Был март 2004 года. Я не успела пробыть в Багдаде и трех часов, и меня преследовали неудачи. Во-первых, не было нашей машины около контрольного пункта аэропорта, и мне с моим фотографом Эндрю Стерном пришлось ехать на попутке по «самой опасной дороге в мире», как ее называли. В деловом районе Карада нас окликнул Майкл Бирмингем, ирландский активист движения за мир, который приехал в Багдад еще до вторжения. Я спросила, может ли он познакомить меня с иракцами, которых волнуют планы приватизации их экономики. «Никто сейчас не думает о приватизации, — ответил Майкл. — Их заботит просто выживание».

   У нас возник напряженный спор об этичности исследования политических вопросов в зоне военных действий. Майкл не говорил, что жители Ирака поддерживают программу приватизации — но лишь то, что сейчас у большинства людей есть более неотложные заботы. Их волнуют бомбы, разрушающие мечети, или судьба пропавшего родственника, который исчез в тюрьме Абу-Грейб, управляемой США. Они думают, где взять завтра воду, чтобы попить и умыться, а не о том, что иностранная компания хочет приватизировать водоснабжение, чтобы через год продавать им эту же воду. Задача постороннего, по мнению Майкла, — регистрировать реальности войны и оккупации, а не решать вопросы о послевоенных приоритетах Ирака.

   Я защищалась как могла, указывая на то, что распродажа страны компаниям Bechtel и ExxonMobil отнюдь не лучшая идея, а эта программа уже начала осуществляться под руководством верховного посла Белого дома в Ираке Л. Пола Бремера-третьего. Месяцами я слышала об аукционах по продаже государственного имущества Ирака на сюрреалистических аукционах в конференц-залах отелей, где торговцы бронежилетами пугали бизнесменов рассказами об отрезанных руках и ногах, в то время как официальные торговые представители США заверяли, что на деле все там не так плохо, как это показывает телевидение. «Наилучшее время для инвестиций — пока еще земля не просохла от крови», — с полной серьезностью заявил мне один из участников конференции «Восстановление Ирака-2» в Вашингтоне.

   Тот факт, что в Багдаде трудно было найти людей, желающих поговорить об экономике, неудивителен. Авторы вторжения в Ирак были строгими приверженцами доктрины шока — они понимали, что, пока иракцев заботят острые повседневные проблемы, можно незаметно распродать страну с аукциона, объявив о результатах уже тогда, когда сделка состоится. Мы, журналисты и активисты, устали наблюдать за драматичными атаками, забыв о том, что люди, которые более всего от этого выигрывают, никогда не показываются на поле сражения. А богатства Ирака были огромными: это не только третьи по величине запасы нефти в мире, но и территория, которая оставалась одним из последних бастионов противников попытки построить тут свободный рынок неограниченного капитализма по замыслу Фридмана.

   Крестоносцы уже покорили Латинскую Америку, Африку, Восточную Европу и Азию, и теперь арабский мир стал последним полем битвы.

   Пока мы дискутировали с Майклом, Эндрю вышел покурить на балкон. Как только он открыл стеклянную дверь, какая-то сила как будто вытянула из комнаты весь воздух. За окном в воздухе висел огромный огненный шар цвета лавы, темно-красный с черными пятнами. Мы схватили в руки обувь и в одних носках сбежали по лестнице на пять этажей. Холл был усыпан осколками стекла. На углу улицы лежали руины отеля «Гора Ливан» и соседних домов, разрушенных взрывом 500-килограммовой бомбы; оказалось, это был самый большой налет такого рода после окончания войны.

   Эндрю кинулся к обломкам со своей камерой; я попыталась усидеть на месте, но затем последовала за ним. Проведя всего три часа в Багдаде, я уже нарушила собственное правило: никакой охоты за взрывами. Вернувшись в отель, я увидела, что все репортеры и сотрудники неправительственных организаций пьют арак, пытаясь прийти в себя. Все с ухмылками смотрели на меня и восклицали: «Добро пожаловать в Багдад!» Я переглянулась с Майклом, и мы оба без слов поняли, что в споре оказался прав именно он. Последнее слово оставалось за самой войной: «Тут программу разрабатывают бомбы, а не журналисты». Так оно и было. Взрыв не только высасывает кислород своим вихрем, он требует всего: нашего внимания, нашего сочувствия, нашей ярости.

   Этим вечером я думала о Клаудии Акунья, блестящей журналистке, с которой я два года назад встретилась в Буэнос-Айресе и которая подарила мне копию «Открытого письма от писателя военной хунте» Родольфо Вальша. Она предупреждала меня, что крайняя степень жестокости мешает нам замечать, каким интересам эта жестокость служит. Отчасти это уже произошло с антивоенным движением. Наши объяснения причин войны обычно односложны: нефть, Израиль, Halliburton. Большинство из нас видят в войне акт безумия президента, который вообразил себя императором, и его британских соратников, которые хотят оказаться в истории среди победителей. И мало кто думает о том, что эта война является рациональным политическим выбором и ее организаторы именно потому и действуют так свирепо, что закрытую экономику Ближнего Востока невозможно взломать мирными средствами, и уровень террора тут соответствует высокой ставке игры.

   Вторжение в Ирак в глазах публики оправдывали страхом перед оружием массового поражения, потому что, как сказал Пол Вулфовиц, ОМП — «это такая вещь, относительно которой все согласны», другими словами, тут использовался наименьший общий знаменатель. Некоторые же интеллектуальные защитники войны выдвигали более утонченные резоны — гипотезу «образца». Хитроумные сторонники этой теории — многие из них отождествляли себя с неоконсерваторами — говорили, что терроризм исходит из разных точек арабского и мусульманского мира: террористы, захватившие самолеты 11 сентября, были из Саудовской Аравии, Египта, Объединенных Арабских Эмиратов и Ливана; Иран поддерживал «Хезболлу», Сирия скрывала у себя руководство «Хамаса», Ирак посылал деньги семьям погибших смертников из Палестины. Приверженцы войны, которые смешивали нападения на Израиль с нападениями на США, как будто между ними нет никакой разницы, считали, что этих фактов достаточно, чтобы объявить весь регион питательной средой терроризма.

   Что же именно в этой части мира, спрашивали они себя, порождает терроризм? Идеологическая слепота не позволяла им увидеть, как политика США или Израиля влияет на эту проблему — если не сказать определяет. Поэтому они увидели тут другое — в этом регионе не хватало демократии со свободным рынком.

   Поскольку нельзя сразу покорить весь арабский мир, следует выбрать одну страну, которая станет катализатором нужных процессов. США завоюют эту страну и превратят ее, по словам Томаса Фридмана, в «иную модель в самой сердцевине арабского и мусульманского мира», откуда в свою очередь демократические неолиберальные волны будут распространяться по всему региону. Джошуа Муравчик из Американского института предпринимательства предсказывал, что это будет «цунами по всему исламскому миру» в «Тегеране и Багдаде», а крайне консервативный советник администрации Буша Майкл Ледин говорил, что это будет «война за переделку мира».

   Согласно внутренней логике такой теории борьба с терроризмом, расширениие границ капитализма и проведение выборов были элементами единого проекта. Ближний Восток будет «очищен» от террористов, возникнет огромная зона свободной торговли, а затем этот процесс закрепят состоявшиеся после преобразований выборы — три в одном, специальное предложение. Позже Джордж Буш выразил всю эту программу проще: «распространение свободы по проблемному региону», и многие ошибочно думали, что это идеалист мечтает о демократии. Но то была свобода иного рода — свобода, предложенная Чили в 1970-х или России в 1990-х, — свобода западных транснациональных монополий проглотить части только что приватизированного государства. Именно это было сущностью теории образца. Президент дал это понять с полной ясностью через восемь дней после того, когда было объявлено об окончании основного сражения в Ираке и он сообщил о планах «создания зоны свободной торговли между США и Ближним Востоком в течение десятилетия». Дочь Дика Чейни и ветеран экспериментов шоковой терапии в странах бывшего Советского Союза Лиз возглавила этот проект.

   После 11 сентября идея вторжения в арабскую страну для превращения ее в образцовое государство становилась все популярнее, однако страну выбрали не сразу, упоминались Ирак, Сирия и Египет, а Майкл Ледин предпочитал думать о вторжении в Иран. Но Ирак обладал неоспоримыми преимуществами. Кроме богатых нефтяных запасов страна располагалась в центре региона, что делало ее удобной для военных баз, тогда как Саудовская Аравия становилась менее надежной, а поскольку Саддам применял химическое оружие против собственного народа, его было легко ненавидеть. Был и еще один фактор, который часто упускают из вида: Ирак был относительно знакомой страной.

   Война в Персидском заливе 1991 года была последней крупной наземной операцией, в которой участвовали сотни тысяч людей, и в течение последующих 12 лет Пентагон использовал эту битву как образец на семинарах и тренингах или для разработки учебных игр. В результате осмысления прошлого опыта среди прочего появилась статья под названием «Шок и трепет: быстрое достижение господства» (Shock and Awe: Achieving Rapid Dominance), которая привлекла к себе внимание Дональда Рамсфельда. Она была написана в 1996 году группой военных стратегов из Национального университета обороны и претендовала на освещение глобальной военной доктрины, хотя на самом деле это был как бы новый вариант войны в Заливе. Ее основной автор, Харлан Ульман, военный специалист в отставке, говорил, что начало этому проекту положил генерал Чак Хорнер, командовавший авиацией во время вторжения 1991 года. Когда его спросили о самом крупном разочаровании в процессе борьбы с Саддамом Хусейном, он ответил, что не знал, куда «воткнуть иголку», чтобы армия Ирака лопнула. «Доктрина "Шок и трепет", — пишет Ульман (который и изобрел само это выражение), — была создана как ответ на вопрос: если бы нам нужно было повторить операцию "Буря в пустыне", каким образом мы могли бы победить в сражении вдвое быстрее, используя намного меньше воинских частей? ...Ключ к успеху таков: надо найти точки для иголки Хорнера, те места, при поражении которых враг будет немедленно разбит». Авторы были убеждены, что, если бы им представился шанс сразиться с Саддамом еще раз, теперь им было бы намного легче найти эти точки приложения сил благодаря спутниковым технологиям и значительному увеличению точности оружия, что позволит втыкать «иголки» с беспрецедентной аккуратностью.

   У вторжения в Ирак было и еще одно преимущество. Пока американские военные играли с идеями о повторной «Буре в пустыне» на основе обновления технологий, эквивалентного, по словам одного комментатора, «переходу от игрового компьютера Atari к Play-Station», военный аппарат Ирака приходил в негодность на фоне международных санкций и был практически демонтирован из-за программ ООН наблюдения за вооружением. А это означало, что — по сравнению с Ираном или Сирией — Ирак был таким противником, которого легче всего победить.

   Томас Фридман прямолинейно высказывался о том, что означало для Ирака стать таким образцом. Он писал: «В Ираке мы занимаемся не строительством страны. Мы занимаемся созданием страны», — как если бы задача выбрать большую богатую нефтью арабскую страну, чтобы создать ее с нуля, была чем-то естественным или даже «почетным» в XXI веке. Фридман принадлежит к многочисленным сторонникам быстрой войны, которые затем начали уверять, что им и в голову не приходило, какой кровавой бойней обернется вторжение. Ирак не был пустым местом на карте, там была и остается культура столь же древняя, как сама цивилизация, а также живое презрение к империализму, сильный арабский национализм и глубокие религиозные убеждения. Вдобавок большинство мужчин в этой стране получили военную подготовку. Если в Ираке должно было произойти «создание страны», то что должно было случиться с той страной, которая там уже была? С самого начала многим казалось, что старая страна по большей части просто исчезнет, чтобы очистить место для великого эксперимента. За этой идеей стояла крайняя жестокость колониализма.

   Тридцать лет назад, когда чикагская школа впервые смогла перенести свою контрреволюцию из учебников в реальный мир, это также было попыткой стереть с лица земли страны и построить на пустом месте нечто новое. Как Ирак в 2003, Чили в 1973 году хотели сделать образцом для всего бунтующего континента, и на протяжении многих лет эта страна действительно служила моделью. Жестокие режимы, применявшие идеи чикагской школы в 70-х, поняли, что для создания идеальных новых стран в Чили, Аргентине, Уругвае и Бразилии необходимо искоренить многие группы людей вместе с их культурой.

   В странах, пострадавших от политической чистки, появляется общественное желание разобраться с историей такого насилия — там возникают комиссии и расследования, раскапывают секретные захоронения и начинают проводить судебные процессы по поводу военных преступлений. Но хунты Латинской Америки действовали не самостоятельно: их направлял и поддерживал Вашингтон, и до, и после переворотов, и об этом свидетельствуют многочисленные документы. Так, во время переворота 1976 года в Аргентине, когда были схвачены тысячи молодых активистов, хунта получала щедрую финансовую поддержку Вашингтона (как сказал Киссинджер, «если вам необходимо что-то делать, делайте это побыстрее»). В тот год президентом был Джеральд Форд, Дик Чейни был начальником штаба армии, Дональд Рамсфельд — министром обороны, а Киссинджеру тогда помогал честолюбивый молодой человек Пол Бремер. Этих людей никто не обвинял в том, что они поддерживали хунты, и они могли делать успешную карьеру на протяжении многих лет. Так что они снова собрались вместе три десятилетия спустя, чтобы осуществить удивительно похожий — но только более жестокий — эксперимент в Ираке.

   В своей речи, сказанной в момент инаугурации, Джордж Буш назвал период между окончанием холодной войны и началом войны против террора «годами покоя, годами субботнего отдыха — а затем настал день огня». Вторжение в Ирак обозначило возобновление жестокого крестового похода прежних дней с теми же методами — использованием сильнейшего шока, который сметает все препятствия и расчищает место для создания образцового корпоративистского государства, свободного от любых посторонних вмешательств.

   Психиатр Эвен Кэмерон, работавший при финансовой поддержке ЦРУ, пытался «избавить» от навязчивых состояний своих пациентов, углубляя их регрессию до инфантильного состояния, верил, что если этому способствует слабый шок, значит, сильный шок будет еще эффективнее. Он атаковал мозг всеми возможными способами: электричеством, галлюциногенами, сенсорной депривацией, сенсорной перегрузкой, — любым средством, которое позволило бы стереть все, что там было, и создать условия «чистого листа», на котором можно было бы напечатать новые мысли и новые модели поведения. Точно такой же была и стратегия вторжения и оккупации в Ираке, только масштаб побольше. Организаторы этой войны осмотрели свой арсенал шоковых тактик и решили применить их все. Это молниеносные бомбардировки в сочетании с тщательно продуманными психологическими операциями, а вслед за этим быстрейшая и самая масштабная политическая и экономическая шоковая терапия из всех, когда-либо осуществленных, и наконец, в случае сопротивления, облавы на мятежников, которые будут подвергнуты откровенному насилию.

   Часто люди, анализируя войну в Ираке, приходят к выводу, что вторжение прошло «успешно», но оккупация оказалась неудачей. Однако при этом упускается из виду тот факт, что вторжение и оккупация являются двумя частями единой стратегии — первые бомбардировки были нужны для стирания основы, чтобы взамен заложить новый фундамент для развития страны.

   Для стратегов, разрабатывавших в 2003 году вторжение в Ирак, ответ на вопрос «куда воткнуть иголки», похоже, звучал повсюду. Во время Войны в Заливе 1991 года около 300 крылатых ракет «Томагавк» были использованы за пять недель. В 2003 году более 380 подобных ракет были запущены всего за один день. Между 20 марта и 2 мая, когда происходила «основная битва», американские военные сбросили на Ирак более 30 тысяч бомб, а также 20 тысяч высокоточных управляемых крылатых ракет — 67 процентов от всего количества когда-либо произведенных.

   «Я так боюсь, — говорила Ясмин Муса, мать троих детей, во время бомбежек. — Не проходит и одной минуты, как ты слышишь, что куда-то упала бомба. Во всем Ираке, наверное, не осталось и клочка земли, где можно чувствовать себя в безопасности». Это означало, что план «Шок и трепет» выполнял свою задачу. Открыто нарушая законы войны, которые запрещают коллективные наказания, военная доктрина «Шок и трепет» с гордостью декларирует, что ее мишенью являются не только военные силы противника, но и, как подчеркивают авторы, «общество в широком понимании» — и массовый страх играет тут роль важнейшей стратегии.

   Другой отличительной характеристикой доктрины является четкое понимание войны как телеспектакля, который одновременно разыгрывают перед разными аудиториями: перед неприятелем, перед американцами, сидящими в своих домах, и перед любым другим потенциальным врагом. «Когда результаты таких атак транслируются в реальном времени по CNN, они оказывают важное позитивное воздействие на союзников и негативное — на потенциальных противников», говорится в руководстве «Шок и трепет». С самого начала вторжение было задумано как послание Вашингтона всему миру на языке вспышек и оглушительных звуков взрывов, от которых трясется город. В своей книге «Доктрина одного процента» (The One Percent Doctrine) Рон Сускинд объясняет, что для Рамсфельда и Чейни «важнейшим импульсом вторжения в Ирак» послужило желание «устроить демонстрацию для любой страны, которая отважится приобрести вооружение массового поражения или хотя бы игнорировать авторитет Соединенных Штатов». Это была уже не столько стратегия войны, сколько «глобальный эксперимент по управлению человеческим поведением».

   Война — это всегда немного спектакль и непременно сообщение для масс, но Рамсфельд со своими знаниями технологий и медиа, приобретенными в мире бизнеса, сделал маркетинг страха самой сутью военной доктрины США. Во время холодной войны ядерная атака составляла сущность стратегии сдерживания, но все понимали, что ядерные ракеты должны оставаться в своих шахтах. Нападение же на Ирак носило иной характер: Рамсфельд использовал почти все, кроме ядерной бомбы, чтобы это зрелище действовало на восприятие, играло на нервах и передавало сообщения, которые надолго останутся в памяти, при этом цели тщательно подбирались с точки зрения их символического смысла и телегеничности. В этом смысле война по замыслам Рамсфельда, часть его проекта «трансформации», гораздо меньше походила на полевые стратегии генералов (они постоянно пытались снизить его стремительность) для сражения «стенка на стенку», чем на атаку террористов, которым Рамсфельд объявил вечную войну. Террористы достигают своих целей не с помощью прямого столкновения, они пытаются воздействовать на дух общества, устраивая шоу, которые одновременно демонстрируют как уязвимость их противника, так и безжалостность самих террористов. Такого рода концепция стояла как за терактами 11 сентября, так и за вторжением в Ирак.

   Часто доктрину «Шок и трепет» описывают как стратегию парализующего обстрела, но ее авторы видят тут нечто большее: по их мнению, это разработанная психологическая программа, направленная «непосредственно на общественное сопротивление противника». И эти средства нам уже знакомы по другому ответвлению американского военного комплекса — это сенсорная депривация и сенсорная перегрузка, которые позволяют вызвать дезориентацию и регрессию. Явно перекликаясь с учебником ЦРУ по допросам, «Шок и трепет» излагает: «Грубо говоря, быстрое достижение господства предполагает контроль над окружающей средой и возможность парализовать противника либо перегрузить его восприятие и способность к пониманию ситуации». Цель всего этого — «сделать противника совершенно недееспособным». Сюда входят такие стратегии, как «манипуляция в реальном времени вводом информации и ощущениями... Можно почти буквально "включать и выключать освещение", которое позволяет потенциальному агрессору видеть и оценивать состояние и события, связанные с его силами и, в конце концов, с его обществом», можно также «лишить противника возможности сообщения или наблюдения в специфических сферах». Таким образом, Ирак подвергли пытке, продолжавшейся месяцами, и этот процесс начался еще до взрыва первой упавшей бомбы.

   В 2002 году агенты США задержали гражданина Канады Махера Арара в аэропорту имени Кеннеди и доставили его в рамках «чрезвычайной выдачи» в Сирию, где подвергли допросу на основе давно проверенной техники пыток. «Меня посадили на стул, — рассказывал Арар, — и один из них начал задавать мне вопросы... Если я не отвечал достаточно быстро, он указывал на металлическое кресло в углу и спрашивал: "Хочешь, чтобы мне пришлось использовать это?" Я был в ужасе, хотел избежать пытки и был готов признаться во всем, лишь бы меня не пытали». Техника, которую применяли допрашивающие, называется «демонстрация инструментов» или, на жаргоне американских военных, «нагнетание страха». Палачи понимают, что их сильнейшее оружие — собственное воображение узника, и часто демонстрация орудия пытки действует куда эффективнее, чем его реальное применение.

   С приближением намеченного срока вторжения в Ирак американские СМИ по заданию Пентагона занимались «нагнетанием страха». За два месяца до начала войны канал CBS News начал выпуск новостей с таких слов: «Это называют "день А". Буква "А" означает авианалет с бомбардировками столь опустошительными, что солдаты Саддама больше не смогут или не захотят сражаться». Далее перед зрителями выступил Харлан Ульман, создатель доктрины «Шок и трепет». Он сообщил, что «это будет комплексное воздействие, подобное ядерному взрыву в Хиросиме — оно займет не дни и недели, но считанные минуты». В заключение ведущий передачи Дэн Ратер заверил аудиторию: «Наш репортаж не содержал информации, которая могла бы, по мнению Министерства обороны, оказать пользу иракской армии». Он мог бы пойти дальше и сказать, что эта передача, подобно многим другим в те дни, была важным элементом стратегии Министерства обороны — стратегии «нагнетания страха» в Ираке.

   Граждане Ирака, которые смотрели подобные жуткие передачи по контрабандному спутниковому телевидению или разговаривали по телефону с родственниками, находящимися за границей, на протяжении месяцев воображали себе кошмары «Шока и трепета». Даже само название доктрины стало сильным психологическим оружием. Будет ли это страшнее, чем в 1991 году? Если американцы действительно думают, что Саддам обладает оружием массового поражения, не сбросят ли они на нас атомную бомбу?

   Один из ответов на подобные вопросы был дан за неделю до вторжения. Пентагон пригласил военный отдел пресс-службы Белого дома на специальное турне на военно-воздушную базу Эглин во Флориде, чтобы присутствовать при испытании бомбы МОАВ — официально это аббревиатура для выражения «массированный объемно-детонирующий заряд» (Massive Ordnance Air Blast), хотя военные расшифровывают его как «мама всех бомб». При весе 8,2 тонны это мощнейшее в мире неядерное взрывное устройство, которое, по словам Джейми Макинтайра из CNN, порождает «облако в форме гриба высотой в три километра — и на вид, и по ощущениям это подобно ядерному взрыву».

   В своем репортаже Макинтайр сказал, что, даже если бомба не будет взорвана, сам факт ее существования «способен нанести сильнейший психологический удар» — тем самым молчаливо признавая собственное участие в нанесении удара. Подобно тому как это делают с допрашиваемыми, жителям Ирака продемонстрировали орудия пытки. В той же передаче министр обороны Дональд Рамсфельд пояснил: «Наша цель — показать мощь коалиции столь очевидным образом, чтобы у иракской армии не осталось ни малейшего желания сражаться».

   Когда война началась, жители Багдада были подвергнуты массовой сенсорной депривации. Органы восприятия города одно за другим начали отключать, начиная со слуха.

   Вечером 28 марта 2003 года, когда американские войска приближались к Багдаду, от разрывов бомб загорелось здание Министерства связи и четыре городских телефонных узла: мощные противобункерные бомбы заставили замолчать миллионы багдадских телефонов. Этим дело не кончилось, всего было разрушено 12 телефонных узлов, так что к 2 апреля в Багдаде практически не осталось ни одного работающего телефона. В ходе налета были разрушены радио- и телевизионные трансляторы, и теперь багдадские семьи, забившиеся по домам, не могли знать, что же происходит у них за дверью.

   Многие иракцы говорят, что отсутствие телефонной связи было самым мучительным психологическим испытанием в период бомбардировок. Слышать взрывы вокруг, испытывать действие ударных волн, не имея возможности позвонить любимым людям, живущим неподалеку, или успокоить напуганных родственников за границей, было сущей мукой. Журналистов в Багдаде буквально осаждали толпы отчаявшихся местных жителей, которые умоляли одолжить на секунду телефон со спутниковой связью или набрать номера, чтобы позвонить брату или дядюшке в Лондон или Балтимор. «Скажите им, что все в порядке! Передайте, что мать с отцом живы! Передайте привет! Скажите, чтобы не беспокоились!» К тому моменту аптеки города распродали запасы снотворных и антидепрессантов и в городе невозможно было достать валиум.

   Затем город был лишен зрения. «Не было слышно взрывов, ничто не изменилось после вечерних бомбардировок, но пятимиллионный город в одно мгновение погрузился в ужасную бесконечную ночь», сообщала 4 апреля газета Guardian. Темноту «рассеивали лишь фары проезжающих автомобилей». Обитатели Багдада, запертые в своих домах, не могли общаться друг с другом, услышать друг друга или хотя бы увидеть издалека. Подобно узнику ЦРУ в «темном месте», весь город оказался закованным в кандалы с колпаком на лице.

   При жестоких допросах на первом этапе, чтобы сломить волю пленного, у него отбирают всю одежду и любые предметы, которые помогают ему чувствовать свое Я; их называют «предметами бытового обихода». Часто вещь, представляющая особую ценность для узника, — Коран, фотография любимой — подвергают особо пренебрежительному отношению. Этим узнику говорят: «Ты никто, ты станешь таким, каким мы захотим». Это лишение человека его достоинства. Иракцы пережили этот процесс на уровне общества, поскольку у них на глазах оскверняли их важнейшие учреждения, а их историю забрасывали в грузовики и вывозили. Бомбардировки нанесли Ираку кровавые раны, но куда хуже было не останавливаемое войсками оккупантов мародерство, которое уничтожило самое сердце страны.

   Газета Los Angeles Times писала: «Сотни мародеров крушили древние керамические сосуды, опустошали витрины, набивая карманы золотом и древними вещами в Национальном музее Ирака, где были представлены памятники первой человеческой цивилизации. В результате 80 процентов из 170 тысяч бесценных экспонатов было утеряно». Национальная библиотека, где хранились экземпляры книг и докторских диссертаций, когда-либо публиковавшихся в Ираке, превратилась в черные руины. Из Министерства по делам религии исчезли рукописные Кораны тысячелетней давности, а от здания остался лишь обгорелый остов. «Мы потеряли наше национальное наследие», — сказал один багдадский преподаватель. А местный торговец говорил о разграблении музея такими словами: «Это была душа Ирака. Если музей не вернет себе похищенных сокровищ, мне будет казаться, что похитили часть моей души». Археолог Чикагского университета Макгуайр Гибсон сказал, что это «похоже на лоботомию. Устранена глубинная память всей культуры, культуры, существовавшей на протяжении тысячелетий».

   Часть ценностей удалось спасти, главным образом благодаря усилиям религиозных деятелей, которые организовали спасение ценностей, когда мародерство еще было в полном разгаре. Однако многие иракцы до сих пор уверены, что лоботомию им сделали намеренно — это входило в планы Вашингтона по хирургическому удалению сильной, имеющей глубокие корни культуры, чтобы заменить ее собственной образцовой моделью. Семидесятилетний Ахмед Абдулла сказал корреспонденту газеты Washington Post: «Багдад — это мать арабской культуры, а они хотят стереть нашу культуру с лица земли».

   Организаторы войны немедленно указали на то, что грабеж произвели сами иракцы, а не войска оккупантов. И, разумеется, Рамсфельд не планировал разграбить Ирак, однако он ничего не сделал для предотвращения мародерства и не пытался его остановить, когда грабеж начался. Эти ошибки невозможно объяснить обычным недосмотром.

   Во время Войны в Заливе 1991 года грабежу подверглись 13 музеев Ирака, так что были все основания предположить, что бедность, ненависть к старому режиму и обстановка хаоса неизбежно приведут к мародерству (стоит также добавить, что за несколько месяцев до начала войны Саддам выпустил из тюрем заключенных). Крупнейшие археологи предупреждали Пентагон о необходимости выработать специальную стратегию для защиты музеев и библиотек еще до вторжения, и 26 марта Пентагон выпустил меморандум, в котором перечислялись «в порядке важности 16 объектов в Багдаде, которые крайне необходимо охранять». Национальный музей стоял в списке на втором месте. Кроме того, Рамсфельду напоминали о необходимости послать в город вместе с войсками международную полицию для обеспечения общественного порядка, но и этот совет проигнорировали.

   Даже и без полиции в Багдаде было достаточно американских солдат, чтобы взять под охрану ценные объекты, но никто не отдал им такого приказа. Известно много случаев, когда американские солдаты спокойно смотрели из своих бронетранспортеров на проезжающие мимо грузовики, полные награбленного добра; это прямо отражает принцип безразличия Рамсфельда — «всякое случается». Отдельные подразделения по своей инициативе останавливали грабежи, а в иных случаях солдаты, напротив, присоединялись к мародерам. Международный аэропорт Багдада сильно пострадал от вандализма солдат, которые, как писала газета Time, сначала крушили мебель, а затем направились к пассажирским самолетам на взлетно-посадочной полосе. «Американские солдаты в поисках удобных сидений и сувениров выдергивали оборудование кабины, резали кресла, ломали приборы в кабине пилота и выбили все иллюминаторы». В результате иракская национальная авиакомпания понесла ущерб на сумму 100 миллионов долларов — эта компания одной из первых была выставлена на аукцион в процессе скорой и весьма сомнительной избирательной приватизации.

   На вопрос о том, почему американские власти с таким равнодушием относились к мародерству, помогают пролить свет два человека, сыгравшие важнейшую роль в оккупации Ирака, — это Питер Макферсон, старший экономический советник Пола Бремера, и Джон Агресто, руководитель программы перестройки высшего образования после оккупации. Как сообщил Макферсон, он равнодушно относился к тому, что иракцы присваивают государственную собственность: автомобили, автобусы, оборудование министерств. Он возглавлял программу экономической шоковой терапии в Ираке, и его задачей было радикальное сокращение государства и приватизация его богатств, поэтому мародеры пролагали дорогу этому процессу. Он сказал: «На мой взгляд, такая естественная приватизация, когда человек садился в легковую машину или за руль грузовика, ранее принадлежавших государству, — это вполне нормально». Старый бюрократ из администрации Рейгана, жесткий приверженец чикагской экономики, Макферсон предпочитает называть такой грабеж «сокращением» государственного сектора.

   Его коллега Джон Агресто, наблюдая по телевизору разграбление Багдада, также увидел в этом свет надежды. Он считает свою задачу «шансом, который дается раз в жизни», — он должен создать в Ираке систему высшего образования на пустом месте. Поэтому разграбление университетов и Министерства образования дает, по его мнению, «возможность начать с чистого листа» и оснастить учебные заведения Ирака «лучшим современным оборудованием». Если миссией США в Ираке было, как многие думали, «создание страны», тогда остатки старой страны представляют собой лишь помеху. Ранее Агресто работал директором Колледжа Сент-Джон в Нью-Мехико, который знаменит программой изучения «великих книг». Он сказал, что, хотя ничего не знал об Ираке, отправляясь сюда, намеренно воздержался от чтения книг об этой стране, чтобы приехать «с как можно более открытым умом». Подобно иракским колледжам, которые он намерен создавать, сам Агресто также является «чистым листом».

   Но если бы он прочел одну-две книги об Ираке, возможно, это дало бы ему пищу для сомнений в том, нужно тут все стирать и начинать с нуля или нет. Он мог бы узнать, что пока страну не задушили санкциями, система образования Ирака была наилучшей в регионе, с самым высоким показателем грамотности в арабском мире — 89 процентов населения. В то время как в родном штате Агресто Нью-Мексико 46 процентов населения неграмотны, а 20 процентов неспособны «произвести в уме простейшие арифметические действия, чтобы подсчитать общую сумму на счете».

   Агресто настолько верил в превосходство американской системы, что не задумывался об альтернативах: вдруг иракцам хочется сохранить свою культуру, и они воспримут ее разрушение как катастрофу.

   Такая слепота неоколониализма является лейтмотивом войны против террора. Так, в американской тюрьме Гуантанамо есть комната, которую называют «уголок любви». Сюда приводят узников, которых тюремщики не признали «членами незаконных вооруженных формирований» и планируют отпустить на волю. В «уголке любви» узники могут смотреть голливудские фильмы и есть не слишком здоровую американскую еду из закусочных. Гражданин Великобритании Асиф Икбал, член известной «типтонской троицы», в Гуантанамо мог несколько раз побывать в этой комнате перед отправкой на родину. «Мы могли смотреть DVD, есть продукцию McDonalds и Pizza Hut и просто отдыхать. Там не надевали наручников... Мы не понимали, почему с нами обращаются таким образом. Прочее время мы, как всегда, сидели в клетках... Однажды при этом Лесли [офицер ФБР] принес чипсы Pringles, мороженое и шоколадки, это было последнее воскресенье перед возвращением в Англию». Его друг Рухел Ахмед объяснял эти привилегии так: «Они знали, что мучили и пытали нас два с половиной года и надеялись, что мы про это забудем». В Афганистане силы Северного альянса схватили Ахмеда и Икбала, направлявшихся на свадьбу. Их жестоко избивали, им вкалывали неизвестные препараты, их часами держали в неудобных позах, им не давали спать, их насильно обрили, лишили всех законных прав, и это продолжалось два года и пять месяцев. Неужели они должны были все «забыть», получив в качестве утешения чипсы Pringles? А ведь это задумывалось именно так.

   В это трудно поверить, однако в целом примерно таким же был план Вашингтона относительно Ирака: подвергнуть шоку и страху всю страну, намеренно разрушить ее инфраструктуру, не вмешиваться, когда ее историей и культурой завладели мародеры, а потом сделать вид, что все в порядке, с помощью неограниченных поставок дешевых бытовых приборов и заграничной еды сомнительного качества. Для Ирака этот цикл упразднения культуры и замены ее новой не был теорией, все это действительно произошло, причем за считанные недели.

   Пол Бремер, возглавивший оккупационную власть в Ираке по просьбе Буша, признался, что когда он прибыл в Багдад, грабежи еще были в разгаре и порядок не был восстановлен. «Едва выехав из аэропорта, увидел, что Багдад весь в огне, в буквальном смысле слова... На улицах не было машин, не работало электричество, остановилась добыча нефти, экономическая деятельность замерла, мне не удалось увидеть ни одного полицейского». И тем не менее для разрешения кризиса Бремер предложил немедленно открыть границы страны для ничем не ограниченного импорта: никаких тарифов, пошлин, инспекций или налогов. Через две недели после приезда Бремер торжественно объявил, что Ирак «открыт для бизнеса». За одну ночь одна из самых закрытых стран в мире (санкции ООН почти целиком запрещали внешнюю торговлю) превратилась в самый гостеприимный рынок мира.

   Пока грузовики, забитые награбленным добром, ехали к покупателям в Иорданию, Сирию и Иран, им навстречу двигалась армия платформ, уставленных китайскими телевизорами, DVD с голливудскими фильмами и иорданскими спутниковыми тарелками, которые затем выгрузили на тротуары багдадского района Карада. Одну культуру сожгли и растащили по частям, и тут же ей на смену привезли новую, заблаговременно упакованную в ожидании этого часа.

   Многие американские компании ожидали этого момента, чтобы стать участниками эксперимента по расширению территории капитализма. Среди них была и фирма New Bridge Strategies, основанная бывшим руководителем Федерального агентства США по чрезвычайным ситуациям Джо Олбоу. Эта фирма обещала, используя свои политические связи на высшем уровне, помочь транснациональным американским корпорациям получить лакомые куски в Ираке. Один из сотрудников фирмы с энтузиазмом говорил: «Получить права на распространение продукции Procter & Gamble — это просто золотая жила! Один хорошо укомплектованный супермаркет 7-Eleven разорит 30 иракских магазинов, а один Wal-Mart просто покорит всю страну».

   Подобно узникам Гуантанамо, которых отвели в «уголок любви», весь Ирак собирались купить с помощью чипсов Pringles и поп-культуры. По крайней мере, именно так себе представляла это администрация Буша, строя планы относительно Ирака после войны.