Сидя в «Ленд Ровере», окруженный городом, я подумал, что падающий снег теперь выглядит зловеще, словно я перенесся в тот самый буран, во время которого погиб мой отец, и ветер, за шесть лет обогнув землю бессчетное число раз, на этот раз вернулся за мной.

– Смерть Клер изменила Уолтера, – поделилась со мной Гвинет, когда мы направлялись в убежище, где она укрылась, покинув квартиру у Берегового парка. – Жестокость ее убийства, за которым последовал позорный приговор «невиновны», обозлила его.

Из троих насильников, Оркотта, Саббато и Клеркмана, последний был сыном многолетнего президента профсоюза городских полицейских и пожарных. Пресса и все городские власти сходились на том, что связи семьи Клеркмана никоим образом не помешают управлению окружного прокурора подготовить обвинительное заключение и провести процесс.

Как выяснилось в ходе судебных заседаний, в документах о передаче и обеспечении сохранности вещественных доказательств указывалось, что чепчик и трусики медсестры нашли среди остальных ее вещей на берегу пруда. Полицейский, который взял их у Вербины и оформил соответствующий протокол, уже вышел на пенсию и уехал в другой штат, а состояние его здоровья не позволило вызвать его в суд повесткой. По причинам, так и оставшимся без объяснений, прокуратура точно знала, что вещественные улики и соответствующие протоколы не подменялись. Более того, адвокат защиты предположил, что тетя Оркотта, Вербина Оркотт, заявлявшая, что нашла эти предметы одежды, сама могла подложить их в цветочный фургон, чтобы очернить своего племянника, которого ненавидела и считала законченным наркоманом. Разве она не думала, что ее муж слишком наивен и щедр по отношению к племяннику? Разве они не спорили о деньгах, которые он давал племяннику? Разве ее муж не подал на развод, узнав, что она передала в полицию так называемые улики? Вызванная свидетельницей, Вербина показала под присягой, что в суде ей показали совсем не те чепчик и трусики, которые она нашла под сиденьем в кабине фургона, но при безжалостном перекрестном допросе иногда путалась в показаниях.

Хотя в первоначальных заявлениях пресс-секретаря полицейского управления упоминалось, что на найденном матрасе обнаружены следы ДНК троих обвиняемых и жертвы, к тому времени, когда начался суд, прокуратура заявила, что следов ДНК жертвы и Оркотта на матрасе не обнаружено вовсе, а оснований утверждать, что найдены следы ДНК Клеркмана и Саббато, недостаточно. Поскольку тело медсестры плавало в пруду долгие часы, вода затекла в каждое отверстие. Заместитель коронера показал под присягой, что он не смог найти в трупе ДНК преступника. По какой-то неуточненной причине самого коронера среди свидетелей обвинения не оказалось.

При таких вроде бы жалких уликах дело никогда бы не дошло до суда, если бы не признание Саббато. На суде обвиняемый заявил, что написал признание, потому что два допрашивающих его детектива угрожали и психологически мучили его и он написал признание, опасаясь за свою жизнь. При этом они не позволили ему позвонить адвокату. Два психолога показали под присягой, что коэффициент интеллекта у Саббато ниже среднего и он страдает от комплекса неполноценности, а потому забитый и пугливый даже в самых обыденных жизненных ситуациях. Правда, они не зашли так далеко, чтобы утверждать, что Оркотт и Клеркман дружили с убогим Саббато исключительно по доброте душевной, но намекали на такое благородство.

Детективы, которые допрашивали Саббато, Хайнс и Корсо, закадычные друзья, давая показания, не стали отпираться, признав, что надавили на обвиняемого. После того как присяжные вынесли вердикт «невиновны», обоих детективов на год отстранили от службы, оставив без содержания. Но, пусть они лишились средств к существованию, на их жизненном уровне это никак не отразилось. Более того, они сняли квартиру в Лас-Вегасе, где и провели большую часть года, наслаждаясь всеми благами, которые мог предложить этот город. После чего вновь приступили к своим обязанностям, раскаявшиеся и ступившие на путь исправления.

Продолжая вести автомобиль сквозь усиливающийся снегопад, Гвинет перекинула мостик от Клер к настоящему:

– После того как суд отказался и дальше защищать девочку, найденную в мусорном контейнере, когда судья Галлахер принял решение убрать зонд для искусственного кормления, Уолтер решил, что система не может защитить девочку, как не защитила Клер. Без упоминания моего имени Галлахера убедили разрешить учреждение фонда, который возьмет на себя заботу о девочке, а ее опекунами стали Уолтер и его сестра Джанет, после чего они смогли перевезти девочку в дом, который я приобрела для них через фонд.

Учитывая тяжкий груз, каким давила на нее социофобия, и ограничения, ею вызванные, я поразился тому, что Гвинет смогла достичь столь многого. Решил, что умению добиваться желаемого и мужеству она научилась от отца, к которому относилась с тем же уважением, с каким я – к своему.

– Но каким образом удалось убедить судью вынести нужное решение, если он не знал, кто финансирует этот фонд?

– Судья Галлахер прислушивается к мнению своей матери, Роуз, потому что после ее смерти получит огромное наследство. А Роуз больше всех доверяет не своему сыну, который часто перечит ей, а Тигью Хэнлону.

– Твоему опекуну.

– Он рассказал ей, что будет с ребенком после того, как решение судьи вступит в законную силу. Роуз стало дурно при мысли о том, что девочку уморят голодом. Не упоминая о том, кто ввел ее в курс дела, она предупредила сына, что напишет новое завещание, согласно которому он получит не все ее состояние, а только четверть, если Уолтера и Джанет не определят в опекуны девочки. После этого колеса судейской машины завертелись со скоростью поезда-экспресса.

– Так много денег и усилий ради девочки, которую ты не знала.

– А на что еще тратить деньги, как не на такое? Кроме того, ты ее видел. Она особенная.

Я вспомнил лицо девочки, вызвавшее во мне мысли об умиротворенности, милосердии, надежде.

– Думаю, особенная. Но в чем?

– Время нам покажет. Может быть, и скоро.

Ветер гнал сухой снег вдоль улицы, запруженной транспортным потоком, скорость «Ленд Ровера» упала, но тем не менее вскоре мы прибыли в длинный квартал театров и ресторанов. Сквозь снег я читал названия пьес и имена актеров на рекламных щитах.

Задался вопросом, каково это, сидеть в темном зале такого театра, тогда как весь огромный мир на время сожмется до размеров ярко освещенной сцены, сидеть без страха среди сотен людей и смотреть на историю, которую им рассказывают, смеяться вместе с ними, замирать от страха, а в самый трагический момент пьесы плакать.

Вновь я подумал о девочке, лежащей в коме на наклоненной половине кровати, как принцесса из сказки, заколдованная принцесса, которой предстояло еще долгие годы ждать и расти, пока она достигнет возраста, когда принц сможет разбудить ее поцелуем и повести под венец. И, как положено в сказке, поцелуй этот излечит проломленную кость на виске, а потому, если льняные волосы откинуть назад, под ними более не откроется отвратительная вмятина на черепе.

Возможно, такие мысли не могли не вызвать перед мысленным взором изуродованного отцовского лица и брызг крови, образовавших нимб на снегу вокруг его святой головы.

– Что не так? – спросила она.

– Все хорошо.

– Что-то не так, – настаивала Гвинет.

– Нет, все хорошо.

По моему глубокому убеждению, она по-прежнему верила, что мое лицо всего лишь обезображено шрамами после ожогов. Мне не хотелось говорить ей, что были и другие, такие же, как я: мой отец, его отец, наверняка кто-то еще, разбросанные по миру, скрытые от всех. Она, несомненно, думала, что мой отец был таким же, как ее, человек обычной наружности, который ходил по улицам как при дневном свете, так и ночью, мог пойти, куда ему заблагорассудится, по его выбору. Я надеялся, что еще какое-то время она будет в это верить. Эти сладостные часы дружбы могли оборваться, когда она поймет, что ужас, который мы вызывали в людях, шел не от прозаических деформаций человеческого лица, подпадающих под медицинские определения, что мы невероятно ужасны и даже она, со всей ее терпимостью и сочувствием, отшатнется в страхе и отвращении.

– Все хорошо, – повторил я, отвернувшись от нее. – Я просто голоден.

– Мы почти приехали. Скоро пообедаем.

– Ладно. Я с удовольствием.

Я знал, что совершил судьбоносный поступок, уговорив ее выйти из тайника в библиотеке. И если мне предстояло умереть в этом снегу, как шестью годами раньше мой отец умер в такую же белую ночь, значит, своими действиями, вызвавшими этот снегопад, и мятежом против одиночества я сам подписал себе смертный приговор.