Странности в поведении Передонова все более день ото дня беспокоили Хрипача. Он посоветовался с гимназическим врачом, не сошел ли Передонов с ума. Врач со смехом ответил, что Передонову сходить не с чего, а просто дурит по глупости. Поступали и жалобы. Начала Адаменко, она прислала директору тетрадь ее брата с единицею за хорошо исполненную работу.

Директор во время одной из перемен пригласил к себе Передонова.

“А, право, похож на помешанного”, – подумал Хрипач, увидев следы смятения и ужаса на тупом, сумрачном лице Передонова.

– Я имею к вам претензию, – заговорил Хрипач сухою скороговоркою. – Каждый раз, как мне приходится давать урoк рядом с вами, у меня голова буквально трещит, – такой хохот подымается в вашем классе. Не могу ли я вас просить давать уроки не столь веселого содержания? “Шутить и все шутить, – как вас на это станет”?

– Я не виноват, – сердито сказал Передонов, – они сами смеются. Да и нельзя же все о букве Ь да о сатирах Кантемира говорить, иногда и скажешь что-нибудь, а они сейчас зубы скалят. Распущены очень. Подтянуть их надо.

– Желательно, и даже необходимо, чтобы работа в классе имела серьезный характер, – сухо сказал Хрипач. – И еще одно.

Хрипач показал Передонову две тетради и сказал:

– Вот две тетради по вашему предмету, обе учеников одного класса, Адаменка и моего сына. Мне пришлось их сравнить, и я принужден сделать вывод о вашем не вполне внимательном отношении к делу. Последняя работа Адаменка, исполненная весьма удовлетворительно, оценена единицею, тогда как работа моего сына, написанная хуже, заслужила четверку. Очевидно, что вы ошиблись: балл одного ученика поставили другому, и наоборот. Хотя человеку свойственно ошибаться, но все же прошу вас избегать подобных ошибок. Они возбуждают совершенно основательное неудовольствие родителей и самих учащихся.

Передонов пробормотал что-то невнятное.

В классах он со злости усиленно принялся дразнить маленьких, наказанных на-днях по его жалобам. Особенно напал он на Крамаренка. Тот молчал, бледнел под своим темным загаром, и глаза сверкали.

Выйдя из гимназии, Крамаренко в этот день не торопился домой. Он постоял у ворот, поглядывая на подъезд. Когда вышел Передонов, Крамаренко пошел за ним, в некотором отдалении, пережидая редких прохожих.

Передонов шел медленно. Хмурая погода наводила на него тоску. Его лицо в последние дни принимало все более тупое выражение. Взгляд или был остановлен на чем-то далеком, или странно блуждал. Казалось, что он постоянно всматривается за предмет. От этого предметы в его глазах раздваивались, млели, мережили.

Кого же он высматривал? Доносчиков. Они прятались за все предметы, шушукались, смеялись. Враги наслали на Передонова целую армию доносчиков. Иногда Передонов старался быстро накрыть их. Но они всегда успевали во-время убежать, – словно сквозь землю провалятся…

Передонов услышал за собой быстрые, смелые шаги по мосткам, испуганно оглянулся, – Крамаренко поровнялся с ним и смотрел на него горящими глазами решительно и злобно, бледный, тонкий, как маленький дикарь, готовый броситься на врага. Этот взгляд пугал Передонова.

“А вдруг укусит?” – подумал он.

Пошел поскорее, – Крамаренко не отставал; Передонов остановился и сердито сказал:

– Чего толкаешься, черныш драный! Вот сейчас к отцу отведу.

Крамаренко тоже остановился, все продолжая смотреть на Передонова. Теперь они стали один против другого на шатких мостках пустынной улицы, у серого, безучастного ко всему живому забора. Крамаренко, вeсь дрожа, шипящим голосом сказал:

– Подлец!

Усмехнулся, повернулся, чтобы уходить. Сделал шага три, приостановился, оглянулся, повторил погромче:

– Этакий подлец! Гадина!

Плюнул и пошел. Передонов угрюмо посмотрел за ним и тоже отправился домой. Смутные, боязливые мысли медленно чередовались в его голове.

Вершина окликнула его. Она стояла за решеткою своего сада, у калитки, укутанная в большой черный платок, и курила. Передонов не сразу признал Вершину. В ее фигуре пригрезилось ему что-то зловещее: черная колдунья стояла, распускала чарующий дым, ворожила, Он плюнул, зачурался. Вершина засмеялась и спросила:

– Что это вы, Ардальон Борисыч?

Передонов тупо посмотрел на нее и наконец сказал:

– А, это – вы! А я вас и не узнал.

– Это – хорошая примета. Значит, я скоро буду богатой, – сказала Вершина.

Передонову это не понравилось: разбогатеть-то ему самому хотелось бы.

– Ну, да, – сердито сказал он, – чего вам богатеть! Будет с вас и того, что есть.

– А вот я двести тысяч выиграю, – криво улыбаясь, сказала Вершина.

– Нет, это я выиграю двести тысяч, – спорил Передонов.

– Я – в один тираж, вы – в другой, – сказала Вершина.

– Ну, это вы врете, – грубо сказал Передонов. – Это не бывает, в одном городе два выигрыша. Говорят вам, я выиграю.

Вершина заметила, что он сердится. Перестала спорить. Открыла калитку и, заманивая Передонова, сказала:

– Что ж мы тут стоим? Зайдите, пожалуйста, у нас Мурин.

Имя Мурина напомнило Передонову приятное для него, – выпивку, закуску. Он вошел.

В темноватой из-за деревьев гостиной сидели Марта, с красным завязанным бантом, платочком на шее и с повеселевшими глазами, Мурин, больше обыкновенного растрепанный, и чем-то словно обрадованный, и возрастный гимназист Виткевич: он ухаживал за Вершиною, думал, что она в него влюблена, и мечтал оставить гимназию, жениться на Вершиной, и заняться хозяйством в ее именьице.

Мурин поднялся навстречу входившему Передонову с преувеличенно радостными восклицаниями, лицо его сделалось еще слаще, глазки замаслились, – и все это не шло к его дюжей фигуре и взлохмаченным волосам, в которых виднелись даже кое-где былинки сена.

– Дела обтяпываю, – громко и сипло заговорил он, – у меня везде дела, а вот кстати милые хозяйки и чайком побаловали.

– Ну да, дела, – сердито отвечал Передонов, – какие у вас дела! Вы не служите, а так деньги наживаете. Это вот у меня дела.

– Что ж, дела – это и есть чужие деньги, – с громким хохотом возразил Мурин.

Вершина криво улыбалась и усаживала Передонова к столу. На круглом преддиванном столе тесно стояли стаканы и чашки с чаем, ром, варенье из куманики, серебряная сквозная, крытая вязаною салфеточкою корзинка с сладкими булками и домашними миндальными пряничками.

От стакана Мурина сильно пахло ромом, а Виткевич положил себе на стеклянное блюдечко в виде раковины много варенья. Марта с видимым удовольствием ела маленькими кусочками сладкую булку. Вершина угощала и Передонова, – он отказался от чая.

“Еще отравят, – подумал он. – Отравить-то всего легче: сам выпьешь и не заметишь, яд сладкий бывает, а домой придешь – и ноги протянешь”.

И ему было досадно, зачем для Мурина поставили варенье, а когда он пришел, то для него не хотят принести новой банки с вареньем получше. Не одна у них куманика, – много всякого варенья наварили.

А Вершина, точно, ухаживала за Муриным. Видя, что на Передонова мало надежды, она подыскивала Марте и других женихов. Теперь она приманивала Мурина. Полуодичавший в гоньбе за трудно дававшимися барышами помещик охотно шел на приманку: Марта ему нравилась.

Марта была рада: ведь это была ее постоянная мечта, что вот найдется ей жених, и она выйдет замуж, и у нее будет хорошее хозяйство, и дом – полная чаша. И она смотрела на Мурина влюбленными глазами. Сорокалетний громадный мужчина с грубым голосом и с простоватым выражением в лице и в каждом движении казался ей образцом мужской силы, молодечества, красоты и доброты.

Передонов заметил влюбленные взгляды, которыми обменивались Мурин и Марта, – заметил потому, что ожидал от Марты преклонения перед ним самим. Он сердито сказал Мурину:

– Точно жених сидишь, вся физиономия сияет.

– Это я от радости, – возбужденным, веселым голосом сказал Мурин, – что вот дело мое хорошо обделал.

Он подмигнул хозяйкам. Они обе радостно улыбались. Передонов сердито спросил, презрительно щуря глаза:

– Невесту, что ли, нашел? Приданого много дают?

Мурин говорил, как будто и не слышал этих вопросов:

– Вот Наталья Афанасьевна, дай ей бог всего хорошего, моего Ванюшку согласилась у себя поместить. Он будет тут жить, как у Христа за пазухой, и мое сердце будет спокойно, что не избалуется.

– Будет шалить вместе с Владей, – угрюмо сказал Передонов – еще дом сожгут.

– Не посмеет! – решительно крикнул Мурин. – Вы, матушка Наталья Афанасьевна, за это не беспокойтесь: он у вас по струнке будет ходить.

Вершина, чтобы прекратить этот разговор, сказала, криво улыбаясь:

– Что-то мне кисленького захотелось.

– Не хотите ли брусники с яблоками? Я принесу, – сказала Марта, быстро вставая с места.

– Пожалуй, принесите.

Марта побежала из комнаты. Вершина даже не посмотрела за нею: она привыкла принимать спокойно Мартины угождения, как нечто должное. Она сидела покойно и глубоко на диване, пускала синие дымные клубы и сравнивала мужчин, которые разговаривали: Передонов – сердито и вяло, Мурин – весело и оживленно.

Мурин нравился ей гораздо больше. У него добродушное лицо, а Передонов и улыбаться не умеет. Нравился ей Мурин всем: большой, толстый, привлекательный, говорит приятным низким голосом и к ней очень почтителен. Вершина даже подумывала порой, не повернуть ли дело так, чтобы Мурин посватался не к Марте, а к ней. Но она всегда кончала свои размышления тем, что великодушно уступала его Марте.

“За меня, – думала она, – всякий посватается, раз – что я с деньгами, и я могу выбрать кого захочу. Вот хоть этого юношу возьму”, – думала она и не без удовольствия остановила свой взор на зеленоватом, нахальном, но все-таки красивом лице Виткевича, который говорил мало, ел много, посматривал на Вершину и нагло при этом улыбался.

Марта принесла в глиняной чашечке бруснику с яблоками и принялась рассказывать, что нынче ночью видела во сне, как она была в подружках на свадьбе и ела ананасы и блины с медом, в одном блине нашла бумажку сто рублей, и как от нее деньги отняли, и как она плакала. Так в слезах и проснулась.

– Надо было потихоньку спрятать, чтоб никто не видал, – сердито сказал Передонов, – а то вы и во сне не сумели денег удержать, какая же вы хозяйка!

– Ну, этих денег нечего жалеть, – сказала Вершина, – во сне мало ли что увидишь.

– А мне так страсть как жалко этих денег, – простодушно сказала Марта, – целых сто рублей!

На глазах у нее навернулись слезы, и она принужденно засмеялась, чтобы не заплакать. Мурин суетливо полез в карман, восклицая:

– Матушка, Марта Станиславовна, да вы не жалейте, мы сейчас это поправим!

Он достал из бумажника сторублевку, положил ее перед Мартою на стол, хлопнул по ней ладонью и крикнул:

– Извольте! Уж эту никто не отнимет.

Марта обрадовалась было, но потом ярко покраснела и смущенно сказала:

– Ах, что это вы, Владимир Иванович, разве я к тому! Я не возьму, что это вы, право!

– Нет, уж не извольте обижать, – сказал Мурин, посмеиваясь и не убирая денег, – пусть уж, значит, сон в руку будет.

– Да нет, как же, мне стыдно, я ни за что не возьму, – отнекивалась Марта, жадными глазами посматривая на сторублевку.

– Чего кобянитесь, коли дают, – сказал Виткевич, – вот ведь счастье людям валится само в руки, – сказал он с завистливым вздохом.

Мурин стал перед Мартою и воскликнул убеждающим голосом:

– Матушка, Марта Станиславовна, верьте слову, я от всей души, – берите, пожалуйста! А коли даром не хотите, так это за то, чтобы вы за моим Ванюшкой посмотрели. То, что мы сговорились с Натальей Афанасьевной, то так и будет, а это, значит, вам, – за посмотренье, значит.

– Да как же так, это очень много, – нерешительно сказала Марта.

– За первые полгода, – сказал Мурин и поклонился Марте в пояс, – уж не обидьте, возьмите, и уж будьте вы моему Ванюшке за-место старшей сестрицы.

– Ну, что же, Марта, бери, – сказала Вершина, – благодари Владимира Иваныча.

Марта, стыдливо и радостно краснея, взяла деньги. Мурин принялся горячо ее благодарить.

– Сватайся сразу, дешевле будет, – с яростью сказал Передонов, – ишь как разгрибанился!

Виткевич захохотал, а остальные сделали вид, что не слышали. Вершина начала было рассказывать свой сон, – Передонов не дослушал и стал прощаться. Мурин пригласил его к себе на вечер.

– Ко всенощной надо, – сказал Передонов.

– Что это Ардальон Борисыч такое к церкви получил усердие, – с сухим и быстрым смешком сказала Вершина.

– Я всегда, – отвечал он, – я в бога верую, не так, как другие. Может быть, я один в гимназии такой. За то меня и преследуют. Директор – безбожник.

– Когда будет свободно, сами назначьте, – сказал Мурин.

Передонов сказал, сердито комкая фуражку:

– Мне по гостям некогда ходить. Но сейчас же вспомнил, что Мурин вкусно кормит и хорошо поит, и сказал:

– Ну, в понедельник я могу притти.

Мурин пришел в восторг и стал было звать Вершину и Марту. Но Передонов сказал:

– Нет, дам не надо. А то напьешься да еще ляпнешь что-нибудь без предварительной цензуры, так при дамах неудобно.

Когда Передонов ушел, Вершина, усмехаясь, сказала:

– Чудит Ардальон Борисыч. Очень уж ему инспектором хочется быть, а Варвара его, должно быть, за нос водит. Вот он и куролесит.

Владя, – он при Передонове прятался, – вышел и сказал со злорадною усмешкою:

– А слесарята узнали от кого-то, что это Передонов их выдал.

– Они ему стекла побьют! – с радостным хохотом воскликнул Виткевич.

На улице все казалось Передонову враждебным и зловещим. Баран стоял на перекрестке и тупо смотрел на Передонова. Этот баран был так похож на Володина, что Передонов испугался. Он думал, что, может быть, Володин оборачивается бараном, чтобы следить.

“Почем мы знаем, – думал он, – может быть, это и можно; наука еще не дошла, а может быть, кто-нибудь и знает. Ведь вот французы – ученый народ, а у них в Париже завелись волшебники да маги”, – думал Передонов. И страшно ему стало. “Еще лягаться начнет этот баран”, – думал он.

Баран заблеял, и это было похоже на смех у Володина, резкий, пронзительный неприятный.

Встретился опять жандармский офицер. Передонов подошел к нему и шопотом сказал:

– Вы послеживайте за Адаменко. Она переписывается с социалистами, да она и сама такая.

Рубовский молча и с удивлением посмотрел на него. Передонов пошел дальше и думал тоскливо.

“Что это он все попадается? Все следит за мною и городовых везде наставил”.

Грязные улицы, пасмурное небо, жалкие домишки, оборванные, вялые дети – ото всего веяло тоскою, одичалостью, неизбывною печалью.

“Это – нехороший город, – думал Передонов, – и люди здесь злые, скверные; поскорее бы уехать в другой город, где все учителя будут кланяться низенько, а все школьники будут бояться и шептать в страхе: инспектор идет. Да, начальникам совсем иначе живется на свете”.

– Господин инспектор второго района Рубанской губернии, – бормотал он себе под нос, – его высокородие, статский советник Передонов. Вот как! Знай наших! Его превосходительство, господин директор народных училищ Рубанской губернии, действительный статский советник Передонов. Шапки долой! В отставку подавайте! Вон! Я вас подтяну!

Лицо у Передонова делалось надменным, он получал уже в своем скудном воображении долю власти.

Когда Передонов пришел домой, он услышал, еще снимая пальто, доносившиеся из столовой резкие звуки, – это смеялся Володин. Сердце у Передонова упало.

“Успел уже и сюда прибежать, – подумал он: – может быть, сговариваются с Варварою, как бы меня околпачить. Потому и смеется, – рад, что Варвара с ним заодно”.

Тоскливый, злой вошел он в столовую. Уже было накрыто к обеду. Варвара с озабоченным лицом встретила Передонова.

– Ардальон Борисыч! – воскликнула она, – у нас-то какое приключение! Кот сбежал.

– Ну, – крикнул Передонов с выражением ужаса на лице. – Зачем же вы его отпустили?

– Что же мне за хвост его к юбке пришить? – досадливо спросила Варвара.

Володин хихикнул. Передонов думал, что кот отправился, может быть, к жандармскому и там вымурлычит все, что знает о Передонове, и о том, куда и зачем Передонов ходил по ночам, – все откроет да еще и того примяукает, чего и не было. Беды! Передонов сел на стул у стола, опустил голову и, комкая конец у скатерти, погрузился в грустные размышления.

– Это уж завсегда коты изволят на старую квартиру cбегать, – сказал Володин, – потому как кошки к месту привыкают, а не к хозяину. Кошку надо закружить, как переносить на новую квартиру, и дороги ей не показывать, а то непременно убежит.

Передонов слушал с утешением.

– Так ты думаешь, Павлуша, что он на старую квартиру сбежал? – спросил он.

– Беспременно так, Ардаша, – отвечал Володин.

Передонов встал и крикнул:

– Ну так выпьем, Павлушка!

Володин захихикал.

– Это можно, Ардаша, – сказал он, – выпить завсегда даже очень можно.

– А кота достать надо оттуда! – решил Передонов.

– Сокровище! – ухмыляясь, отвечала Варвара, – вот после обеда пошлю Клавдюшку.

Сели обедать. Володин был весел, болтал и смеялся. Смех его звучал для Передонова как блеянье того барана на улице.

“И чего он злоумышляет? – думал Передонов, – много ли ему надо?”

И подумал Передонов, что, может быть, удастся задобрить Володина.

– Слушай, Павлуша, – сказал он, – если ты не станешь мне вредить, то я тебе буду леденцов покупать по фунту в неделю, самый первый сорт, – соси себе за мое здоровье.

Володин засмеялся, но тотчас же сделал обиженное лицо и сказал:

– Я, Ардальон Борисыч, вам вредить не согласен, а только мне леденцов не надо, потому как я их не люблю.

Передонов приуныл. Варвара, ухмыляючись, сказала:

– Полно тебе петрушку валять, Ардальон Борисыч. Чем он тебе может навредить?

– Напакостить всякий дурак может, – уныло сказал Передонов.

Володин обиженно выпятил губы, покачал головою и сказал:

– Если вы, Ардальон Борисыч, так обо мне понимаете, то одно только могу сказать: благодарю покорно. Если вы обо мне так, то что же я после этого должен делать? Как это я должен понимать, в каком смысле?

– Выпей водки, Павлуша, и мне налей, – сказал Передонов.

– Вы на него не смотрите, Павел Васильевич, – утешала Володина Варвара, – он ведь это так говорит, душа не знает, что язык болтает.

Володин замолчал и, храня обиженный вид, принялся наливать водку из графина в рюмки. Варвара сказала, ухмыляясь:

– Как же это, Ардальон Борисыч, ты не боишься от него водку пить? Ведь он ее, может быть, наговорил, – вот он что-то губами разводит.

На лице у Передонова изобразился ужас. Он схватил налитую Володиным рюмку, выплеснул из нее водку на пол и закричал:

– Чур меня, чур, чур, чур! Заговор на заговорщика, злому языку сохнуть, черному глазу лопнуть. Ему карачун, меня чур-перечур.

Потом повернулся к Володину с озлобленным лицом, показал кукиш и сказал:

– На-т-ко, выкуси. Ты хитер, а я похитрее.

Варвара хохотала. Володин обиженным дребезжащим голосом говорил, словно блеял:

– Это вот вы, Ардальон Борисыч, всякие волшебные слова знаете и произносите, а я никогда не изволил магией заниматься. Я вам ни водки, ни чего другого не согласен наговаривать, а это, может быть, вы от меня моих невест отколдовываете.

– Вывез! – сердито сказал Передонов, – мне не надо твоих невест, я могу и почище взять.

– Вы моему глазу лопнуть наговорили, – продолжал Володин, – только смотрите, как бы у вас раньше очки не лопнули.

Передонов схватился испуганно за очки.

– Что мелешь! – проворчал он, – язык-то у тебя – как помело.

Варвара опасливо посмотрела на Володина и сказала сердито:

– Не ехидничайте, Павел Васильевич, кушайте себе суп, а то простынет. Ишь, ехидник какой!

Она подумала, что, пожалуй, и кстати зачурался Ардальон Борисыч. Володин принялся есть суп. Все помолчали немного, и потом Володин обиженным голосом сказал:

– Недаром я сегодня во-снях видел, что меня медом мазали. Помазали вы меня, Ардальон Борисыч.

– Еще не так бы вас надо помазать, – сердито сказала Варвара.

– За что же? позвольте узнать. Кажется, я ничего такого, – говорил Володин.

– За то, что язык у вас скверный, – объяснила Варвара. – Нельзя всего болтать, что вздумаете, – в какой час молвится. []