Был короткий период, когда казалось, что преступления в странах южного конуса могут положить конец неолиберальному движению, дискредитировав его еще до того, как оно выйдет за границы своей первой лаборатории. После судьбоносного визита Милтона Фридмана в Чили в 1975 году обозреватель газеты New York Times Энтони Льюис задал простой, но болезненный вопрос: «Если чисто чикагская экономическая теория может осуществляться в Чили исключительно ценой репрессий, не должны ли ее авторы чувствовать свою долю ответственности за это?»

   После убийства Орландо Летельера активисты вспомнили о том, что он призывал «интеллектуального архитектора» экономической революции в Чили к ответу за чудовищную цену этих мероприятий. В те годы каждую лекцию Милтона Фридмана прерывали цитатой из Летельера, и на нескольких мероприятиях, устроенных в его честь, Фридману приходилось пробираться в зал по запасному выходу.

   Студенты Чикагского университета были настолько возмущены сотрудничеством их профессора с хунтой, что требовали провести академическое расследование. Их поддержали некоторые ученые, в том числе австрийский экономист Герхард Тинтнер, убежавший из Европы от фашизма и оказавшийся в США в 1930-х. Тинтнер сравнивал Чили при Пиночете с Германией при нацистах и проводил параллель между деятельностью Фридмана, поддерживающего диктатора, и деятельностью технократов, сотрудничавших с Третьим рейхом (в свою очередь Фридман обвинил своих критиков в нацизме).

   Как Фридман, так и Арнольд Харбергер охотно приписывали себе экономические чудеса, которые совершали в Латинской Америке «чикагские мальчики». В 1982 году Фридман, с интонациями гордого родителя, заявил в журнале Newsweek: «"Чикагские мальчики"... сочетали выдающиеся интеллектуальные и практические способности... со смелостью и преданностью, позволявшей им воплощать свои теории». Харбергер говорил: «Я горжусь моими студентами больше, чем любыми моими работами, фактически, в группу «латинос» я вложил себя куда больше, чем в литературу». Но как только вопрос заходил о человеческой цене «чудес», совершенных этими студентами, оба теоретика немедленно заявляли, что не видят тут никакой связи.

   «Несмотря на мое глубокое несогласие с авторитарной политической системой в Чили, — писал Фридман в колонке Newsweek, — я не вижу никакого зла в том, что экономисты дают практические экономические советы чилийскому правительству».

   В своих мемуарах Фридман утверждает, что Пиночет на протяжении первых двух лет пытался управлять экономикой самостоятельно, и лишь «в 1975 году, когда инфляция все еще бушевала, а рецессия в мире породила экономический спад в Чили, — [только тогда] генерал Пиночет обратился к "чикагским мальчикам"». Но эта версия прошлого совершенно не соответствовала действительности: «чикагские мальчики» начали сотрудничать с военными еще до переворота, а экономические преобразования стали осуществляться с первых дней после захвата власти хунтой. А иногда Фридман даже осмеливался утверждать, что весь режим Пиночета — 17 лет диктатуры и десятки тысяч людей, прошедших пытки, — был вовсе не насильственным демонтажем демократии, а обратным процессом. «Если говорить о чилийском бизнесе, то по-настоящему важная вещь заключается в том, что свободный рынок позволил построить свободное общество», — говорил Фридман.

   Через три недели после убийства Летельера одна новость заставила всех забыть про споры о связи преступлений Пиночета с движением чикагской школы. Милтон Фридман получил в 1976 году Нобелевскую премию по экономике за «оригинальные и весомые» труды о связи инфляции и безработицы. В своей нобелевской речи он заявил, что экономика — столь же строгая и объективная наука, как и физика, химия или медицина, поскольку она занимается бесстрастным анализом доступных фактов. Фридман начисто забыл тот факт, что его основополагающая гипотеза, удостоенная награды, ярко доказала свою ложность, о чем свидетельствовали очереди за хлебом, эпидемия брюшного тифа и заводы в Чили, закрытые при безжалостном режиме, который решился осуществить эти идеи на практике.

   Спустя год произошло еще одно событие, повлиявшее на форму споров вокруг стран южного конуса: правозащитная организация Amnesty International получила Нобелевскую премию мира, преимущественно за смелую и энергичную работу, посвященную нарушениям прав человека в Чили и Аргентине. Разумеется, премия по экономике независима от премии мира, их присуждают разные комитеты и вручают в разных городах. Тем не менее, вручив две эти премии, самые престижные жюри в мире как бы вынесли свой вердикт: шок в камере пыток необходимо решительно осудить, но экономическое шоковое лечение заслуживает овации — значит, как саркастически писал Летельер, эти две формы шока «никак не связаны».

   Эта интеллектуальная стена возникла не только потому, что экономисты чикагской школы отказывались признать какую-либо связь между их программой и применением террора. Проблема усугублялась тем, что на акции террора смотрели исключительно в узких рамках «нарушений прав человека», а не как на средство для достижения очевидных политических и экономических целей. Отчасти это объясняется тем, что страны южного конуса в 1970-е годы были не только лабораторией новой экономической модели, но также и лабораторией новой модели действия активистов: международного массового движения за права человека. Несомненно, это движение сыграло решающую роль в том, что удалось положить конец самым вопиющим нарушениям прав человека со стороны военных хунт. Но обращая внимание исключительно на преступления, а не на их причины, движение за права человека также способствовало тому, что идеологии чикагской школы удалось сохранить свою репутацию незапятнанной, несмотря на все, что происходило в ее первой кровавой лаборатории.

   Эта ситуация восходит к зарождению современного движения за права человека. В 1948 году ООН приняла Всеобщую декларацию прав человека. И как только этот документ был принят, он стал орудием борьбы в холодной войне, где обе стороны пытались доказать, что их противник — это будущий Гитлер. В 1967 году пресса разоблачила Международную комиссию юристов, зародыш группы прав человека, которая обличала нарушения в советских странах; комиссия уверяла, что является независимым арбитром, но на самом деле тайно финансировалась ЦРУ.

   В такой трудной ситуации Amnesty International разработала принцип полной беспристрастности: ее будут финансировать исключительно сами члены организации и она останется полностью «независимой от интересов любых правительственных и политических групп, идеологии, экономики или религиозных убеждений». Стремясь показать, что права человека не используются для борьбы за какую-либо политическую программу, Amnesty International рекомендовала своим местным отделениям одновременно заняться судьбой троих узников совести, по одному из «коммунистической страны, западной страны и страны третьего мира». Позиция Amnesty International, тогдашнего символа всего движения за права человека в целом, сводилась к тому, что, поскольку нарушения прав человека являются универсальным злом сами по себе, не обязательно заниматься исследованием причин этих нарушений, достаточно их фиксировать во всех подробностях, опираясь на надежные источники.

   На этом принципе основывалась и хроника кампании террора в странах южного конуса. В условиях слежки и угрозы со стороны тайной полиции группы прав человека посылали своих представителей в Аргентину, Уругвай и Чили, которые встречались с сотнями жертв пыток и их семьями; эти активисты стремились также проникнуть в тюрьмы, насколько это было возможно. Поскольку независимая пресса была запрещена и хунты отрицали свои преступления, эти свидетельства стали первоисточниками для истории, которая могла бы остаться ненаписанной. Но эта работа при всей ее важности страдала ограниченностью: эти отчеты представляют собой просто юридический перечень самых отвратительных методов репрессий со ссылками на статьи Декларации ООН, которые были нарушены.

   Эта узость отражена и в отчете Amnesty International за 1976 год по Аргентине, который стал великим обличением зверств хунты, достойным Нобелевской премии, однако никак не объяснял, чем вызваны эти нарушения прав человека. Там задается вопрос: «В какой степени эти нарушения можно объяснить необходимостью установить"безопасность"?» — чем хунта официально оправдывала свою «грязную войну». После исследования показаний отчет приводит заключение, что угроза со стороны вооруженных отрядов партизан левого направления нисколько не соответствует уровню государственных репрессий.

   Но, быть может, существовали иные цели, которыми «можно объяснить» эти акты насилия? Об этом отчет Amnesty International молчит. Фактически на 92 страницах документа ни разу не говорится, что хунта перестраивает страну по меркам радикального капитализма. Там не упоминаются массовое обнищание или резкое сворачивание программ перераспределения богатства, хотя эти феномены занимают центральное место в жизни страны под властью хунты. В отчете подробно перечислены все законы и постановления хунты, которые нарушают свободу граждан, но не упомянуто ни одного экономического постановления, позволяющего снизить зарплаты и поднять цены, нарушая права человека на пищу и жилье — также закрепленные в Декларации ООН. Если бы революционные экономические преобразования хунты были подвергнуты хотя бы беглому анализу, стало бы ясно, зачем нужны эти чрезвычайные репрессии, а также почему среди узников совести, которые упомянуты в отчете, так много мирных профсоюзных деятелей и социальных работников.

   В отчете Amnesty International был и другой важный недостаток: происходящее в Аргентине было представлено как конфликт между группой местных военных и левыми экстремистами. Другие участники событий: правительство США и ЦРУ, местные землевладельцы или транснациональные корпорации — не упоминаются. Без учета общего плана внедрения «чистого» капитализма в Латинской Америке и мощных интересов, стоящих за этой программой, акты садизма, отраженные в отчете, не имеют никакого разумного смысла — это просто отдельные беспричинные дурные поступки в политической сфере, которые все совестливые люди должны осудить, но не способны понять.

   Движение за права человека действовало в рамках серьезных ограничений, вызванных разными причинами. Внутри стран, где эти нарушения происходили, первыми обращали внимание на террор друзья и родственники жертвы, но им приходилось об этом говорить крайне осторожно. Если бы они указали на связь исчезновений с политической или экономической программой режима, они сами могли бы пропасть без вести. Самым известным движением за права человека того времени является движение «Бабушки Пласа-де-Майо», известное в Аргентине под именем «Мадрес». Его участницы еженедельно устраивали демонстрации перед зданием правительства в Буэнос-Айресе, но не осмеливались выступать с лозунгами протеста, вместо этого они несли фотографии своих пропавших детей с надписью «Donde estan?» — «Где они?» И медленно ходили по кругу в белых платках с вышитыми именами своих детей. Многие участницы «Мадрес» имели четкие политические убеждения, но стремились не изображать угрозу режиму: они всего-навсего скорбящие матери, которые отчаянно желают знать, куда делись их невинные дети.

   В Чили самой большой правозащитной группой был Комитет мира, куда вошли оппозиционные политики, юристы и деятели церкви. Эти опытные политические активисты понимали, что борьба за прекращение пыток и освобождение узников совести — это лишь часть более широкой битвы за то, кто будет контролировать богатства Чили. Но чтобы не превратиться в следующую жертву режима, они отказались от риторики осуждения капитализма и усвоили новый язык «всеобщих прав человека». Избегая разговоров о богатых и бедных, слабых и сильных, о Севере и Юге, они объясняли мир, пользуясь весьма популярными в Северной Америке и Европе понятиями, и указывали на то, что каждый человек имеет право на справедливое судебное разбирательство и на свободу от жестокого и унизительного обращения. Они не спрашивали «почему?», они утверждали: так происходит. Используя правозащитную лексику, эту смесь юридических терминов и гуманизма, они учили, что их заключенные «компаньерос» на самом деле являются узниками совести и это случай нарушения прав на свободу слова и свободу мысли, подпадающих под защиту статей 18 и 19 Всеобщей декларации прав человека.

   Для людей, живущих под пятой диктатуры, этот новый язык был секретным кодом — подобным образом певцы маскировали политические заявления хитроумными метафорами; здесь же левизна облекалась в юридическую терминологию, что позволяло говорить о политике, не упоминая ее.

   Когда же кампания террора в Латинской Америке привлекла широкое внимание многочисленных групп международного правозащитного движения, у его активистов были свои, совсем иные причины не упоминать политику.

   Отказ от поиска взаимосвязи между государственным террором и идеологическими программами режимов — характерная черта для практически всей правозащитной литературы того времени. Молчание Amnesty International можно объяснить стремлением сохранить беспристрастность среди напряжения холодной войны, но у многих других групп тут сыграл свою роль совершенно иной фактор: деньги.

   На тот момент самым значимым источником финансирования этой деятельности оставался фонд Форда, крупнейшая филантропическая организация в мире. В 60-е годы фонд тратил на правозащитную деятельность крайне малую часть своих средств, но в 70-х и 80-х на защиту прав человека в странах Латинской Америки им была выделена колоссальная сумма — 30 миллионов долларов. Это позволяло фонду поддерживать и такие южноамериканские группы, как Комитет мира в Чили, и новые группы в США, например Americas Watch.

   До военных переворотов фонд Форда, работая в тесном сотрудничестве с Государственным департаментом США, в странах южного конуса занимался в основном подготовкой специалистов, большей частью в сфере экономики и сельского хозяйства. Фрэнк Саттон, заместитель вице-президента международного отделения фонда, так объясняет философию своей организации: «Невозможно получить модернизированную страну без модернизированной элиты». Хотя фонд и действовал в жестких рамках логики холодной войны, стремясь создать альтернативу революционному марксизму, академические гранты фонда почти всегда отражали просто-напросто интересы правых: студенты из Латинской Америки отправлялись в университеты США, финансировались работы аспирантов в латиноамериканских университетах, включая крупные государственные заведения, славящиеся своими левыми пристрастиями.

   Но существовали яркие исключения из этого правила. Как уже упоминалось, фонд Форда был главным источником денег для латиноамериканского проекта исследования и обучения в Чикагском университете, благодаря чему появились сотни «чикагских мальчиков» — уроженцев региона. Фонд также финансировал параллельную программу в Католическом университете в Сантьяго, в рамках которой студенты из соседних стран могли обучаться у чилийских «чикагских мальчиков». Таким образом фонд Форда, намеренно или невольно, стал основным финансовым источником (более важным, чем даже правительство США) для распространения идеологии чикагской школы по Латинской Америке.

   Когда «чикагские мальчики» пришли к власти под прикрытием штыков Пиночета, это не показалось хорошей новостью для фонда Форда. Миссия фонда заключалась в «улучшении экономических институтов ради достижения демократических целей». Теперь же экономические институты, построенные как в Чикаго, так и в Сантьяго на средства фонда, сыграли ключевую роль в низвержении чилийской демократии, а бывшие студенты, получившие образование в США в рамках этого проекта, применяли полученные знания с шокирующей жестокостью. Положение фонда осложнял и тот факт, что это был уже второй случай за несколько последних лет, когда подопечные фонда насильственно захватывали власть; первым случаем была «берклийская мафия», моментально получившая власть в Индонезии после кровавого переворота Сухарто.

   Фонд Форда помог создать экономическое отделение Университета Индонезии с нуля, но как только Сухарто пришел к власти, «почти все экономисты, появившиеся благодаря этой программе, заняли места в новом правительстве», как говорится в одном из документов фонда. Не осталось почти ни одного преподавателя для занятий со студентами. В 1974 году во время восстания националистов в Индонезии, направленного против «иностранной подрывной деятельности» в экономике, фонд Форда стал мишенью для народного возмущения — многие указывали на то, что именно эта организация научила экономистов Сухарто продавать нефть и полезные ископаемые страны западным монополиям.

   «Чикагские мальчики» в Чили и «берклийская мафия» в Индонезии создали фонду Форда дурную репутацию: студенты, получившие образование в рамках двух его важнейших программ, стали участниками двух наиболее жестоких во всем мире правых диктатур. И хотя в фонде не могли предвидеть, что идеи, усвоенные его подопечными, будут применяться таким варварским методом, ему пришлось столкнуться с неприятным вопросом: каким образом организация, стремящаяся к распространению мира и демократии, оказалась пособником авторитаризма и насилия?

   Из опасений о своей репутации или из сожаления о случившемся — а возможно, тут действовала комбинация этих мотивов — фонд Форда, как это принято в хорошем бизнесе, занялся профилактикой этих проблем. В середине 70-х годов фонд сменил направление деятельности: раньше он поставлял странам третьего мира «технические знания», теперь же стал основным источником финансов для правозащитного движения. Этот поворот был особенно резким в Чили и Индонезии. После того как левые в этих странах были разбиты режимами, созданными на деньги фонда Форда, тот же самый фонд начал поддерживать новое поколение бесстрашных юристов, ведущих крестовый поход за освобождение сотен тысяч политических заключенных — узников тех же режимов.

   Не стоит удивляться, что, приступив к поддержке правозащитников, фонд Форда, помня о своих сомнительных действиях в прошлом, определил сферу своей деятельности как можно уже. Фонд поддерживал те группы, которые вступают в юридические сражения на основе «законности», «прозрачности» и «государственности». Как сказал один из сотрудников фонда Форда, установка этой организации относительно Чили была такой: «Как можно это сделать, не втягиваясь в политику?» Дело заключалось не только в том, что фонд по своей природе был консервативной организацией, работавшей в рамках официальной внешней политики США и преследовавшей сходные цели. Кроме этого, любое серьезное расследование причин репрессий в Чили неизбежно заставило бы вспомнить о роли фонда, который вооружил нынешних правителей страны фундаменталистским направлением экономической мысли.

   Споры, особенно у рядовых правозащитников, вызывала также связь между фондом и Ford Motor Company. В настоящее время фонд Форда никак не связан с автомобилестроительной компанией и ее преемниками, но в 1950-1960-е годы, когда фонд поддерживал образовательные проекты в Азии и Латинской Америке, ситуация была иной. Фонд был основан в 1936 году на добровольные пожертвования в виде акций от трех руководителей Ford Motor, включая Генри Форда и Эдселя Форда. По мере умножения средств фонда он действовал все независимее от своих основателей, но окончательно освободился от их акций лишь в 1974 году, год спустя после переворота в Чили и несколько лет спустя после переворота в Индонезии, а в правлении фонда члены семьи Форда заседали до 1976 года.

   В странах южного конуса это приводило к поразительному противоречию: благотворительная программа той самой компании, которая была теснее всего связана с аппаратом террора — эта компания разместила тайный центр пыток на своей территории и участвовала в уничтожении собственных работников, — оставалась лучшим и часто единственным, орудием борьбы за прекращение худших нарушений прав человека со стороны режима. В те годы поддержка правозащитников со стороны фонда Форда позволила спасти множество жизней. И косвенно это повлияло на решение Конгресса США сократить военную поддержку Аргентины и Чили, постепенно вынудив режимы стран южного конуса умерить размах своих самых жестоких репрессий. Но за помощь фонда правозащитникам приходилось расплачиваться — сознательно или нет — отказом от интеллектуальной честности. Решение фонда заняться защитой прав человека, «не втягиваясь в политику», создавало такие условия, при которых было практически невозможно задаться вопросом о нарушениях, зарегистрированных в отчетах комиссий: почему это происходит, кому это выгодно?

   Это наложило отпечаток на представления об истории революции свободного рынка, где не упоминается о том, в какой ситуации чрезвычайного насилия она родилась. Чикагские экономисты не говорили о пытках (это не имеет отношения к их сфере познаний), подобным образом группы правозащитников почти не упоминали о радикальных преобразованиях в экономической сфере (это выходило за рамки их узкого юридического кругозора).

   Лишь один крупный отчет правозащитников того времени показывает, что репрессия и экономика — это фактически единый проект. Речь идет о проекте «Бразилия. Это не должно повториться». Обращает на себя внимание еще один факт: это единственный отчет комиссии по расследованиям, независимой от государственной или иностранной поддержки. Он основан на документах военных судов, которые сумели скопировать отважнейшие юристы и деятели церкви в те годы, когда страна находилась под властью диктатуры. Описав некоторые из кошмарных преступлений, авторы отчета задают наиважнейший вопрос, которого столь тщательно избегают все остальные: почему? И дают простой ответ: «Потому что экономическая программа была крайне непопулярна среди широких масс населения, ее приходилось реализовывать с помощью насилия».

   Радикальная экономическая модель, пустившая столь глубокие корни во времена диктатуры, оказалась прочнее, чем генералы, которые ее внедряли. Прошли годы после того, как солдаты вернулись в свои бараки, а латиноамериканцам вернули право выбирать себе новое правительство, но логика чикагской школы сохранилась.

   Клаудиа Акунья, аргентинская журналистка и преподаватель, рассказала мне, как трудно было в 70-80-е годы осознать, что насилие стало для хунты не самоцелью, но средством. «Нарушения прав человека были такими вопиющими, такими невероятными, что главной задачей стало их остановить. Но хотя можно было добиться уничтожения секретных камер пыток, невозможно было упразднить экономическую программу, которую начали осуществлять военные и которая продолжает реализовываться сегодня».

   В итоге, как предсказывал Родольфо Вальш, гораздо больше жизней уничтожило «запланированное обнищание», чем пули. В каком-то смысле все произошедшее в странах южного конуса Латинской Америки в 70-х, что выглядело тогда как убийство, было на самом деле невероятно жестоким вооруженным ограблением. «Кровь пропавших без вести людей оказалась просто ценой экономической программы», — сказала Акунья.

   Дебаты о том, можно ли действительно отделить «права человека» от политики и экономики, касаются не только Латинской Америки, этот вопрос возникает, когда государство применяет пытки для достижения своих целей. Несмотря на налет таинственности и естественное желание рассматривать их как отклоняющееся поведение, никак не связанное с политикой, пытки не такая уж сложная или таинственная вещь. Грубейшее средство принуждения, они используются с удивительной предсказуемостью, когда местный деспот или иностранный оккупант не встречает поддержки, необходимой для управления. Таковы Маркос на Филиппинах, шах в Иране, Саддам в Ираке, французы в Алжире, израильтяне на оккупированных территориях, США в Ираке и Афганистане. И этот список можно продолжать бесконечно. Массовая жестокость по отношению к заключенным — почти безошибочный индикатор того, что политики пытаются осуществлять программу — политическую, религиозную или экономическую, — которая не пользуется поддержкой большинства граждан. Как экологи могут определить экосистему по наличию некоторых видов растений или птиц — «видов-индикаторов», так и пытка есть индикатор режима, реализующего глубоко антидемократичный проект, даже если этот режим появился в результате законных выборов.

   Известно, что пытка совершенно ненадежное средство для извлечения нужной информации на допросе, но как средство запугивания и контроля над населением она крайне эффективна. Именно по этой причине в 1950-1960-е годы жителей Алжира так сильно раздражали французские либералы, которые возмущались тем, что их солдаты пытают борцов за освобождение электротоком или погружают в воду, но ничего не сделали для приостановки оккупации, которая и была причиной этих зверств.

   В 1962 году Гизель Алими, французский адвокат нескольких алжирцев, которая была зверски изнасилована и подвергалась пыткам в тюрьме, гневно писала: «Эти слова — давно затасканные клише, и с тех пор, как в Алжире применяют пытки, они повторяются вновь и вновь, с тем же негодованием, с теми же призывами собрать подписи протестующих, с теми же обещаниями. И эта рутина, доведенная до автоматизма, не остановила ни одного удара током или ни одной пытки водой и нисколько не ограничила власть тех, кто их применяет». О том же пишет Симона де Бовуар: «Нравственные протесты против "эксцессов" или "злоупотреблений" — это ошибка, которая косвенно делает соучастником преступления. Тут не существует "злоупотреблений" или "эксцессов", это одна всесторонняя система».

   По ее словам, оккупацию невозможно проводить человечно, не существует человечного способа управлять людьми вопреки их воле. И приходится выбирать, пишет Бовуар: или согласиться с оккупацией наряду со всеми ее методами принуждения, «или отвергнуть не только отдельные акции, но и главную цель, которая их оправдывает и для достижения которой они очень важны». Подобный выбор можно сделать относительно Ирака или конфликта Израиля с Палестиной сегодня, а в 1970-е годы только с такой позиции можно было относиться к странам южного конуса. Не существует доброго и мягкого способа осуществления оккупации, подобным образом невозможно мирным путем отнять у миллионов граждан то, что им необходимо для достойной жизни, а именно это стремились осуществить «чикагские мальчики». Чтобы разбоем отнять у людей землю или привычный образ жизни, необходима сила или по меньшей мере правдоподобная угроза, именно поэтому грабители носят пистолеты и нередко их применяют. Пытки омерзительны, но часто это рациональное средство достижения определенной цели, а возможно, даже единственное такое средство. И это заставляет поставить серьезные вопросы, которые так часто не решались задать себе люди, наблюдая за происходящим в Латинской Америке. Не является ли неолиберализм по самой своей природе идеологией насилия? Может быть, его цели требуют прохождения цикла жестокой политической чистки, за которой следует подчищающая операция по поводу нарушения прав человека?

   Один из самых ярких ответов на этот вопрос дает Серхио Томаселья, фермер, выращивавший табак, и генеральный секретарь Аграрной лиги Аргентины, который испытал на себе пытки и провел пять лет в тюрьме, как и его жена, другие родственники и друзья. В мае 1990 года Томаселья сел в ночной автобус, направлявшийся из сельской провинции Корриентес в Буэнос-Айрес, чтобы выступить перед Аргентинским трибуналом, где проходили слушания показаний о нарушении прав человека во время правления хунты. Выступление Томасельи отличалось от всех прочих. Он стоял перед городскими жителями в рабочей обуви и одежде фермера и объяснял собравшимся, что стал жертвой длительной войны — войны между бедными крестьянами, которые мечтали о клочке земли для создания кооператива, и всемогущими землевладельцами, которым принадлежала половина всей земли этой провинции. «И эта история продолжается: те, кто отняли земли у индейцев, продолжают угнетать нас при помощи своих феодальных структур».

   Томаселья утверждал, что жестокость, которую пережил он и другие члены Аграрной лиги, нельзя отделить от мощных экономических интересов, ради которых причиняли боль их телам и уничтожали результаты их общественной работы. Поэтому вместо того, чтобы перечислять имена солдат, которые его мучили, Томаселья стал перечислять названия корпораций, иностранных и аргентинских, которые получали прибыль от длительной экономической зависимости страны. «Иностранные корпорации навязали нам свои сельскохозяйственные продукты, свои химикаты, загрязняющие нашу землю, свои технологии и идеологию. И все это они совершили при посредстве олигархов, владеющих землей и контролирующих политику. Но нужно помнить, что олигархия также находилась под контролем тех же самых корпораций: Ford Motors, Monsanto, Philip Morris. Нам надо изменить именно эту структуру. Именно ее я обвиняю. Вот, собственно, и все».

   В аудитории раздались аплодисменты. Томаселья завершил свои показания следующими словами: «Я верю, что в итоге восторжествуют истина и справедливость. На это уйдет жизнь нескольких поколений. Если я погибну в этом бою — пусть так и будет. Но в один прекрасный день мы победим. А сегодня я знаю моего врага по имени, как и мой враг знает меня».

   Первое приключение «чикагских мальчиков» в 1970-х должно было бы прозвучать грозным предостережением для человечества: их идеи опасны. Но идеологию не удалось обвинить в преступлениях, совершенных в ее первой лаборатории; эта субкультура, не ставящая под сомнения свои взгляды, получила иммунитет и свободу продолжать свое дело покорения мира. Сегодня мы снова вступили в эпоху компоративистских расправ, когда страны страдают от чудовищной жестокости военных наряду с организованными попытками переделать их по образцу экономики «свободного рынка», где исчезновения и пытки порождают ответную месть. И снова цель создания свободного рынка рассматривают вне всякой связи с причиной возникновения этой жестокости.