приближается угроза. Похоже, специально искал меня, чтобы предупредить.

Раньше ничего такого не случалось. Помимо того, что сотворила со мной Природа в чреве матери, помимо того, что она сделала меня изгоем, вызывающим страх и презрение, она никоим образом не причиняла мне вреда. Ее создания не кусали меня, пчелы не жалили, ядовитый плющ не обжигал, я знать не знал, что такое высокая температура или даже крапивница. Навредив мне в самом начале, Природа, вероятно, решила, что я получил свое, и больше мне внимания не уделяла, даже комары меня не кусали, то есть любое изменение моей внешности она полагала излишним. Гордясь тем, что сотворила со мной, пребывая, вероятно, в прескверном настроении, она всячески сопротивлялась попыткам изменить мое идеальное, на ее взгляд, несовершенство.

В полной уверенности, что волк подходил, чтобы предупредить меня об опасности, я уже собрался слезть со своего насеста, когда сквозь деревья увидел фигуру, мужчину в ярко-красной куртке и с карабином. Я сразу понял, что это охотник, хотя сезон охоты на оленей еще не начался, а это означало, что он играет не по правилам, а потому даже более опасен, чем другие люди, если вдруг увидит меня.

И тут, с расстояния в пятьдесят или шестьдесят футов, он меня увидел. Дружелюбно позвал, и это означало, что он не сумел меня разглядеть. Прежде чем он понял, что стояло перед ним, я соскользнул с известняковой глыбы. В панике уже собрался бежать к дому, но он что-то прокричал, и я подумал, что он ломится сквозь кусты, преследуя меня. От дома меня отделяла миля с небольшим. Вместо того чтобы бежать, я наклонился и пошел вокруг глыбы, а добравшись до большой дыры, заполз в нее на четвереньках.