Книга: Экономист под прикрытием
Назад: Глава 9 Пиво, картофель-фри и глобализация
Дальше: Примечания

Глава 10
Как стал богатым Китай

— О, БОЖЕ! — ВОСКЛИЦАЮ Я.
Мы с женой стоим посреди Народного парка в центре Шанхая. Народный парк — это Центральный парк XXI века. Увидев его, я испытал столь же головокружительный прилив эмоций, что и в первый мой визит на Манхэттен. Выйдя на открытое место, в полной мере ощущаешь зрительное воздействие шанхайских небоскрёбов. Один, увенчанный великолепной короной из четырёх зеркальных зубцов, сходящихся в правильной точке, — это Крайслер-билдинг наших дней. Здание развёрнуто вокруг своей оси на сорок пять градусов, так что верхние сорок этажей вытянулись по диагонали к нижним сорока. Другой небоскрёб — счастливый обладатель гигантского стеклянного атриума, подвешенного над городом на высоте шестидесяти этажей. Не все они отвечают безупречному вкусу: куполообразный пентхаус одного из них выглядит так, будто его умыкнули со съёмок одного из фильмов 1950-х про летающие тарелки. Всего там, наверное, было около тридцати небоскрёбов, среди них полдюжины — настоящие великаны. И все как один новёхонькие.

 

— О, Боже, — вырывается у Фрэн.
— Когда ты последний раз была в Шанхае?
— Лет десять назад.
— Сколько из них стояли тогда?
Фрэн задумывается на мгновение:
— Видишь вон то?
— Тот квадратный бизнес-центр в сорок этажей?
— Нет. То, что прямо под ним. — Она показывает на двенадцатиэтажное здание из красного кирпича, со всех сторон сдавленное более современными сооружениями.
— Да, вижу.
— Десять лет назад оно было самое высокое.
— Это ж надо, — говорю я.

 

От величия замысла захватывает дух. Всего за десять лет строители Шанхая возвели достойную копию Манхэттена. Не знаю, что думают при виде всего этого жители Нью-Йорка, но мы, лондонцы, почувствовали себя так, будто приехали из деревни.
А ведь всё могло быть иначе. На протяжении большей части XX века Китай был беднее Камеруна. Когда в 1949 году образовалась Китайская Народная Республика, эта крупнейшая в мире страна была разорена гражданской войной и оказалась под властью коммунистической диктатуры. В конце 1950-х миллионы людей умерли от голода, вызванного несостоятельной государственной политикой. В 1960-е Культурная революция уничтожила университетскую систему, миллионы образованных людей были насильно отправлены на работу в сельскую местность. Как Китаю после всего этого удалось добиться самого выдающегося экономического успеха всех времён и народов?

 

Две сельскохозяйственные революции

 

Посещения Шанхая вполне достаточно, чтобы вызвать такой вопрос. Подсказки к ответу на него можно встретить везде. Я обнаружил несколько из них, следуя поездом в город Чжэнчжоу в глубине материка. Первой подсказкой был сам поезд: он был комфортабельнее и быстрее английских и точнее шёл по расписанию. Китайские автомобильные и железные дороги явно в превосходном состоянии.
Во-вторых, в Китае, похоже, прекрасная система образования — меня вежливо, но безжалостно разгромил в шахматы обладатель докторской степени по экономике, молодой человек, который никогда не выезжал за пределы страны, но непринуждённо и содержательно изъяснялся на хорошем английском.
В-третьих, хотя поезд был переполнен, в нём почти не было детей и больших семей. Политика «одна семья — один ребёнок» породила общество, где у женщин есть время работать, а основная масса людей скорее среднего возраста и делают сбережения на будущее. Эти огромные накопления дали средства на строительство дорог, поездов и многого другого.
У Китая уж точно были человеческие ресурсы, инфраструктура и финансовый капитал, в традиционных моделях считающиеся необходимыми предпосылками экономического роста. Между тем нельзя сказать, что они всегда использовались должным образом. Как мы знаем, без правильных стимулов ресурсы тратятся попусту.
При Мао потери были колоссальными. Первоначально усилия по развитию страны велись в двух направлениях: гигантские инвестиции в тяжёлую индустрию, в частности металлургию, плюс внедрение особых сельскохозяйственных методов, чтобы накормить огромное население. Такая направленность политики была понятна. Северные провинции Китая богаты высококачественным углем, который, что логично, мог стать фундаментом экономического прорыва. Уголь, сталь и тяжёлое машиностроение стали основой промышленной революции в экономике Великобритании, США и Германии. С другой стороны, сельское хозяйство неминуемо было приоритетом любого китайского правительства, поскольку плодородных земель едва хватало, чтобы накормить сотни миллионов жителей страны. Из окна поезда на Чжэнчжоу я смотрел на Хэнань, самую плотно населённую провинцию страны. Взору открывалась стылая пустыня.
Этот двунаправленный импульс к развитию получил название «Большого скачка». Идея казалась осмысленной, но закончилось всё величайшим экономическим провалом в истории. Мао проводил свою экономическую политику, предполагая, что нет ничего невозможного, если людям как следует напрячься. Рвения вполне достаточно. Сельчанам было приказано строить у себя на задних дворах доменные печи, но у них не было железной руды для плавки в этих печах. Некоторые переплавляли добротные изделия из чугуна и стали — инструменты, даже дверные ручки — лишь бы выполнить спущенные государством планы. Даже личный врач Мао сомневался в разумности политики «уничтожать ножи, чтобы делать ножи». Сваренная в печах сталь была ни на что не годна.
Если промышленная политика была фарсом, то аграрная обернулась трагедией. Большой скачок уже оторвал от земли огромное число людей для работы на печах или общественных работах вроде строительства дамб и дорог. Мао приказал уничтожать поедающих зерно воробьёв, в результате чего расплодились насекомые-вредители. Мао самолично разрабатывал агротехнические нормативы, предписывая сажать плотнее и сеять глубже ради увеличения урожая. Посаженный столь плотно рис расти не мог, но партийные чиновники, жаждая угодить Мао, ставили спектакли сельскохозяйственных и промышленных успехов. Когда Мао путешествовал на поезде, чтобы полюбоваться плодами своей политики, местные аппаратчики выстраивали доменные печи рядами вдоль дороги и привозили рис издалека, чтобы пересадить его с предписанной плотностью посевов на соседних с дорогой полях. Эта бутафория не могла обойтись без электрических вентиляторов, которые гнали воздух, чтобы рис не гнил.
Урожаи, разумеется, падали, но это было бы полбеды, если бы не упорное нежелание властей признать, что политика не работает. Когда министр обороны поднял вопрос о голоде на совещании правительства, его наказали и предписали подвергнуть себя «самокритике». Менее влиятельные фигуры, отрицавшие избыток продовольствия, были репрессированы. Хотя урожаи падали, в период с 1958 по 1961 год Китай для демонстрации своих успехов удвоил экспорт зерна.
В провинции Хэнань, по которой мы катили с комфортом каких-то сорок пять лет спустя, государственные элеваторы в то время хранили достаточно зерна, чтобы обеспечить нуждающихся, но они оставались закрытыми, потому что, по официальной позиции, в стране был переизбыток зерна. А в это время люди умирали от голода на голом снегу. Многих так и не предали земле, других съели обезумевшие от голода члены их семей; и то и другое было обычным явлением.
Число жертв голода, по разным оценкам, составило от 10 до 60 миллионов людей, что примерно равно населению Англии либо Калифорнии и Техаса вместе взятых. Китайские власти позднее сами признали гибель 30 млн человек, правда, обвинив в этом плохую погоду.
В «правдивом мире», о котором мы говорили в третьей главе, подобные катастрофы невозможны. Конечно, там случаются ошибки, возможно — даже чаще, чем при центральном планировании. Но эти ошибки остаются небольшими; в рыночной экономике мы зовём их «экспериментами». Финансируя их, венчурные капиталисты и не надеются, что большинство из них окажутся успешными.
Удачный эксперимент делает нескольких людей богачами и дарует всей экономике то или иное новшество. Когда эксперимент терпит неудачу - как чаще всего и бывает, — некоторые люди терпят банкротство, но никто не погибает. Только командно-административная экономика способна проводить эксперименты в столь фантастически губительных масштабах и при этом подавлять конструктивную критику. (Мао был не один такой. Советский генсек Никита Хрущёв после визита в США совершил похожую ошибку, приказав засеять советские поля кукурузой, которую он видел растущей в Айове. Последствия были ужасны.) Полезно помнить, что сбои рыночного механизма, пусть и серьёзные, никогда не бывают столь трагичны, как худшие ошибки властителей вроде Мао.
В 1976 году, совершив еще немало преступлений против собственного народа, Мао умер. После короткого периода междуцарствия в декабре 1978 года на смену Мао и его последователям пришёл Дэн Сяопин со своими союзниками. Всего через пять лет китайскую экономику было не узнать. Производство сельскохозяйственной продукции, эта всегдашняя головная боль китайских плановиков, выросло на 40%. Почему? Потому что плановики внедрили в Китае «правдивый мир». Как мы видели в Камеруне, важны стимулы. До 1978 года в Китае действовали едва ли не самые извращённые стимулы в мире.
До прихода к власти Дэн Сяопина китайский аграрный сектор на местном уровне состоял из народных коммун по двадцать-тридцать семей в каждой. Люди работали за трудодни, которые начислялись, исходя из результата работы всего коллектива. У отдельного человека почти не было возможности улучшить собственное положение, приложив больше усилий или смекалку. В результате ни того, ни другого не было и в помине.
Кроме того, государство закупало продовольствие у регионов, где оно было в избытке, и направляло туда, где ощущалась нехватка. Однако закупки производились по столь низким ценам, что это отбивало у плодородных регионов всякую охоту эффективно вести земледелие. Многие сельские труженики были заняты не полностью. Система, предназначенная, чтобы нарастить производство сельхозпродукции и обеспечить страну продовольствием, на деле этому препятствовала. Производство зерна на душу населения в 1978 году оставалось на том же уровне, что и в 1950-х, до Большого скачка.
У Дэна не было времени на подобные глупости, и он немедленно приступил к реформам, заявив, что «социализм — не значит бедность». Чтобы улучшить положение в сельском хозяйстве, нужны были правильные стимулы. Дэн начал с повышения на четверть государственной закупочной цены на зерно. Цена за сверхплановый урожай возросла более чем на 40%, что повысило интерес людей в плодородных районах к увеличению производства.
Одновременно в некоторых коммунах стали проводиться эксперименты по сдаче земли в аренду отдельным семьям. Вместо того чтобы прикрыть лавочку, государство одобрило инициативу, желая посмотреть, что из этого выйдет — так же, как в рыночной экономике, которая допускает эксперименты в небольших масштабах. Частники, арендовавшие землю у колхозов, были кровно заинтересованы работать не покладая рук и придумывать более хитроумные методы хозяйствования, ведь теперь от этого напрямую зависело их вознаграждение. Урожайность сразу же выросла. Эксперимент быстро распространялся: в 1979 году «система ответственности домохозяйств» действовала лишь в 1% коммун, а к 1983 году на неё перешли 98% колхозов.
Эти реформы сопровождались целым рядом других мер по либерализации экономики: были отпущены розничные цены на зерно, что ещё более стимулировало производство продукции, в которой была нужда. Ограничения на торговлю между регионами стали слабее, так что каждый регион мог воспользоваться своим сравнительным преимуществом. Планы выпуска продукции в скором времени были отменены совсем.
Результаты были поразительны: первую половину 1980-х объём сельскохозяйственного производства рос на 10% в год. Еще больше впечатляло то, что более половины прироста было достигнуто не за счёт более упорного труда или большего количества техники, а за счёт более эффективных методов выращивания и сбора урожая. В основном прирост был прямым следствием отказа от системы коммун. За пять лет после старта реформ средние реальные доходы фермеров удвоились. Большой скачок был совершён, но не Мао, а Дэном, при помощи рыночных сил и цен.
Вся эта статистика станет понятнее, если мысленно вернуться в правдивый мир третьей главы. Отчасти случайно, отчасти благодаря благотворному невмешательству, а отчасти намеренно Дэн превратил китайское сельское хозяйство в такой правдивый мир. Те, у кого были хорошие идеи, кто усердно трудился и кому улыбалась удача, процветали. Плохие идеи быстро отбрасывались, хорошие — быстро распространялись. Фермеры выращивали больше прибыльного зерна и тратили меньше сил на культуры, растить которые было тяжело; всё это закономерные результаты внедрения новой системы цен. Китай пустился в путешествие по так называемому капиталистическому пути. Но такое путешествие на одном рисе не осилить. Успех аграрных реформ обеспечил энергию и народную поддержку продолжению реформ. Теперь надо было уделить внимание остальной экономике и городам вроде Чжэнчжоу.

 

Вложения в будущее

 

Чжэнчжоу не столь великолепен, как Шанхай. Город уродлив, перенаселён и, хотя стоит на пересечении важнейших железных дорог, пожалуй, несколько оторван от мира: за неделю мы не увидели там ни одной заграничной физиономии. Впрочем, по-своему Чжэнчжоу впечатляет не меньше Шанхая. Город размером с Лондон вдали от западного мира, в одном из наших путеводителей нежно описанный как «разросшийся образчик плохо продуманного городского планирования», Чжэнчжоу, во всяком случае, демонстрирует, что китайская экономическая революция пошла от прибрежных провинций в глубь страны. Над гигантским железнодорожным вокзалом внушительно нависают небоскрёбы в сорок этажей; в городе полно современных банковских зданий, огромных универмагов и отелей и брутальных железобетонных эстакад. Повсюду реклама.
Чтобы построить такие здания, железные и автомобильные дороги, нужны огромные вложения. У экономистов есть специальное название для дорог, фабрик, домов и офисных зданий, появившихся в результате инвестирования: они зовут эти сооружения «капитальными», и всякое устойчивое развитие нуждается в капитале. Капитал может поступать от рассчитывающих на прибыль частных инвесторов, отечественных или иностранных, или от государства, вкладывающего деньги, полученные путём налогообложения или программы обязательного сбережения.
Здравый смысл подсказывает, что если вы хотите завтра быть богаче, чем сегодня, деньги нужно вкладывать, а не тратить на товары и услуги сиюминутного потребления. Средства можно вложить в образование, постройку дома или положить на банковский счёт. Так или иначе, потребляя меньше сегодня и вкладывая средства, вы станете богаче завтра, если инвестиции будут толковыми. (Строительство доменной печи на заднем дворе к таковым не относится, так же как и постройка библиотеки с дырявой крышей.)
Нет ничего загадочного в том, что страны развиваются, следуя всё тому же простому принципу: сберегая и вкладывая сегодня, становишься богаче завтра. Нормы сбережений в быстрорастущих экономиках стран Тихоокеанского бассейна были очень высокими. Однако, как мы помним из восьмой главы, это только полдела. В рыночной экономике нельзя просто взять и решить сберегать и вкладывать больше, чем прежде. В Камеруне большинство людей и не думают делать сбережения: у них нет возможности приумножить средства, вложив их в базовую инфраструктуру вроде дорог, нет и уверенности, что правительство позволит им заработать на инвестициях в фабрики или магазины. Есть некоторые исключения, например услуги мобильной связи по предоплаченным карточкам, но успех в этих секторах был предсказуем. В основном же многие бедные экономики, жаждущие иностранных инвестиций, не вызывают доверия даже у собственных граждан, которые так и норовят вложить деньги за рубежом. Неудивительно, что норма сбережений низка, а доля сбережений, вложенных на территории Камеруна, и того ниже. Не обеспечив защиту инвестиций, камерунское правительство мало что может сделать, чтобы их привлечь.

 

***

 

Социалистическое правительство Китая не испытывало проблем с доступом к капиталу. В рыночной экономике нельзя просто взять и начать сберегать, а в социалистической можно, обычно так и делается. Капитал поступал из государственных источников; почти все сбережения формировали правительство или государственные корпорации. В обоих случаях деньги фактически брали из карманов граждан и инвестировали от их имени. Недостатка в капитале также не было: на сбережения приходилось порядка трети национального дохода — примерно вдвое больше, чем в Камеруне.
Поначалу рентабельность капиталовложений была неплохой. В начале 1950-х, когда главной задачей было восстановление важнейшей инфраструктуры и промышленности, каждые 100 юаней инвестиций обеспечивали рост производства на 40 юаней в год — впечатляющая отдача. Это не должно удивлять. Перед китайскими властями стояла весьма ясная задача: необходимо было восстановить всё разрушенное во время войны и революции. Правительству оставалось только отдавать приказы.
Проблемы начались позднее. Даже если оставить в стороне хаос Большого скачка и Культурной революции, китайские власти испытывали всё большие трудности с отдачей от капиталовложений. На момент смерти Мао в 1976 году каждые 100 юаней капиталовложений давали годовой рост лишь на 18 юаней — вдвое менее эффективно, чем двумя десятилетиями ранее. Учитывая, что правительство и госпредприятия инвестировали огромную долю национального дохода, такое снижение эффективности капиталовложений было непомерной расточительностью.
Доброжелательный наблюдатель может заключить, что это было неминуемо: после того как капиталовложения достигают определённого объёма, отдача падает. Это справедливо для передовой экономики, такой как японская или американская, но Китай в 1976 году был беден как церковная мышь. Автомобили, телефоны, электричество и водопровод были достоянием считанного числа людей. В настолько бедной стране грамотные капиталовложения в эти базовые блага современной жизни могут принести очень высокую отдачу. Возможностей эффективно вложить капитал было множество, но государство не знало, как это делать.
Пока было понятно, какие именно приказы отдавать людям — что производить, строить и выращивать, — это было не столь важно. Но население росло, технологии развивались, производились давно востребованные инвестиции, а коммунистическая экономика между тем уже начала забывать, что такое система рыночных цен. Настоящая рыночная экономика меняется быстро. В Южной Корее в 1970-х 80—90% работников, земли и капитала были задействованы в иных, нежели в 1960 году, целях. В 1960 году доля сельского хозяйства в экономике составляла 45%, а промышленности — менее 10%. В начале 1970-х промышленный сектор уже был крупнее аграрного. Что ещё важнее, внутри этих секторов работники обучались и переобучались, фирмы открывались и закрывались. Корейские экспортные компании прежде производили игрушки и нижнее бельё, а теперь стали выпускать микросхемы и автомобили. Если бы в 1975 году плановик в южнокорейском правительстве попробовал управлять экономикой на основе устаревших данных 1960 года, случилась бы катастрофа. Слава богу, никто и не пытался. Зато шанс совершить такую глупость получила Северная Корея. Командно-административной экономике таких стран, как Северная Корея, Китай и СССР, просто не хватало информации, чтобы систематически принимать правильные решения.
В отличие от Камеруна, где у граждан и компаний нет никаких стимулов для капиталовложений, в маоистском Китае со стимулами проблем не было — ведь лидеры располагали абсолютной властью. Но одних стимулов мало. В третьей главе было показано, что порождённый рынком правдивый мир даёт отличные результаты, но не только потому, что создаёт правильные стимулы. Он также, опираясь на систему цен, производит информацию об издержках и выгодах, связанных со всевозможными товарами и услугами. В социалистических системах СССР и Китая действовали сильнейшие стимулы, какие только можно вообразить, но не было необходимой информации, чтобы правильно их использовать. Вместо того чтобы реагировать на спрос со стороны мировых рынков, как это делали южнокорейцы, китайцы реагировали на спрос со стороны Мао: сажать рис плотнее, убивать воробьёв, переплавлять инструмент, чтобы изготавливать новый инструмент.
Чтобы получить хоть какую-нибудь отдачу от имеющихся в наличии гигантских сумм инвестиционного капитала, китайские власти начали плавный переход к рыночной системе. После того как успешные аграрные реформы проторили дорожку, пришла пора для более сложных и далеко идущих преобразований во всей экономике. Через пятнадцать лет после прихода к власти Дэн Сяопина рентабельность инвестиций выросла вчетверо: на каждые вложенные 100 юаней годовой выпуск продукции рос на 72 юаня. Капиталовложения окупались всего за 500 дней. И вовсе не потому, что правительство сузило размах инвестиций и отбирало только лучшие проекты. Скорее наоборот: объём капиталовложений был даже больше, чем в 1970-е. Неудивительно, что экономика росла как на дрожжах. Но как же была достигнута такая рентабельность инвестиций?

 

Внеплановый рост

 

Как и в странах советского блока, промышленностью в Китае управляли плановики. В плане указывалось, к примеру, что такой-то металлургический завод должен произвести такое-то количество стали, и эта сталь будет использована для заранее предусмотренных планом целей, а чтобы её произвести, на завод будет поставлен уголь из расчёта 0,8 тонны угля на тонну стали, и так далее. Требовались неимоверно сложные расчёты, даже если допустить, что бюрократы рангом ниже сообщали достоверные сведения об издержках производства и качестве продукции. (Ведь всем было выгодно жаловаться на плохое качество и недопоставки сырья и оборудования, но в то же самое время рапортовать о выпуске продукции превосходного качества и в огромном количестве. Если вы не построили правдивый мир, до истины не докопаешься.) Но если оставить в стороне пагубные утопические прихоти Мао, такая система могла какое-то время работать сносно, поскольку каждый раз у плановиков перед глазами был хотя бы план предыдущего года.
По мере того как экономика росла и менялась, корректировать планы выпуска продукции и грамотно размещать капиталовложения становилось всё труднее. Потому-то рентабельность капиталовложений в 1976 году была намного ниже, чем в 1950-е. Рыночная система справилась бы с задачей намного лучше, но создать её было непросто. Без поддержки соответствующих институтов рынки работают неважно: в рыночной экономике должны быть банки, чтобы люди могли брать коммерческие кредиты, должно быть договорное право для разрешения споров и у граждан должна быть уверенность, что их доходы не конфискуют. Такие институты за день не создашь. А между тем очень многие работники в социалистической экономике были вовлечены в непродуктивную деятельность, и им просто нечего было бы есть, если не предусмотреть специальное вмешательство или не выдавать им ту или иную компенсацию. Наиболее остро проблема стояла в промышленном секторе, который был сильнее всего привязан к системе планов, служил правительству инструментом создания накоплений и источником большей части государственных инвестиций.
Если бы Дэн решил просто отказаться от планов и перейти к рыночной системе в одночасье, вероятным результатом были бы схватка за собственность, обрушение финансового сектора (поскольку многие государственные банки нвыдавали займов, на возврат которых не было никакой надежды), массовая безработица и даже голод. Вполне возможно, ситуация бы быстро выправилась, а возможно - и нет. (В бывшем СССР в 1990-е годы подобная «шоковая терапия» привела к коллапсу экономики.)
Что хуже, столь крайние меры ударили бы по стольким интересам — включая интересы огромного числа рядовых граждан, — что были политически неосуществимы. Дэн, прежде чем встать во главе страны, при Мао сам дважды попал под чистку, так что он знал цену политической поддержке.
Поэтому Дэн и его единомышленники-реформаторы избрали более осторожную стратегию. В 1985 году были заморожены планы: предписываемые государством объёмы выпуска продукции перестали расти с ростом экономики. Взамен государственным предприятиям было разрешено делать со сверхплановой продукцией всё, что они пожелают. Эффективные угледобытчики находили эффективных сталелитейщиков, желавших купить сверхплановый уголь, чтобы выплавить сверхплановую сталь и продать ее эффективным строительным фирмам. Попытки неэффективных фирм расширить производство ничем не кончались.
Успех стратегии предопределили несколько факторов. Во-первых, она была понятна, а обязательство заморозить планы внушало доверие. Последнее очень важно: если бы плановики постоянно увеличивали и корректировали планы с учётом информации, поступающей с рынка сверхплановой продукции, этот рынок быстро перестал бы производить полезную информацию. Директора предприятий, увидев, что их успехи тут же оборачиваются увеличением плана на следующий год, предпочли бы сидеть и не рыпаться.
Во-вторых, неизменность планов обеспечивала определённую стабильность. Людям было гарантировано сохранение рабочих мест. Было ясно, что хуже не будет, а если добиться роста, то может, всё станет ещё лучше. И многие ухватились за эту возможность, предпочитая долгий рабочий день и плохие условия труда на текстильной фабрике за несколько тысяч миль от своих семей прежним потугам наскрести на жизнь — если её можно так назвать, — вкалывая на самой бесплодной в мире земле.
В-третьих, рынок действовал именно там, где нужно: на пределе. Как мы помним, для эффективности экономики крайне важны предельная (маржинальная) стоимость и маржинальная выгода. Представим себе директора завода, который раздумывает, производить ли ему ещё одну тонну стали, прибыль от продажи которой останется у предприятия. Если ему известна маржинальная стоимость (стоимость производства одной дополнительной тонны), а покупатель предлагает рыночную цену (которая отражает ценность одной дополнительной тонны для покупателя), тогда директор примет правильное решение: производить, если цена выше маржинальной стоимости. Производство будет эффективным.
Решения о том, что произойдёт с прочей произведённой на заводе сталью, с этой точки зрения не важны. Девять тонн из десяти можно выпустить и отправить потребителям в соответствии с планом, эффективность же определяется решением по десятой тонне.
На практике это приводило к тому, что эффективные фирмы наращивали производство для удовлетворения сверхпланового спроса: за десятой тонной шли одиннадцатая и двенадцатая. Спрос предъявляли не плановики, а растущие сектора экономики, реально нуждающиеся в поставках. Нужно было только, чтобы предприятия имели право оставлять у себя прибыль и реинвестировать её — стимул, необходимый для обеспечения эффективности вложений. Неэффективные же фирмы, напротив, не росли. Пока государство субсидировало их, сохраняя планы, эти фирмы могли работать вечно (впрочем, уже в 1990-е власти постепенно прекратили поддерживать план). Но поскольку в 2003 году китайская экономика была уже почти вчетверо больше, чем в 1985 году, когда планы заморозили, деятельность этих предприятий утратила былое значение. Экономика в буквальном смысле переросла план.

 

Вход на рынок и власть дефицита

 

Мы знаем, что рыночная система ограничивает власть дефицита фирм; большинство компаний сталкиваются с конкуренцией, а те сектора экономики, где конкуренция слаба, со временем притягивают новых игроков. Конкуренция и свободный вход на рынок новых фирм обуздывают власть дефицита и интенсивно толкают экономику к эффективному производству, новым идеям и богатству потребительского выбора.
Китайским реформаторам надо было поощрить вход на рынок и ограничить власть дефицита, не прибегая к быстрой либерализации, которая опасна своей непредсказуемостью. Они рассчитывали повысить эффективность государственного сектора, создать новые государственные компании в качестве конкурентов старым, постепенно вырастить частный сектор и открыть страну для иностранных конкурентов. Если бы один из источников конкуренции не заработал, под рукой всегда был другой. Поначалу больше всего конкурировали между собой «городские и сельские предприятия», принадлежавшие местным властям. Несмотря на название, зачастую это были настоящие промышленные монстры. Позднее была разрешена деятельность частных и иностранных компаний.
В 1992 году частные и иностранные фирмы производили только 14% промышленной продукции, а на государственные компании приходилась почти половина выпуска. Остальное производили городские и сельские предприятия под эгидой местных властей. Китайское экономическое чудо заключалось вовсе не в приватизации. Не важно, кто владел компаниями. Главное, что они были вынуждены конкурировать на относительно свободном рынке, что снижало власть дефицита и порождало информацию и стимулы, присущие правдивому миру рыночной экономики.
Мы можем даже измерить успехи китайских реформаторов. Помните, в первой главе мы выяснили, что высокая прибыль часто говорит о власти дефицита? Если новые игроки и рост конкуренции лишают государственные компании власти дефицита, значит, их прибыли должны падать.
Так оно и было. В 1980-е китайские фирмы были очень прибыльными: во многих отраслях норма прибыли зашкаливала за 50% (в экономике с достаточно высокой конкуренцией она не больше 20%, а зачастую гораздо ниже). Прибыльность варьировалась от отрасли к отрасли в зависимости от причуд планового ценообразования: в нефтепереработке прибыльность составляла почти 100%, а в добыче железной руды всего 7%. Так или иначе, государство отбирало прибыль и реинвестировало её.
По мере того как реформы набирали ход, прибыльность стала падать; кроме того, отраслевые нормы прибыли стали выравниваться, так как самые прибыльные отрасли столкнулись с жесточайшей конкуренцией со стороны муниципальных предприятий, частных и иностранных фирм. За 1990-е годы средняя норма прибыли упала на треть, а в самых лакомых отраслях — по меньшей мере в два раза. В результате уменьшились потери, китайские потребители стали получать больше за свои деньги, а страна стала мощным игроком на мировых рынках. Власть дефицита исчезла.

 

Китай и мир

 

Когда-то давно Китай был отрезан от остального мира. Когда-то, но не теперь. Вдалеке от побережья, в материковых городах Сиань и Чжэнчжоу, мы без проблем находили кока-колу, McDonalds, бильярдные и интернет-кафе. В Шанхае от знакомых брэндов так и вовсе некуда деться. Любой, кто бывал в Китае в начале 1990-х, скажет вам, что всё это появилось совсем недавно. И это не случайные впечатления: статистика говорит о том же. Еще в 1990 году на мировой торговой арене Китай выглядел лилипутом. США и Германия экспортировали почти в десять раз больше. В прошлом году Китай вышел на четвёртое место в мире по экспорту, и даже экспорт из США и Германии превышает китайский менее чем в два раза. Это не случайно. Феноменальный выход Китая на всемирную экономическую сцену стал одним из последних актов китайских реформ.
Зачем Китаю понадобился остальной мир? Казалось бы, страна с населением свыше миллиарда человек должна быть более других предрасположена к самообеспечению. Но в 1978 году у Китая всё ещё была крошечная экономика — меньше, чем у Бельгии — и реформаторы смекнули, что выход в свет пойдёт на пользу. У этого шага было три преимущества. Во-первых, Китай получал доступ на всемирные рынки трудоёмких товаров: игрушек, одежды, обуви. Во-вторых, на заработанную экспортом валюту можно было купить сырьё и новые технологии для развития экономики.
Наконец, впустив иностранных инвесторов, китайцы могли бы научиться у них современным методам производства и ведения бизнеса, что крайне важно для страны, десятилетия жившей по коммунистическим принципам. В 2004 году Китай и Гонконг привлекли более 40% всех прямых иностранных инвестиций в развивающиеся страны. (Ещё один азиатский гигант, Индия, привлек всего 2%.) Как мы говорили в девятой главе, одно из преимуществ таких инвестиций в том, что капитал нельзя с лёгкостью вывести из страны, если инвесторы вдруг занервничают. Подобное случилось с соседями Китая во время азиатского кризиса 1997 года, когда чисто финансовые инвестиции, например займы, в обстановке всеобщей паники были моментально выведены с рынков. Капитальные вложения увеличивают будущую мощь экономики, но, как мы уже знаем, Китаю не нужен был иностранный капитал. Знания — скажем, в области логистики или контроля качества — ценились больше.
Американские и японские фирмы вкладывали капитал в транспортную и электронную отрасли, превращая Китай в место производства высокотехнологичных товаров. О результатах этих инвестиций говорит статистика: сегодня Китай — крупнейший производитель большей части товаров потребительской электроники. Там производится свыше половины всех DVD-проигрывателей и цифровых фотоаппаратов. Да что статистика — достаточно посмотреть по сторонам. В городском транспорте Чжэнчжоу люди вокруг меня говорили по телефону при помощи таких навороченных устройств, каких я в глаза не видывал — у нас они появились в продаже лишь спустя несколько месяцев. Иностранные инвесторы, благодаря которым были разработаны эти технологии, получают неплохую отдачу на свои вложения, но нельзя не заметить, что масса денег остаётся у китайских потребителей.
Иностранные инвестиции были важнейшим фактором, поддержавшим китайские реформы. Иностранные инвесторы принесли в страну капитал, знания, связи с миром и продолжили начатое реформаторами, составляя конкуренцию местным фирмам и тем самым побуждая их к дальнейшему повышению эффективности.
Если иностранные инвестиции — такое благо для экономики, почему же они направились именно в Китай, а не в Индию или Камерун?
Не обошлось без удачи. В отличие от Камеруна, в Китае был большой и быстро растущий внутренний рынок, а это всегда манит иностранных инвесторов. Ни одному даже самому одарённому камерунскому лидеру не по силам устроить такое: Камеруну судьба сдала не слишком крупную карту. Что же касается образованности китайцев — этого счастливого наследия коммунистических лет, — удача тут ни при чём. К 1978 году в стране были накоплены гигантские резервы квалифицированных и производительных рабочих, готовых выплеснуть свои таланты в экономику, едва плотина командно-административной экономики даст течь. Камерунские же власти упустили свой шанс дать людям образование в 1970-е, когда страна была богаче, чем сегодня.
Между тем в Индии также есть крупный и растущий внутренний рынок и хорошо образованная рабочая сила, пусть даже образование там в не столь широком доступе, как в Китае. Но, как свидетельствует статистика (невзирая на всеобщую истерию вокруг аутсорсинга), этого оказалось недостаточно, чтобы привлечь иностранных инвесторов.
У Китая были и другие естественные преимущества, которых не было у Индии. Процесс международной экономической интеграции зачастую бывает болезненным, но в Китае он шёл более гладко и эффективно благодаря связям с Гонконгом и Тайванем. В те дни, когда Китай был наглухо отгорожен от глобальных рынков, Гонконг и Тайвань успешно развивались, встраиваясь в мировую экономику. Несмотря на различие экономических систем, между деловыми людьми трёх стран существовали тесные семейные и дружеские узы. Они-то и компенсировали недостатки китайской правовой системы в первые годы реформ. Китайским властям нужно было работать (нужно и сейчас) над системой договорного права и защитой прав собственности, без чего не обходится ни одна успешная экономика. Без этого разве можно вести бизнес спокойно? Как можно быть уверенным, что ваши деловые партнёры вас не кинут? Будете ли вы чувствовать себя в безопасности, зная, что местные власти могут взять и конфисковать вашу прибыль или собственность?
Но личные связи позволяли предпринимателям Гонконга и Тайваня, работавшим в Китае, обходиться без формальностей и полагаться лишь на устные договорённости. Формальный контракт не помешал бы, но и слова бизнесмена бывает достаточно, когда перспективы заманчивы.
А в данном случае так и было. Китай и Гонконг идеально подходили друг другу. Китайские фирмы, производившие дешёвые товары, но несведущие в международных делах, приобщились к опыту торговцев Гонконга. В 1980-е китайский экспорт в Гонконг рос ударными темпами; Гонконг переправлял китайские товары дальше. В 1990-е к этой схеме присоединился Тайвань. Экономист Дуайт Перкинс заметил тогда: «Производственной мощи материкового Китая был привит огромный рыночный талант Гонконга и Тайваня».

 

***

 

У Индии не было Гонконга и Тайваня, но не было и интереса приглашать иностранцев. Известный индийский экономист Ягдиш Бхагвати описал деятельность правительства своей страны с 1960-х по 1980-е как «три десятилетия антилиберальной и автаркической политики». Иными словами, власти держали рынок мёртвой хваткой и делали всё возможное, чтобы воспрепятствовать торговле и капиталовложениям.
Китай же, напротив, усиленно привлекал иностранных инвесторов и извлек всё, что мог, из связей с Гонконгом и другими соседями. Были созданы «особые экономические зоны», такие как Шеньжень, где правила социалистической экономики не распространялись на иностранных инвесторов. Быстро улучшалась и инфраструктура этих зон. Особые экономические зоны прекрасно дополняли связи Китая с Гонконгом, Макао и Тайванем: они располагались исключительно в провинции Гуандун, соседствующей с Гонконгом и Макао, и в провинции Фуджиан, поблизости от Тайваня. В 1990 году свыше половины всех инвестиций поступило из крохотного Гонконга, в то время как на Японию и США вместе взятые пришлась только четверть.
Далее, почти половина всех инвестиций поступала в Гуандун; второй по уровню инвестиций была провинция Фуджиан. Когда в 1980 году город Шеньжень на границе с Гонконгом был объявлен особой экономической зоной, это был рыбацкий посёлок. Через двадцать лет девелоперы сносили наполовину возведённые небоскрёбы, чтобы на их месте строить ещё более высокие. Китайцы говорят: «Не побывав в Шеньжене, не говори, что богат».
Какой бы несправедливостью и произволом ни выглядело их создание, особые экономические зоны сделали свое дело: привлекли инвесторов, не поставив при этом всю страну с ног на голову. Кроме того, они стали опорой для распространения реформы. Когда те или иные меры в отношении иностранцев оказывались удачными, власти распространяли их действие на китайские фирмы, сначала внутри особых экономических зон, а затем и за их пределами. Другие прибрежные провинции, глядя на бум в Фуджиане и Гуандуне, принялись требовать таких же прав. Правительство корректировало несправедливые или слишком размытые правила, реагируя как на протесты иностранных инвесторов против поблажек местным фирмам, так и на действия местных компаний, которые ухитрялись пользоваться привилегиями для иностранцев, отмывая средства через Гонконг и ввозя их обратно как «иностранные инвестиции». Как и в случае с другими китайскими реформами, хорошие правила распространялись дальше, а несправедливые или нелепые скоро отмирали.

 

Эпилог: какой прок в экономике?

 

Эта глава называется «Как стал богатым Китай». На самом деле это преувеличение. Китай ещё не богат — пока что. Но он накапливает богатство быстрее любой другой страны в истории.
Ну и что? Экономический рост сопровождается ужасными потрясениями. Люди в замешательстве. У многих нет работы, многим не досталось места в современном Китае. Группа рабочих в Сычуане уверовала в то, что Мао в загробной жизни руководит фабрикой — естественно, по социалистическим принципам. Говорили даже, что некоторые рабочие совершили самоубийство, чтобы присоединиться к нему.
Современные китайские фильмы повествуют о растерянности и о мучительных попытках людей найти своё место в новой жизни. Многие фильмы, например «Ливень» и «Отель “Счастливые времена”», рассказывают о семьях, которые рушатся, когда один из членов семьи отправляется искать счастья в Шеньжене. Речь идёт не о богатстве, а о душевных страданиях. Суть их в том, что новые возможности разрушают прежний образ жизни. Ещё одна распространённая тема - полнейшее смятение умов: бедняга-посыльный из «Пекинского велосипедиста» обнаруживает, что вокруг одно воровство, и все его попытки встроиться в капиталистическую систему оканчиваются горем и насилием. В душещипательном фарсе «Отель “Счастливые времена”» компания друзей, потерявших работу, когда их цех на фабрике закрыли, посвящают себя заботе о слепой девушке, из лучших побуждений разыгрывая для неё существование некоего бизнеса. Они не в силах осознать, что сил, которые они на это тратят, с лихвой бы хватило на организацию реальной компании. И только девушка, дитя 1990-х, способна отчётливо понять, что у неё хватит сил самой о себе заботиться.
Жить в эпоху перемен нелегко. Китайская молодежь 1970-х, росшая в сельской местности, трудилась в коммунах, зарабатывала трудодни, делала, что ей велели, и шла, куда ей приказывали. Жизненные потребности людей обеспечивали община и государство. Их дети в 1980-е и 1990-е росли уже в другой стране. Жизнь всё ещё была трудна, но денег было больше, а выбор намного шире. Земля ценилась, но по мере совершенствования методов её обработки рабочих рук нужно было всё меньше. Некоторые делали то, что было запрещено их родителям: продавали землю и уезжали в города в поисках работы. Миграция разрушала семьи. Открывались новые возможности, но прежние безопасные гнёздышки оказались разорены, когда многие государственные предприятия остались не у дел.
Условия работы на фабриках ужасны: зарплата низкая, смены длиннющие, безопасность труда вызывает сомнения. В конце 2001 года репортёр BBC поведал историю Ли Чунь Мэй, которая умерла после шестнадцатичасовой смены. Подруги по работе нашли её на полу душевой комнаты; изо рта и носа женщины сочилась кровь. А вот история про Чжу Шин Пина с лакокрасочной фабрики, чьи ступни расплавились, когда он наступил на высоковольтный провод. Такова, стало быть, цена экономического роста? Стоит ли он того?
Экономисты, в частности Пол Кругман, Мартин Вульф и Ягдиш Бхагвати, не раз пытались доказать, что китайские потогонные фабрики — лучший из возможных вариантов. Эта точка зрения не очень-то популярна. После того как GuardianWeekly дала рецензию на книгу Вульфа «Почему глобализация работает», в газету пришло письмо возмущённого читателя, который от всей души желал Вульфу самому работать на потогонной фабрике до скончания века.
Это столь же дурная реакция, как и пожелание в адрес всякого, кто носит футболку с портретом Мао, умереть голодной смертью, — но в ней меньше логики. Вульф прав, что потогонные фабрики лучше того ужаса, что был до них, и что это шаг на пути к лучшей жизни. Большой скачок Мао был скачком в ад.
Сравнение современного Китая с утопией Мао и справедливо, и уместно. Богатые и быстрорастущие страны следовали и следуют базовым заветам экономики, о которых мы говорили выше: бороться с властью дефицита и коррупцией; сглаживать побочные эффекты наших действий; увеличивать информационную прозрачность; правильно выстраивать стимулы; торговать с другими странами; и превыше всего — холить и лелеять рынки, которые в состоянии сами решить большую часть этих задач, причём одновременно. Камерунская бедность стоит жизни людям — потому что бедность убивает; а кроме того, она лишает людей самостоятельности и возможности принимать осмысленные решения относительно своей судьбы. Индия, которая живёт лучше, чем Камерун, но намного отстала от Китая, всё ещё так бедна, что полмиллиона её граждан изуродованы проказой — заболеванием, лекарство от которого стоит не дороже кружки пива. А коммунистические Китай и Советский Союз погубили миллионы людей, и многие из них погибли из-за одних лишь экономических просчётов. Экономическая наука - не пустой звук. Разница между Камеруном, Индией или маоистским Китаем с одной стороны и США, Британией или Бельгией с другой — наглядное тому свидетельство.

 

***

 

В конечном счёте экономика — это наука для людей, что экономисты всё никак не могут толком объяснить окружающим. А экономический рост - это лучшая жизнь для каждого из нас: больше выбора, меньше страхов, меньше тягот и лишений. Как и другие экономисты, я уверен, что потогонные фабрики лучше, чем альтернативы им, и уж точно лучше голода во времена Большого скачка или в «современной» Северной Корее. Но если бы я не верил, что потогонные фабрики - это ещё и шаг к лучшему будущему, я бы не поддерживал китайские реформы с таким пылом.
Вот почему меня очень радуют последние известия из Китая. Благосостояние всё ещё распределено неравномерно, но оно постепенно перетекает от «Золотого берега» Шанхая и Шеньженя в глубь страны. В 1978—1991 годах экономика континентальных провинций Китая росла очень быстро — на 7,7% в год. В этот период две трети китайских провинций росли быстрее любой страны мира. Но что важнее всего, люди в Китае почувствовали разницу. После многих лет низких зарплат — потому что поток рабочих-мигрантов был, казалось, неиссякаем — фабрики «Золотого берега» начинают испытывать нехватку кадров. Предприятия с иностранным капиталом платят чуть больше, и потому там меньше текучка и длиннее очереди в отдел кадров. Но повышать зарплаты и улучшать условия труда всё равно придётся, поскольку континентальные провинции наступают на пятки.
В 2003 году Ян Ли сделала то же, что и многие её соотечественницы: она покинула дом и нанялась на потогонную фабрику в дельте Жемчужной реки. Спустя месяц работы по 13 часов в сутки она решила вернуться домой и начать своё дело — открыть салон причёсок. «На фабрике была одна работа, — говорит она. — Здесь у меня спокойная жизнь». Родителям Ли довелось пережить Культурную революцию, а бабушкам и дедушкам — Большой скачок. У Ян Ли есть реальный выбор, и она живёт в стране, где этот выбор влияет на качество её жизни. Она попробовала работать на фабрике и решила, что это не для неё. А теперь она говорит: «Я могу закрыть салон, когда захочу».
Выбор Ян Ли — вот что изучает экономика.
Назад: Глава 9 Пиво, картофель-фри и глобализация
Дальше: Примечания