Тигью Хэнлон, опекун Гвинет и благодетель, который дал отцу ключ от продовольственного склада и примыкающего к нему магазина подержанных вещей, оказался совсем не адвокатом, получающим высокие гонорары, как я поначалу предполагал.

В свое время морской пехотинец, прошедший войну, он стал священником и настоятелем церкви Святого Себастьяна. Именно к нему в час беды обращались наши с Гвинет отцы. Именно благодаря ему его прихожанка, мать судьи Галлахера, приняла все необходимые меры, чтобы девочку отдали под опеку Гвинет. Он был осью наших пересекшихся жизней.

В ту ужасную ночь мы находились в подвале дома настоятеля, примыкающего к церкви Святого Себастьяна, и отец Хэнлон обходился без белого воротничка священника, символизирующего на публике его статус.

До его признания чашу моего сердца до краев наполняли эмоции, а теперь она переполнилась. Я сел на краешек кресла, попытался найти подобающие слова и поначалу не смог. Накатившая волна эмоций не сшибла меня. Диплом по стоицизму я защитил еще до того, как научился ходить. Мне требовалось лишь мгновение покоя, и нужные слова, я это знал, обязательно бы нашлись.

– Вы кормили нас все эти годы.

– Еда не принадлежала мне. Ее жертвовали церкви.

– Вы одевали нас.

– Ношеной одеждой, которую тоже приносим в дар.

– Вы хранили наш секрет.

– Другого и нельзя ожидать от священника, выслушивающего исповеди.

– Вы никогда не подняли руку на отца.

– Я видел его лицо лишь несколько раз.

– Но никогда не ударили его.

– Я смог только раз посмотреть ему в глаза.

– И не ударили его.

– Мне следовало это делать чаще.

– Но после каждой встречи вы впадали в отчаяние.

– У меня периодически случалась депрессия и до того, как я узнал о тебе и человеке, которого ты называешь отцом.

– Однако от мыслей о нас ваша депрессия усиливалась. Вы сообщили в записке, что мы вызывали у вас кошмары, но вы все равно поддерживали нас.

Закрыв лицо руками, он заговорил на латыни, не со мной, возможно, молился. Я слушал, и, хотя не понимал слов, его великая печаль сомнений не вызывала.

Я поднялся с кресла, приблизился на пару шагов к отцу Хэнлону, но остановился, потому что мне не даровали, в силу моих отличий, способность утешать людей. Если на то пошло, я вызывал ярость. В ту ночь, когда отца жестоко убивали, я лежал под внедорожником, остро ощущая собственную неадекватность, бесполезность, и стыдился своей беспомощности.

Латинские слова крошились в его рту, слетали с губ отдельными слогами, он запинался в молитве, глубоко, со всхлипом вдыхал, а с выдохом из груди вырывались какие-то отрывистые звуки, наполовину рыдания, наполовину свидетельства отвращения.

Двадцать шесть лет жизненного опыта говорили, что именно я вызвал столь сильные, неконтролируемые эмоции.

– Я уйду. Не следовало мне вообще приходить сюда. Глупо. Я поступил глупо. И безответственно.

– Нет. Подожди. Позволь мне взять себя в руки. Дай мне шанс.

Мы получили от него так много, что я считал себя не вправе отказывать ему в любой просьбе.

Совладав с эмоциями, он направился к двери, через которую мы вошли, еще раз проверил замки, чтобы убедиться, что запер их. Постоял, прислушиваясь к бурану, спиной ко мне, наконец нарушил долгую паузу:

– Восточный ветер, как тот, что разделил море. – Эта мысль привела к другой, и он процитировал: – «Так как сеяли они ветер, то и пожнут бурю».

Хотя мне многое хотелось сказать, я знал, что лучше воздержаться. Баланс его разума и сердца нарушился, и только он сам мог восстановить гармонию.

– Северные корейцы, те, что остались, совсем недавно объявили, что птицы сами не болеют, но разносят болезнь. Невозможно ввести карантин на полеты птиц.

Об астероидах, убивающих планеты, писали книги и снимали фильмы, эти истории вызывали ужас у зрителей и у читателей. Но для того, чтобы уничтожить цивилизацию, не потребовалось прилетевшей из космоса горы массой в миллион тонн. Для убийства одного человека хватало нескольких капель нектара, собранного с олеандра и замешанного в мед, а все человечество смогло отправить в мир иной нечто меньшее, невидимый глазу микроб, созданный со злыми намерениями.

– Твой отец не знал, кто он, да и не было у него причин, чтобы знать, – добавил священник, все еще стоя лицом к двери. – Ты знаешь, кто ты, Аддисон?

– Чудовище, – без запинки ответил я. – Ошибка природы, выродок, мерзость.