Хотя вино мы допили задолго до того, как Гвинет закончила рассказ, свечи по-прежнему горели ровно, окрашивая в синеву темноту столовой.

– Значит, полиция сочла смерть несчастным случаем?

– Да, – кивнула она. – От отравленного меда.

– А тебя полиция не разыскивала?

– Активно – нет. Было обращение к широкой общественности, через местное телевидение и газеты, с просьбой сообщить в полицию о местопребывании потерявшейся, потрясенной свалившимся на нее горем девочки, если кто видел ее. Фотографию – я и отец – сделали годом раньше, до того, как я подалась в готы, а до этого меня фотографировали только в младенчестве. Понятно, что ту девочку никто видеть не мог.

– Единственная фотография за столько лет?

– Если ты позволяешь себя сфотографировать, то не узнаешь, кто увидит твою фотографию через месяц, через год. Незнакомцы будут всматриваться в твое фото, в тебя, изучать тебя… Не столь, конечно, ужасно, как находиться в присутствии незнакомцев, когда они будут прикасаться к тебе, говорить с тобой, ожидать ответа, но все равно плохо. Меня мутит от этой мысли.

Какое-то время мы оба молчали.

Учитывая ее психологические проблемы и накладываемые ими ограничения, учитывая, что я мог покидать свое подземное убежище только глубокой ночью, в плаще с капюшоном, всякий раз рискуя погибнуть, если меня увидят, наша встреча и продолжающиеся дружеские отношения тянули на чудо. Я жаждал большего, чем дружба, но понимал: о том, чтобы любить и быть любимым, речи нет. Спящую принцессу мог вернуть к полнокровной жизни поцелуй принца, но никак не мой. Но, несмотря на желание, я не стремился к невозможному, меня вполне устраивало то чудесное, что уже произошло. И больше всего боялся, что мы можем потерять наше общее и разойтись в разные стороны.

– По телефону Телфорд сказал, что ты жила в санатории.

– Он так думал все эти годы. До прошлой ночи.

– И власти верили мистеру Хэнлону?

– Естественно. И не только потому, что он мой опекун, но и в силу его должности.

– И кто же он?

Хотя я не видел ее лица в подсиненной тьме, мне показалось, что она улыбалась, повторив: «Мой опекун». Сие означало, что какие-то секреты по-прежнему принадлежали только ей, несмотря на все, чем она поделилась со мной.

– У меня не было близких родственников, единственный мой друг был также моим опекуном, так что никакой адвокат не мог обратиться в суд, чтобы, в моих же интересах, тот выяснил мое текущее состояние и лечение. Кроме того, власти этого города настолько безразличны, что Служба защиты детей зачастую пристраивает их в приемные семьи, где их бьют, растлевают, а то и приучают к наркотикам. Всем это известно, но шум поднимается только при самых вопиющих случаях. Поэтому никто в городе не думает, что приемная семья автоматически лучше дорогого дурдома.

Последовавшую за этим короткую паузу нарушил я:

– Мне очень жаль, что тебе довелось увидеть отца мертвым, сразу после убийства.

– Я думала, что отвернулась достаточно быстро, чтобы этот образ не запечатлелся в памяти. Но он там остается. Яркий и ужасный. Мне этого никогда не забыть.

Перед моим мысленным взором тоже возникло изувеченное лицо отца, с выбитым глазом, заполнившей глазницу кровью…

Она отодвинула стул и поднялась.

– Я обещала тебе поиграть на рояле.

Я последовал за ней в гостиную, где свечи мерцали в чашах-подсвечниках из красного стекла, но красноватая темнота не выглядела более светлой, чем синеватая.

– Не стой рядом, Аддисон, – предупредила она меня, когда я встал за скамьей, на которую она села. – После смерти отца, чтобы сыграть хорошо, я должна чувствовать, что играю только для себя и для него. Сядь где-нибудь подальше.

Еще одна свеча мерцала на маленьком столике рядом с креслом. Я сел и приготовился слушать.

– Соната quasi una Fantasia до-диез минор, – объявила она, по-прежнему спиной ко мне.

Едва Гвинет начала играть, я узнал «Лунную сонату» Бетховена и поднялся, потрясенный, потому что из всей музыки, которую мы с отцом слушали на нашем проигрывателе компакт-дисков, именно она трогала нас обоих до такой степени, что мы не могли часто ее слушать. Эта музыка говорила с глубинами души и возносила высоко-высоко, в адажио, по моему мнению, даже выше, чем любая из сочиненных Бетховеном месс.

Я отошел к окну и постоял, глядя на снег, валивший так же, как и ранее. Ветер поутих, налетал порывами, да и то достаточно лениво. Снежинки более не тащило под углом к улице. Вместо этого они собирались в какие-то фигуры, которые тут же рассыпались, и я видел перед собой процессию призраков, мягко ложившихся на землю, словно череда нот, принося с собой мелодии высших сфер.

Название «Лунная соната» придумал не Бетховен. Так назвал ее его друг, которому музыка напомнила красоту Люцернского озера, когда ты скользишь по нему в лодке под лунным светом.

В ночи, окруженные снегом, появились три чистяка, те самые, которых я видел на крышах домов по другую сторону улицы, двое мужчин и женщина, в одежде больничного медперсонала, она – в белом, они – в голубом. Как с чистяками иной раз случается, они не просто пришли, а спускались по воздуху, выпрямившись во весь рост, словно их опускали на сцену невидимыми нитями.

Двое коснулись улицы и принялись оглядываться, но женщина подплыла к нашим окнам, будто притянутая музыкой. Прошла сквозь соседнее окно, в нескольких футах от меня. Стекла не разбились. По полу шагала, словно подчинялась закону всемирного тяготения, хотя я точно знал, что это не так. Пересекая гостиную, она напоминала движущуюся лампу. Темнота расступалась, пропуская женщину, чтобы сомкнуться за ее спиной. Она вышла из гостиной, миновала обеденную зону, через открытую арку проследовала на кухню, исчезнув из моего поля зрения. Наверное, обследовала и другие комнаты, потому что в скором времени вернулась, но не через дверь, а пройдя сквозь стену. Деревянная обрешетка и штукатурка препятствием для нее не служили. Она преодолела их с той же легкостью, с какой я проходил сквозь туман.

Чистяк-женщина подошла к роялю, остановилась, смотрела на Гвинет, не улыбаясь и не хмурясь, наблюдая за ней со спокойным интересом. Девушка понятия не имела, что ее разглядывают, не видела и мягкого свечения женщины, отсвет которого падал на нее и на клавиатуру. Она играла, словно компанию ей составляли только я и память о ее отце.

Какое-то время спустя наша гостья отвернулась от рояля и направилась ко мне. Повинуясь запрету отца, я смотрел в окно, избегая ее взгляда. Убеждал себя, что встреча наших глаз трансформирует меня точно так же, как в классическом мифе взгляд Медузы превращал человека в камень. Отец никогда не объяснял, что произойдет со мной, если я загляну чистяку в глаза, но во всем остальном он доказал свою мудрость, и я не находил оснований сомневаться в дельности его совета.

Сияние чистяка-женщины легло на меня и посеребрило оконную панель. Я осознавал, что ее лицо отражалось в стекле, когда она заглядывала через мое правое плечо, но не решался встретиться взглядом даже с отражением. После короткого колебания она прошла сквозь меня, сквозь окно, в ночь, и я подумал, что, возможно, она жила в другом измерении и могла исследовать этот мир, тогда как я перейти в ее мир не мог.

Она спустилась вниз вместе с падающим снегом и присоединилась к своим спутникам. Втроем они зашагали по улице в том же направлении, что и старик с собакой.

Соната закончилась, но Гвинет, похоже, не хотела услышать похвалу. После кратчайшей паузы, последовавшей за последним аккордом хватающей за душу музыки, она заиграла другую мелодию. Я узнал ее так же быстро, как чуть раньше – «Лунную сонату». Знал прекрасно, но не название. Именно эта удивительная и грустная мелодия в некоторые вечера находила путь в мои подземные, без единого окна комнатки и оставалась со мной, музыка, источник которой я так и не сумел найти, словно доносилась она из невидимого мне мира.

Я пересек комнату, встал позади Гвинет и чуть сбоку, на приличном расстоянии, чтобы она продолжала представлять себе, что играет только для себя и своего погибшего отца, но достаточно близко, чтобы чувствовать музыку, а не только слышать. Музыка – это звук, звук состоит из вибраций воздуха, и эти особенные вибрации резонировали с моим костным мозгом, с тканями моего сердца.

Закончив, Гвинет не поднялась со скамьи, сидела, опустив голову, руки отдыхали на клавиатуре, лицо окрасилось красным в мерцающем свете свечей.

Она молчала, и я понимал, что не должен прерывать столь желанной ей тишины, но не смог удержаться и шепотом спросил:

– Что это за музыка?

– Сначала я играла Бетховена.

– Да, я знаю. «Лунную сонату». Но потом?

– Это моя композиция. Я написала ее в первую неделю после смерти отца. Она выражает боль… боль его утраты.

– Удивительная музыка. Я не знал, что ты такая талантливая.

– Не надо этим восторгаться. Просто я это умею. Это дар. Я ничего не сделала, чтобы его обрести. Не заработала его.

– Ты, должно быть, записала свою композицию.

Она покачала головой.

– Нет. Эта музыка только для него и меня. И на этот раз – для тебя.

– Но я слышал ее раньше.

– Ты не мог.

Она заиграла вновь, на этот раз пианиссимо, и я возразил:

– Но я слышал ее много раз. В моих комнатах под городом. Однако так и не смог выяснить, откуда она звучала.

Потом молчал, пока Гвинет не доиграла композицию до конца. Последняя нота улетела от нас, как медленная птичка, подхваченная восходящим потоком воздуха.

– Я действительно слышал ее ночами, – повторил я.

– Я тебе верю.

– Но если ты не записывала ее и больше никто и нигде не мог…

– Тем не менее ты слышал ее. Я не знаю как. Но, возможно, знаю почему.

Я не очень-то понимал, что она хотела этим сказать – не-как-но-почему, и спросил:

– Почему?

Сначала она молчала, но потом все-таки ответила:

– Я не хочу говорить… вдруг ошибусь. Не хочу надеяться на что-то ложное.

Зазвонил ее мобильник. Она включила громкую связь.

– Алло?

Все мягкие интонации вымыло из голоса дешевым виски, слова звучали тихо и грубо, словно пропущенные через наполненный камешками зоб птицы.

– Мисс Гвинет, это я.

– Что-то не так, Саймон?

– Какие-то парни, они ищут вас.

– Какие парни?

– Соседи двух ваших квартир позвонили мне. Сказали, эти парни приходили, спрашивали о вас. Вашим соседям не понравился вид этих парней, они подумали, что я должен знать об этом.

– Мои соседи никогда меня не видели. Я их не знаю, Саймон, откуда ты знаешь их?

– Ну, мисс Гвинет, они дружелюбные, и я дал им мой номер телефона, знаете ли, вдруг прорвет трубу или что-то случится, когда вас не будет дома.

– У соседей есть телефон управляющей компании, и это все, что им нужно. Саймон, я просила тебя ни с кем обо мне не говорить.

Огорчение в ее голосе, похоже, расстроило его.

– Нет, нет, я никогда этого не делал. Не говорил о вас. Я назвал им другое имя, не ваше настоящее, и мы говорили только о пустяках, о том и о сем, как часто говорят люди.

Она встала.

– Но ты дал им свой номер телефона. Саймон, ты должен немедленно уехать.

– Отсюда? Из моего маленького, уютного гнездышка? Куда я поеду?

– Куда угодно. Эти люди придут к тебе.

– Но, мисс Гвинет, эти соседи, у них только номер моего телефона, не мой адрес, даже не моя фамилия.

– Эти люди, которые придут за тобой, у них большие связи, друзья в высоких кабинетах. Со временем они обязательно тебя найдут.

– Но куда я пойду? Некуда мне идти.

– Иди к моему опекуну. Я ему позвоню и скажу, чтобы он тебя ждал.

– Даже в хорошую погоду это слишком далеко, мисс Гвинет. В такой буран невозможно далеко уйти. Я хочу сказать, для человека моего возраста.

– Ты по-прежнему не водишь автомобиль?

– С моим прошлым мне никогда не выдадут водительское удостоверение, мисс Гвинет. Да и кому в этом городе нужно ездить на автомобиле? У меня есть велосипед и такси. Больше ничего и не требуется, но по такому глубокому снегу на велосипеде не проехать, и такси сегодня не вызовешь.

– Я приеду за тобой, Саймон, – сказала она после паузы. – Отвезу тебя.

– Если эти парни придут сюда, я им ничего не скажу. Совершенно ничего. Вы знаете, что не скажу, мисс Гвинет. Я скорее умру.

– Знаю, Саймон. Но я не хочу, чтобы ты умер, а до этого может дойти. Буду у тебя через полчаса.

– Да благословит вас Бог, мисс Гвинет. Извините, что доставляю столько хлопот. Вы ангел. Это чистая правда.

– Спасибо тебе, Саймон. Через полчаса. Идет?

– Идет.

Она разорвала связь.

– Телфорд и ему подобные выглядят людьми, но они животные.

– Они не животные. – Я покачал головой. – Животные убивают, лишь когда хотят есть. Животные страдают, но они ни на кого не возлагают вину за свои страдания. И они никогда не завидуют. Кто такой Саймон?

– Человек, который почти потерял свою душу, но потом все-таки обрел ее вновь. Пошли.