Ночь молний, облака в огне, а мы стояли под открытым небом и выжили…

В период нашей совместной жизни мы с отцом часто исследовали город во время жутких гроз, не только в тот раз, когда умирающий мужчина дал мне золотые часы. Одной июльской ночью, когда мне шел шестнадцатый год, небеса разверзлись, чтобы вылить на город море, и мы поднялись наверх в высоких сапогах, черных плащах с капюшонами и балаклавах. Шагали по залитым водой улицам, словно моряки, смытые за борт, но благодаря каким-то чарам обладающие способностью идти по воде в поисках нашего корабля.

В какой-то момент мы оказались в большом парке, окруженном городом, и все теплое и зеленое под солнцем теперь выглядело холодным и черным. Свет фонарей, установленных вдоль пешеходных дорожек, серебрил дождь, и легкий туман окружал каждый из них. Дорожки, цвета молока, змеились между кустов и деревьев, пока не исчезали из виду. В ту ночь они казались загадочными, обещали вывести к чему-то удивительному, но мы знали их досконально, и никуда они вывести не могли, потому что начинались и заканчивались в парке.

Оглушительный удар грома раздался над нашими головами, а чуть раньше ослепительный зигзаг молнии прочертил небо над лужайкой, на которой мы стояли, и вонзился в шпиль – громоотвод – на крыше высокого здания на другой стороне улицы, граничащей с парком. Тысячи огней в здании мигнули, но не погасли, и я точно увидел, как на мгновение громоотвод засветился красным.

Я очень испугался и хотел где-нибудь укрыться, но отец заверил меня, что ни одна молния не попадет в нас, да и буря не представляет никакой угрозы. И если нам суждено умереть, не дожив до старости, то убийственные удары нанесут жители нашего города. Пусть и не поверив, что ярость природы обойдет нас стороной, я не позволил страху взять надо мной верх и стоял рядом с отцом, доверяя его мудрости.

Черная скорлупа неба трескалась снова и снова, некоторые зигзаги молний били по каким-то далеким целям, которые мы не видели, тогда как другие вылетали из черноты у нас на глазах, иной раз из одной точки неба в другую, словно ими перекидывались боги.

Между раскатами грома отец говорил о мощи природы: молниях, горячих, как расплавленное солнце, землетрясениях, которые рушат прочные здания, словно это термитники, о торнадо, ураганах, цунами.

– Природа – превосходная машина, которая становится буйной только в тех случаях, когда необходимо восстановить баланс соперничающих в ней сил. И почти всегда период буйства короток, день или два для бури с молниями, десять минут для цунами, минута для сдвига тектонических плит. Природа не ведет войну годами, злобы в ней нет.

Человечество, с другой стороны… Что ж, это более темная история. Адам и Ева, говорил он, не искали запретного знания в той степени, в какой пытались отыскать могущество. Могущество для того, чтобы стать богами. Могущество могло быть благом, если мужчины и женщины, которые им обладали, пользовались им мудро и с добротой. Но редко у кого возникало такое желание. Когда правитель использовал свою власть над подданными для сведения счетов и повышения самооценки, для реформирования общества, согласно собственным великим замыслам, результатом становились классовая война и геноцид.

Я не знал, зачем он мне все это рассказывает, и уже собрался попросить, чтобы он мне все разъяснил, но тут очередной, один из последних, огненный зигзаг развалил гигантский дуб, росший в сотне футов от нас. Языки пламени вырвались из расколовшегося ствола, словно прятались под корой. Половина дуба рухнула, вырвав из земли дымящиеся корни, но другая стояла как вкопанная, а ливень быстро затушил огонь.

Когда молнии иссякли и с неба лил только дождь, отец добавил:

– Если человек во власти решает, что изменения необходимы любой ценой, период насилия никогда не бывает коротким и не направлен исключительно для исправления дисбаланса, который вроде бы его вызвал. Месть становится синонимом справедливости. Ни один большой город не может чувствовать себя в безопасности от такого ужаса, ни в одной стране, ни в один исторический момент. И момент этот надо распознать вовремя. Будь начеку.

У меня оставалось много вопросов, но он тогда на них не ответил. Закрыл тему, которая определенно огорчала его. И никогда не касался ее за четыре последующих года, которые мы прожили вместе.

Оглядываясь на ту ночь и размышляя над словами отца, я думаю, он знал или подозревал что-то такое, чем не хотел поделиться даже со мной. Возможно, во сне, а может, на грани ясновидения, он узрел грядущее и испытал то ли благоговейный трепет, то ли ужас перед неистовой мощью этих событий. Потрясенный до глубины души, он не мог заставить себя говорить об этом, только надеялся, что истолковал все неправильно.