Зрелище было не из приятных, но оно порадовало Седрика Твигга, когда он опустил взгляд на искромсанное тело Нельсона.

От некогда крутого синего костюма покойного подмастерья не осталось ничего, кроме рваных лохмотьев, а одной из его дорогих туфель не хватало, равно как и пальцев на босой и лишенной носка ноге.

На лице у Твигга, склонившегося над рваным трупом, застыла сатанинская улыбка, и он осознавал, что его сутулость и злобное выражение были проявлениями как его недуга, так и теперешнего его наслаждения. Он пытался преследовать Нельсона от самого коттеджа, но из-за обострившейся болезни мог только волочить ноги вслед за своей добычей, а не догнать молодого человека, чтобы раскроить ему голову топором, которым рубил дрова. Симптомы становились все заметнее – перелет из Лондона был для него изнурителен.

Слюна, сочившаяся из открытого в ухмылке рта, капала с его подбородка, как вода из слегка протекающего крана, – еще одно свидетельство обветшания, которое он теперь признал, но с которым все еще пытался бороться. Специалист, у которого он консультировался в Лондоне, заверил его, что такие препараты, как перголид, замедлили бы упадок, но не предложил никакой надежды на выздоровление, и именно поэтому Твигг спешил все завершить сам, а не предоставлять обустройство своего конца Внутреннему двору.

Он знал, что наемные убийцы, подобные ему, редко выходят в отставку, чтобы дожить до естественной кончины; знал, что его хозяева всегда готовят другие «мероприятия» для тех, от кого им уже нет никакой практической пользы. Он и сам сыграл роль «мрачного жнеца» не для одного престарелого или ослабленного болезнью наемного убийцы.

Так почему он позволит себе попасть в ту же ситуацию? Ведь он давно составил другие планы. Не для него стареть и терять остроту глаз и ума, необходимую для работы; нет, когда придет время, он просто исчезнет и соберет деньги, которые припрятал в разных странах, на разных островах, в банках по всему миру, чтобы найти утопию по своему выбору, а не такую, что всегда ложно обещал ему ВД.

Он просто испарится.

Но развитие болезни Паркинсона обрушило эти планы раз и навсегда.

Хуже того, это развитие опережало прогноз специалистов с Уимпол-стрит. Твигг мог только надеяться, что обитатели Комрека – особенно медики – еще не заметили, как он ослаб. Но как только заметят – а это будет скоро, – он точно знал, какую акцию предпримет Внутренний двор. Прежде чем они смогут это сделать, он, однако, сам собирался кое-что предпринять.

Ведь он все равно был одиночкой (как и полагается всем наемным убийцам), живущим в изоляции, взаимодействующим с другими людьми по минимуму, докладывающим своим хозяевам кратко до обрывистости. Он никогда не стремился быть популярным.

Как же он презирал этих богатых, избалованных клиентов, проживавших в Комреке! Каждый из них был виновен в таких преступлениях, за которые большинство обыкновенных людей были бы осуждены и наказаны. Только потому, что эти преступники были несметно богаты – или вне всякого сравнения были богаты их попечители, – они проживали в тихой роскоши вместо того, чтобы окончить свои дни в суровых условиях тюрьмы или, по крайней мере, считаясь париями. Но больше всего он ненавидел своих хозяев, тех, кто посылал его убивать мужчин и женщин, которых они боялись или которым не доверяли, аутсайдеров, которые могли либо напрямую, либо посредством огласки навредить Внутреннему двору – самой мощной, самой зловещей и самой влиятельной тайной организации в королевстве.

В конце концов – нет, скоро – он выступит против этой гнусной и влиятельной клики, а также их наймитов, таких, как сэр Виктор Хельстрем, который никогда не удостоил его нормального разговора, не говоря уже о совместной трапезе. Хельстрем передавал Твиггу приказы, сообщал о миссиях, и только собственное высокомерие мешало ему бояться профессионального убийцы.

А потом были еще подчиненные, желторотые птенцы, один гаже другого, направляемые Твиггу, чтобы он научил их темному искусству и практическим аспектам убийства. Такие, как Эдди Нельсон.

Нельсон…

Твигг, чье тяжелое дыхание начало успокаиваться, уставился на разорванную, изуродованную фигуру своего самого последнего презренного стажера. Некогда Эдди Нельсон был около пяти футов десяти дюймов ростом; теперь же его тело было так искромсано и вытянуто, что он, если бы мог сделать невозможное и подняться на ноги, был бы по меньшей мере шести футов шести дюймов ростом. Дикие кошки словно бы состязались в перетягивании каната, причем в роли каната выступал труп. (Или, не труп? Возможно, Нельсон был еще жив, когда его терзали заживо?)

Живот молодого человека, рассеченный надвое, выставлял напоказ скользкие внутренности, исходившие паром на открытом воздухе, и куски хорошего мягкого мяса были вырваны и унесены, чтобы быть съеденными позже. Кишки вздувались и извивались, словно бы еще живые, хотя их хозяин был явно мертв, а из артериальных вен, некогда ведших к отсутствующему сердцу, все еще сочилась темно-красная кровь, словно убийство произошло только что.

Кошки любят играть со своими жертвами, вспомнил Твигг, и, казалось, в этом от них ничем не отличаются и дикие кошки, что берут не размерами, но числом. Они так истерзали беднягу Нельсона (даже у Твигга имелась искорка человечности), что убийца содрогался при виде своего наполовину съеденного и разорванного подмастерья. Странным было – странным, потому что это отвлекало внимание от голых и тревожно дергающихся кишок – отсутствие нижней челюсти Нельсона.

Верхние его зубы кроваво щерились на Твигга, но ниже, вплоть до открытого горла, было только ярко-красное мясо. Выше чудовищного «удаления» плоти остались вытаращенные глаза Нельсона, которые были по-прежнему открыты. Широко открытые, они смотрели; одно же глазное яблоко было повернуто так, словно стремилось увидеть, что находится в голове, а другое уставилось вниз, как бы не веря, что нижняя челюсть исчезла.

Седрик Твигг, изо всех сил сопротивляясь ограничениям, налагаемым на него болезнью, посмотрел налево, а затем направо, странным образом не испытывая страха перед дикими кошками.

Он чувствовал родство с ними, потому что они, подобно ему, тоже были убийцами.