Часам к восьми вечера Вадим наскипидарил себя так, что готов был уже всё бросить и бежать в Зону. Эрик посмеивался в усы, хотя волновался не меньше. Он поймал себя на том, что с тех пор, как стемнело, постоянно взглядывает на часы.

На рюкзак Шухарта, который принесли «паломники», он старался не смотреть.

В конце концов, Эрик включил приёмник, и они делали вид, что слушают новости. Потом Вадим поднялся и в который раз подошёл к окну. Свет двух цыплячьего цвета фонарей расплёскивался на узкой полоске между воротами и шлагбаумом. Всё остальное тонуло в чернильном, простудном мороке.

– Давай перекусим, – предложил Эрик, доставая из-под стола пакет. – Зря, что ли, я на обратном пути заезжал в лавку?

– Не надо было их отпускать, – сказал Вадим, не оборачиваясь. – Расспросить…

– Контракт есть контракт: они возвращаются, кто-нибудь из дежурных отвозит их в город.

– Значит, надо идти. Вам или мне.

– Вообще-то, – сухо проговорил Эрик, – мы тут как раз для того, чтобы никто туда не совался. Подыхает Зона или нет, а гробануться в ней – что два пальца… Тем более в темноте.

– Так что́, по-вашему, мы должны…

Он вдруг осёкся и маятником качнулся назад. В размытом жёлтом мареве промелькнула тень, которой там неоткуда было взяться.

– Vot chyort! – пробормотал Вадим, недоверчиво качая головой.

Заскрежетала заборная решётка. Тяжёлое тело ударилось о неё и, отшатнувшись, снова растворилось в сумраке.

Эрик, чертыхаясь, нашёл наконец ствол и вслед за Вадимом выскочил на площадку перед шлагбаумом. Ходячие мертвяки давно уже перестали покидать могилы – только потому, что, грубо говоря, закончились. Или что же, думал на ходу Эрик, это Зона напоследок выдавила откуда-нибудь старых, многотыщелетних?.. возродила и выпихнула из земли? облекла в плоть, впрыснула в жилы кровь?

Он сделал пару шагов, едва не поскользнулся в луже и наконец разглядел визитёра.

Ну да, конечно. Какие «многотыщелетние»? Мог бы с самого начала сообразить!..

Вадим уже вручную отжимал планку шлагбаума, чтобы Шухарт мог протиснуться.

Устал как пёс, это сразу было ясно. Ещё и замёрз, небось, хотя кто его знает. Он почти всегда такой после Зоны: краше в гроб кладут.

– Долго ты сегодня, – сказал ему Эрик.

Шухарт кивнул и побрёл ко входу в КПП. Кажется, он спал на ходу.

Когда Эрик с Вадимом зашли, Шухарт уже сидел рядом с рюкзаком и тупо смотрел в его нутро.

– Переодевайся, – велел Эрик Вадиму, – отвезёшь его домой. А то навернётся по дороге или собьёт кого-нибудь, сталкер хренов. Кончишься ты на работе, Шухарт, загоняешь себя до смерти. Ты где эту рванину добыл?

Шухарт непонимающе взглянул на него, потом улыбнулся краем рта:

– Держу на всякий случай. Хорошо хоть, они не догадались сапоги захватить.

Он встал и с кряхтением начал стаскивать с себя вонючие, засаленные тряпки, которые лет сто назад, может, и были одеждой. Вадим поймал взгляд Эрика и включил кондиционер.

Потом они все втроём дошли к стоянке, Эрик закинул рюкзак Шухарта на заднее сидение, и машина понеслась в ночь.

Шухарт сидел, привалившись плечом к дверце, и делал вид, будто дремлет. Он помнил, что надо было ещё куда-то зачем-то заехать, но куда и зачем – уже не помнил. Вадим вёл машину ровно, только иногда бросал на Шухарта колкие взгляды.

– Ну спрашивай уже, – сказал Шухарт беззлобно.

Вадим вздрогнул и какое-то время смотрел на дорогу.

– Я не знаю, что спрашивать, – сказал он наконец. – Ни одного умного вопроса.

– Давай глупые. Начни с того, зачем тебе это нужно.

Вадим пожал плечами:

– Просто, понимаете, у нас в семье дед всегда был… ну, как икона. Отец его плохо помнил, о нём в основном бабушка рассказывала. И я с детства знал, что, когда вырасту, должен быть как он. Не буквально, конечно, а…

– Понимаю, – кивнул Шухарт. Он повёл плечами, пытаясь сесть удобнее, но Вадим гнал машину слишком быстро. Хорошо ещё, они пока были в заброшенных кварталах. Может, подумал Шухарт, скоро отпустит. Должно отпустить.

Хотя должно было, по-хорошему, ещё часа два назад. Ну, час, при самых худших раскладах.

Вадим шумно вздохнул.

– И вот выходит, вроде я и знаю про деда многое. А толком – считай, ничего. Бабушка – это бабушка. Ну, статьи я его читал. Разве можно по статьям понять душу человека?

«Ишь какой, – подумал Шухарт. – Душу ему подавай, на меньшее не согласен».

Он попытался, не обращая внимания на мельканье «нитей» и «лепестков», найти нужные слова.

– В общем-то, я Кирилла плохо знал. Про себя, тем более про семью, он почти не рассказывал. Но, если задуматься, – разве в этом дело? Бывает: посмотрел на человека и сразу всё про него понял. Так и с Кириллом. Он был хороший человек, твой дед. Как витражное стекло после дождя: светлый и чистый. Настоящий. Таких мало. Вот если б их было больше – или развалилось бы всё к чертям, или мир стал бы лучше, я не знаю.

Шухарт замолчал. Они проезжали мимо вокзала, через плотную путаницу привязанностей, надежд, желаний. Главное сейчас не напрягаться, вообще не двигаться. Не впускать в себя.

Наконец начался парк.

Не отпустило, но стало легче.

– Ладно, – сказал Шухарт, – всё это только слова. Словами главного не объяснишь.

– А вот если бы он вдруг захотел пойти к Шару? Вы бы отвели его?

Шухарт кивнул.

С этого ведь всё и началось, подумал он. Вот как раз с этого. Я захотел, чтобы Кирилл перестал хандрить. Хотел сделать его счастливым.

– А… как думаете, о чём бы он попросил?

– Не знаю. Для этого, наверное, нужно быть Кириллом, чтобы понять… Но уж точно не для себя и не за себя, для себя он бы ничего просить не стал.

– Интересно, а были вообще люди, которые бы хотели чего-нибудь… ну, глобального? Я всё время, сколько здесь, смотрю на тех, кого вы водите, и думаю: а если среди них будет негодяй? Садист, убийца, насильник. И что, Шар ценой горя других сделает такого счастливым?

– Когда имеешь с ним дело, ни в чём нельзя быть уверенным, – сказал Шухарт. – Но… вряд ли. Думаю, он понимает что к чему. По-своему, но понимает.

Он вспомнил про Богомола. Собственно, Шухарт не знал, как его звали, Богомолом он окрестил его, как только впервые увидел. Было в этом невысоком старике что-то от пустоглазого хищника, который притворяется святошей.

К тому времени Шухарт уже не забивал себе голову тем, кто и зачем идёт к Шару. Просто вёл их туда. Всё понял и просто вёл.

Но не в случае с Богомолом. С самого начала старик ему не понравился. Взгляды, жесты, голос – всё было насквозь фальшивым. И вот всю дорогу от самого «Шара» Шухарт осторожно присматривался к нему. Из-за этого они тогда едва не угодили в «вафельницу», но был в группе мелкий такой паренёк… как его звали, Шухарт уже не помнил… да и знал ли? – вот он и спас всех.

Плохой был день, и плохой человек в группе, и всем им тогда мог выпасть билет в один конец, но бог миловал. И вот постепенно Шухарт начал понимать что-то про этого Богомола, а потом вдруг – как утюгом по голове – разом всё встало на свои места. И уже не нужно было ни доказательств, ничего – Шухарт точно знал, что идёт Богомол к Шару затем, чтобы ненависть свою выплеснуть, бесстрастную сухую ненависть ко всем сразу. Что-то, наверное, у этого старика случилось в самом детстве, да и по жизни потом легче не становилось, и он постепенно превратился в такую вот ходячую мясорубку.

Впервые за столько лет Шухарт растерялся. Времени не оставалось, они уже были возле фургона, и он, раздеваясь, слышал, как тянут жребий и как первым выпадает идти Богомолу.

Это был плохой день. Всё так удачно складывалось. Ему даже ничего не нужно было делать, всего лишь пропустить Богомола вперёд.

Он так и не знал, почему в последний момент остановил старика.

Но он остановил. И пошёл первым.

А после на КПП узнал от Эрика, что группа вернулась не вся. Один из «паломников», по их словам, спустился к Шару первым и пропал. Они долго ждали, потом долго искали, потом наконец сообразили, что пора возвращаться.

Это был единственный подобный случай – и единственный такой «паломник».

– Думаю, – повторил Шухарт, – он понимает, что к чему. По-своему, но понимает.

– Почему вы так уверены? Разве есть хотя бы одно подтверждение, что Шар разумен? Вы вообще когда-нибудь задумывались, а что оно такое – Шар? – спросил Вадим, загораясь. – Ведь от этого же тоже многое зависит. А вдруг он – просто сложный механизм с обратимым действием: сейчас выполняет желания, а потом – как в сказке о Золушке – пробьёт полночь, и всё вернётся в прежнее состояние. А если даже – хорошо! – он – разумное существо, вдруг он наблюдает за нами и решает: вообще-то мы разумные или нет? С его точки зрения. Может, для него ни язык, ни все эти наши машины, телевизоры, книжные шкафы не являются показателем разумности? Как для нас – бобровые хатки или термитники. – Он помолчал, глядя в ночь. – Ведь если прав был профессор Пильман и Зоны – это результат визита инопланетян, значит, Шар – ключевой объект. Он слишком отличается от всего остального, что там нашли за все эти годы. А может, – увлечённо продолжал он, – это только яйцо, семечко, и нужны благоприятные условия, чтобы оно проклюнулось, проросло. И такие условия – уровень разумности! Или даже не разумности – порядочности, этичности, я не знаю… И вот оно ждёт этих условий, по-своему проверяет внешнюю среду, пытается по мере возможностей изменить – а среда-то остаётся прежней, и оно медленно умирает, высыхает. И если ничего не изменится – так и умрёт, точней, даже не родится. Неужели за всё время вы об этом ни разу не думали?

Шухарту стало откровенно скучно. Мальчик не понимал.

– Вот представь, – сказал Шухарт, – что ты врач. Обычный хирург. И к тебе приносят человека, которого ранили из ружья. Тяжело ранили. И счёт идёт на минуты: успеешь всё правильно сделать – спасёшь, нет – нет. Будет для тебя иметь значение, лезвием какой фирмы брился стрелявший или во что он был одет? А политические взгляды твоего пациента? Ну, теперь понял?

– И всё-таки, – сказал Вадим, – и всё-таки, какого вопроса он ждёт? Какой вопрос мы все ему так и не задали?

Теперь они мчались мимо ипподрома, и прогорклые клочья дневных страстей несильно жгли кожу; Шухарт дёрнул плечами, поморщился. Внутри, чуть выше сердца, как будто царапал тугой узел.

Потом выехали на проспект, на эту чёртову развязку, и стало совсем плохо. Пару часов назад там кого-то опять сбили. Шухарта как будто окатили тепловатой мочой или уксусом. Ужас и боль. И отчаяние водителя… а у него только сын в школу, в первый класс… наверняка посадят… но что ж она побежала… он никак не успевал… а теперь… господи, молодая какая… господи!.. вот бы всё отменить, переиграть, отмотать, он бы всё отдал, только бы… это ж на всю жизнь… госпо!..

Проехали.

Вадим не смотрел на него, но ждал ответа.

– Знаешь, – медленно произнёс Шухарт, – наверное, если бы твой дед был жив, он бы морочил себе голову ровно тем же. Ему всегда… как бы это сказать… вот если всё хорошо, и сытно, и светло, и – ну понимаешь? – всё нормально, в общем. И обычный бы человек жил бы и жил, и был бы счастлив. А вот Кирилл обязательно хотел бы… не большего даже… высшего, что ли. Да, высшего.

Он, наконец, взглянул на Вадима: то ли из-за теней, то ли из-за усталости, но Шухарту вдруг показалось, что рядом сидит Кирилл. Такой, каким он был миллион лет назад, до всего.

– Вот что, – сказал Шухарт. Они уже подъехали к дому и остановились у подъездной дорожки, отсюда видны были цветник, разбитый Мартышкой, и лабиринт из труб, коряг, арок, где близняшки обычно играли в сталкеров. – Я совсем забыл. – Он покопался и вытащил из-под сидения судок. Открыл и положил свёрток с бутербродами перед Вадимом. – Вот, возьми. Бери-бери, не стесняйся. Тебе до дома шагать и шагать, по дороге приговоришь. Заодно меня спасёшь от неприятностей: Гута, если увидит, что я не съел, крепко обидится и устроит мне глобальный нагоняй.

Вадим покраснел и взял пакет обеими руками, как обезвреженную мину.

– Спасибо.

Он открыл дверцу, выбрался из машины и только тогда, наконец решившись, спросил:

– Господин Шухарт, можно я завтра приду в «Шар»? У меня как раз выходной, и… Можно?

– Не боишься? – спросил Шухарт. Впервые за чёрт знает сколько времени он почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается к горлу что-то давно забытое.

Он вдруг понял, что улыбается.

Вадим помотал головой.

– Я подумаю.

Шухарт смотрел, как он, по-прежнему сжимая пакет обеими руками, шагает по улице. Узел над сердцем ослабевал. Шухарт вдруг понял, что не видит «лепестков» и «нитей», а усталость и боль, которые чувствует, – только его, нормальные, обычные усталость и боль.

Отпустило наконец.

Он посидел ещё минуты четыре, потом поставил машину в гараж и вошёл в дом.

Близняшки тотчас с индейскими боевыми воплями бросились ему навстречу, он замахал руками, кое-как отбился и первым делом поспешил в ванную. Сбросил одежду в бак, постоял под душем, слушая, как Гута отчитывает близняшек за то, что с немытыми руками уселись за стол. Близняшки ссылались на деда Рэда, который занял ванную. Гута была, как всегда, неумолима.

Ужин был роскошный, и Мартин, весь какой-то растрёпанный и взволнованный, с удовольствием просил добавки, рассказывал про Мартышку, смеялся вместе с Гутой над шутками телеведущей, смеялся так легко и воздушно, что Шухарт и сам улыбнулся пару раз. Гута поблагодарила за цветы, Шухарт молча поцеловал её в щёку.

Он просидел за столом ровно столько, сколько требовали приличия. Ну, может, чуть меньше. Близняшки поели и теперь играли в прятки, Мартин негромко рассказывал о новостях с работы, обсуждал с Гутой, где лучше покупать пелёнки и подгузники.

Шухарт кивнул им, дескать, пойду, встал и отправился в спальню.

Он не стал включать свет, просто раздвинул шторы, чтобы свет одинокого фонаря падал на изголовье. Раздевшись, лёг на хрусткие, слегка пахнущие яблоками простыни, – и только сейчас заметил, что в углу комнаты в кресле кто-то сидит. Если бы не знал кто, решил бы, что увидел в зеркале собственное отражение.

– Ну вы, трижды прадед, даёте, – сказал Шухарт, с наслаждением вытягиваясь всем телом на кровати. Каждая косточка, каждая мышца ныли, но это была приятная боль, боль после тяжёлого, достойного рабочего дня. – Сделаете меня когда-нибудь заикой. Эх, папаня…

Он смотрел в широкое тёмное лицо, в пустые пуговицы глаз и постепенно уплывал в сонное нигде. Это был хороший, крепкий сон, может быть, сегодня – сон без сновидений. Он уже адски устал видеть одно и то же. Устал сомневаться. На размытой грани между настоящим и призрачным он словно бы через лёгкую дымку увидел, как тают стены комнаты и свет фонаря становится по-полуденному пронзительным, увидел за этими стенами другую стену – неровную и отвесную стену карьера, а там, где прежде сидел папаня, вдруг проступил другой силуэт.

– Представляешь, – сказал ему Шухарт, – кому-то ещё интересно что-то, кроме счастья как такового. Представляешь?

Он улыбнулся силуэту, улыбнулся папане и вспомнил, сколько всяких теорий возникло в первые годы. Тогда выдвигали самые безумные гипотезы, которые некому было подтвердить: никто попросту не мог войти в Зону, никто, кроме Шухарта и тех, кого он соглашался вести. Он, впрочем, соглашался вести всех, ограничивал только количество человек в группе. Учёные и журналисты пытались к нему подступиться, но им не удавалось: обстоятельства не складывались никогда. Некоторые, чтобы поговорить с ним, присоединялись к очередной группе. Но по пути туда Шухарт пресекал всякую трепотню, а потом всё решалось само собой.

О гипотезах, одна другой безумней, ему иногда рассказывал Бен-Галеви. Что-то Шухарт слышал от «паломников». Его это мало занимало.

В первые же годы на улицах Хармонта появилось несметное количество зевак. Толпы «Ошарашенных» в этих их рыжих кепках, демонстрации Истовых Прихожан с плакатами «Покайтеся! Мессия гряде!», – а были ещё фанаты сталкеров, которые любили презрительно сплёвывать через губу вызубренные профессиональные словечки и самозабвенно рассуждали о природе «сучьих погремушек». Он помнил маскарад «Благая весть из Зоны» и то, как с треском провалился в Хармонтском драматическом «Сталкер, или Туда и обратно». Помнил эту нелепую компьютерную игрушку, и значки, и жевательную резинку «Комариная плешь», и мыло «Студень». Помнил, как в конце октября, года так двадцать три назад, в городе появился маньяк, которого газеты окрестили Некроубийцей: он решил, будто поднявшиеся из могил мертвецы суть глаза и руки Шара, и, выслеживая их, целенаправленно изничтожал.

Потом всё как-то само собой улеглось.

– Когда люди счастливы, – сказал силуэту Шухарт, – они становятся спокойнее. Как думаешь? Хотя, что я тебя спрашиваю – ты-то знаешь наверняка. Ты уже тогда знал, что делал. Это я дурак, я не умел попросить. А ты – знал. Всё правильно. Счастье, полученное даром, обесценивается. Такие уж мы… недоделанные, искорёженные. С нас нужно взять по самой полной цене, а потом уже выдать товар, иначе растопчем с кривой усмешкой. Это мы можем. А счастье – штучный товар. Если его вручить оптом, всем сразу – толку не будет. Разве что превратить всех в глиняных болванов. Ты знал… с самого начала? Или ты тоже учился? Все эти мертвяки, все смерти – это ты так пытался сделать нас счастливыми? Интересно, когда и как ты всё-таки понял, что нас нужно всего лишь сделать нами – теми, какими мы должны были стать, но не стали, потому что струсили, смалодушничали перед этим миром, его дерьмом, его вывернутостью? – и вот ты делаешь то, на что у нас самих не хватило духу, даёшь нам второй шанс. Но ведь так не бывает. Этого никто и никогда не должен уметь. Разве только Бог. И тогда ты должен быть Богом или чем-то очень близким к Богу, чем-то таким, что почти всеведуще и всемогуще. Почти. Но я не верю в Бога и не верю в дьявола. Ты слишком похож на Бога, чтобы быть им. Та же петрушка и с дьяволом. Я знаю, знаю: все эти разговоры – это всё письма в один конец, даже если ты их и получаешь, даже если ты – «ты», а не порожняя машина или изъян в миропорядке. Но всё-таки. Если когда-нибудь я приведу к тебе Вадима и он спросит себя – ты ему ответишь?

Он не заметил, как лёг на бок и подтянул к животу колени. Вокруг колыхалось мутное жёлто-чёрное марево, и он уже не знал толком, где находится: в кровати или в карьере, и когда – ночью, в собственном доме, или днём, едва приходящий в сознание после «мясорубки» и обнаруживший себя, как всегда, уже перед Шаром. В позе новорождённого.

С тоской он подумал о том, что двадцать пять лет, девять тысяч сто семь ходок – это невыносимо, нелепо мало. Он почти ничего не успел. Почти ничего.

– Я ведь старею, – с укором сказал он силуэту. – Каждый раз после «мясорубки» ты штопаешь меня, но это же не до бесконечности. Я выдыхаюсь. Зона тоже выдыхается, может, ты на это и рассчитываешь: что они потом смогут ходить к тебе сами. Но это будет… я не верю. Слишком просто. Ты же нас знаешь. Кто-то должен их сдерживать, что-то. Иначе это будет бойня за счастье, мы не умеем по-другому. Ты не создаёшь из ничего, ты только выпускаешь то, что в нас уже есть, то, что сами мы стараемся упрятать как можно глубже. Но до того, как ты это сделаешь, мы перегрызём друг другу горло. Так не годится, слышишь? Придумай что-нибудь, обязательно придумай! Или загляни ко мне в душу и отыщи, вытащи наружу ответ. Тот, которого я, может, боюсь.

Он замолчал и почувствовал, что окончательно соскальзывает, растворяется в беспамятстве.

Он знал: рано утром Гута непременно разбудит его. Позовёт к столу, а он, как всегда, откажется завтракать и возьмёт с собой судок с бутербродами или блинчиками, потом сядет в машину и поедет к «Шару», чтобы войти в бар ровно в семь утра. Какая бы ни была погода и кто бы там ни ждал его.

И всё повторится. Как повторяется сейчас этот сон, в котором реальность перемешалась с выдумкой. И вот он уже снова стоит в карьере, и в ушах по-прежнему звучат отголоском слова: «…для всех… даром!..», – и он замер перед медной зеркальной поверхностью, ждёт ответа и смотрит на Шар, а на него точно так же пристально и с надеждой смотрит его собственное отражение.

И тоже ждёт.